Арман де Волькур

Глава: Арман и Луиза

"Судьба, жестокая в своих прихотях, часто играет сердцами смертных, словно листьями, сорванными осенним ветром. И сколь многие из нас, слепо веря в её милость, не ведают, что уже стоят на краю пропасти…" 
Так мог бы начать свой рассказ Арман де Волькур, ветеран Великой армии. 
В небольшом провинциальном городке, затерянном среди холмов северной Франции, жил молодой человек по имени Арман. Он был благородного происхождения, но судьба лишила его состояния, оставив лишь тонкую, почти болезненную аристократическую бледность и меланхолический взгляд, который так трогал сердца чувствительных особ. 
Однажды, в один из тех дней, когда небо, казалось, плачет вместе с землёй, Арман встретил её — Луизу, дочь местного судьи, девушку столь же прекрасную, сколь и несчастную. Их взгляды встретились под сводами старой церкви, где органные аккорды смешивались с шепотом молитв, и в тот миг оба поняли, что рок уже связал их невидимыми нитями. 
Но, увы! Разве может любовь, вспыхнувшая столь внезапно, принести что-то, кроме страдания? Отец Луизы, человек суровый и честолюбивый, и не думал отдавать свою дочь за бедного дворянина. А сам Арман, хотя и пылал страстью, был слишком горд, чтобы унижаться в мольбах… 
Так началась их история — история, полная слёз, тайных свиданий и роковых клятв. И если бы кто-то тогда сказал им, чем всё обернётся, они бы, наверное, лишь горько усмехнулись, ибо любовь, как известно, глуха к предостережениям судьбы. 

Глава: Любовь и слава

Отчаяние – горькое вино, но Арман не утонул в его осадке. Гордость, та самая, что помешала ему унижаться перед судьей, обратилась в сталь. Известие о формировании Восточной армии под началом самого генерала Бонапарта достигло их захолустья как весть о новом крестовом походе. Не за Гробом Господнем, но за славой для Франции, для утверждения идеалов Революции на древней земле фараонов. И для него, Армана де Волькура, это был единственный путь обрести то, чего лишила его судьба: честь, положение, право требовать руку Луизы.
Он продал последнее фамильное серебро – изящную табакерку времен Людовика XV, – чтобы купить приличный мундир и добрую лошадь. Его имя, хоть и обедневшее, и военное образование, полученное в лучших традициях ancien regime, открыли ему двери. Бонапарт, этот корсиканский метеор, жаждал талантов, аристократических или нет, лишь бы они горели огнем новой Франции. Арман горел. Горел от обиды, от любви, от жажды доказать миру и себе, что он не просто бледный призрак прошлого. Его холодная решимость, острый ум на тактических занятиях и безупречные манеры (все же де Волькур!) заметили. Он получил звание капитана в одном из элитных драгунских полков, назначенных в авангард экспедиции.
Прощание с Луизой было мукой, превзошедшей все их предыдущие страдания. Они встретились тайно, в полуразрушенной часовне на краю леса. Луиза, казалось, еще больше похудела, глаза были огромными, полными немого ужаса.
– Египет! – прошептала она, сжимая его руки так, что ногти впились в кожу. – Это край света, Арман! Чума, варвары, палящее солнце… Ты умрешь там! Останься! Бежим! Куда-нибудь! В Швейцарию, в Америку!
Ее голос срывался на истерику. Страх за любимого пересилил страх перед отцом и условностями.
Арман прижал ее к себе, чувствуя, как дрожит ее хрупкое тело. В груди клокотало: бежать? Спастись? Осуществить их мечту здесь и сейчас? Искушение было сладким ядом. Но он видел себя тогда навсегда беглецом, скитальцем, живущим милостями Луизы. Нет. Его путь был иным.
– Луиза, свет мой, – его голос был низким, но твердым. – Если я останусь бедным, я умру здесь, у тебя на глазах, медленной смертью от стыда и бессилия. Египет – иой шанс. Шанс вернуться к тебе человеком, достойным тебя. Капитаном, героем, может быть… Наполеон Бонапарт ведет нас к славе! Я завоюю для тебя не Египет, но свое место под солнцем. Твое место будет рядом со мной.
Он говорил о триумфе, о будущем, о том, как вернется с орденом Почетного Легиона, который вот-вот учредят. Но в глазах Луизы он видел только пропасть. Она поняла его гордость, этот проклятый стержень, который делал его де Волькуром и разлучал их.
– А если ты не вернешься? – спросила она, и в тишине часовни этот вопрос прозвучал как приговор.
– Тогда знай, – он поднял ее подбородок, заглядывая в самые глубины ее влажных глаз, – что последней мыслью моей, последним дыханием, будет твое имя. Луиза! Ты – моя Франция.
Они поклялись ждать. Поклялись писать. Поклялись верить. Их поцелуй был соленым от слез и горьким от предчувствий. Он уходил на рассвете, оставив ее стоять среди могильных плит, маленькую и потерянную, как душа, забытая на этом свете.

