Остановка Измаил

                Остановка «Измаил»

Два запоздалых пассажира выглядывают большую улицу. Никакого транспорта не видно.
 - Арциз был селом, а уже город!
- Ну и что? Москва тоже когда-то была селом…
- Так-то ж, когда было?! Тысячу лет прошло, а здесь только вчера.
- Может Арциз через тыщу лет, тоже столицей будет.
-  Там в столице тысячу вокзалов, станции, полустанки; транспорт, хоть в Пхеньян уезжай, а тут: подземный военный аэродром, вокзал-сарай, и ни одной полуторки. Чувствую, что Новый год в этом курятнике встречать придётся.
Слякоть, холодный мутный ветер, тонкий лёд в лужах, делали темнеющий короткий день до невозможности унылым и мерзким. Юноша был без шапки, одет тонко, мёрз, дрожал, сутулился, и потому был зол на весь Арциз. Второй пассажир на лет десять старше, имел стойку ровную, длинное драповое пальто облегало плотное тело, ондатровая шапка делала голову значимой, начищенные кожаные сапожки могли бы и в другом месте показывать свой блеск, в зубах рта сверкал золотой клычок. Долго на вокзальной посадочной площадке выжидают транспорт, которого сегодня не будет, и который должен увезти запоздалых пассажиров в конец их желаний. Похоже, за старшим могла бы подъехать служебная «Волга», которой ещё нет и о которой он думает, от того Арцыз ещё более неприятен ему. Не видно личной машины с шофёром которую выглаженный ждёт.
Юноша - студент первого курса института Связи, гостил у своего однокурсника Васи Костенко. Представительный товарищ оканчивал Высшую партийную школу, и пока не имел тех служебных преимуществ, которые ему подарит партия; как он оказался в Арцизе, неизвестно, партия давно потеряла шум времени.
Кроме этих молчащих двоих пассажиров, внутри холодного помещения автостанций шумели цыгане, не сосчитать сколько, но много, и все крикливые. Веселье сыпется с зубов, падает на смуглые лица, струится как угар из зимних дымоходов. Рты полные гомоном и золотом, искры падают на хилом свету от жёлтых лампочек. Откуда то, пошатываясь, идёт человек в коричневой дублёнке, в нарядной ондатровой шапке, ботинки грязные, полушубок расстёгнут, шарф вот-вот сползёт на землю. У входных дверей, четыре цыганки окружили пьяного мужчину; слышны причитания, сердечные вопли, ворожба. Сняли с него полушубок и шапку; из-под  длинных широких юбок проглядываются плотные подошвы на низких каблуках, топчут сапожки остывшую землю и свалившийся на грязной земле шарф. Мужик удивлён и радушен, пытается что-то доказывать. Оранжевый свитер видно тоже греет, волосы почти такие же цветом, от них голове уютно и тепло, а кругом всё серо, едва прибивающаяся луна обнимает веселье пьяного человека.
Студент Пеца Качкалда приуныл, смотрит на слушателя партшколы, тот отвернулся, что-то ищет, роется в карманах.
Исключительному положению, этого занятого человека пистолет полагается, - подумал студент, - ждёт, когда начнутся предупредительные выстрелы. Тот обратно застегнул пальто, верхняя петелька видно узковата, долго возится, портфель «дипломат» зажат меж ног. Застегнув все пуговицы, партийный слушатель развернулся, мрачен состоянием. Цыганки пропали, ограбленный весельчак один шатается. Застёгнутый в пальто пассажир стоит ровный как кол, крепко держит чемоданчик. Молчит.
Раздетый колотит лоб кулаком и сам с собой разговаривает. Пеца подошёл к нему, похоже, человек не понял, что с ним сталось. Глаза довольные и ему ничуть не холодно.
- Куда цыганки унесли вашу дублёнку и шапку? – спросил юноша.
 Мужик улыбается, равнодушно и загадочно смотрит: - Я сегодня развёлся, - радостно сообщает он, - кошмар закончился, из трёх, одна комната моя, кухня общая и она мне не надо.
- Шапка и полушубок?.. – повторяет с причетом молодой голос, молодые мышцы напряжены.
Обворованный задумался: - Ты Пётр Григорич! – тычет пальцем крепкую как панцирь грудь.   
Цыганки, проницательность свою тут оставили, подумал студент, посмотрел на обшарпанные стены станций. Гомон и оживления за стенами спрятались. Партийца не видно.
