Три ранения лейтенанта Мареева

Елена Гордеева

Мой первый муж, окончив экономический факультет МГУ, сделался не экономистом, а лейтенантом. Отслужил положенные два года и вернулся уже старшим лейтенантом. Мы поздравили его с демобилизацией, и мой отец, вернувшийся инвалидом с Отечественной войны, озадаченно сообщил семье, что его собственная военная карьера была не столь удачной. Он дослужился только до лейтенанта. Отец много рассказывал о том, как ему служилось – с сентября 1941 по август 1943 года. Мне удалось записать эти рассказы, и они стали частью большого романного текста. В романе этом не соблюдается хронологическая последовательность. А выстроенные в хронологическом порядке отрывки из романа были опубликованы в пятом номере «Дружбы народов» (2025). Небрежное, а в одном месте злокачественное, «редактирование» текста повергло меня в столь горестное недоумение, что я наконец решила зарегистрироваться на портале для самодеятельных авторов – ради возможности показать то, что было предложено журналу, а не то, что в нём напечатано.
6 июля 2025

Три ранения лейтенанта Мареева

Первая порция осколков настигла ещё не лейтенанта, а рядового Мареева на Волховском фронте в феврале 1942 года. Полевой хирург извлёк три: один из левой стопы, два из левого бока. Наркоз был местный, врач не очень трезвый и сильно усталый. Усталость девятнадцатилетнего бойца была, наверное, ещё сильнее. Покуда шла операция, он то и дело засыпал и просыпался не от боли – вздрагивал всякий раз, как доктор бросал в ведро осколки. Они гулко звякали, и раненый запомнил три звяка. В госпитале города Рыбинска не слишком глубокие раны стали быстро заживать, и примерно через месяц выздоравливающий сделал первые четыре шага без костылей. Ещё через месяц выяснилось, что он заметно хромает, хотя нога уже не болит. Видя, как поправляющийся ковыляет, медики говорили: «Молодой человек, можете не стараться, мы все равно отправим вас на фронт». А боец Мареев как раз очень старался не хромать – не хотел выглядеть убогим.

Из госпиталя Сергея отправили на командирские курсы. Там он тоже хромал: и когда нужно было ходить, и когда бегать (не стометровку, а километры, и не с пустыми руками, а с миномётом). Мешал четвёртый осколок – самый большой, не обнаруженный коротким зондом полевого хирурга. Его увидели только через полтора года на рентгеновском снимке – рядом с позвоночником.

Второе ранение почти не хромающий младший лейтенант Мареев получил в бою под Сталинградом. Пуля пробила обе ноги выше коленей, осталась в ватных штанах, и чувствовалось, что она горячая. Сергей пополз к своим, встретил санитара, тот посадил раненого на спину и понёс. Марееву казалось, что он слышит, как кровь течёт в сапоги и булькает там. В палатке врач обругал санитара: зачем подобрал бойца не из своей части? Ноги перевязали, в госпиталь отправили, медалью "За оборону Сталинграда" отметили... Выписавшись, Мареев получил звание лейтенанта, стал командиром миномётного взвода и дошёл до того места под Полтавой, где был ранен в последний раз. Об этом он рассказывал жене и детям не единожды, иногда пропуская известные им подробности, иногда вспоминая ещё неизвестные. И теперь, через годы, внимательная дочь старается вспомнить всё и выстроить слышанное в правильный рассказ.

В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое августа 1943 года под городом Полтавой лейтенант Мареев сидел в окопе и, вооружив глаза полевым биноклем, наблюдал частичное затмение Луны. На рассвете шестнадцатого миномётный взвод Сергея вместе с пехотой пошёл в атаку. Бой был спланирован крайне безграмотно – так говорил отец. Бежали под пулемётным огнём, и многим удалось добежать до первой линии вражеских окопов. В одном окопе атакующие обнаружили троих немцев и двоих, сопротивлявшихся, убили, третьего же, очень толстого, взяли в плен. Когда пленённого выводили из окопа, он нёс под мышкой кирпич белого хлеба. Советские солдаты дивились тому, сколь жирен враг и сколь бел его хлеб.

