Радуница

(Фонарик вспыхнул во тьме, извлекая лунного зайчика из цилиндра воспоминаний – серебристый художник запрыгал по периметру детской комнаты, проявляя заново нарисованные фрагменты. В рамках на стене получались безликие портреты – фотографическая память давала сбой, предлагая засвеченные снимки. Оставался ещё один способ, которым я пользовалась с первого класса, исписывая тетради с котятами в белых розах, чтобы больнее их было сжигать – даже пепла от тех записей не осталось. Ничего – кроме рефлекса птицы феникса с желанием распутать узелок песочных идей и тающих смыслов.)

Радуница

«Крест должен быть чёрным, а красным должно быть знамя» - дочитал безликий голос, озвучив троекратным писком многоточие. Восклицательным цыком радио оборвалось и умерло. Лопнувший нерв динамика ознаменовал торжественную эпоху молчания.

Чумазый ребёнок по имени Настя стоял по стойке смирно в будёновке, съехавшей на глаза. Грязные пакли спадали на крохотные плечи, покрытые драной шалью. Юбка перетянута ремнём с медной звездой на бляхе. Рядом закалялся сталью, стоя в одних подштанниках, босоногий ребёнок Андрей. Он шептал «Отче наш» не отрывая взгляда от рубинового плафона, излучающего ярость революции. Красная комната с фотографиями на прищепках и тремя лежанками на ящиках, стала убежищем Ильича ещё до войны. Укрытый в лабиринтах канализации, хитроумный самострой, при помощи гвоздей и молотка замаскированный под лишний угол, успел поработать детским приютом, но теперь он превращался в Мавзолей.

Взрослые всегда молчали строго вертикально, стоя перед теми кто молчал горизонтально – между двумя перпендикулярными измерениями нельзя обменяться словами. Но когда закончились пустые столбики вертикальных лозунгов, лихие кроссвордисты до последнего взрослого ушли в горизонтальное измерение. И последним заполнился тот, кто запомнился первым. Лысина, бородка и пиджак –«спящий красавец», жених молодой бесприданницы. До войны бегал по площади в кепке, с фотоаппаратом. Сунув руку в верхний карман и смешно картавя, предлагал туристам за символическое вознаграждение снимок эпохи совка на долгую память, про себя понимая, что в наступившую эпоху граблей память окончательно всех подвела. Так, осознавая всю фальшивость своего существования, аниматор уличный Ильич, методично уходил в запой. А чтобы каждый раз не прогрызаться в заваленную долгами однушку, он нырял в уютное подземное убежище, довольный, что обманул систему. Но когда заметил заблудившихся детей, стало ему горько за свои поступки.

– Прикольная мышь в галстуке? – Ильич извлёк из кармана снимок. Глупо улыбнулся серьёзным малышам.

– Дедушка ты наш? – спросил его ребенок по имени Настя в платье маленькой девочки. Андрей повертел фотку, пожал плечами – правда мышь в галстуке. Передал обратно. 

– Я общий. Ты меня узнала? – Ильич вернул снимок в карман пиджака.

– Мы помним ты был у нас дома, поэтому!

– Ну раз я заходил, значит мы старые товарищи!

– Да не заходил, а висел! – Настя простуженно хрипнула, разучившись смеяться. Андрей перекрестился и потянул сестру за собой.

– Эх вы, меньшевики! – Ильич задумался: дня не проходило, чтоб не прилетали бомбы. И давно уже не видел он на площади детей, – что же вы маленькие, совсем одни?

– Дас обещали забдать, да забыли! – с обидой выкрикнул Андрей и отвернулся, растирая сопли.

– А мы вышли, чтобы поесть, поэтому! – Настя кашляла и пятилась за Андреем.

Закричали похотливые сирены, заманивая в город тротиловые мускулы, чтобы ломались четвёртые стены и обнажались пылающие комнаты.

Ленин опустился на колени и сказал - у меня много еды и безопасно - а ещё сказал - только это под землей.

Меньшевики переглянулись. А куда они могли пойти? Зажили коммуной. Каждый день Ильич ходил в разведку. Добывал еду, лекарства, вещи. Так же обещал, что обязательно отыщет родственников для детей.

Только дедушка однажды передумал выживать и пристыл алым воском к холодной трубе – здесь он когда-то накапал своё тело из рубинового плафона, излучающего ярость революции, теперь по капельке вбирался обратно. Когда аниматор был ещё живой, он сказал – собирайте всю еду в рюкзаки и уходите, если случится беда – она и случилась. А ещё сказал Андрею, указывая на самострой, которым так гордился – молоток и гвозди, сынок. Не забудь молоток и гвозди.

(Когда дети теряются на войне, взрослые глохнут от горя, пытаясь перекричать пустыми вертикалями слов молчание исполненной горизонтали, но исписавшие страдание до бесцветного стержня, знают – опухоль надежды боится ножа отчаяния, но слова не спасают.