Глава: Шпага, цветок и крест

Тулон. Май 1798 года. Гавань бурлила, как гигантский котел. Бесконечные вереницы солдат в синих мундирах и республиканских кокардах грузились на корабли. Ржание лошадей, крики команд, скрип канатов, запах смолы, соли и человеческого пота – все слилось в гимн грандиозному, безумному предприятию. Арман, уже в новом, чуть не по плечу сидящем мундире капитана, стоял на палубе фрегата "Дерзкий". Его драгуны, бравые парни с грубыми шутками и недоверчивыми взглядами к "барину-капитану", укладывали амуницию.
Вскоре он смотрел на исчезающий в дымке берег. Не на холмы родного городка – тот был слишком далеко. Он смотрел на Францию. На страну, которая отняла у него прошлое, но дала шанс на будущее. И в сердце, рядом с трепетным образом Луизы, зажглась новая, жадная искра – искра честолюбия. Бонапарт, молодой, гениальный, почти легендарный уже, прошел по палубе, окидывая флот властным взглядом. Его глаза, холодные и пронзительные, на мгновение остановились на Армане. Капитан выпрямился, отдавая честь. Генерал едва заметно кивнул. Этот кивок, словно удар шпоры, вогнал Армана еще глубже в ряды этой армии, навсегда отрывая от прежней жизни.
Корабль дал прощальный залп. Паруса наполнились ветром. Арман де Волькур, последний отпрыск славного рода, сжимая эфес шпаги, смотрел на расстилающееся море. Путь лежал на юго-восток. К пирамидам. К славе. К неизвестности. Он не знал, что Луиза в это самое время, стоя на коленях перед распятием, молилась не о его победах, а только об одном – чтобы он вернулся живым. И что ее отец, узнав об отъезде Армана, злорадно пробормотал: «Египетская могила славно укроет аристократическую спесь. Одной заботой меньше». Он не знал, что его первое письмо к Луизе, полное надежд и любви, лежало в ящике ее стола, рядом с засохшим цветком с их первой встречи – и что ответа на него он не получит никогда. Он плыл навстречу своей судьбе, слепой и неумолимой, как самум в пустыне, оставляя позади все, что было ему дорого, кроме мечты и острой, как клинок, боли разлуки.
Флот Бонапарта, этот армада надежд и честолюбий, скрылся за линией горизонта. На французском берегу, в маленьком городке, Луиза уронила голову на подоконник, и ее тихие рыдания смешались со стуком дождя по крыше. В Тулоне чайка, пролетев над пустующим теперь причалом, прокричала что-то резкое на своем языке. Казалось, сама Судьба усмехнулась, запуская новый виток своей жестокой игры. Игра только начиналась, а ставки были – жизнь, любовь и душа. Арман де Волькур больше не стоял на краю пропасти. Он сделал шаг в бездну, веря, что перепрыгнет ее.

Глава: Песок и тени империй

Капитан Арман де Волькур с трудом открыл глаза. Невыносимая жара, липкая, как смола, приковала его к скрипучему походному ложу. Сквозь щели в парусиновой палатке пробивался ослепительный свет, смешанный с песчаной пылью.
Египет.
Проклятый, великолепный, непостижимый Египет. Запах верблюжьего навоза, пота, дезинфекции (бесполезной против местных лихорадок) и чего-то древнего, каменного – запах самой пирамиды Хеопса, в тени которой раскинулся их лагерь.
Арман участвовал в штурме Яффы, видел ужасы чумы, маршировал под палящим солнцем Синая. Но ничто не угнетало его так, как эти гигантские гробницы фараонов. Они стояли, безмолвные и насмешливые, наблюдая за суетой «освободителей», пришедших с севера. Liberte, ;galite, fraternite казались здесь детским лепетом перед лицом вечности, воплощенной в камне.
Вечером, после изматывающего дня инспекции укреплений и выслушивания жалоб солдат на «проклятых арабов-призраков» (феллахи прекрасно знали местность), Арман выпил лишнюю порцию вина. Сон настиг его быстро, тяжелый, как крышка саркофага.
Ему снилось, что он стоит не в лагере у пирамид Гизы, а посреди ослепительного города, которого не было на картах генерала Бонапарта.
Город был... невозможным. Величественные пирамиды, знакомые и чужие одновременно, вздымались к небу, а изящные минареты из голубого фаянса сверкали под двойным солнцем (одно – привычное желтое, другое – багровое, как угли). Тень одной такой пирамиды  накрывала полгорода, ложась черно-синим платком на золотые купола мечетей и колоннады древних храмов, покрытые иероглифами.
Воздух звенел от парадоксов. Пение муэдзина с вершины минарета сливалось с глухим, ритмичным гулом, исходившим от самого камня – будто внутри билось гигантское сердце. Запах розовой воды и жареных фиников смешивался с ароматом благовоний, которые Арман однажды нюхал в гробнице – миррой, ладаном и чем-то звериным. На базаре торговец в тюрбане и кафтане, расшитом полумесяцами, продавал амулеты: скарабеи с аятами из Корана, глаз Гора (Уджат), обрамленный арабской вязью. Рядом ученый муж в одежде, напоминающей и о жреце, и о мулле одновременно, спорил с молодым воином в странных доспехах – кольчуга поверх набедренной повязки.
Арман шел по широкой улице, вымощенной плитами, мимо геометрических арабесок, и изображений лотосов. Он чувствовал себя призраком, невидимым наблюдателем в этом кипящем котле времен. Его французский мундир казался здесь смешным анахронизмом, пятном дешевой краски на древней фреске.
Именно тогда он увидел Ее.
Она стояла на ступенях огромного здания – не то храма, не то медресе. Колонны в виде пальм и лотосов поддерживали арки в арабском стиле. Она была молода, одета в легкое платье с вышивкой. Ее лицо – смуглое, с большими темными глазами – было спокойным, но в глубине этих глаз горел огонь древнего знания. В руках она держала свиток папируса, испещренный иероглифами и перевязанный шелковым шнуром с серебряным полумесяцем.
«Ты чужой здесь, сын бурного севера,» – прозвучал голос прямо в его сознании. Голос был мягким, но неумолимым, как течение Нила. – «Ты пришел с железом и порохом, чтобы измерить наше прошлое своим малым аршином. Но твоя империя – пыль перед лицом этих камней. Твои завоевания – миг между ударами сердца Сфинкса».
Арман хотел возразить, закричать о славе Франции, о Наполеоне, о революции, о прогрессе. Но слова застряли в горле. Вдруг тень пирамиды сдвинулась, накрыв площадь перед зданием. Из тени выступили фигуры. Полупрозрачные воины в доспехах, напоминающих и римские лорики, и латы мамлюков. На головах – шлемы с изображением сокола Гора и полумесяцев. Их копья были опущены, но от них веяло холодом тысячелетий и нечеловеческой силой.
«Мы – память песчаных ветров,» – зазвучали голоса в унисон, похожие одновременно на шелест папирусов и звон стали. – «Мы – стражи Порога. Мы видели приход Македонца. Видели римских орлов. Видели знамена Пророка. Видим твои трехцветные флаги. Вы приходите, вы рушите и  уходите. Пирамиды стоят. Минареты поют. Земля помнит. Река течет. Ты – лишь тень на ее берегу».
Один из призрачных воинов поднял руку. Он указал перстом, обвитым бинтами, словно у мумии, на огромную арку в стене здания. За аркой была не комната, а... пустыня. Бескрайняя, безжалостная, освещенная тем самым багровым солнцем. И посреди пустыни – крошечная фигурка человека в потрепанном синем мундире, бредущая под знаменем, которое беспомощно трепетало на ветру. Арман с ужасом узнал себя.
«Вот твой путь, сын севера. Пыль. Забвение. А эти камни будут стоять, когда от твоих костей не останется и пепла».
Затем тень сгустилась, поглотив все. Арман почувствовал, как его затягивает в воронку из песка и звезд, усыпанных иероглифами и арабскими буквами. Он падал, и последним, что он услышал, был сливающийся воедино голос муэдзина с вершины пирамиды и древнеегипетское заклинание, призывающее солнце взойти.