Дальше атакующим нужно было дойти до вершины холма – метров двадцать, практически безопасных, спуститься в широкую балку и из неё – в заросший кустами овраг. Отдышаться, выбраться и лезть вверх по склону второго холма. Как только бойцы начали спускаться, противник открыл густой миномётный огонь. Сначала мины перелетали со свистом; Сергей изображал этот свист и показывал, как при взрыве осколки расчерчивали дёрн во все стороны. Бегущие понадеялись, что доберутся до оврага, пока противник корректирует стрельбу. Бить из миномётов по оврагу было невозможно – слишком близко. Не добрались. Мины перестали свистеть и бухаться позади. Теперь они ритмично шуршали и взрывались рядом – с громким сухим треском и выплеском противной химической вони. Пришлось лечь на землю и начать окапываться. Когда зашуршала «его» мина, Мареев ткнулся лицом в вырытую ямку и закрыл руками голову. Мина взорвалась на левом плече Сергея. Так ему показалось. На некоторое время он «потерял себя», и это было первым пробелом того пунктира, в который месяца на два превратилось сознание раненого... Очнувшись, он обнаружил, что из плеча льётся кровь, и не заметил, что осколки попали ещё и в голову. Сергей снял портупею и сделал из неё перевязь для левой руки; сапёрную лопатку, личное оружие, бинокль, полевую сумку с письмами из дома и необходимыми вещами оставил там, в обстреливаемой балке. И пошёл к своим. Он мог заблудиться, потому что был контужен и соображал с огромным трудом. Надо идти туда, куда летят мины. Для начала это служило верным ориентиром.

Кости в развороченном плече тёрлись друг о друга. Чтобы уменьшить противное трение, приходилось держать левую руку правой. Раненый видел, как впереди и с боков от него разлетаются на куски металлические цилиндры, полные вонючей мерзости, ощущал запах от взрывов и горько-солёный вкус во рту, осязал, как течёт кровь, внимал шестому чувству и ничего не слышал. Из ощущений была ещё боль, но она не казалась очень уж важным обстоятельством. Шестое чувство говорило: ты не умрёшь, ты не умрёшь, ты не умрёшь. Точнее было бы: ты выживешь, ты выживешь, ты выживешь. Но раненый брёл под напев «не умрёшь». И увидел, что навстречу в полном беззвучии движутся три своих танка. И захотел сообщить танкистам (которые и так это знали), что немцы стреляют чугунными болванками, способными пробить броню и вывести экипаж и танк из строя без огненного взрыва. Но как сообщишь?

Он шёл и добрался до окопа, в котором мог бы отдохнуть. Спустившись и сделав несколько шагов, лейтенант наступил на нечто муторно мягкое. Тут же поднялось жуткое количество мух и хлынула волна тяжёлой вони. Он потерял себя... Очнулся, понял, что стоит в незасыпанной могиле на разлагающемся трупе. Сергей упирался в край окопа лбом, не зная, что чуть выше в голове застряли мелкие осколки. Он собирался с силами и старался не вдыхать глубоко. Могила находилась в тупиковом ответвлении окопа; раненый вышел из тупика, добрался по окопу до живых и сказал одному: «Забинтуй!» Тот начал бинтовать голову. Нет, нет, надо – руку, плечо! Забинтовать плечо не удалось. Лейтенант пошёл по склону вниз, и навстречу ему попались два бойца с котелками. Они несли мутную родниковую воду. До начала боя родник был чистым. Солдаты дали Сергею попить прямо из котелка. С головы упали в воду капли крови, смешанной с потом и грязью. Бойцы переглянулись и ничего не сказали. Потом он долго шёл к лесочку, время от времени отключаясь. Обмороки были такие короткие, что он не успевал упасть. Так бывает с эпилептиком. Болезнь имеет простонародное название «падучая», однако больной, регулярно принимающий лекарства, не падает и не бьётся в припадке, а может сидеть или даже стоять, если обморок очень короткий.

Сергей шёл к лесу. Вернулся слух, и стало казаться, что в паузах между взрывами он слышит скрип, с которым трутся кости в раздробленном плече. На опушке леса незнакомый лейтенант в аккуратнейшей амуниции, хорошо побритый, сидел перед расстеленной белой салфеткой. На салфетке были бутерброды. Сидящий отвинчивал крышку термоса. Раненый дошёл до неожиданной картинки и остановился. Перевязь разболталась, левый глаз был залеплен кровью и грязью, ноги не выпрямлялись. Сергей стоял на полусогнутых, подобно орангутангу, и ждал. Помощи? Слов поддержки? Может, просто – когда пройдёт удивление. Завтрак на траве был парадоксален. Родник помутнел, и это было понятно. А здесь, у странного существа на краю леса – чуть ли не лоснящиеся щёки и подбородок, сверкающие пуговицы, белоснежная салфетка и аппетитные бутерброды. Из термоса запахло крепким кофе. Аккуратный лейтенант посмотрел на окровавленного лейтенанта и воскликнул с шутливой досадой: «Что за люди! Позавтракать спокойно не дадут!» И Сергей стал огибать лесок. А немецкие самолёты прилетели бомбить обоз, выбравшийся на дорогу раньше, чем следовало.

