Исторический роман об Иване III - 34

Выпрыгнув из санного возка на всё ещё рыжеватый лёд, Иван, не обращая внимания на людей, двигающихся между Москвой-рекой и входом в Кремль, одолевал не слишком крутой, но скользкий подъём. Ноги от долгой дороги одеревенели, но что ему это! Расталкивая неожиданный затор внутри широко открытых ворот, он влетел внутрь и лабиринтом вытоптанных почти до земли дорожек между грязными остатками сугробов добрался до отцовского терема.
     — Что батюшка? — выдохнул он вышедшему встречать его Тимофею.
     — Ждёт тебя. Соборовали его уже.
     Взревев раненым медведем, Иван потянул на себя дверь и через высокий проём вошёл в сумрачное тепло. В нос несомненной бедой ударили запахи, которым место только в церкви. Где-то юные голоса нараспев читали Писание. Проталкиваясь через собравшуюся и здесь толпу, Иван достиг свой цели. На сбитой постели, опираясь на разложенные подушки, в чистой рубахе лежал его отец. На челе его, в серой бороде поблескивал елей. Иван с размаху упал на колени, схватил исхудавшую руку. Вжался лбом в её почти прозрачный пергамент, под которым едва угадывались опавшие вены. Еле слышный шёпот «И-иван?».
     — Я, батюшка. Я.
     — Вот и всё, — медленно, скупо шептал голос, в котором непросто было угадать обычную речь его отца. — Пытался убежать, но настигло меня… Язвят грехи…
     Застонал, в тем более жгучей боли, что её нельзя смягчить даже слезами. Иван вмиг разрыдался взахлёб – и за себя, и за отца.
     — Теперь ты. Делай, что я не успел. С братьями заодно. Не как те… — он бессильно закашлялся; сделав глоток из поднесённой матерью к его губам чаши, затих.
     Иван оглянулся на бесшумно приближающихся братьев, с мукой и усталостью на осунувшихся лицах.
     — Да, тятенька, да. Мы все здесь, с тобой.
     — Да… Всё вам оставил… И матери вашей. Заботьтесь о ней. Слушайтесь её.
     Мать прикрыла ладонью побуревшие в рыданиях глаза, надломлено застыв, как стояла, сутулая, обессиленная.
     — Да, тятенька…
     — Опирайся на княжат да на бояр, но более – на двор наш. Они вернее будут тебе служить, чем те… Будь к ним ко всем твёрд и грозен, но и милостив… Ты – государь, ты – должен! Должен! — повторил он, постепенно входя в изнемождённое, упрямое исступление. — Твой суд, твоё решение… Но помни…
     Он опять закашлялся, пытаясь продолжить речь и каждый раз срываясь в нечленораздельный хрип. Снова суета вокруг него, снова чаша у его лица, из которой вряд ли у него хватило сил даже пригубить.
     — За всё… придётся… держать ответ… — закончил он, наконец, своё слово, замерев в недолгом забытии.
     Некоторое время в покоях властвовали лишь голоса отроков, слаженно выводивших псалмы где-то неподалёку, да проскальзывали редкие вздохи с шёпотами ближних, допущенных к смертному одру владыки. У Ивана заболели колени; скривившись, он сел на пол, прислонясь спиной к кровати. Его рука осталась в захвате с холодной ладонью отца. Почувствовав её трепетание, он открыл глаза и повернулся к отцу. Тот поднял руку, потянулся ею к нему. Догадавшись, Иван придвинулся, чтобы тот мог провести пальцами по его лицу.
     — Да, куда старше ты, чем я тогда был… Правь сам. Не дозволяй им, вместо тебя… Врагов у тебя будет много… Друзей только не жди. Сам теперь остаёшься… Один. Как перст. Да с Богом. Смилуйся, Господи…
     Вздрогнув, отец снова замер. Его грудь еле заметно вздымалась – и опадала, в каком-то рваном ритме, порой с дрожью, порой даже с вырывавшимся хрипом из его рта. Иван тихо сидел; ладонь отца всё ещё покоилась на его лбу, уцепившись скрюченными пальцами в его шевелюру.
     Потом рука вдруг упала на постель. Он удивлённо посмотрел на неё, желтоватую, уловив облегчение от того, что ему больше не надо недвижно сидеть. Но почти смурная тишина вокруг внезапно взвыла женскими голосами. Иван вскочил, склоняясь к челу отца, надеясь разглядеть в нём дыхание.
     Время текло, заострившиеся черты оставались невозможно недвижны.
     Сначала он просто не поверил. Казалось, что отец сейчас вздрогнет, зашепчет ещё какие-то слова. Но жизнь покинула постель, а то, что раньше было окружающей его почтительной тишиной, теперь заполнилось воем, молитвами, стуком падений на колени.