- А вас как зовут?
- Олег.   
- Идём вещий Олег, - молодой, которого он назвал Пётр Григорьевич, потянул ограбленного за свитер, - идём шубу вашу возвращать.               
- Ух-ма! – Олег топнул грязным ботинком в потресканую морозную корку грязи, болотные брызги стрельнули, - Я сегодня развёлся! Никуда больше не надо, уже пришёл, комнату, что мне оставили, чересчур большая.
Тянет Пётр раздетого, Олег упирается, не идёт…
 Студент сам вошёл в холодное помещение. Мужиков двое, все остальные женщины и дети, чёрные усы цыган в бритую бороду уходят; женщин с десяток, много детей громкоголосых, на своём все кричат. Никто молодого чужака не замечает, делают вид, что его нет. Пошёл студент среди цыган толкаться. Отходят от него, не видят…
- Где шуба и ондатра?! – спрашивает он у половины скучившихся цыганок. Не слышат, семечки лускают. Чёрная блестящая шелуха прилипает к губам, затем оголяются золотые зубки и шелуха сползает на пол. Все женщины в расписных широких шалях, оборчатые платья заметают пол, меховые нутриевые шубки застёгнуты наполовину, у самой молодой каблучки высокие, на своём переговариваются. Мужики общаются тихо, и тоже не смотрят на постороннего, он им не надо.
 Старики! - определил возраст цыган юноша, - им больше тридцати, бить можно… 
-  Бить можно! – повторил Пеца громко и уверенно, настроен согреться, не хотят его цеплять цыгане, осколок табора вечностью занят, куча клетчатых баулов сложены у обшарпанной стены. Ощущают скрытую силу, потому за слова непонятной речи прячутся.
Петя Качкалда всегда контролирует свой удар, бьёт в полсилы, боится убить. На межинститутских соревнованиях его выставляют против дзюдоистов и самбистов, тех и других побеждает; уличному бойцу - правила борьбы мешают.   
Ищет украденные вещи, ищет меж баулов, за спинами мужчин и женщин смотрит. Грубо отставляет баулы и мешки от стены, раздражён, охота подраться, …а не с кем, много женщин. Мужчины недовольны, и не задевает. Недовольны дядьки хулиганом, смотрят с опаской, чувствуют пылкость и холодное напряжение стылых стен, делают вид, что недосуг с голодранцем заедаться. 
Подошли ещё женщины, подняли медленный шум, между собой согласовывают шаги и выдержки негодованию, сливовыми глазами стреляют во враждебный, озлоблённый настрой, уже тысячу лет чувствуют неприязнь и вражду к чадящему кочевому огню. Молодая, смазливая цыганочка влюбчиво увлажняет очи, очаровывает, переманивает гнев мальчика на свои пышные груди и длинные каштановые волосы. Захочет, сможет накормить цыганской любовью. Слова её тонкие трепетно, заодно с возбуждёнными мяклыми глазами мерцают.
Пеца колеблется, пережёвывает негодования, думает: а может то были другие цыганки, неразборчивое сердитое состояние отхлынуло, любезным сомнением спрашивает:
 - Где шубу и ушанку мужика спрятали? 
Подходит другая цыганка, не такая молодая, и не такая красивая, как грудастая, на пальцах перстни радугой переливаются.
- Давай тебе скажу правду, которую не знаешь мой ненаглядный и брильянтовый. Тебя любит одна прелестница богатая, её отец большой партийный начальник, ты будешь в ласке и любви купаться, тебя счастье аметистовое ждёт.
Петя отвёл голову в сторону, шепчет себе:
- Гадалка!.. неужели про Люсю знает, - остаток возмущения растворяется в глазах цыганок, ещё подошли другие, все десять, и все ему счастье жемчужное предрекают, уклончиво и слащаво мигают цыганскими глазами.
 В любой наций: женщины, значительно более изобретательный и совершенно бесстрашный народ.
 Пеца зарылся в ворохе восторженного цыганского предсказания, не охота на улицу выходить. Куда партиец подевался?.. Может уже уехал, или его увлекли цветастые одежды.
 Не признают цыганки ни одну мужскую породу, кроме как свою. Любовь на сторону - нож в груди. Они везде, нет измены обычаю. Сотни лет не меняются строгие законы. Давно цыгане облюбовали Бессарабию. И на полярном круге, они тоже цыгане. 