Глава: Взгляд Сфинкса

Арман вскочил с криком, обливаясь холодным потом. Сердце колотилось, как барабан перед атакой. Утренний свет резал глаза. Запах лагеря – реальный, грубый – ударил в ноздри: кофе, порох, нечистоты. За палаткой слышались ругань солдат, ржание лошадей, команды сержантов.
Он сидел, дрожа, пытаясь ухватиться за обрывки сна. Пирамиды, минареты... женщина с папирусом... призрачные стражи... его крошечная фигурка в пустыне... Их слова жгли сознание: «Твоя империя – пыль... Ты – лишь тень...»
Капитан де Волькур был человеком Просвещения. Он верил в разум, в прогресс, в миссию Франции. Этот сон был бредом, вызванным жарой, лихорадкой, чужими красками и запахами. Просто галлюцинация уставшего мозга.
Он потянулся к фляжке с водой и замер.
Волосы на его висках, у самых ушей, были... перепачканы песком. Тонким, почти белым песком, которого не было в их лагере у Гизы. И на тыльной стороне правой руки, там, где кожа была особенно нежной, краснела тонкая царапина. Совсем свежая. Как будто его оцарапал... край древнего папируса.
Арман вышел из палатки. Солнце уже пекло немилосердно. Его солдаты строили укрепления, ругаясь на непонятном языке. Вдалеке высились пирамиды Хеопса, Хефрена и Микерина. Огромные, безмолвные, вечные. Камни, выдержавшие тысячелетия.
Он поднял взгляд к вершине самой крупной пирамиды. И вдруг, на миг, в мерцании марева ему показалось, что очертания камней смутно напоминают... изящный купол и тонкий шпиль. Тень купола медленно ползла по песку в сторону лагеря, длинная и холодная, несмотря на жару.
Арман сглотнул. Разум твердил: «Бред, жара, истощение». Но в глубине души, там, куда не доходили лозунги революции и приказы Наполеона, поселился холодок. Холодок вечности, наблюдающей за его маленькой, скоротечной жизнью и великими, но такими хрупкими амбициями его империи. Он посмотрел на свои руки – руки офицера, призванного завоевать эту древнюю землю. И увидел на них невидимую пыль времен.
– Капитан! Донесение от патруля у Сфинкса! – крикнул адъютант.
Арман вздрогнул, резко обернувшись. Сфинкс. Этот колосс с лицом фараона и телом льва смотрел прямо на него. И в его каменных глазах, полузасыпанных песком, капитану де Волькуру показалось на мгновение... не то понимание, не то безжалостное равнодушие тысячелетий. Тот же взгляд, что и у призрачных стражей во сне.
– Что?.. Да, несите, – пробормотал он, с трудом отводя взгляд от Сфинкса.
Голос звучал хрипло. Он чувствовал себя не завоевателем, а мухой, залетевшей в паутину, сплетенную задолго до его рождения и предназначенную пережить его на века. И тень пирамиды, медленно накрывавшая лагерь, казалась ему теперь не просто отсутствием солнца, а холодным прикосновением самой Истории, напоминающей о мимолетности жизни. Песок сна все еще ощущался в его волосах, а эхо мертвых империй звенело в ушах громче пушечных залпов.