И оружие не спасает жизни, оно лишь помогает отсрочить время чей-то  гибели на неопределенный срок, взамен перенося чью-то другую гибель из отдалённого будущего в настоящий момент. Моим детям нужны способности другого рода. Те которыми наделил меня человек из засвеченного пятна. Помню его первое появление. Уже тогда выцветала наша затёртая радуга, где мы учились, дерзали, мечтали. Будто в ожидании соцработника, стояли по росту беспризорные спутники моего детства: апатично-вязовое тосковало лето, в кепках шифера ржавели гаражи, щурился пустырь осевшей пыли, в нём дымился пепельный зрачок, куча мусора томилась в яме за кустами бузины, голодала обмелевшая Пехорка.

Я скакала с девочками куклой на резиночках – помню впервые себя так назвала, сохранив в тетрадь с котятами для будущего пепла. Дело в том, что она жила на полке в моём доме – фарфоровая куколка с телом на резиночках. Красавица поражала окружающих своей ослепительной фрагментарностью и страшно гордилась дружбой с Сорокоустом, что за стенкой шуршал записками. За каждой фигуркой на книжной полке стояла отдельная история, будь то золотая рыбка из капельниц, медведь из тёмной материи, или бледный слон с красной улыбкой.

Бледный слон, в моём детстве прыщавый слонёнок, одёрнул меня и указал на безликого незнакомца, сидящего на пустыре по центру земли. Когда учитель заговорил, я поняла, что больше не останусь прежней. Чтобы осознать хотя бы сотую часть того о чём он рассказывал, я начала пачками исписывать тетради с котятами в белых розах, чтобы больнее их было сжигать. Пока не научилась разговаривать с мёртвыми.

Безликий учитель ничего не просил взамен. Но только что я вспомнила его прощальные слова. Он сказал, что придёт время, когда меня начнёт беспокоить узелок с печеньями и конфетами, и тогда я вернусь в своё детство и постараюсь его распутать с просьбой превратить меня в скотину, отсечь мне ноги, да что угодно, лишь бы отсрочить чью-то гибель на неопределенный срок.)

Напялив и наполнив рюкзаки узелками с печеньями и конфетами, не забыв молоток и гвозди, меньшевики поднялись на поверхность преступления и наказания. Миниатюрные модели взрослых из разных эпох: он – в чёрном балахоне с капюшоном и в берцах, она – по прежнему в буденовке и юбке со звездою на ремне. В остывающем аду пахло гарью и нефтью – так пахнут гигантские вымершие рептилии. Оранжевые всполохи зарницы на горизонте и отдаленный грохот орудий, напоминали о продолжающейся войне, которая разразилась прямо над детскими головами и прошла дальше, оставив после себя лунные кратеры и корешки многоэтажек – в сумерках под завесой мерцающего оранжево-чёрного дыма, маленькие не сразу заметили и гораздо позже осознали – от города ничего не осталось, кроме воспоминаний о мире, о жизни, о мирной жизни. Воспоминаний, что повсюду проявлялись над порогами. Фотографии висели когда-то на гудящих холодильниках, но не желая оставаться внутри раскорёженных кухонь с высохшими фрагментами тел, карточки размагнитились, чтобы их просквозило и припечатало на входных дверях и теперь семейно-личным вывернутые наружу, смотрят на улицу словно живые – портреты погребённых под завалами людей.

Когда солнце поднялось над головой, его размытые края, проступая сквозь дымовую завесу, напоминали дрожащее пламя газовой конфорки вечного огня. А разбросанные взрывами цветочные фрагменты высохших зелёных клумб, стояли венками вдоль каменной ограды дымящегося кладбища. И ленты чёрные подрагивали с хрустом на венках, а белые по чёрному слова с горизонтальными именами, дрожали от возмущения погибших и громко хотели кричать на живых, в негодовании от бесконечной несправедливости жизни. Только в порядке закона перпендикулярных измерений, как требует того закон порядка – между живыми и мёртвыми одно молчание и одна тишина.

Бредущие в тишине и молчании маленькие люди начали уставать и собрались перекусить, понимая что идут уже очень долго. Уселись на лавочку, подпираемую смятой машиной. В окне задней двери вертикально застыл, будто только что потревоженный, силуэт горизонтального пассажира. Андрей разорвал пакет и открыл бутылку воды. Бабушка с мамой умели развязывать узелки, но их больше не было. Маленькие дружно захрустели вкусняшками, пытаясь смотреть в противоположную от мертвеца сторону. Им всё время казалось, что он тоже хочет конфет. Его и надо бы угостить, да не удобно. Внимание привлекла собака на другой стороне улицы.

– Это не собака, – сказал Андрей, медленно поднимаясь.