     Страшнее всего рыдала мать, расцарапывая себе лицо, выдирая волосы.
     — На кого ж ты меня оставил? — заходилась она в истошном вопле, от которого он окончательно принял произошедшее. Скрипнул зубами, пытаясь решить свалившуюся на него откуда-то задачу: кого ему теперь ненавидеть за так бессмысленно случившееся. Память подкинула детские образы Шемяки, и он тяжело задышал в овладевшей им злобе к тому. Не помогало. Он зарычал, грохнулся на колени, вбивая кулаками гнев в пол.
     — Молись, сынок, — возле уха появились чья-то ласковая речь, вместе с мягкостью прикосновения к плечу. Он не узнал голоса, но согласно кивнул ему и, дрожа, принялся молиться, вместе со многими в опустевших от отца отцовских покоях.
     В наступившей какой-то резкой четкости он пытался вместить в себя произошедшее. Со стороны, вместе с домашними, стали подходить требования что-то решить, что-то кому-то выдать, с чем-то определиться. Сначала он, гневно тряся головой, отгонял занудливо стучащую к нему обыденность.  Она мешала, очень мешала понять это. Особенно растерянно в нём билось случившееся прозрение: стать, наконец, полновесным государем означало смерть отца. То есть, конечно, умом он всегда это понимал, но, оказывается, не мог даже представить, каково это.
     Требования обыденности оказались всё же сильнее, и он, шаг за шагом, оказался вовлечён в их разрешения. Потом оказалось, что эта деятельность даже приносила какое-то облегчение. Особенно просветлело, когда они с братьями, непонятно даже с чьей именно подачи, сговорились устроить всенощное бдение у гроба отца. Иван ещё предложил, чтобы кто-то из них сейчас был рядом с матерью, утешая её. Братья переглянулись, и Иван сам приговорил Андрею, которого она выделяла больше остальных, сделать это.
     Когда ворох дел оказался распутан и величавая церемония прощания с умершим владыкой уже набрала ход, он заметил спрятавшуюся у дальней стенки Марью с их сыном. Ну да, отец-то, в отличие от него самого, не простил ей того насилия Бориса над ними. И она это прекрасно знала.
     Он подошёл к ним, отметив и заплаканные глаза жены, и настороженную усталость сына. 
     — А умер это навсегда? — спросил его Ваня, явно обрадованный его появлением.
     — Нет, конечно. Однажды Господь оживит его в новом теле. И он даже прозреет тогда. Манюша, подведи его к деду, а потом покорми, — сказал он жене и снова обратился к сыну. — Вечером придёшь в храм. Будешь с нами там молиться. Пока сил хватит.
     — И ты тоже не забудь поесть, — хлипнула она, уходя.
     — Да, — ответил он ей вслед. — Это верно.
     Чрево белокаменной Архангельской церкви было освещено, как почти никогда. Иван распорядился, а потом и проверил, чтобы отца провожали к Богу со всем возможным светом – а не в темноте, как тот жил. Осиротевшие сыновья коленопреклонённо окружили стоящий на возвышении гроб, кладя земные поклоны в сторону алтаря. Митрополит, в лёгких клубах дыма из раскачивающегося кадила, ведёт многоголосую заупокойную службу. Он, наконец, освободился от раздражающей утомительности всех этих решений и распоряжений. Вот об этом он никогда прежде не задумывался – что первые его решения как государя будут про обустройство похорон отца.
     Здесь, у Божьего алтаря, горе снова нахлынуло на него со всей его несказанной силой. Мерно выпрямляя спину, в шёпоте молитвы, он старался удерживаться взглядом за лик Спаса. Суровость того, даже грозность, смиряла озлобление горя. Спас хранит и защищает их, великих князей, точно так же, как Богородица – всю землю русскую; кто ж этого не знает. Только Спас, как добрый отец, должен и наказывать их, своих чад, если те преступают Божий закон.
     То ли шло, то ни нет время ночного бдения, теперь уже отбиваемое только их земными поклонами; в какой-то момент он с головой ухнул в переживание угрозы, исходящей от лика Спаса. Угрозу не столько себе, сколько отцу. Много грехов тот совершил, много этим мучился. Теперь он будет предстоять Судии – и что тот сочтёт о нём?..
     А уж сколько грехов у отца… И то, что он преступил крестное целование Шемяке – хоть и взяла на себя тот грех кирилловомонастырская братия. И отравление Шемяки… Хоть так и не признавался в том отец. Только почему его духовник рассерженно покинул Москву тогда, ради скудности жизни в монастыре? И много кого отец казнил, по праву и закону великого князя. Но не выходил ли отец этим за пределы закона Божьего? Москва не перестаёт пор клясть его за ту небывалую казнь, да за то, что устроил он её в Великий пост. Когда все добрые христиане вдвое стараются избегать любого, даже самого простительного, греха. Разрастающийся в нём страх за душу отца заставлял всё усерднее молиться, в этой гулкости белокаменного храма, в этой почти ставшей вечностью ночи.