Глава: Вера и отчаяние

Возвращение во Францию было не триумфальным шествием, а медленным умиранием. Не на палубе гордого фрегата под шумные крики толпы, а на пахнущем крысами и солью торговом бриге, пробиравшемся контрабандой мимо английских патрулей. Осень 1799 года. Франция, которую Арман покидал с огнем честолюбия в груди, была другой. Республика агонизировала в коррупции и хаосе. А он сам... он был тенью капитана де Волькура.
Египет оставил на нем неизгладимые печати. Загар, впившийся в кожу, превратился в землистую бледность после месяцев лихорадки. Глубокие морщины у глаз – не от смеха, а от постоянного щурения под ослепительным солнцем пустыни. И пустой рукав синего, выгоревшего до серости, потрепанного мундира – вечный памятник яростной кавалерийской свалке у подножия пирамид при Эмбабе. Он потерял руку, но выжил. Выжил, когда вокруг умирали от сабельных ударов мамелюков, от чумы, от жажды, от солнца, сжигавшего мозг.
Он вернулся не героем, а инвалидом. Не с орденом, а с горечью поражения на губах. Армада Бонапарта была разбита Нельсоном при Абукире. Завоевание превратилось в кровавую трясину. Он видел, как величие идеалов тонуло в песках, как честолюбие генерала оборачивалось жестокостью к местным жителям и отчаянием солдат. Он видел, как сам Бонапарт, этот кумир миллионов, тайком сбежал из Египта месяц назад, бросив свою армию на произвол судьбы и английской блокады. Этот побег стал последним гвоздем в гроб его веры. Он сражался за принципы? За славу? Или просто за иллюзию, созданную безумием корсиканца?
Но всё это – политика, сражения, крушение кумиров – меркло перед одной мыслью, гнавшей его через Средиземное море, заставлявшей терпеть качку, боль в культе, унизительные проверки.
Луиза.
Письма. Его письма. Десятки исписанных листов, полных любви, тоски, сначала надежд, потом отчаяния, просьб о весточке... Ни одного ответа. Ни строчки за полтора года. Тишина. Глухая, леденящая душу тишина. Он объяснял это войной, ненадежностью почты, цензурой. Он цеплялся за надежду, как утопающий за соломинку. Может, она писала? Может, письма пропали? Может... отец?
Париж встретил его серым, промозглым дождем. Город шумел, суетился, жил своей жизнью, поглотивший революционный пыл в болоте спекуляций и страха. Новости летали со скоростью сплетен: Бонапарт в Париже! Он готовит что-то! Республика на краю! Арману было не до этого. Он продал свои драгунские сапоги, сохранившийся пистолет – всё, что имело хоть какую-то ценность, кроме шпаги (ее он не отдал бы ни за что) – чтобы нанять ветхую карету до родного городка.
Дорога казалась вечностью. Каждая кочка отзывалась болью в изможденном теле. Он смотрел на знакомые холмы, на пожухлые осенние поля, но не видел их. Перед глазами стояло ее лицо – таким, каким он запомнил его в полумраке часовни: бледное, искаженное страхом, залитое слезами. «Вернись живым...». Он вернулся. Полумертвый, но живой.
Городок показался ему меньше, потертее. Тот же дождь стучал по крышам. Он вышел у постоялого двора. Дальше пошел пешком. Последние метры к ее дому – к дому судьи – он должен пройти сам. Сердце бешено колотилось, смешиваясь с болью в груди – последствия египетской лихорадки. Он поправил пустой рукав, стараясь идти как можно прямее, опираясь на трость из пальмового дерева, привезенную с Нила. Капитан Арман де Волькур. Без руки. Без состояния. Без иллюзий. Но с верой. Только с ней.
Дом судьи стоял на прежнем месте, солидный, немного мрачный. В окнах горел свет. Арман остановился у калитки сада, вдыхая влажный воздух, пахнущий опавшими листьями и... чем-то чужим. Его взгляд упал на сад. Там, под большим старым дубом, стояла детская колясочка. А рядом с ней, склонившись и что-то напевая, сидела женщина.
Служанка? Но платье... слишком хорошее для служанки.
Женщина встала, повернулась. И Арман замер.