Цилиндрическое существо перебежало дорогу и, разрыхляя бетонную крошку, приблизилось не замечая маленьких людей, будто забрело сюда невзначай. Андрей бросил перед собой печеньку – коротконогая свинья подбежала и втянула угощение как пылесос. Когда оранжевый дым развеялся, меньшевики заметили, что свинья была бесподобная – то есть совершенно бесцветная, словно испившая горе до дна. Настолько пустотелая, что могла позволить себе быть прозрачной, если бы осмелилась или если бы её как следует отмыли. Человеческие глаза показались такими знакомыми, что свинью захотелось обнять. Настя погладила бесцветный бочок, протянула конфетку – свинья подняла её с ладошки и так человечно хрюкнула, что над миром войны зазвенел детский восторженный смех.

Какое-то время бесцветная свинья плелась позади, неожиданно обогнала и повернула за угол. Андрей и Настя огляделись по сторонам и на всякий случай пошли побыстрее. Земля вдруг загудела и по ней запрыгали камни. Малыши успели забежать за дом, где их ожидала свинья. Тут же по проспекту хлынула алым потоком река – бесчисленный табун багряных лошадей. На каждой сидел голый меньшевик – вцепившийся в гриву ребёнок. Красная горка без седока остановилась рядом с Андреем и Настей, приглашая прокатиться. Те обернулись на хрюкнувшую свинью. Бесцветная  попятилась, делая знаки человеческими глазами. Алый конь похрапывал в ожидании, бил копытом в нетерпении, изголодавшийся по просторам вечности, по её бесконечной горизонтали.

Маленькие мечтали найти родных, поэтому выбрали дорогу к ограниченной временем вертикали и поспешили за поднимающейся по улочке свиньёй.

Через пару кварталов бесцветная проводница остановилась у найденного дома. Одинокая стена торчала каменной оградкой перед мусорной кучей многоквартирных руин.

Андрей осторожно толкнул знакомую дверь. Она пошатнулась и с грохотом рухнула внутрь, поднимая густую пыль.

В тёмную рану кургана всасывало уличный оранжевый дым, где он желтел, освещаемый внутренним горизонтальным солнцем. Бесцветная свинья заползла и засветилась жёлтым пятном, давая понять, что в доме нет ничего страшного. Маленькие тоже попытались войти, но курган оставался мёртвым и молчал на них раззявленной чёрной пастью, продолжая пугать своим горизонтальным измерением.

(Пока мы мечтали, учились, дерзали, Безликого искали по всей стране. Ходили слухи, что он расчленил под две сотни детей. При чём в останках не нашли ни одной головы. Помню как со мной носились взрослые, называя «чудом выжившей двухсотой». Я лишилась ног, но осталась живой. Знали бы они, что это был мой личный выбор, сделанный уже в зрелом возрасте, в надежде спасти детей, потерявшихся на страшной войне. Тем более никто бы не поверил, что изначально я ушла от Безликого целой и невредимой. Он стал моим учителем и родным для меня человеком, в процессе разговоров о главном я успела его полюбить о чём призналась тетради с котятами в белых розах. Но это сейчас не важно. Главное, что от Безликого я получила ряд уникальных способностей, которые восприняла как должное и которые не передались моим детям. Оказалось, что Андрей и Настя не умеют взаимодействовать с мёртвыми. Тогда мне открылись слова Безликого о том, что я вернусь к нему спустя много лет, с любовью, надеждой и верой, и попрошу его отсечь мне руки.)

Скрипнула дверь в глубине коридора и маленькие люди восприняли родную бабушку – уютную, живую, с шапкой жёлтых одуванчиков на голове. Тогда они с радостью шагнули внутрь и сразу оказались в доме, который помнили задолго до войны. Изумрудно-бирюзовый ковёр с песочными оленями по прежнему висел в спаленке, где стояло трюмо в полосках зеркал, ковёр с восточными узорами всё так же висел в зале, где стояла старая стенка, под завязку, в два ряда забитая вертикальными книгами (две из них ярко-красные, но затёртые «Капитал» и «Москвич-412»), так что над ними были втиснуты горизонтальные книги (две из них с цветными картинками, «Книга о вкусной и здоровой пище» и «Детская Библия»), и в этом дружном сочленении перпендикулярных измерений (тетрадь с котятами в белых розах), рождалось молчание совсем другой природы, молчание книг, которое хотелось перелистывать и впитывать. Андрею и Насте нравилось играть в фигурки на полке. За каждой стояла отдельная история, при этом все они были одной семьёй. Бледный слон с красной улыбкой. Золотая рыбка из жёлто-оранжевых капельниц. Тяжёлый медведь из тёмной материи. Фарфоровая кукла с резинками внутри, так что руки, ноги и голова оттягивались и бряцали, прыгая назад. (Сорокоуст шуршал записками за стенкой).