Бомбёжка шла своим чередом, раненый – своим: иногда падал, вставал, тащился по краю лесочка и набрёл на медсестру из соседнего подразделения Раю Камынкину. Она делала окопчик и только-то успела снять дёрн, как один из самолётов собрался бомбить этот участок. Девушка быстро уложила Сергея Мареева в углубленьице и ещё закрыла собой. Бомба уже летела с обычным мерзким свистом. Воздушная волна, как пушинку, сбросила Раю и выковырнула Сергея. Он поднялся и не смог приблизиться к далеко откатившейся медсестре и хотя бы кивнуть ей. Не было сил на благодарность. Он побрёл дальше по огибающей лес дороге. Перестал видеть. Выставил вперёд правую руку. Скоро услышал: «Эй!.. Солдат! Под лошадь попадёшь!» Раненый решил: раз кричат вдалеке, значит, не ему. Но через два шага ткнулся рукой во влажный тёплый бок. Зрение вернулось, и он увидел эту лошадь. Кричали из укрытия – именно ему. Сергей подумал, что зрение отказывает из-за потери крови, хотел вернуться на дорогу, с которой, конечно, сбился, отвёл руку от лошадиного бока (или же лошадь сама отодвинулась) и опять потерял: зрение, слух, равновесие...

Очнулся он, лёжа на колёсных носилках. Над головой сменялись верхушки деревьев, между листьями промелькивало небо и солнце. Припекало. Санитар сидел у ног Сергея и восклицал: «Барсук, вперёд! Барсук, вперёд!» Должно быть, вожак собачьей упряжки очень старался как следует направить «подчинённых», но везти приходилось по просеке, одолевая рытвины и кочки. Благополучно свернуть на дорогу не удалось: носилки опрокинулись, раненый вывалился в кювет, санитар – тоже. В следующий раз Сергей пришёл в себя в землянке. Пахло йодом. Измученному лейтенанту сделали уколы: в живот и в здоровую руку. Ещё промывали плечо и голову. И перевязывали.

Он уснул рядом с чугунной печкой, в которой горели дрова. Засыпая, думал: зачем они топят печку, ведь тепло, жарко даже? На чугунной плите кипятили воду для медицинских нужд. Сергей успел порадоваться, что уходит не в беспамятство, и переселился из землянки в сновидение. Опытные уверенные хирурги сделали операцию и соединили самую крупную его артерию с мельчайшим капилляром. Он стал практически бессмертным – не умрёт, покуда вся кровь из артерии не просочится сквозь капиллярчик. Это предыстория; она просто известна, а видит он последнего человека на остывшей Земле – себя. Он лежит и смотрит на закат. Земля сильно приблизилась к Солнцу, всё ещё горячему. Оно выглядит громадным – диаметром в полгоризонта. И очень печёт. Половина красного диска уже закатилась, а на фоне ещё видной половины танцует дракон – второе существо, оставленное распорядителями специально, чтобы развлекать Сергея. Танец похож на лезгинку, и дракон поёт: «Веселись на радость человека, веселись на радость человека...» Это сопровождается высоким непрерывным звуком: кровь с тонким мучительным писком протискивается из широченной артерии в микроскопический капилляр. А сновидец мучается из-за ошибки: надо не «человека», а «человеку». У дракона плоская, блиноподобная, волосатая морда. Вообще весь он в бурой щетине. Переминается на коротких ногах и пытается производить лезгиночные изящные движения руками. Да ещё неправильное «на радость человека». И какая, спрашивал рассказчик, от этого может быть радость?