Это была Луиза. Его Луиза. Но... другая. Черты лица те же, прекрасные, но округлившиеся, потерявшие ту острую хрупкость. В глазах не было прежней глубины страдания и страсти. Был покой. Усталый, но прочный. Материнский покой. Она поправляла одеяльце в коляске, и на лице ее играла мягкая улыбка. Улыбка, которой она никогда не одаривала его.
Арман почувствовал, как земля уходит из-под ног. Он схватился за мокрую калитку, чтобы не упасть. Гул в ушах заглушил стук дождя. Ребенок. Ее улыбка... чужая.
Он не заметил, как из дома вышел сам судья. Тот постарел, обрюзг, но в маленьких глазках по-прежнему светилось самодовольство.
– Де Волькур? – голос судьи прозвучал как скрип несмазанной двери. Он окинул Армана насмешливым взглядом, задержавшись на пустом рукаве. – Ба! Живой? Из египетского пекла? Чудеса… Думал, пирамиды стали тебе последним пристанищем.
Арман не отвечал. Его взгляд был прикован к Луизе. Она подняла голову, услышав слова отца. Увидела Армана. Вся кровь отхлынула от ее лица. Улыбка исчезла, сменившись шоком, потом страхом, потом... стыдом. Она инстинктивно шагнула к коляске, прикрывая ее собой. Этот жест был красноречивее любых слов.
– Луиза... – сказал Арман. Его голос, сорванный лихорадкой и пылью пустынь, звучал чужим и страшным даже для него самого.
Судья фыркнул.
– Не томи капитана, дочь. Он же герой, видишь, руку за республику оставил. Расскажи, как мы устроились за время его... отсутствия. – Он подчеркнул последнее слово с ядовитой сладостью. – Господин Бернар, наш новый нотариус, человек солидный, весьма расположен к Луизе. Свадьба была тихой, конечно... да и не до пышности нынче. Но внук у меня крепкий, здоровый!
Он с гордостью кивнул в сторону коляски.
Луиза стояла как статуя, не в силах поднять глаз. Дождь стекал по ее щекам, но были ли это капли дождя или слезы? Арман не видел. Он видел только коляску… Внук судьи. Сын нотариуса Бернара.
Все рухнуло. Египет, боль, надежда, вера, сама любовь – все обратилось в прах, более мелкий и безжизненный, чем пески пустыни, которые он так ненавидел. Его жертва, его гордость, его отчаянная вера в то, что он может вернуться достойным... Все это было осмеяно. Судьба не просто сыграла с ним шутку – она растоптала его сердце и плюнула на него.
Он не помнил, как оторвался от калитки. Не помнил, как пошел прочь по мокрой улице, не разбирая дороги. Пустой рукав мундира болтался, трость скользила по камням. Дождь хлестал по лицу, смешиваясь с чем-то горячим и соленым, что текло из глаз.
Это была не боль. Это было опустошение. Полное, абсолютное. Он отдал Египту здоровье, юность, веру. А Франция, та Франция, которую он звал "своей" в последний миг прощания, Франция в лице Луизы, отняла у него все остальное. Душу.
Он шел, не зная куда. Париж? Снова в армию? Зачем? Бонапарт предал своих солдат в Египте. Республика предала свои идеалы. Луиза предала... их клятву. Его ждала только холодная могила нищего инвалида где-нибудь в казарме или на мостовой. Или...
Он остановился у края дороги, глядя на мутные воды канала. Глубина манила тишиной, забвением. Легче было бы умереть там, под пирамидами, с ее именем на устах. Легче, чем знать, что ее губы теперь целуют другого, что ее руки качают чужого ребенка, что ее сердце... забыло его.
Арман де Волькур, капитан без армии, дворянин без состояния, влюбленный без надежды, стоял на краю. Не пропасти. Пропасть была уже позади. Он стоял на краю жизни, которая больше не имела смысла. Дождь лил, смывая египетский прах с его мундира, но не в силах смыть горечь поражения, которое звалось "возвращением". Он сунул руку за пазуху, нащупывая маленький медальон – локон ее волос, взятый на память в ту роковую ночь в часовне. Он сжал его в кулаке, единственном, что у него остался, и зашагал дальше, в серую мглу парижской осени. В никуда.