Настя дотянулась до золотой рыбки, Андрей поднял медведя. Вернулись на кухню – бабушка уже накрыла. Дымился в кружках желтый чай, а в сахарнице переливался маслянистый мёд. Вспомнили о своих запасах и вытянули из рюкзака пакетик с конфетами и печеньями. Только бабушка и мама умели развязывать тугие целлофановые узлы. Бабушка светилась от счастья, не отводя от внучат обожающего взгляда, громко отхлебывала кипяток, макала печенье в чай. Меньшевики схватили ложки и накинулись на мёд, который оказался вареньем из одуванчиков. Наевшись, Настя осмелела и положила на стол золотую рыбку из капельниц. Очень захотелось снова послушать любимую сказку.

Бабушка разгладила трясущейся морщинистой рукой жёлтый лист алое веры на окне.

– Так и быть, расскажу, только сначала купаться! А потом сразу в кровать! Без ну!

Маленькие всё исполнили и с наслаждением растянулись под холодным одеялом. Впервые им показалось мирная жизнь вернулась.

«В начале первого курса погнали нас на практику. Значит на картошку. Закинули в грузовую машину, как братцев кроликов и вперёд по кочкам по кочкам – только держись! Даааа, ну и разогнался водитель – это был ваш дед, придурок. В общем, разбились мы. А дальше ничего не помню. Только глаза открою – плавает вокруг меня золотая рыбка. Я ей хочу что-то сказать, а сама «буль-буль». А рыбка мне в ответ: «буль-буль». Вот это я очень хорошо запомнила: всё «буль-буль», да «буль-буль».

Дождалась, пока внучата насмеются, подтянула одеяло до подбородков. Закрыла маленьким глаза. Разгладила белые лица.

«Деда вашего я так узнала, из-за аварии. Его сразу в тюрьму. Это конечно правильно, сам виноват, что людей загубил. Я дура рыдала по нём, передачки носила, письма писала – расписались там же в тюрьме. Так и зажили вдвоем, горемыки. Я ходячая беда, он сидячая».

Подошла к углу с засвеченными иконами и быстро зашептала молитву, крестясь и целуя бесцветных безликих. (Рядышком шуршал записками Сорокоуст). Вернулась к маленьким и продолжила.

«Как-то раз нашла на пустыре за гаражами крупный костяной мосол, как будто от слона. Остальных ваш дедушка связал в тюрьме: мишку из распущенных носков, куклу на резинках от трусов, рыбку из использованных капельниц. Каждый раз смотрю на неё – словно в воду ныряю. Помню, посреди ночи забулькало с такой силой, что пена поднялась. И появился царь морской. Вроде небесного, только чином пониже. Наклонился он ко мне и зашептал: «ступай на реку, там клад тебя ждёт. Как с бугра спускаться, первая мостушка». Я к деду, так мол и так. И что бы вы думали? Нашел он под той мостушкой мешок. Только не с золотом, а с человеческой головой. Но лица не видать – безликая голова значит. И главное дед после этого, как возьмётся землю копать – так голова в мешке попадается. Весь он замучился, говорит – не могу больше бабка, снятся уже эти головы, больше из дома не выйду. И что же – в доме начал головы находить. То на полке, то в кастрюле, то в помойном ведре. Решил больше с кровати не подниматься – так начал из одеяла головы вынимать. Комиссары светились от счастья, не успевали доказательства изымать, палочки ставить, да звёздочки обмывать. Дед почитай двести голов добыл. Как только умом не тронулся. А после его на всякий случай опять в лагеря засунули, уже за полярный круг. Так и пропал ваш дедушка».

На этом месте дети всегда засыпали.

Утром их разбудил аромат жареных блинчиков. У плиты в желтоватой дымке суетилась бабушка. Шапка жёлтых одуванчиков на голове стала совсем седой.

– Бабушка, ещё что-нибудь расскажи, – попросили дети за завтраком.

«Ну, слушайте тогда. После того, как деда забрали, появилась у меня сила великая – людей стала правдой лечить, стоило мне рыбку попросить. Что тут началось! Народ гурьбой повалил. Больные мне проходу не давали. Скоро я из дедовой лачуги с вашей маленькой мамой в хоромы переехала. Такое подняла хозяйство, что любо-дорого: сад, огород, даже свинью завела. В общем, зажили, как люди. А мне дуре всё мало. Правды ещё больше подавай. Всё пытала Золотую рыбку, что да как. Мол, поведай, кто у вас там за старшего и почему? Правда ли Бог всё придумал, али кто другой? И по что люди не летают как птицы? И где счастье найти и как его всем поровну добыть, чтобы по справедливости? В общем завалила я вопросами Золотую рыбку. И на всё она мне отвечала, и чем больше я узнавала, тем становилась умнее. Дошло наконец до бесед о симулякрах и теории струн. А когда я спросила о смерти Бога, Золотая рыбка перестала выходить на связь. Сначала я думала, что это она сломалась. Потом решила, что должно быть сломалась я, а скорее всего сломались мы обе. Так я оказалась у разбитого корыта и снова начала ходить в церковь. Правда перестала людям помогать».

Бабушка засуетилась у окна, выходящего в зеленый сад и только успела его распахнуть, тут же громко чихнула.