 Петя не уловил, как снова на улице, на привокзальном остром ветре оказался. Ограбленный весельчак пропал. Партиец строг и неподкупен, ничего не видел, не хочет вред нарушений замечать. Ждут транспорт, пункт посадки пассажиров невыносимо мерзкая пустая площадка: грязные лужи и кучи неубранного мусора, роются в мусоре тощие собаки, пищу ищут. Издалека свет фар показался, уже не светло и ещё не темно. Едет тяжёлый КРАЗ, с виду новый; отчаявшиеся машут руками, партиец повелительно кожаными перчатками шевелит. Грузовик остановился.
- Батя, я на Болград, - говорит пожилому водителю старший пассажир. Молодой молчит и сутулится, сели в пахнущую мазутом кабину, сидения порваны.
- Мне в Измаил, - сказал молодой стучащими зубами, когда машина уже поехала. Дрожит. 
- Только до Кирнички еду, - для сведения пассажиров шофёр уточнил, - там развилка, каждый к себе как хочет, доедет, направления разные, а по затратам горючего, расстояния равные. 
Петя сидит в середине шумной тряски, начинает согреваться гудящим мотором. Асфальт с колдобинами, от холода и ухабистой дороги рассмеяться охота. Езда ревёт, с перехлёстами движется грузовик; нескоро, сумбурно прячется наружная тёмнота. Шофёр разговорчивый попался, рассказывает: куда ездил и сколько лет на этой машине сидит. Его сын в Восточной Германии служит, тоже водитель, сержант, стратегическую установку возит. Техника, три ведущих моста, проходимость: океан может пересечь! Выводят войска из Германии, в лесах Белоруссии будет дослуживать срок, недолго до весны осталось.
Партиец молчит. На коленях портфель держит, к Новому году в спецбуфете набрал изыски недоступные. Петя срок своей армейской отсрочки высчитывает, интересуется:
- Сколько сержанту лет?
- Двадцать будет. Значит на год старше. Староста группы Костенко, тоже сержант, и тоже в Германий служил. Старший сержант, – поправил себя студент, - летами он у нас дед.   
Партиец заявил, что он капитан запаса, звания идут по степени продвижения, закончит партвышку майором будет, генерала когда-то сумеет получить, курсантскую подготовку в Бобруйске проходил. Места те знает: широкие поляны, лесов много, и грибов уйма. Дисциплину надо бы как-то доукрепить, националы в армии быстро верх берут, с первого дня «дедами» себя назначают.
- О, анекдот про дедов вспомнил, - сказал водитель. - «Спрашивают Черненко: Константин Устинович, чем отличается монархия от социализма? Говорит: при монархии власть передаётся от отца к сыну, а при социализме от деда к деду»
Петя хихикнул. Партиец сосредоточен, в стеснении ума прибывает.
- А вот ещё другой, сегодня слышал: «Идёт Горбачёв, навстречу ему мужик, с лысой пятнистой крысой играется. Горбачёв говорит: Какая потешная крыска, дай мне её, я Раисе Максимовне подарю. Выбирайте любую Михаил Сергеевич! Так тут не с чего и не с кого выбирать!? Ну и что, вас же избрали…»      
Петя снова засмеялся, партиец что-то промычал, ладонью в бардачок стукнул, затем несогласным каменным голосом начинает извлекать просвещенные возражения: кабина машины тоже партийное пространство.   
- Знаешь батя, такие порицательные вещи рассказывать ни к чему, не дело октябрём потешаться; анекдоты-прибаутки излагают везде, даже в политбюро, но про женщин судачат, а это политика. Неприлично, переустройства века, осмеивать! Опасность для народа, для экономики и страны. Наши враги только этого и ждут. Партия борется с недостатками, не всё охватываем, насыпь дороги вот разбита. И то, что закрытый доклад ЦК смог перехватить инициативу, это блестящая заслуга обкомовских секретарей, они стержень партий. Главное, получить поддержку народа, уравнять возможности рабочих и колхозников, содержать страну положено в строгой справедливости, давно так умеем. Общество обязано быть крепким, руководители партобкомов окончательно утвердили себя в этом; как никто знаем, что именно надо двигать, прилагаем нужные усилия, делаем всё, как наметила последняя партконференция. Секретари уверенно подбирают значимых, преданных руководителей для решительного управления страной и народными недрами. Обязанность массы: следовать и одобрять инициативы партии, она у нас одна, должны беречь как зеницу ока. Только республиканские и обкомовские секретари способны полноценно пополнять наше боевое политбюро, одни сумеют до конца укрепить единство трудового руководства. Наверху расстановка видится лучше. А такие пошлые анекдоты, мешают сосредотачивать усилия партий и народа на выполнение последних планов пятилетки. 
