Подарок для мамы

Подарок для мамы

В Одессе, где даже воздух пахнет морем, чесноком и жареными баклажанами, жил себе Наум, а для всех — Наумчик. Был он человек ни бедный, ни богатый, а такой, чтобы на шабес (суббота, день покоя) хватало, а на будни — как Бог даст. Семья у Наумчика была большая, шумная, как базар на Привозе: жена Сара, тёща Софа, дети — Абрам, Лёва, Рахиль и самая младшая, Бася. Каждый знал: если хочешь быть главным, надо первым занять место у стола, пока цимес (блюдо из моркови и сухофруктов; здесь — что-то ценное) не закончился.

Двадцать лет назад, когда Наумчику было шестнадцать, уехал он из Жмеринки в Одессу учиться сапожному делу у дальних родственников. Мама его, Фейгеле, плакала так, будто он не в Одессу, а в Америку уезжает. А потом — жизнь завертелась: ученичество, работа, женитьба на Саре, которая хоть и была еврейкой, но из семьи такой светской, что шабес у них был только на календаре. В Жмеринке про такое шептались: «Ну, это уже не жизнь, а испытание». Наумчик и не писал маме двадцать лет — боялся, что она не поймёт его выбор, обидится, а может, и вовсе скажет: «Такого сына у меня нет».

Но годы шли, дети росли, волосы у Наумчика редели, а сердце всё чаще тянуло в Жмеринку. И вот однажды, когда за окном шумел одесский базар, а в доме пахло форшмаком (паштет из селёдки) и свежей мацой (пресный хлеб), Наумчик решился: поеду к маме, будь что будет.

Вечером, когда вся семья собралась за столом — Сара, тёща Софа, дети и Бася, — Наумчик встал, откашлялся и сказал:

— Дорогие мои, я решил: поеду к маме Фейгеле в Жмеринку. Двадцать лет не виделись, не писал… ну, вы понимаете, почта у нас такая, что если письмо и дойдёт, то только к следующему Песаху (Пасхе).

— Азохен вей! (Ох, беда!) — всплеснула руками тёща. — Двадцать лет — это ж не шмонес (мелочь, пустяк), а целая жизнь!

— Наумчик, — сказала Сара, — а ты уверен, что мама тебя узнает? Прошло столько лет, ты уже не тот мальчик, что уехал из Жмеринки.

— Узнает, — с достоинством произнесла Софа, — у мамэле (мамочка) на сына всегда сердце чует, как у балабайки (хозяйка) на хороший гешефт (выгодное дело).

— Папа, а что ты ей привезёшь? — спросил Абрам, который всегда думал о практических вещах.

— Вот! — воскликнул Наумчик. — Я как раз об этом и хотел посоветоваться. Что подарить маме, чтобы она меня простила и не выгнала обратно в Одессу первым же обозом?

Первым, конечно, заговорил Лёва, известный хохмач (шутник):

— Папа, привези бабушке живого цыплёнка! Пусть растит, будет у неё друг. А если что — всегда можно суп сварить, цимес сделать!

— Лёва, — строго сказала Сара, — бабушка не будет держать цыплят в доме. Ей и так хлопот хватает.

— А может, ей привезти новую кастрюлю? — предложила Рахиль. — У нас в Одессе такие красивые, с цветочками!

— Кастрюля — это хорошо, — заметила тёща Софа, — но лучше бы ты привёз ей что-то для души. Например, сидур (молитвенник) с золотым тиснением. Пусть молится за тебя, чтобы ты не забыл дорогу домой ещё на двадцать лет.

— Сидур... — задумчиво протянул Наумчик. — Это, конечно, хорошо, но вдруг она подумает, что я намекаю на её возраст?

— А ты привези ей что-нибудь вкусное, — сказала Сара. — Помню, ты рассказывал, как мама любила халву (сладость). Я сама её ни разу не пробовала, но ты говорил, что Фейгеле без халвы не могла шабес встречать.

— Халву, — подхватил Абрам, — и ещё баранки, чтобы было чем чай запивать!

— Чай, — вмешалась тёща, — это хорошо, но без самовара — не чай, а так, вода с травой. Привези самовар, пусть у мамы будет как в Одессе: чай, разговоры, жизнь!

— Папа, — вдруг подала голос Бася, которая всё это время молча слушала, — а зачем подарок? Ты просто подойди, обними бабушку крепко-крепко и скажи, что любишь её. Это и будет самый лучший подарок. А если не простит — обними ещё раз, вдруг поможет. Главное, не будь шлимазл (невезучий), не мямли!

Семья замолчала, а потом дружно рассмеялась. Даже тёща, которая редко смеялась, улыбнулась уголком губ.

— Вот, — сказал Наумчик, — мудрость из уст младшей дочери. Значит, возьму с собой халву, самовар, сидур… и Басин совет.

Всю ночь Наумчик не спал, ворочался, вспоминая, как мама Фейгеле угощала его мацой с мёдом, как ругала за дырки на штанах, как гладила по голове, когда он болел. Как-то стало страшно: а вдруг мама не простит? А вдруг не поверит, что он всё это время думал о ней? Ой-вей (ох, горе мне), думал он, что я скажу, если она меня встретит с таким лицом, будто я ей всю жизнь был цурес (беда, неприятность)?