Белые зонтики одуванчиков с тёмными семенами алое веры сорвались с её головы и облаком поднялись в салатово-серое небо. Лысая бабушка поспешила накинуть чёрный платок в золотой чешуе и повернулась к меньшевикам:

– Вы ступайте уже, а то засиделись у бабки. Только с заднего крылечка выйдете, так сразу к деду попадёте. Во саду – в огороде он мается, порадуете старика.

После этих слов бабушка начала золотеть в расщепление, одновременно чернеть в уплощение. Так что вскоре она превратилась в икону Золотой рыбки.

Утро встретило меньшевиков прохладной свежестью зеленого сада, утопающего в кустах из белоснежных роз в изумрудной дымке. Настя обрадовалась, заметив впереди красное знамя. В ответ Андрей обернулся на бабушкин дом, чтобы найти над дверью чёрный крест. Но воссоздать его он смог только над беседкой, вместо красного знамени. Троекратно перекрестился, отвесил поклон. Настя жеста не поняла, она продолжала наблюдать знамя.

Маленькие люди спустились по извилистой тропинке. Дедушка малых народов дымил трубкой в зелёной беседке, заросшей кустами из белоснежных роз, в которых прятался тугой узел его лица в глубоких морщинах с прищуром тяжёлых чёрных глаз за белыми бровями. Хитрая улыбка пряталась за чёрными усами. Он штопал полотнище из тёмной материи и тоже узнал своих внуков, которых никогда не видел. Запричитал от радости, долго не мог наобниматься – тискал своих меньшевиков и громко гоготал. Наконец, изрядно утомившись, родственники завели беседу. Конечно дети высыпали на столик печеньки с конфетами, чтобы дедушка пожевал. А потом Андрей вынул медведя из тёмной материи и поставил перед собой. Тогда дед тяжело вздохнул и начал свой рассказ.

«Жалко конечно, что люди погибли. Мне бы отступить, но я продолжил бороться. Потому что аварию подстроил Безликий – задним числом, как он это умеет, каждый раз переписывая историю в учебниках будущего. Подстроил, чтобы вернуть себе невесту, которую я у него увёл. Ведь это я сплёл вашей бабушке сказку о Золотой рыбке, когда привёз её на практику. Это потом уже мы никуда не доехали. А сначала всё было замечательно и не было никакой аварии. Дело в том, что наша любовь изменила мир. Когда я вышел из тёмной материи и увидел вашу бабушку, она стала для меня самым дорогим существом в видимой части спектра. За это я подарил вашей вселенной безграничную свободу. И время остановилось. Жизнь перестала бояться смерти, а смерть перестала молчать о жизни. Всё стало простым и понятным. Каждый человек при желании, становился бесконечной вселенной, и потому бесконечно счастливым. Если бы люди поверили, что это стало возможно! Конечно народ испугался. И появились те, кто решил запихнуть молодой мир в прежние колодки. Но чем это обернулось в итоге?

Его неслышным пришествием на детские площадки с проповедями переписанной истории, в которой люди теряли себя и забывали свои имена. Его незаметным проникновением в каждую голову, в каждый дом. С тревожным шуршанием в укромных местах, с безликим шорохом, сводящим с ума… С реками крови в бредовых кошмарах, всё больше оживающих и всё дальше проникающих в реальность с каждой свихнувшейся головой.

В мире, который задумал построить Безликий, не было места свободномыслящим людям. Все они должны были исчезнуть. Наконец, и я был устранен в заполярной колонии по его приказу. А теперь из-за меня страдают все кого я любил. Хотя нет. У вас должен быть шанс. Потому что всегда остается шанс, какой бы маленький он ни был. Вы всё ещё можете вернуться. Но для этого найдите то, чего боится Безликий».

Дед заметил Настино любование тёмной материей, в которой она видела красное знамя. Сказал – забирай внучка себе, у меня ещё есть.

Пока Настя убирала полотнище в рюкзак, дед отхлебнул из трофейной фляги, сморщился и занюхал конфеткой.  Затем повернулся боком и застыл медведем из тёмной материи, давая понять, что разговор окончен.

Зеленый сад сменился парком с голубыми елями. Всё стало голубым вокруг – и небо и сугробы искрящегося снега. Даже воздух пропитался бирюзой в морозной свежести государственного назначения – в елях красовались высокие заборы, за которыми скрывались элитные особняки. Меньшевики начали замерзать и постарались как можно быстрее проскочить служебный бункер, искусно замаскированный под сталинскую зимнюю дачу.

Проскочить оказалось не просто в таком месте где сложно без пропуска. И пришлось малышам испытать относительность времени, проживая тысячелетие в рябиновой аллее из бюстов правителей. Снегири трясли рябины, а вожди умывались кровью – в двух словах это вся история. 

В конце концов, дорожка в голубых елях вывела к вертикальному морю. Бескрайний тёмно-синий космос колыхающейся исполинской массы, придавал всему вокруг завершённость – и целому миру, и длинной дороге, и маленькой жизни.