Видно упрямо их учат в партшколе, почти доклад на пленуме ЦК. Водитель сконфузился, оторопел, с детства поставлен под надзором милиции и комсомола, строгое пребывание скрипит в скрытой душе, страдание тоскливой привычки овладело им. Чего-то даже испугался ребёнок войны, немецкие бомбы, что рвали землю, давно обезврежены и засыпаны. Передние колёса стукнули в рытвину дороги, кабина подпрыгнула, ударила всех под рёбра. Поехали тише, тяжёлые скаты стали реже ловить ямы; выбоины в извилистом полотне участились.
- Да, да, я почувствовал, - сказал водитель, - как сели в кабину запах важного одеколона солярку и масло перебил, тесно как-то стало; сразу понял: - Начальник! Забылся. Мимо настроя у меня получилось, так-то я человек смирный, партию уважаю…
Половина зубов у водителя стальные и неровные как асфальтная дорога. Один передний из булата, выдавлен, во время разговора вылазит за губу  зуб, шатается. Плохи дела на языке, в дёснах ещё хуже. Партия зубную медицину совершенно упустила. 
Дальше водитель всю дорогу молчал, жёлтые прожекторы бьют встречную темноту, помогают следить за выбоинами на мокром полотне. Бежит дорога, по бокам мрачное безмолвие, меньше стало трясти. Едут молча, встречных машин мало; заяц быстрый перебежал полосу света. Доехали до развилки «Кирнички».  Дверка прилипла, тяжело открывается, скрепит; плечом лупить приходится, хлопают замки.   
Партиец стал хлопать карманы, вроде что-то ищет…
- Ничего не надо, - сказал водитель. Тот вышел, отошёл в сторону, принялся струшивать с себя запах кабины.
Студент положил на сидение рваный «чирик». Поблагодарил за согрев, спрыгнул в сырую ночь. Взревел дизель, укатил КРаЗ, гараж угадывает. 
Партиец высматривает разные направления дороги, темнотой озабочен. Молчит, печалит его горбатая пустота в предновогоднюю ночь. Пеца поочерёдно вытягивает ноги, отёрпли, разминается, от нечего делать, решил упорную важность партийного «товарища» спросить:
- А я могу пойти учиться в вашу школу?
Школарь насупил губы, опустил густые брови, показывает выражением, что по такому вопросу распространяться преждевременно, тема закрытая, партия одна, а подлежащих исключению много.
- Непростое дело, невозможное по установке отбора. Закончить Вуз надо, познать до конца комсомол должен, рекомендацию высоких товарищей получить, и не одну. Внешне и внутренне обязан ровняться на кого-то из руководителей. Горбачёв продолжатель оттепели - хрущёвская норма в нём. Меня место первого секретаря в райкоме партий ожидает, старика Пинти Петра Георгиевича давно менять надо. Тебе прежде положено комсомольским работником установиться, жить нужно по написанному перестройкой и уставу.
Рядового комсомольца Качкалду Петра за драку прямо в аудитории, исключили из молодёжной организации.
Путь наверх закрыт, заключил студент, валить секретарей пора, кровь в партииных жилах мутная, испортят страну. История предстоящего успеха  рассыпается. Видно, как ложь, в прорехи истины втискивается. Свою школу предстоит утвердить, трухлявые осиновые пни не скрасят партизанский лес, одни мухоморы плодятся, пропали партизаны, и сам я пропал. На убитого Петра Мироновича стану ровняться.
Ничего из него не выйдет, думает партийный школьник, не нашего замеса деятель.   
Мысли Пецы Качкалды, словно на пустую, насыпь забрались, быстро побледнели алые кумачи в голове школьника. Хочется подняться над людскими сугробами. Или вот тоже, Новый год снова без снега приполз, давно наст преждевременный растаял.
Откуда-то издалека улицы, обозначилась громкая шатия, не цыгане. Дискотека закончилась, толпа молодёжи взбудоражено идёт, ругают время и лозунги, лягают грязной обувью беленые столбы. Заброшенная молодость их беда. Подошли к пассажирам, стали разбойничий намерения выявлять, в деньгах нуждаются, выясняют кто такие, и почему решили в ихнем селе долготу бесплатной новогодней ночи рвать.