Ночью пришёл грузовик. В кузов с очень высокими бортами стали затаскивать тяжелораненых офицеров. Сергея вывели и посадили, привалив спиною к колесу. Он опять не удержал сознание. Очнулся, увидел, что деревья не параллельны, а перпендикулярны его телу, спросил у пожилого санитара: «Я упал?» Голос был очень хриплый и тихий, но дядька расслышал и откликнулся: «Ничего, милок, ничего. Сейчас». Снова посадил, ушёл в землянку, вернулся с крепким-крепким сладким-сладким чаем. Лейтенант сделал два глотка, почувствовал благодарность, но ни допить, ни поблагодарить санитара не смог – едва хватило сил вернуть стакан. Сергея положили в кузов последним, заперли борт, крикнули «уезжай!». Он опять то засыпал, то терял сознание. В промежутках смотрел вверх – в тёмное небо между ветвями, слушал, как нижние ветки задевают крышу кабины, пытался сползти с тела, которое подкатывалось под него при каждом подъёме, и знал, что это не раненый офицер, а тело. Шофёр гнал машину, её мотало, но полумёртвый лейтенант не запомнил ни особенно сильной боли, ни ветра, ни какой-либо иной острой неприятности, кроме катавшегося мертвеца.

Очнувшись после особенно долгого забытья, он обнаружил, что лежит на носилках на краю леса. Уже полдень, солнце в зените. Через большой просвет между деревьями оно шпарит с неавгустовской силой. Раненый решил действующей рукой загородить от нестерпимых лучей хотя бы лицо, но оказалось, что руки его связаны бинтом на груди. Он повернул голову и увидел справа на соседних носилках капитана с серым лицом и ужасно раздутым животом. Кто-то лежал и слева. За капитаном и за левым соседом тоже лежали тела – довольно ровным рядом. Вдоль ряда, приседая возле каждого, двигался светловолосый молодой человек в очень сильных очках. Он что-то делал с лежащими. Когда очередь дошла до капитана, лейтенант Мареев увидел, как светловолосый с трудом задрал гимнастёрку. Полдневный луч ударил в туго натянутую кожу и отразился от неё. Парень плюнул себе на руку, растёр на ослепительном животе слюну и начертал химическим карандашом пару знаков – судя по всему, номер. Напялил гимнастёрку на огромный живот, вынул что-то из её кармана, повозился с вынутым, спрятал в свою полевую сумку и подошёл к лейтенанту Марееву. Сергей уставился побелевшим правым глазом на близорукого парня, который присел, задрал гимнастёрку очередного, как он полагал, покойника, растёр слюну и начал выводить цифру. Почувствовав прикосновения, раненый собрал силы, чтобы подать голос. Чуть слышно и хрипло он спросил:

– А за... А зачем это?

Очкарик отпрянул и побежал на согнутых ногах назад. Пробежал вприсядку шагов пять, вскочил и бросился за санитарами. Те живо оттащили Сергея в тень, обтёрли мокрым полотенцем его лицо, дали несколько глотков холоднющей воды, после чего лейтенант снова потерял себя... Выбравшись из временного небытия в следующий раз, Мареев увидел, что вместо братской могилы попал в палатку невиданно большого размера и сидит на табуретке в углу, опираясь на туго натянутые стены здоровым боком и спиной. Пристроили так, чтобы он не клонился влево и вперёд.

Два бесконечно усталых хирурга пилили руку молодому красивому грузину, который и под наркозом скрипел зубами. Дочь спрашивала, откуда уверенность, что на столе посреди санитарного шатра лежал именно грузин. «Ну как же! – восклицал отец. – Обязательно грузин! Молодой, красивый, кудрявый, с чёрными усами. И бледный, как... Как я не знаю что!» Мышцы были отогнуты в обе стороны, на сосудах прикреплены зажимы, и один хирург держал руку грузина двумя своими, а другой с усилием пилил кость: вжик-вжик – ножовкой с очень белым блестящим полотном. Лейтенанта Мареева замутило только тогда, когда рука была отброшена в большую кучу рук и ног, кровавых бинтов и всяких сгустков. Куча была в палатке, у стенки... Грузина унесли, и настала очередь Сергея. Его положили на стол, и он услышал шелест. Врачи и медсёстры шептались: ампутация? что? ампутация? И двадцатилетний обескровленный полумёртвый мальчик, совершил подвиг. Он заплакал и сказал: ребята, не отрезайте мне руку, не отрезайте, пожалуйста... И они сказали: посмотрим. И положили на его лицо маску. И велели: считай. Он стал считать: один, два, три... готов, готов... И уплыл туда же, куда прежде нырял, проваливался, обрушивался безо всякой маски.

