Помяни мою молитву

ПОМЯНИ МОЮ МОЛИТВУ

Среди обитателей Дружносельской психиатриической больницы он был, пожалуй, одним из самых молчаливых, потому что был глухим. Многие пациенты получали сильнодействующие лекарства, угнетающие психику, но «лекарство» глухоты было, пожалуй, самым сильным. Его звали Володя, и он был поэтом. В отличие от многих лиц, встретившихся мне в казённом доме, позднее прославившемся пребыванием и побегом из него легендарного преступника Дацига - Рыжего Тарзана, руками разорвавшего во время прогулки ржавую рабицу ограждения и ушедшего в пижаме и тапочках в сторону финской границы, он остался в моей памяти с именем и фамилией.
Нас подружил дедушка.
Прежде чем об этом рассказать, замечу, что у большинства обитателей этого заведения была какая-то своя «фишка». Разумеется, что было немало наркоманов, алкоголиков и людей с криминальным прошлым. Но были также и «Поэт», «Художник», «Гроссмейстер», «Шеф-повар», «Афганец». Моя фишка была «Веруюший». Тогда, в 2000-м году, за саму веру уже не отправляли за решетку, но, разумеется, определенные ограничения условия содержания накладывали - крест у меня отобрали, а спрятанные под стельки тапочек бумажные иконы однажды у меня чудесным образом исчезли. Тем не менее, я демонстративно молился утром и вечером, стоя возле спинки своей койки, крестясь и читая про себя правило преподобного Серафима Саровского. Подобное исповедничество вызывало общий интерес и уважение. Одна молоденькая медсестра даже дружелюбно поинтересовалась, хожу ли я в церковь и соблюдаю ли посты, на что я, конечно, ответил утвердительно.
И вот однажды в палате появился дедушка.
Это был  очень пожилой и абсолютно дементный старик, страдавший, помимо старческого слабоумия, ещё и недержанием мочи и кала. Народ в палате, как я уже отмечал, подобрался бывалый, и подобная старческая немощь воспринималась её обитателями с юмором. Шеф-повар ласково говорил абсолютно ничего не  понимающему старичку: «Дедушка! Ты такой вонючий, но мы тебя так любим!»
Когда на дедушку за его очередную оплошность попытался наехать санитар, квартировавший  в соседней палате, за «своего» вступился Афганец: «Чего ты прицепился? Наш дедушка в углу лежит и в углу обделался, а у вас вчера один посреди палаты обоср..ся».
Впрочем, дежурный персонал следил, чтобы все было в порядке. Но однажды, санитарка то ли куда-то отлучилась, то ли просто замешкалась, и в то время, когда в очередной раз дедушка напомнил о себе , из противоположного угла палаты раздался надтреснутый и не очень приятный голос Поэта: «Ну что, веруюший, всё лоб крестишь да молитвы читаешь? А старика немощного помыть да переодеть не хочешь?»
Вопрос обращен был ко мне и был вполне резонным. Мне не более других хотелось вдыхать в палате аромат испражнений, поэтому я, без лишних слов, встал, подошёл к кровати старика, помог ему подняться и аккуратно повет его в душевую, слабо, впрочем представляя, чем его обтирать и во что переодевать. К счастью, в коридоре появилась подошедшая санитарка, которая, понимающе улыбнувшись, перехватила у меня дедушку.
Я вернулся в палату, дав знаком понять Поэту, что всё в порядке,  и был вознаграждён его исповедью. Вечером, когда я сидел на банкетке в коридоре, Володя подошёл ко мне и сел рядом.
Это был удивительный монолог, который я постараюсь воспроизвести по памяти.
«Вот ты верующий, а я поэт. Моя фамилия - Синицын. Или, как меня ещё называли: «Поэт- бард». На мои стихи написано немало песен. У меня много знакомых и друзей в мире искусства. С Сашей Розенбаумом я общался запросто.
 Теперь я - просто глухой инвалид. Слуха я лишился вследствие черепно-мозговой травмы - оказался нежелательным свидетелем, вот и попал сюда. Это всё организовал прокурорский сынок - безобразничал, приставал к женщинам, а когда я вступился - со своими дружками спустил меня с лестницы. От удара я потерял слух.
А стихов у меня много, и большая часть - не опубликована. Мне говорят: «Давай, издавайся, мы тебя будем печатать!» А я отвечаю: «Нет, подождите, пусть ещё полежат, созреют» Многое из написанного мне самому не очень нравится».
Почему Поэт заговорил со мной тогда о поэзии? Возможно, почувствовал во мне родственную душу, хотя, будучи глухим узником казенного дома, не мог ничего обо мне услышать или узнать.
В завершение разговора, он, уже очень потеплевшим и смягчившимся голосом стал читать мне стихи Есенина «Магдалина»:

В лунном кружеве украдкой
Ловит призраки долина.
На божнице за лампадкой
Улыбнулась Магдалина.

Кто-то дерзкий, непокорный,
Позавидовал улыбке.
Вспучил бельма вечер черный,
И луна — как в белой зыбке.

Разыгралась тройка-вьюга,
Брызжет пот, холодный, терпкий,
И плакучая лещуга
Лезет к ветру на закорки.

Смерть в потемках точит бритву...
Вон уж плачет Магдалина.
Помяни мою молитву
Тот, кто ходит по долинам.

Потом нас позвали на ужин, и более наше общение не возобновлялось. Поэт жил в своём внутреннем мире на шконке в углу возле окна, но мне вспомнилось моё юношеское увлечение поэзией, которое я напрочь отложил, начав воцерковляться, сочтя его проявлением страсти тщеславия.
Тогда же я, позаимствованным у Художника карандашом, написал на имевшейся у меня туалетной бумаге (иной держать не позволялось) свои первые духовные стихи, вошедшие 2 года спустя в мою первую книжку «К душе»:

Наставление старца

Возлюбленное чадо во Христе!
Уставши от житейских треволнений,
Молю тебя от немощных устен:
Не оставляй коленопреклонений!

Они - душе недужной врачевство,
И телу - наилучшее лекарство.
Смиряя плоть, низводят Божество
В Святым от века отданное Царство.

Покуда срок земному не истек,
Что б ни сулил мирской злащённый гений,
Возлюбленное чадо во Христе,
Не оставляй коленопреклонений!

Четверть века прошла с той поры, когда на моё вежливое «до свидания» , сказанное дружелюбному медбрату на пороге Государственного Казённого Учреждения Здравоохранения «Дружносельская психиатрическая больница», я услышал весёлое: «Прощайте!»

 Бог простит!

НИКОЛАЙ ЕРЁМИН

05.06.2025