Маленькие люди ощутили смертельную усталость и без сил упали на посиневший снег посреди прибитого к берегу мусора. Дрожащими руками Настя вынула полотнище и завернулась в красный кокон, как личинка большевички.

Мир войны в этом месте заканчивался, но мир без войны так и не начался. Значит им никогда отсюда не выбраться. Сестра покачнулась и медленно поплыла, пока не завалилась на бок, уткнувшись лицом в буденовку. Брат продолжил наблюдать за синим морем, выдыхал слабый парок и потихоньку остывал, не достучавшись до небес. Дедушка сказал, что надо найти то чего боится Безликий. Маленький Андрей даже не понял, чего от него хотят.

(Безликий, зато я наконец-то распутала твой узел с печеньями и конфетами. Тебе изначально нужна была моя двухсотая голова, чтобы воплотить свой замысел. Только не понимаю, к чему столько мучений. Почему нельзя было сразу? Неужели наши страдания это часть твоего плана? Я всю жизнь провела фарфоровой куклой в инвалидной коляске – мечтала, училась, дерзала, верила, надеялась, любила, безногой, безрукой, с протезами на резинках. Но тебе и этого мало. Как это вычурно, как это тонко. Твои ученики – со мной это двести детей – пылали, дрались, побеждали и сами искали тебя, снова и снова возвращаясь обратно, сами просили тебя расчленять себя по кусочку, растягивая свою пытку на несколько человеческих жизней. Изысканный истязатель. Но кто я такая, чтобы тебя судить? Не хочу вникать в твои дела, я в этом всё равно ничего не понимаю. Хочу лишь одного – чтоб не погибли дети. Забирай мою голову, если нужна.)

На берег вертикального моря опускался сиреневый вечер, погружая всё вокруг в фиолетовый дым, а к берегу горизонтального мира причаливал чёрный крест. Что-то мягкое, но тяжелое, нажимало на спину, отдирая от наста, словно присохший пластырь. Поднявшись, Андрей увидел бесцветную свинью, толкающую Настю. Заметил крест и вытянул его на берег. Настя пришла в себя и встала рядом. В руках она держала красное полотнище с жёлтым серпом и молотом. Настя взмахнула им как простыней и накрыла черный крест. Андрей почесал маковку и бросился к рюкзаку. Вернулся с молотком и гвоздями – сначала вбил гвозди туда, где должны быть кисти рук, затем туда где должны быть ступни. Отошёл, оценивая распятое знамя на расстоянии. С моря поднялся вечерний бриз, полотно заволновалось, надуваясь. Когда ветер стих, чёткие контуры тела под тканью продолжили выпирать. Теперь под красным знаменем лежал твёрдый горизонтальный человек. Малыши конечно узнали его, хотя ни разу не видели. Это был Безликий. Андрей поднял над головой новый символ и шагнул навстречу вертикальному морю. Настя сначала испугалась, но увидев твёрдость своего брата, несущего чёрный крест, улыбнулась красному знамени и поверила в твёрдость моря. Откуда-то сверху раздались громогласные звуки труб и маленькие торжественно зашагали по воде, покидая горизонтальное измерение – с крестом в руках и с красным знаменем над головой.

 Меньшевики не заметили, как начались белые ступеньки и они вошли в Белый дом. Со всех сторон на них взирали чёрные безликие иконы. Лестница вывела на белую крышу, в центре которой маленькие люди водрузили крест с распятым знаменем, с телом его безликим, телом народным. Чёрные иконы, развешенные по периметру, вспыхнули и засияли ликами Золотой рыбки – стало светло как днём. Но вскоре яркие прожекторы икон с треском закоротило и они заморгали. То пробивались сквозь рыбные лики, прежние фрески, скрытые в лаке – образы обманутых и брошенных детей, которым обещали будущее, но которых навсегда оставили в горизонтальной плоскости. Забытые дети заставили прожекторы искриться возмущением, и не смотря на праздничный золотой блеск, иконы начали излучать реликтовую безысходность.

 В моргающем золотом блеске меньшевики различили усатого деда из тёмной материи. Он возвышался на куче мусора с трубкой в зубах. Рядом с дедом застыла, вглядываясь в Андрея и Настю их бесцветная спутница. При виде свиньи детские сердца защемило в тоске по родителям. И чтобы получше её рассмотреть, маленькие люди опустились на четвереньки, становясь бесцветными.

Затрещало в тёмном бору и тут же, ломая голубые ели, на берег хлынула алая река, с грохотом впадая в море, где поднимая тучи брызг, вспенился рубиновый табун. Подчиняя временную вертикаль власти вечной горизонтали, красные кони вернулись за маленькими седоками, окружая Белый дом. Дедушка разгадал очередной фокус и поднял над головой чёрную массивную дыру, сверкнувшую горизонтом событий – медведя из тёмной материи. На стыке параллельных измерений случилось расщепление.

