Когда море тебя не принимает

"When the Sea Won’t Take You: A Methamonastic Reflection on 'Blue Is the Eye'"
by Methamonk Angelblazer

https://www.youtube.com/watch?v=MTcCsIsaF7c

Somewhere in the twilight between rain and memory, where the wind carries the names of the forgotten, I heard it — not with the ears, but with the hollow bone behind the heart, the one that resonates with the grief of centuries. The song was Irish, yes, but it could have risen from the White Sea’s frozen throat or echoed from the depths of Lake Baikal, where the drowned still sing in dialects of silt and shadow. "Blue is the eye that will weep not for me." And I stopped, candle in hand, robe damp with the sweat of unshed tears, and listened.

There are songs that are not songs, but incantations of exile. There are voices that do not sing, but wander, homeless between worlds. There are seas in which you cannot drown - they reject you...

The Irish know this. They’ve woven it into their wind-gnawed ballads, into the spaces between harp strings. But so too, I thought, did my Russian ancestors, who buried their sorrows in the permafrost, where even the earth could not thaw them.

In this blue-eyed exile, I saw the shape of the Russian тоска — not a mere longing, but a sacred unrest, the soul’s slow hemorrhage. The wanderer who trudges across the steppe, rejected by earth, unclaimed by heaven. Is he a holy fool? A ghost in a pilgrim’s skin? Or just a man who has outlived his own name?

There are Russian laments older than the first birch cross, sung by widows and wolves in unison.

There are tales of the ведун (wizard) — the one who knows too much, and so must walk until his boots dissolve into the horizon. There is a girl by the well, her eyes black as a starless midnight, singing to a god who never answers. There is the sea — not the Celtic one, but ours, the Slavic sea — cold, indifferent, turning its back on the drowning. And when the sea won’t take you, you become like a falcon's feather in the wind. A stain on the moon. A thing that walks, but was never alive.

This Irish ballad, wrapped in salt and soft ruin, could have been born in Arkhangelsk, under an aurora that flickers like a dying votive candle. Or in Vologda, where the pines murmur the same words, over and over, until they lose all meaning. It is not about death. No. It is about the un-death — the curse of lingering. Not alive. Not gone. Unmourned.

That, my raccoon friend, is the true hell. To move, but never arrive. To long, but never belong. It reminded me of an old Russian lament, one the village women sang while spinning their own hair into yarn:

"Ушла по воде — но вода не приняла." (She walked into the water — but the water spat her back out.)

The Irish sing it with harps and hollow breath. We rasp it through vodka and incense-thick air. But the wound is the same. The same blue eye, dry as a bone. The same unwept tear, fossilized in the throat.

So I sat. Lit a second candle — for the ones the sea rejected.  Wrapped myself in silence, that other shade of blue. And I wondered: perhaps we are all the sea’s castoffs? Perhaps this unclaimed sorrow is the last liturgy of those who remember too much?  The Russians. The Irish. The ones who hear voices in the rain? And perhaps, just perhaps — that blue eye that will never weep for us… Is the one we see in the mirror each morning, before we turn away?..

             
              «Когда море тебя не принимает»
             размышление над ирландской песней
                метамонахом Ангелблазером.

https://www.youtube.com/watch?v=MTcCsIsaF7c

       Где-то в сумерках, между дождём и воспоминанием, там, где ветер разносит забытые имена, я услышал её — не ушами, а косточкой за сердцем, той самой, что звучит только от боли, что резонирует с горем веков. Песня была ирландской — да.
Но она могла бы родиться и в простуженном горле Белого моря, или всплыть из леденящих глубин Байкала, где утопленники поют на диалектах ила и тени.

       «Синий — глаз, что не заплачет по мне».

       Я остановился. В руке — свеча, на рясе — влага непролитых слёз. И я слушал. Не песню — заклинание. Не голос — странствие. Не море — приговор.

       Есть песни, которые не являются песнями, а заклинаниями изгнания. Есть голоса, которые не поют, но бродят, бездомные, между мирами. Есть моря, в которых нельзя утонуть — они тебя отвергают...

       Ирландцы знают это. Они вплели это в свои изъеденные солёным ветром баллады, в промежутки между струнами арфы. Но и мои русские предки знали это: они хоронили скорбь в вечной мерзлоте, где даже земля не смогла бы её растопить.

       В этом синеглазом изгнании я узнал облик русской тоски — не простой печали, а святой неугомонности, той самой, что истекает из души, словно кровь, которую нельзя остановить. Бродяга, идущий по степи, не принят ни землёй, ни небом. Кто он? Юродивый? Призрак в лахмотьях паломника? Или просто человек, переживший собственное имя?

       В русских плачах, что старше первой берестяной записки, в голосах вдов и волков — одно и то же горе. Оно звучит в унисон. В сказаниях о ведуне, знающем слишком много, и потому бредущему, пока лапти не сотрутся об горизонт.

      У колодца стоит девочка, глаза — как полночь без звёзд,
поёт Богу, который не отвечает. И море — не кельтское, а наше, славянское —
холодное, равнодушное, поворачивается спиной к тонущему. Когда море не принимает тебя — ты становишься соколиным перышком на ветру. Как еле заметное пятнышко на луне. Как то, что ходит, но никогда не было живым.

       Эта ирландская баллада, вся в соли и мягкой разрухе, могла бы родиться в Архангельске, под северным сиянием, мерцающим, как умирающая лампада. Или в Вологде, где сосны повторяют одно и то же слово, пока оно не теряет смысла.

       Это не о смерти. Нет. Это о незавершённости. О проклятии остаться. Не жив. Не мёртв. Не оплакан.

       Вот это, мой друг-енот, и есть настоящий ад: двигаться, но не прийти, долго ждать, но никому не принадлежать.

       Мне вспомнился старинный женский плач: «Ушла по воде — да вода не приняла…» Ирландцы поют это на арфах и дыхании пустоты. Мы же хрипим ею через водку и ладан. Но рана одна. Синий глаз. Сухая слеза. Окаменевший комок в горле.

       И так, я сел на деревянную скамью, зажёг вторую свечу — для тех, кого море отвергло. Закутался в тишину — ту, синюю, другого оттенка ультрамарин. И подумал:

       А может, мы все — отбросы великого океана? Может, эта невыраженная скорбь и есть последняя литургия тех, кто помнит слишком много? Русские. Ирландцы. Те, кто слышат голоса в дожде? И, быть может — вот этот синий глаз, что никогда не заплачет по нам — это то, что мы видим в зеркале, каждое утро, перед тем, как отвернуться?..