Глава: Призрак в огне

После мирной жизни в Париже дорога на Москву стала кошмаром, вплетенным в золото ранней русской осени. Арман де Волькур, сидя на тряской повозке обоза, наблюдал, как Великая армия тает на глазах. Не грандиозные сражения, а сама Россия была их противником. Бескрайние просторы глотали солдат. Деревни, встреченные по пути, часто были черными скелетами – «выжженной землей». Русская армия, неуловимая, как тень, отступала, но отступала хитро. Они не давали генерального сражения, заманивая французов вглубь, оставляя за собой пустыню. Казачьи отряды, словно стаи голодных волков, нападали на фуражиров, отбивали обозы, исчезали в лесах. Каждый мост был сожжен, каждый колодец – засыпан или отравлен падалью. Голод и жажда стали постоянными спутниками Армана в его должности провиантмейстера. Его задача – обеспечить продовольствие – превратилась в издевательство. Что он мог распределить? Гнилую картошку, украденных тощих кур, последние сухари? Его пустой рукав мундира напоминал о его уязвимости; каждая неудача в добыче провианта отзывалась в нем жгучим стыдом. Он видел, как гвардейцы теряли вид гордых орлов, превращаясь в голодных оборванцев. И все это – ради Москвы. Этот город был миражом, ради которого они терпели эти мучения.
И вот она возникла на холме – золотые купола, белые стены, башни Кремля, сияющие в осеннем солнце. Крики: «Москва! Москва!» – прокатились по изможденным колоннам. Солдаты плакали, смеялись, обнимались. Казалось, все жертвы были не напрасны. Арман почувствовал странное сжатие в груди – не радость, а предчувствие. Город стоял неестественно тихим. Пустым. Они вошли в него не как победители, а как слепцы – в западню.
Первые часы были ошеломляющими. Величественная красота Москвы 1812 года, ее роскошные дворцы и церкви, оставленные на милость завоевателям. Арман, бродя по безлюдным улицам возле Кремля, куда разместили штаб интендантской службы, ощущал гнетущую тишину. Это был город-призрак. И тогда появился первый дымок. Тонкая струйка над крышей купеческого дома. Потом еще одна. И еще. К вечеру небо на востоке заалело.
Начались пожары. Сначала поодиночке, потом сливаясь в страшную симфонию. Ветер, поднявшийся ночью, превратил очаги в огненный шторм. Воздух наполнился треском горящих бревен, звоном лопающегося стекла, воем пламени и… дикими криками. Мародёрство, сдерживаемое дисциплиной лишь первые часы, вырвалось наружу с невиданной силой. Голодные, озлобленные, потерявшие страх солдаты ринулись грабить то, что еще не охватил огонь. Вино текло рекой по мостовым, пьяные солдаты в мехах и парче плясали среди руин, тащили картины, иконы, ковры. Арман видел, как гвардейский капрал срывал жемчужное ожерелье с манекена в лавке, тут же заваливаясь в грязь. Видел офицеров, пытавшихся навести порядок, и солдат, стрелявших в них в ответ. Город превратился в Дантов ад: море огня, в котором метались безумные тени, упиваясь хаосом и наживой.
Арман был раздавлен. Его должность потеряла смысл. Какие припасы можно было собрать в этом аду? Он метался со своими людьми по окраинам, пытаясь найти уцелевшие склады, но чаще натыкался на банды мародеров, с ненавистью смотревших на его пустой рукав и офицерские отличия. Его тошнило. От дыма, от вони гари и разложения, от самого зрелища морального падения армии. Это было хуже, чем пустыня под пирамидами. Там был открытый враг. Здесь – саморазрушение. Он вспомнил холодные воды Сены, свое отчаянье и попытку самоубийства после возвращения из Африки. Было бы это спасением? Или он просто сменил бы одну бездну на другую, еще более чудовищную? Он увидел ее в речной воде и… получил приказ.
Однажды ночью, бродя по улицам, уворачиваясь от падающих головешек, он наткнулся на пылающий особняк. Огонь лизал резные наличники, вырывался из окон. И вдруг, в клубах дыма на втором этаже, в раме пылающего окна, ему показалось… Та самая женщина, что явилась ему в Египте и мерещилась в Париже. Тонкий стан, распущенные волосы, очертания смуглого лица, скрытые дымом и жаром. Она не смотрела на него. Она смотрела сквозь него, в самое пекло, ее рука была чуть приподнята, словно указывая… куда? В сердце огня? Или дальше, на восток?.. Это она отправила его в Россию. Она потребовала слепого подчинения.
«Зачем?» – хотел крикнуть Арман, но его голос пропал в треске пожара. – «Зачем ты привела меня сюда? Чтобы я увидел это?» Призрак не ответил. Деревянная галерея с грохотом обрушилась, заслонив окно стеной пламени. Арман закашлялся, слезы от дыма потекли по его грязным щекам. Было ли это видением? Галлюцинацией истощенного ума? Или… зловещим знамением?
Наполеон был в бешенстве. Москва, вожделенная цель, символ победы, превращалась в пепел у него на глазах. Переговоры с императором Александром зашли в тупик. Царь молчал. Армия Кутузова, отдохнув и получив подкрепления после Бородина, маневрировала где-то южнее, готовясь к новым сражениям. Сидеть в пепелище зимой – самоубийство. И тогда Император, запертый в Кремле, окруженный морем огня и анархии, принял решение. Оно казалось безумным, отчаянным, но в его гениальности или мании величия была своя логика. Если крах Москвы не сломил Россию, нужно нанести удар на восток! К Волге! Отрезать богатые южные губернии, поднять против Петербурга татар, башкир, может быть, даже угрожать Уралу. Там, на великой русской реке Волге, он найдет провиант, зимние квартиры и новую, решающую точку опоры.
Приказ готовился в строжайшей тайне. Но слухи поползли. Арман узнал одним из первых, как провиантмейстеру, которому предстояло совершить невозможное: найти хоть какие-то запасы для армии на этом новом, неизвестном пути вглубь бескрайней России.
Он стоял на Ивановской площади, глядя на стены Кремля, окрашенные заревом пожаров. Ветер гнал тучи искр над его головой. В ушах стоял гул пламени, смешанный с дикими песнями мародеров из соседних переулков. Он вспомнил холод Сены, обещавший покой. Вспомнил силуэт в пылающем окне, указавшую путь дальше – в бездну. На восток.
– Так вот твой путь, Арман де Волькур, – прошептал он, глотая горький дым. – Из огня… в полымя.
Он повернулся и пошел прочь от соборов Кремля, в сторону казарм интендантской службы. Начиналась новая глава кошмара. И он должен был в ней играть свою роль. Ради загадки, которая тянула его, как удавка, все дальше от дома, все глубже в пылающее сердце России.