В тлеющем костре на берегу догорал хворост прожитых лет, накрываясь звёздным саваном тёмной ночи. В зеркальном мерцающем море резвились багряные кони с голыми детьми на спинах. Среди них, забыв о вертикальном мире, плескались Андрей и Настя. А дедушка медведь сидел у костра и курил, хитро прищуриваясь. Он наслаждался скромной победой, довольный двумя котятами из тёмной материи, которым удалось вырваться из горизонтального измерения. Кто знает, что может из этого получиться...

…Как только опустился занавес, Бледный слон кинулся за сцену. Топча реквизит, он разбрасывал наваленные куртки в поисках своей, а когда нашёл, что искал, застыл набирая пропущенный.

В трубке раздался женский голос. Сидящим за столом артистам показалось, что там запели. Но там завыли. Задерживая дрожащими губами улыбку, Бледный слон безвольно упал на лавочку, куда его усадили. С газетной горизонтали стола взирал, заляпанный кружочками стаканов, чёрно-белый портрет Вождя эпохи первого сумасшествия. Его вынесли из Мавзолея, чтобы в эпоху второго пришествия он незаметно встроился в вертикаль: разбивать мерки судеб рулеткой с отметками по пятилеткам и гадать очередями по народной гуще. 

Водка расплескалась по стаканам – привычный жест доброй воли отгремевшего спектакля. Беспалые актеры хлопнули по пятьдесят, закусили. У каждого не хватало по одному – два – три пальца. Почему не хватало – возможно потому что за спиной у них был слесарный техникум и алкоголь на рабочем месте. Коллеги помогли Бледному слону выпить. Он снова задержал улыбку. Дрожал над ухом отключенный телефон. Кто-то открыл ноутбук и включил прямую трансляцию «Праздника каждый день». Сигнал подавлялся из-за сложной ситуации в стране и картинка не передавала цвета. Начиналось выступление Безликого вождя. Он стоял на трибуне в моргающих чёрно-белых иконах, под серой надписью на холсте из тёмной материи: «Вперед, к победе православного коммунизма!» - прочитал Бледный слон из туннеля глубокой прострации. Ему торжественно вручили сосиску. Откусил, прожевал, проглотил.

Его малыши погибли. По телефону сказали. Отдать свою голову и головы своих детей на дело православного коммунизма – высшая награда для любого гражданина, так прописано в конституции. Бледный слон всё это понимал, но душевная боль, которую он сейчас испытывал, выжигала нутро таким испепеляющим адом, что ему захотелось отъесть себе пальцы, чтобы хоть немного отвлечься. Безликий вождь убаюкивал отеческим голосом, вызывая гордость за великую страну. С каждым днём повышались надои, рождаемость и уровень жизни, а война становилась всё безопаснее и всё побе'днее. Бледный слон немного вышел из оцепенения, когда догрыз средний палец. Алая кровь стекала по локтям и уходила под стол, собираясь в липкую лужицу. Он пытался узнать реквизит: у стены валялись бесполезными параллельными прямыми две черные доски – длинная и короткая. Крест развалился при падении, когда его отшвырнули после спектакля. А знамя где? – приподнял голову, отрываясь от кровоточащей фаланги указательного пальца и заметил в дальнем углу, пропитанное бурым маслом красное полотнище, в суете перепутанное с половой тряпкой. Едва задержал улыбку, так что перекосило липкий от крови рот. Осенила поражающая своей простотой очевидная мысль. Повернулся к артистам, чтобы ею поделиться, но те, казалось слушали Безликого вождя. На самом деле контролировали водку, обсуждали житейские темы, копались огрызками пальцев в телефонах. Бледный слон понял – то что он собирался сказать, ни для кого не стало бы ни новостью ни откровением и тогда промолчал.

Получается, что нового смысла и вдохновляющей идеи так и не появилось, и никому не было до этого дела. Безликому вождю верили только на публике, из страха и за деньги во время спектакля, а за кулисами не ставили его святых ни во грош. Тогда почему все они без пальцев? Ради чего там, на никому не нужной войне гибнут их дети? Нет, такое спрашивать бесполезно, не поймут сути вопроса. И тогда Бледный слон почувствовал, что начинает задыхаться и скоро совсем умрет от удушья. Медленно поднялся из-за стола и шатаясь, поплёлся на выход по небольшому коридору, чтобы глотнуть свежего воздуха. В ушах затрещало, будто в голове включился радиоприёмник на запрещённой волне, и Бледный слон уловил слова: «Мы все обманутые брошенные дети. Мы даже не помним свои имена».

Мертвецки пьяный аниматор сидел у стены вытянув ноги, с остатками пойла в бутылке. Ильич потирал лысину, залитую красным воском, что-то бубнил о кепке. Отвернулся от бредущего актёра, потерял равновесие и завалился на левый бок. Над телом моргнул красным светом рубиновый плафон, излучающий ярость революции. Несчастный отец почувствовал что-то, подошел вплотную и вгляделся в плафон, прикрывая его ладонями. Увидел красную комнату с тремя лежанками и фотографиями на прищепках.