Хирурги сделали в левом плече два больших разреза, как-то их распялили, повытаскивали обломки костей, наложили шину на всю руку, а сестра перебинтовала Сергею голову. Про это он узнал на следующий день, очнувшись в большом сарае, где все лежали на соломе. Настало девятнадцатое августа. От церкви, которую лейтенант приметил, когда лежал под солнцем вместе с мёртвыми, долетал, не успевая раствориться в чистом воздухе, успокоительный тонкий звон. Ещё очнувшийся слышал (или ему казалось, что слышит) отголоски очень стройного праздничного пения. Преображение господне. Оно же яблочный Спас. В сарае находилось довольно много народу, в частности командир Сергеева полка майор Штыков чуть ли не со всем штабом. Штабных засыпало землёй и маленько придавило брёвнами, когда почти в блиндаж попала авиабомба. Майор пребывал в своём обычном состоянии – деликатно говоря, нетрезвом. Он узнал очнувшегося: «О-о! Мой лейтенант!» – и выразил намерение облобызать его, если, конечно, Мареев приблизится.

– Иди к нам!

Сергей даже ухом не повёл в сторону весёлой компании. И это объяснялось не только презрением, с которым относились к Штыкову командиры и солдаты. Не было сил. Накануне в землянке, где делали уколы, Сергей видел бойца из своего взвода, но и на его приветствие не смог отреагировать ни словом, ни жестом – только попыткой кивнуть. Не получалось у него откликаться. По собственной инициативе он действовал в случае самой острой необходимости. Наткнулся в соломе на немецкую фляжку, сунул её под мышку, чтобы уменьшилась боль. С этой фляжкой переехал потом в городок, расположенный у железной дороги. Он лежал в стационарном госпитале, и медики ждали: чем кончится воспаление в его мозгу? Суждено лейтенанту выжить и отправиться в древний азиатский город или быть ему похороненным в этом пересыльном городке? В городке было несколько госпиталей. Там делали операции серьёзно раненым; а тех, кому повезло больше (или меньше?), долечивали и отправляли: кого в кратковременный отпуск, кого сразу на фронт. Инвалидов, нуждающихся в длительном лечении, увозили из этого городка в Среднюю Азию, не сумевших выжить – в предместье, на сильно разросшееся кладбище. Город-госпи¬таль был ещё городом-пере¬сы¬лоч¬ным-пунктом и городом-похоронным-бю¬ро. Воспаление началось вокруг осколков, попавших в голову. Сергей пролежал в госпитале недели три, из них почти две с температурой сорок один градус. До воспаления он успел продиктовать одно короткое письмо родным.

Самостоятельно Сергей начал писать из Самарканда, в сентябре-октябре. В самаркандском госпитале ему отсекли головку плечевого сустава; у неё не было надкостницы и, следовательно, возможности питаться. Очнувшись от наркоза, Мареев открыл глаза и увидел на тумбочке эту самую головку. Зачем её туда положили? Сергей схватил это правой рукой и швырнул – тоже непонятно зачем. Оно ударилось о дверь... В Средней Азии было мучительно, незабываемо жарко. Плечо гноилось; под гипсовой рубашкой завелись черви. Они щекотали грудь и спину. День и ночь у раненого чесалась половина тела. Изготовленная для него чесалка – обмотанная бинтом палочка, которой Сергей пытался залезть под панцирь, практически не помогала. Когда какой-нибудь червяк выползал наружу, человек смахивал его на пол энергичным движением здоровой руки. Медики рассказали, что в Америке специально разводят опарышей, которые питаются омертвелыми тканями и таким образом очищают гноящиеся раны. Пациент усвоил это, но... Поправлялся, превозмогая омерзенье.

В письме из Самарканда сын подробно рассказал родителям о ранении и добавил: «Боюсь, что со скрипкой придётся распрощаться». Подростком он в течение года брал уроки скрипичной игры и успел сделаться гордостью учителя. Денег на продолжительное обучение не было, и совершенствовался Сергей самостоятельно. Он был дерзким и страстным. И, сделавшись инвалидом, научился держать скрипку выпрошенной у докторов рукой. Какая у отца была техника, дочь не знает. Вдохновенной его игра бывала, наверное, каждый второй раз. Дочку не удивляли приготовления. Сергей брался за гриф левой рукой, правой подбрасывал её вместе со скрипкой до нужного уровня, а потом ещё: поправлял, устанавливал, прилаживался. Это было слишком хлопотно, чтоб затевать игру без подходящего настроения. До ранения он игрывал так, что люди преображались, смотрели сквозь слёзы не повседневным, другим взором. Отец просто говорил: люди плакали.