Глава: Арман в России

– Это же привидения... О, мой Бог!
– Без паники! – отрезал французский офицер.
Переговоры с татарами длились недолго, а фигура императора Наполеона на холме оставалась неподвижной, словно изваяние. Но напряжение, как натянутая тетива, требовало разрядки. И она пришла в ослепительной вспышке королевской гордыни.
Внезапно, словно сорвавшись с невидимой узды, вперёд рванула фигура в ослепительно белом мундире, расшитом золотом. Мюрат. Король кавалерии, чья отчаянная храбрость граничила с безумием. Его конь взвился на дыбы; сверкая в косых лучах солнца, шпага описала в воздухе огненную дугу.
– Вперед! За императора!
Его крик, громовый и яростный, разорвал гнетущую тишину. Как по волшебству, за ним устремились эскадроны. Сначала кирасиры – стальные гиганты на могучих конях, чьи латы блистали, несмотря на пыль и копоть отступления. За ними – драгуны, гусары, уланы, остатки польской конницы. Это был последний блеск Великой армии, последняя вспышка её грозной мощи. Лавина стали и конских грив, подняв чудовищное облако пыли, с рёвом и звоном обрушилась на, казалось бы, неподвижный центр татарского строя.
Арман, скромный провиантмейстер французов стиснул зубы. «Сумасшедшие! Остановитесь!» – кричал в нем голос разума. Атака в лоб на незнакомого врага, занимающего позицию? Но сердце, измученное неудачами на службе, жаждало действия, жаждало сокрушить этот немой кошмар стальным кулаком. Он видел, как заколебались первые ряды татарской пехоты, как всадники Мюрата врезались в их строй, словно нож в масло. На мгновение показалось – прорыв! Блеск сабель, ржание обезумевших коней – знакомый ад, в котором он чувствовал себя как дома.
Но Великая Татария лишь вдохнула.
Тот самый гул, который раньше был едва слышен, внезапно усилился, превратившись в низкий, зловещий рокот, идущий от самой земли. И тогда двинулась  о н а. Не пехота, на которую обрушился Мюрат, а татарская конница на флангах. Тысячи всадников-призраков в чешуйчатых доспехах, словно единый организм, пришпорили своих крепких коней. Не было лихого галопа, как у французов. Было мерное, неумолимое ускорение. Они понеслись не прямо на атакующих, а по широкой дуге, намереваясь сомкнуть стальные клещи позади всей французской кавалерии.
А затем начался дождь. Не водяной, а смертоносный. Татарские лучники, о которых французы почти забыли в ярости атаки Мюрата, подняли свои мощные составные луки. Тысячи тетив зловеще взвыли, и небо потемнело от стрел. Они летели почти по прямой, с чудовищной силой и точностью. Это не был навесной обстрел – это был прицельный ливень смерти на средней дистанции. Кирасы френцузов звенели, как наковальни, под ударами тяжелых наконечников, но лошади падали, всадники срывались с седел, пронзенные в головы. Рёв атаки сменился воплями ужаса и боли.
Мюрат, увязший в рукопашной схватке с пешими татарскими воинами (которые дрались с немыслимой яростью, их пики убивали и коней, и людей), вдруг осознал ловушку. Он попытался развернуть своих уцелевших всадников, но было поздно. Татарская конница, развив невероятную скорость, уже обрушилась на фланги и тыл его эскадронов. Татары врезались в смешавшуюся массу, рубя французов саблями и тяжелыми топорами. Французская кавалерия, гордость Европы, была смята, рассечена на клочья и загнана в кровавую мясорубку.
Арман видел, как белый конь Мюрата рухнул, сраженный десятком стрел. Видел, как король, окровавленный, но все еще яростный, отбивался в окружении, его ослепительный мундир был порван и залит грязью и кровью. Видел, как знамёна падали одно за другим…
Пехота французов вела бешеный огонь по врагам. Но пули, равно как и пушечные ядра, пролетали сквозь татар, не причиняя им вреда. Артиллеристы в отчаянии взывали к Богу, а строй пехотинцев дрогнул и обратился в бегство.
«Образуйте квадрат! Каре!» – заорали офицеры пехоты. Сломленные духом пехотинцы попытались сомкнуть каре, но хаос был слишком велик. Татарская конница, как вода, обтекала их, засыпая градом стрел, а потом, находя брешь, врывалась внутрь с диким рёвом. Воины в чёрно-красных халатах и бронзовых масках шли следом. Они двигались молча, методично, их длинные клевцы и сабли работали с ужасающей эффективностью, добивая раненых, сокрушая сопротивление. Их безликие маски, изображающие оскал волка или холодную гримасу духа, стали последним, что видели многие французы.
«Они из легенд...» – словно эхо, прозвучало в голове Армана.
Потом пришла боль. Мир погрузился во тьму, прорезанную искрами. Он рухнул на колени, затем навзничь, в липкую, пропитанную кровью грязь. Сквозь звон в ушах он слышал топот копыт, крики, странные гортанные команды татар. Он попытался встать, но тело не слушалось. Над ним возникла тень. Всадник на низкорослом, но крепком коне, в чешуйчатом доспехе, покрытом узорами. Лицо скрывал шлем с узкой прорезью. Всадник что-то крикнул. Арман не понимал слов, но жест был ясен: сдавайся.
Арман инстинктивно потянулся к мушкету, валявшемуся рядом. Но всадник был быстрее. Тупой конец копья с силой ткнул Армана в грудь, выбивая последний воздух. Пока он задыхался, к нему подскочили двое пеших воинов в простых кожаных доспехах. Грубо перевернули лицом вниз, вывернули руку за спину. Холодное, жесткое прикосновение к запястью – туго стянутый кожаный ремень. Запах конского пота, крови, земли и чего-то чужого, пряного – запах победителей.
Его подняли. Голова раскалывалась, в висках стучало. Перед глазами плыло. Он видел поле боя – а точнее, бойню. Великая армия перестала существовать как организованная сила. Отдельные островки отчаянного сопротивления быстро гасли под ударами татар. Знаменитые орлы лежали поверженными в грязи. Тысячи тел устилали землю. В небе пировали вороны, их карканье теперь звучало как победный гимн. На холме, где недавно стоял Наполеон, никого не было. Лишь кучка конных врагов осматривала место.
Армана и других уцелевших пленных – жалкую, перепуганную, окровавленную кучку – согнали вместе. Над ними возвышались всадники с натянутыми луками. Один из воинов в черном стеганом халате и бронзовой маске в виде оскаленного дракона медленно прошелся вдоль строя пленных. Его бездушные глаза остановились на Армане. Ветеран французской армии, Арман де Волькур, встретил этот взгляд. В нем е было ненависти, не было презрения. Была лишь холодная, безличная оценка. Как смотрят на добычу. Или на вещь.
Его толкнули в спину. Пленники двинулись, спотыкаясь, подгоняемые окриками и прикладами ружей, в сторону лагеря татарской армии. Арман оглянулся в последний раз. Закатное солнце, кроваво-красное, висело над Волгой, освещая поле страшной битвы. Над городом, чьи стены теперь были увенчаны незнакомыми чёрно-красными знамёнами, кружили те же вороны. Мечта Наполеона о Востоке сгорела в Москве и утонула в крови здесь, у стен Казани. А он, Арман де Волькур, шел навстречу неведомой судьбе, в самое сердце Великой Татарии. Не как солдат, а как пленник. Как трофей легенды, вышедшей из тьмы веков.