– Ты кепку там забыл, – сказал он аниматору.

В ответ раздалось жадное «буль-буль», а после звон пустой бутылки. Когда его дёрнули за штанину, Бледный слон отвлёкся от плафона и посмотрел под ноги. Ильич передал ему снимок и с облегчением растянулся на полу. Закрыв глаза, прокомментировал: «Никакой он не Безликий вождь. Он просто мышь».

Бледный слон задержал улыбку. Карточку мыши в галстуке сунул себе в карман. Вернулся к плафону.

Два детских лица на прищепках до боли знакомы, но снимки далеко, не разглядеть. 

– Ну ка, – Бледный слон надавил целыми пальцами на плафон, пробуя его открутить. Тот хрустнул, немного повернулся и вспыхнул оранжевым. Красная комната сменилась лунным пейзажем в оранжевом дыму – кладбищем города с чёрными корешками домов. Крутанул ещё и в жёлтых бликах различил комнату тёщи со шкафом, где стояли перед книгами семейные фигурки. Попытался разглядеть фарфоровую куколку, но не успел. Плафон моргнул зелёным садом с беседкой в белых розах, затем пронеслись голубые ели и появился синий берег перед сиреневым морем. Где стояла в белоснежном платье его женщина с его детьми – Фарфоровая кукла обнимала за плечи Андрея и Настю. Они тоже увидели папу и радостно запрыгали. Бледный слон заревел и со всей силы дёрнул плафон. Раздался хлопок, рубиновое стекло рассыпалось в руках. В стене остался торчать чёрный патрон в ободке из осколков. Бледный слон отпрянул и задыхаясь, рванул дальше по коридору.

Он торопился на воздух, чтобы вырваться из душного пространства бетонного туннеля – так прорываются к родителям брошенные малыши, так пробиваются их возмущённые образы сквозь золотой лак на иконах. Возмущение передалось взрослому и захлестнуло его, переполняя чувством глубокого разочарования, так что лампочки на потолке закоротило азбукой Морзе:

«Мечтали. Учились. Дерзали.

 Любили – Надеялись – Верили –

 Пылали. Дрались. Побеждали.»

 Точки-тире бешено моргали, сигналя о бедствии в стыдливом молчании заезженных, избитых слов, лицемерных до омерзения, осточертелых до тошноты.

Потому что всё оказалось зря.

«Мы все – обманутые брошенные дети! Мы даже не помним свои имена!» –спотыкаясь, повторял про себя Бледный слон. Чуть не падая, добрёл до выхода, где его встретило хмурое небо.

То самое небо под которым так же как когда-то для неё, а теперь обратным строем для него, выцветала облезлая радуга беспризорников: чахла мутная Пехорка, томилась мусорная куча, дымился белок пустыря, цвели недокрашеные гаражи, лето увязало безысходной кроной – всё что так и не дождалось соцработника. Резинка лопнула, рассыпалась фарфоровая кукла. Лунный зайчик – серебристый художник, вернулся в цилиндр фонарика воспоминаний и схлопнулся в руках безликого фокусника.

Нет, кое-что всё же осталось – подумал Бледный слон, вынимая фотокарточку с мышью в галстуке. Повернул на безликую сторону и прочитал написанное розовой ручкой детским почерком: «Сорокоуст: Василий, Елизавета, Елена, Вячеслав, Андрей, Настя».

«Я – Вячеслав. Последний у кого теперь есть имя – единственное, что у меня осталось. Нас победила мышь.»

 В бесцветной дымке посреди белоснежных роз, Бледный слон различил двух котят из тёмной материи, шуршащих пустым узелком. Неужели рефлекс птицы феникса? Задержал улыбку и сел рядышком, стараясь не спугнуть. Тихонько позвал – Андрей, Настя! Котята затёрлись о ноги, затарахтели. Бледный слон не смог дотянуться до маленьких, чтобы погладить, а встать уже не было сил. Он водил руками по белым розам и те краснели на его глазах – от крови на его руках. «Скоро мы все розы перекрасим, чтобы головы нам больше не рубили». Бледный слон бросил мышь котятам и развеялся лик тирана. Где-то рядом троекратно пискнул безликий приёмник и началось «Лебединое озеро». Оставаясь на долгую память, Бледный слон лёг на белые розы и закрыл усталые веки – танцевать с Фарфоровой куклой. Он теперь наконец улыбнулся – широкой красной улыбкой. 

После бесконечных задержаний улыбка не ограничилась бледным лицом, а продолжила растягиваться и заполнила двор. Затем расползлась по улицам, пока не раскинулась на весь город. Наконец, раздалась над федеральным округом и в итоге добралась до государственных границ. Кровавая улыбка замерла над страной.