Партиец мгновенно обессилил, боком стал отходить, отстраняется от шумливой пацанвы. Студент ударил кулаком свою ладонь. Не понятно, как самого наглого в толпе угадал, распластался нахал в чёрную, наполненную камнями и влагой землю. Остальные уплотнились, было накинулись на чужака, и вскоре все лёжа смотрели на тёмное небо. Больше некого бить. Слушатель убежал в тускло освещённые, полуоткрытые ворота хоздвора, в молчащую ограду скрылся, оградилась от нарушителей норм и порядка современная партшкола.   
Пеца, стал поднимать хулиганов переступивших молодёжный устав, руку подаёт, на вид нетяжёлая ровня, встают неохотно, в глазах пропал кураж, удивлялись урагану, что их свалил, самый наглый из толпы долго жал руку и щупал мускулы пацана, хвалил: сила неуёмная, бить умеет, и чуть снова не получил. Другом желает распрощаться. В грязной одежде направились домой танцоры.
- Отдай куртку свою чемпиону, - сказал наглый, самому хилому, - видишь парень плохо одет.
Тот замешкался, куртка у него чистая. Змейку щупает.
- Не надо! - остановил хлюпика Качкалда, - бью в полсилы из уважения к своему постоянному настроению.
Толпа растянулась, уходили с шёпотом. Снова тихо стало кругом. Партшкола откуда-то из подворотни вынырнула, обнимает портфель, огорчён поведением студента.
- Надо было как-то иначе, для нас воспитание и присмотр важнее кулака, не 37 год на дворе, они не правы, но и ты переусердствовал. По стране милиция везде расставлена. Заграница нас недаром критикует, не учитываем демократические замечания, не до конца привлекаем международный опыт, кто-то же должен быть образцом, мы третье поколение партийцев потому и неподсудны назначением, потому что обязаны подчиняться новым правилам. Словами надо - не кулаком. Кулак не наш союзник.
Может тебя тоже врезать, - подумал вслух Пеца и отвернулся, - беленный трухлявый столп не удержится на ногах, - заключил он.
Вспомнил лекцию пьющего старшего преподавателя, шум в аудитории, никто не слушает, а тот говорит словно, сказку рассказывает:
«Жажда власти - находит слабых. Отобрались неспособные видеть время, хорошо себя чувствуют, когда ими управляют. Так мировой уговор запланировал: подворотня мировому оку подчиняться должна.
 А нет ничего опаснее, чем власть бездарного человека.
 Застряли в расщелине приниженные, над всеми поставлены, ужато присматривают, кормятся порчеными представлениями. Порода пустого поколения из идолопоклонников отобрались. Упали на колени, не имеют полезное здравомыслие, трусливы; без указаний кошелька - растеряны. Уничижительная струбцина обняла листы гладко сочинённых законов, всё плохое - для них достижения, коленоприкладствуют испуганные законники. Не позволяют ветру времени листать страницы бегущих перемен. Измельчали управленцы, отобрались готовые продать всё, лишь бы портфель был полон удовольствиями. Убивать их надо.
 Известно, людская слабость - дело неновое, думали Культуру удержат! – бездарны и лукавы, от пошлых затейщиков откупаются. 
Валюту родины не умеют чеканить спекулянты и мздоимцы, врагам сдали дух борьбы и золото. Может военное обмундирование обновили? - И тут обманули».
Шум в аудитории стоял такой, что ничего не разобрать, и так ясно: пьющий человек - решил слова трезвые сказать.   
Подъехал автобус на Болград, партиец вбежал искать мягкое сидение, портфель к груди прижимает. Стёкла запотевшие. Потерялся.               
Вскоре другой междугородний автобус подкатил. На лобовом стекле вывеска и Суворов на вздыбленном коне. Видно турки снова засели в Измаильской крепости. Быстро выветриваются достижения. Новый штурм предстоит.
Без штурма религий нет вечности, подумал Пеца, грустным сел в спёртое тепло, воздух тяжёлый, сжимает холодные кулаки, думает: Хлеб имеют турки, кораблями по Дунаю зерно и ракеты возят. Зрелища сытому континенту не хватает! Для потехи, большую гладиаторскую арену задумали устроить. Бить неотвратимо придётся. В полную силу! Хочет подняться и идти, а не может. Обжат установкой. Быстро в сон погрузился.