Глава: Париж, 182... год

Кабинет Армана в скромном особняке на тихой улице Фобур Сен-Жермен был погружен в предвечерние сумерки. Пыль, поднятая последним экипажем дня за окном, медленно оседала в полосе закатного света, разрезавшей полумрак. Сам Арман сидел у камина, где тлели последние угольки, не столько для тепла, сколько по привычке. В руке он держал потускневший медальон – молчаливый свидетель бурь, давно отшумевших.
«Итак, вот она – гавань?» – подумал он с той горьковатой усмешкой, которая стала ему привычна. Гавань ли? Скорее, тихая заводь, куда его, израненный фрегат, выбросили после долгого и жестокого плавания по морям страстей и интриг. Он оглядел кабинет: книги, аккуратные стопки бумаг, несколько гравюр – все говорило о размеренном существовании человека, пережившего свою бурю. Но в глазах Армана, обращенных в прошлое, еще мелькали отсветы былых пожаров. Страсть, честолюбие, предательство, самопожертвование – все эти "роковые страсти", о которых писал аббат Прево, прошли через его душу, оставив рубцы и странную, отстраненную мудрость.
«Любовь...» – прошептал он, и слово это, такое знакомое, показалось ему вдруг пустой оболочкой. Он любил страстно, как герои аббата Прево – слепо, разрушительно, забывая о чести и рассудке. И каждая любовь оборачивалась раной или разочарованием. Он вспомнил Луизу– ту, что могла бы стать всем, но стала лишь самой горькой главой в его "романе жизни". Где она теперь? Замужем за скучным богачом? Подобно ему, доживает век, глядя в потухший камин и перебирая старые письма? Прево напомнил бы ему о тщете земных привязанностей, о Божьем промысле, ведущем через страдания к смирению. Стендаль же усмехнулся бы его наивности: «Мой друг, любовь – это лишь один из видов энергии, которую умный человек направляет на завоевание счастья... или, как в нашем случае, на осознание его невозможности в чистом виде».
Арман встал и подошел к окну. Улица опустела. Тень Реставрации, столь не похожая на наполеоновский блеск времен его молодости, легла на город. Его собственное возвращение в лоно Церкви и общества было отчасти искренним покаянием усталой души, отчасти – тем самым "компромиссом", который Стендаль считал неизбежным для выживания в этом лицемерном мире. Он служил, помогал, наставлял. Его слова находили отклик – в них была горечь истинного опыта, а не сухость схоластики. Но был ли он счастлив? Счастье, как писал Прево, ускользает от тех, кто ищет его с такой неистовой страстью. А Стендаль добавил бы, что счастье возможно лишь для тех, кто умеет обманывать себя или обладает "счастливым характером", коим Арман, увы, не обладал. Его счастье было в покое, купленном дорогой ценой забвения. Забвения, которое было неполным.
Он вернулся к столу, взял пачку писем – пожелтевших, перевязанных выцветшей лентой. Письма той эпохи. Миг колебания – и он бросил их в камин. Они вспыхнули ярко, осветив на мгновение его лицо – лицо человека, наблюдающего за сожжением собственного прошлого. Пламя лизало бумагу, превращая нежные строки и страстные клятвы в пепел. Прево увидел бы в этом акт покаяния, очищения. Стендаль – жест рационального избавления от балласта, мешающего двигаться вперед.
Когда последнее письмо обратилось в серую золу, Арман вздохнул. Не с облегчением, а с тяжестью, как после долгой работы. Тишина кабинета сгустилась. Он подошел к бюро, достал чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернила. Начинать ли писать мемуары? С холодным умом анализируя свои ошибки... или с содроганием вспоминая власть роковых страстей над хрупкой душой?
Перо замерло над бумагой. Нет. Некоторые раны лучше не тревожить. Некоторые истины слишком жестоки для чернил. Пусть прошлое останется погребенным под пеплом и толщей прошедших лет. Он поставил перо на место. Его приключения закончились. Осталась жизнь – размеренная, чуть скучноватая. Жизнь человека, который слишком много знал о человеческом сердце и слишком мало верил в его способность к безмятежному счастью. Он потушил свечу. В темноте лишь слабо тлели угли, напоминая о пламени, что когда-то пылало в его груди – пламени, которое теперь лишь изредка теплилось, освещая холодным светом разума путь к тихому, неизбежному закату.