Домашние спрашивали, ходил ли Сергей любоваться минаретами, арыками, садами, когда сняли гипс. Прогулок не было: прямо из палаты сопровождающий отвёз лейтенанта на вокзал. И выписали его не из госпиталя, а из Военно-медицин¬ской академии. Однажды лейтенант Мареев проснулся в госпитале и увидел, что его руки и ноги очень сильно отекли. И лицо, и грудь под гипсом – всё отекло. Его перевели в Академию, эвакуированную из Ленинграда. Там сделали рентген и, кроме воспалённых почек, рассмотрели осколок, из-за которого Сергей долго хромал. (А после третьего ранения отлежался, и хромота прошла.) Из-за высокой температуры и отёков он задыхался; по ночам чувствовал, как замирает сердце. Больной с огромным трудом вставал, выбирался в коридор и просил дежурного врача:
 
– Помогите. У меня останавливается сердце.

Доктор делал записи; не отрываясь от бумаг, он отвечал: «Идите, Мареев, не мешайте работать...» Когда Сергей уже выздоравливал и больше не паниковал, в Военную академию пришёл молодой узбек и сказал: «Живот болит». Медики пообещали посмотреть его живот, устроили юношу на койке в коридоре, завели карту и в ней латынью записали предварительный диагноз: симуляция. Пациент был призывного возраста. До окончательного диагноза дело не дошло. Вечером новенький ещё несколько раз повторил своё «живот болит», а ночью умер.

Лейтенант Мареев выкарабкался из нефрита и уехал в Москву, увозя в своём теле четыре осколка. Первый, волховский, навсегда остался возле позвоночника. После полтавского ранения оставалось три осколка. Их не обнаружили ни в госпитале, ни в Академии. Сергей полагал, что перебои в сердце случались не столько из-за отёков и кровяного давления, сколько из-за осколка под левой ключицей. Его углядели, когда отец (дочь уже родилась) заболел туберкулёзом и понадобился рентген лёгких. Ещё через два года инвалид войны Мареев, работавший переводчиком с венгерского языка – нередко синхронным, обратился к медикам с жалобой на сильные головные боли. На рентгеновском снимке врачи увидели два осколочка: в кости ниже левого глаза и в мозгу выше глаза. Двадцатисемилетний Сергей с доверием отнёсся к словам профессора Розенталя, который был ненамного старше пациента: «Молодой человек, никому не позволяйте ковыряться у вас в мозгах». И вопрос об удалении второго осколка был закрыт. Лет через пять снова делали рентген головы. Кусочек металла, застрявший в кости, не сдвинулся, а в мозгу осколка не было.

Однажды Сергей проснулся от колющей боли в горле. Понадеялся, что это пройдёт, поворочался и заснул. Утром горло не болело. Он проглотил осколок. Маленькая железка спускалась, покуда не попала в глотку, затем в пищевод, затем в желудок и далее. «Гравитация, – говорил отец. – А что? Мозги ведь мягкие». Скорее всего, гравитация ни при чём. Иногда после удаления зуба в десне остаются осколочки. Недели через три из гладкого места, где был зуб, вдруг вылезает твёрдый кусок, ощущаемый и днём и ночью. А через несколько суток обнаруживается: десна опять гладкая и не болит. У дочери Сергея Мареева так было с нижней челюстью. На голове она не стояла, и вряд ли, если б стояла, зубной осколок вылез бы раньше. Гравитация ни при чём.

Когда Мареевой-младшей было месяцев пять, её мама и бабушка ушли по своим делам, а её двадцатишестилетний отец, выбравшийся из туберкулёза, в первый раз остался с дочкой – присматривать. Ребёнок спал в кроватке и должен был проспать ещё часа полтора. Сергею незачем было напрягаться, некуда торопиться, нечего опасаться. Он глянул на опрятное дитя, потом сделал три шага к зеркалу, вынул из кармана свежий наодеколоненный платок, понюхал, посмотрел на своё отражение и сказал: «Ну? Живой?» И вдохнул свой, не заёмный, не пожалованный воздух. И убедился, что не погиб ни на войне, ни из-за войны – из-за ранения, инвалидности, червей под гипсом... Одолел.