     В какой-то момент он заметил, что Ваня, не выдержавший бдения, уже скомкано лежит в долгожданном сне. Иван огляделся в поисках кого-нибудь из дворовых. Потом встал, осторожно поднял на руки сына, задышавшего свободнее, и понёс к выходу из церкви. Там к нему, наконец, подскочил Тимофей, приняв будущего великого князя в свой медвежий захват. Иван же вернулся на своё место и к своей мольбе.
     И пошли дни – сначала очень медленно, но постепенно ускоряясь – дни без отца. Весь двор притих, проводя времени в церкви больше, чем за делами. Мать, овдовевшая его мать, старалась прибиться к кому-то из своих сыновей, просто сидя рядом или сбивчиво рассказывая о днях своей юности с их отцом.
     После девятого дня он впервые сам созвал боярскую думу. Первым пришёл в тронную палату. Постоял у самого высокого престола, привыкая к его пустоте. Очень осторожно, поглаживая ручки кресел, чтобы те не сердились, пробуя вперёд ногой, будто ступал на весенний лёд, – занял трон. Ничего такого не произошло, ничего такого не почувствовал. Всмотрелся в пустующий свой прежний престол. Его скоро будет занимать его сын. Но это всё равно пока ещё одиночество, тут отец прав. Был прав, вздохнул он.
     — Пусть входят, — произнёс он негромко дьяку Фёдору, спокойно стоящему у входа. Поклонившись, тот отправился выполнять поручение.
     В палату принялись вливаться – по одному, по нескольку – его мужи. Казалось, не будет им конца. Иван распорядился сегодня пригласить всех, кто когда либо был зван его отцом. Они едва уместились на лавках. Иван кивнул митрополиту Феодосию, чтобы тот зачитал начальную молитву к покровителю Москвы Георгию Победоносцу.
     — Что ж, — заговорил Иван, когда бархатистый голос митрополита завершил моление. — Созвал я вас, верные слуги моего отца, чтобы услышать от вас всех, что вы, как и прежде, станете верно служить государю московскому. (Сидящие на лавках закивали разноцветными шапками с меховыми оторочками, загомонили что-то согласное и одобрительное). Я же стану так же к вам, как и мой отец, с милостью да справедливостью. И целую в том крест.
     Он опять дал знак Феодосию; тот грузно поднялся к нему, выставив в его сторону золотой крест почтенных размеров, открыто висевший на его груди. Наклонившись, Иван коснулся его губами, одновременно обводя взглядом всех присутствующих. Затем Феодосий по очереди обошёл его мужей. Те степенно прикладывались к распятью губами, крестясь и повторяя своё согласие в служении ему, государю.
     И ничего здесь не было просто. Во время войны Калитичей многие княжата, бояре да воеводы поддерживали его отца, когда тот качался, и возвращали на место, когда тот слетал. Они сделали куда больше, чем мог свершить сам отец. Но и итог оказался закономерен: кто много помог, тот много потом и требовать стал. И если бы только богатств да земель. Эти мужи были уверены, что заслужили даже власти. Иван знал: в московских теремах порой шептались – мол, есть за что и Шемяку благодарить: ослепил Тёмного, вот и Москва тогда побеждать стала.
     Обиднее всего, что это была правда. Нашлись на Москве даровитые воеводы, бившие врага. А не так, как раньше, когда почти каждый поход Василия заканчивался тем, что били его самого.
     — А Василий Иванович где? — подозвав Фёдора, шепнул тому Иван о старом Оболенском.
     — Хвор он, — пожал плечами тот. — Просил, государь, извинить его, за старость.
     Дождавшись окончания принесения присяги уже ему одному, Иван занялся обыденными вещами. Подтвердил все распоряжения, сделанные отцом; обсудил с Василием Ермолиным, ведавшим у отца каменным строительством, готовы ли те, как и оговаривалось, к ежегодному исправлению стен. Да скоро ли будет возведена церковь святого Афанасия.
     — Камни свезены, — отвечал тот. — Так что снег сойдёт, займёмся стенами. Церковь же к Пантелеймону хотим освятить.
     — Главное, достройте к Пантелеймону, — сказал Иван, намекая на бытовавший обычай освящения прежде забития последнего гвоздя. 
     Разобрав и просушив весь ворох отцовских ещё дел, Иван скупо добавил туда и пару своих, новых. Бояре, не мешкая, согласились: да, хорошо бы новую золотую монету отпечатать. С именами новых государей, двух Иванов.