Утром Сара аккуратно завернула халву в платок, тёща достала из сундука сидур — тот самый, что был у её бабушки, а теперь снова пригодился, потому что Наумчик настоял, чтобы в доме снова читали молитвы. Дети помогли упаковать самовар. Наумчик надел свой лучший костюм, тот самый, в котором ходил в синагогу на Йом-Кипур, и отправился на станцию.

Дорога до Жмеринки была не быстрой: обоз трясся, как старый раввин на молитве, попутчики болтали без умолку. Один рассказывал, как его жена испекла такой кугель (запеканка), что соседи три дня не могли забыть вкус, другой — как в прошлом году в Жмеринке выпал снег по колено, и все думали, что это манна небесная (чудесная удача), только холодная. А третий так и вовсе утверждал, что видел в Одессе настоящего шейгетса (нееврейский мальчик, шалопай), который ел мацу с салом — и остался жив!

Когда Наумчик вышел на станцию, его сразу окутал запах свежего хлеба, жареного лука и чего-то ещё, очень родного. На улице он встретил старого знакомого, Мойшу-портного.

— Наумчик, неужели это ты? — воскликнул Мойша. — Двадцать лет не был, а теперь приехал! Как манна небесная с неба свалился!

— Вот так, Мойша, — улыбнулся Наумчик. — Решил маму навестить, пока она меня ещё помнит.

— Помнит, помнит, — заверил Мойша. — Вся Жмеринка знает, что Фейгеле каждый день молится, чтобы сын вернулся. Говорит: «Пусть хоть на минутку зайдёт, хоть на пороге постоит — и то радость». А если не придёт — будет у неё вечный цурес (горе).

Дом Фейгеле выглядел почти так же, как двадцать лет назад: белёные стены, маленькие окошки, в саду — яблоня, под которой когда-то играл маленький Наумчик. На крыльце сидела соседка Броня и чистила картошку.

— Наумчик? — удивилась Броня. — Ты ли это? Мама тебя ждёт, как праздника, честное слово! Она уже всех соседок замучила: «Когда мой Наумчик вернётся? Может, он уже в Америке, а я тут одна с цимесом сижу!»

— Спасибо, Броня, — кивнул Наумчик и, чувствуя, как сердце стучит где-то в горле, вошёл в дом.

Внутри пахло мацой, луком и чем-то ещё — может, воспоминаниями. Фейгеле сидела у окна, вязала длинный шарф, который, казалось, мог бы обогреть всю Жмеринку.

— Мама, — тихо сказал Наумчик.

— Наумчик, — не оборачиваясь, ответила Фейгеле, — это ты или мне уже мерещится от старости? Ой-вей, если это сон, пусть меня никто не будит!

— Это я, мама. Приехал к тебе из Одессы. Прости, что так долго не писал, не приезжал. Я... женился, мама. На хорошей женщине, но не такой, как ты хотела. Я боялся, что ты не простишь.

Фейгеле долго молчала, потом повернулась, посмотрела на сына, и в глазах её мелькнула слеза.

— Двадцать лет, Наумчик... Двадцать лет я ждала, когда ты войдёшь в эту дверь. Я знала, что у тебя всё хорошо, Мойша рассказывал, что ты стал большим человеком в Одессе. Но сердце матери не обманешь: я каждый день молилась, чтобы ты вспомнил дорогу домой. А теперь сиди, рассказывай, только без хохмы (шутки, хитрости)!

Наумчик опустился на колени, обнял маму, как советовала Бася.

— Мама, я тебя люблю. Прости меня, что не был рядом.

— Любишь — значит, всё остальное не важно, — сказала Фейгеле, гладя сына по голове. — А что ты мне привёз? Только не говори, что снова дырявые носки! Ой, шлимазл ты мой, хоть бы раз что-то приличное подарил!

— Нет, мама, — улыбнулся Наумчик, — халву, самовар, сидур... и себя.

— Себя — это хорошо, — рассмеялась Фейгеле. — А халва — это вообще праздник! Теперь у меня будет и чай, и самовар, и сын за столом, и никакой цурес меня не возьмёт!

Вечером собрались соседи, принесли сладости, кто-то — вино, кто-то — фрукты В доме снова звучал смех, а на столе стоял самовар, который теперь был не просто подарком, а знаком того, что даже после двадцати лет молчания можно вернуться домой.

— Вот видишь, мама, — сказал Наумчик, — всё как раньше, только я стал чуть-чуть старше.

— Главное, что ты дома, сынок, — сказала Фейгеле. — А всё остальное — приложится, как манна небесная.

В ту ночь в Жмеринке долго не гасли огни. В доме Фейгеле снова звучал смех, а на столе стоял самовар, который теперь был не просто подарком, а символом того, что даже после двадцати лет молчания можно вернуться домой. И пусть кто-то скажет, что это просто жизнь, а не чудо — но для Фейгеле это был настоящий цимес.