     — А в Орду, за ярлыком?.. —  переглянувшись с остальными, поднял голос боярин Василий Фёдорович Кутузов.
     В наступившей тишине Иван обвёл взглядом их лица, обращённые к нему с тем же животрепещущим вопросом. Орда давно уже была не та. Орд стало много и разных. Однако каждая из них могла крепко потрепать их землю, при невезении же и Москву заново разорить. Три года назад пытались напасть на них рати Сеид-Ахмеда. Отец тогда послал его с войском, не дать им пересечь Оку. Иван вспомнил, как мотался по своему берегу, проверяя расставленные отряды, выглядывая с косогоров, что там происходит, с той стороны. Татары не отважились переправиться. Так и вернулись к себе в степь.
     — Обойдутся, — негромко произнёс Иван. — Дары потом отправим. А спрашивать их позволения не станем.
     Он замолчал, поджав губы. Снова воцарилась тишина, с едва различимым шорохом от наклонов голов, перестановок ног и иных скованных движений на лавках, сопровождавших их пока еще молчаливые соображения. Конечно, им тоже, как и ему, не хочется унижаться. Но и нарываться на то, что на них побежит очередная ордынская рать, наказывать за непослушание…
     — Ну и правильно, — не по старшинству отчеканил сын старого Оболенского, Ярослав, по прозвищу Шило. Поскольку получил он его за склонность совершать резкие необдуманные поступки, никто не принялся тут же соглашаться с ним.
     — А ведь и верно, — после паузы добавил свою задумчивую речь воевода Басенок. — Большой Орде сейчас не до нас. А остальных и приучать к покорности им не надоть. Вздумают пойти на нас – ну, встретим. Приветим. Не впервой.
     И поскольку Басенок как раз славился своим воинским таланом, его слово увесисто качнуло общее раздумие. Один за другим, его княжата да бояре принялись кидать свои приговоры на ту же чашу весов.
     — И войска ещё поднабрать надо, — добавил к своему согласию князь Иван Юрьевич Патрикеев, на полголовы возвышавшийся своим жилистым телом над окружающими.
     — Да учить его, — подхватил его слова Иван; обернулся к Басёнку. — Фёдор Васильевич, займёшься?
     — Ну а как же, — легко рассмеялся тот. — Сколько лет уже этим занимаюсь. Отец твой не жаловался. Чай и ты, молодой государь, не в обиде будешь.
     В тот же день Басенок опять подошёл к нему. Иван стоял у крепостной стены, закинув голову на забрала, по которым муравьями двигались плотники, перетаскивая доски с одного места на другое.
     — Чего тебе,  Фёдасилич? — не опуская взгляда к нему, спросил Иван.
     Пыхнув носом, тот тоже задрал голову наверх.
     — Не помню лета, чтобы мы не отстраивали стены. Или не правили их, — заговорил воевода. — Но их крепость – последний довод в любой войне.
     — Ты про татар?
     — Про них, про нехристей. Нам с ними разговаривать не стенами нужно. Но войском.
     — Ты всё-таки… опасаешься их появления?
     — Конечно! — легко согласился Басенок. — Плох тот воевода, который не опасается прихода врага. Ты, Иван Вас… то есть, ты, великий князь, выбираешь не склонять голову перед ордынским царём. А мне теперь затылок-то чесать надо. И макушку царапать. И лоб тереть.
     Иван хмыкнул, разворачиваясь в обратную сторону.
     — Ну пойдём тогда ко мне. Вижу я, тебе много чего мне сказать хочется.
     Головной воевода его войска тут же принял приглашение и принялся растолковывать, что предметно нужно сделать. Даже голос у него стал иным – чётким, уверенным, будто он отдавал приказания перед боем, кому какое место занять. Иван вслушивался, кивал, соображал то, что оставалось вне доклада. Ещё отец начал всерьёз менять устройство войска, поднимая вверх лёгких всадников. Они, по сути, как те же татары. Насколько он помнил, отец тогда много с Басенком об этом всём беседовал.
     — Ты хочешь, чтобы мы и дальше уходили от немецких лат к татарскому луку с саблей? — уточнил он, вклинившись как-то в речь воеводы.
     — Нет у нас другого выхода, — дёрнул тот плечами. — Где ж ты столько крепкого железа для своего войска найдешь?
     Иван вздохнул и знаком попросил Басенка дальше излагать. Но тот уже подводил итоги, лакомо прищуриваясь на описанные им виды на будущее.
     — Это хорошо, — согласился Иван. — Но нам нужно думать не только о степи. У нас и на западе соседи есть. С коваными ратями, в латах с головы до ног. Их – как?
     — Нужно будет, и Новгород своим войском опять разобьём.
     — Ты так уверен?
     — А то я их не бил, — засмеялся тот.


     Начало http://proza.ru/2025/03/07/466