Верная река. Глава 14

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 14

        Пани Рудецкая решила действовать во имя и за всю семью. Взялась за хозяйство. Только на этот раз всё рвалось, пропадало почём зря, валилось из рук. Отношения полностью изменились. Люди стали другими и, тем более недоброжелательными и дерзкими, чем ниже в своё время склоняли головы. Всё исчезало, будучи украденным практически на глазах. Всякие труды рассыпались и питали пустоту.

    Панна Брыницкая, как более молодая и здоровая, была вынуждена взять на свои плечи львиную долю работы. Оттого снова не высыпалась и практически не ела. Переживание за князя дошло до состояния непрерывного отчаяния, для отвода подозрений постоянно прикрытого безупречной миной, шуткой и весёлостью. Сон превратился в полубодрствование-полудрёму, присущие только любящим женщинам. В одном ухе блеск сонных мечтаний, другое прислушивается к дыханию, внимательно ухватывая каждый шелест. Мысль фонтанирует, улетая на сто миль от земли, а вместе с тем происходит неустанное наблюдение, анализ и логическое заключение о ходе болезни.

    Продвижения и нашествия войск теперь не были столь частыми, поскольку повстанцы, попрятавшись в лесах, оттягивали неприятеля от людских поселений. К тому же, главное действие партизанской войны на время переместилось в другие районы.

    Обе обитательницы старой усадьбы использовали данное стечение обстоятельств, насколько им хватало сил, и трудились от зари и до ночи. А забот хватало! Громко смеялись и говорили только о вещах весёлых, чтобы скрыть чувства настоящие, сидящие глубоко внутри, а может хотя бы для того, чтобы посредством смеха воздействовать на души и отучить сердца от плача. Однако не всегда это удавалось. В один из солнечных дней они вместе проветривали в саду сундуки, наглухо закрытые в течение той зимы. Вынимаемые вещи обе родственницы развешивали в саду. Работали живо, весело, получая от занятия удовольствие. Как вдруг пани Рудецкая пошла в дом и долго не возвращалась. В какой-то момент молодая панна услышала из глубины дома судорожный крик. Побежала. Искала, перемещаясь из комнаты в комнату. В углу столовой – большой залы рядом с кухней – застала пани Рудецкую сидящей на полу за шкафом. Несчастная мать обнаружила на полке детскую одежду Гуча – сына, зарубленного во время восстания. Схватив старую курточку с золотыми пуговками между скрещёнными на груди руками, крепко прижала её к себе и, сидя на корточках, раскачивалась вперёд и назад, невидящая, неслышащая, бесчувственная от горя. Дикий крик, похожий на писк коршуна, вырывался между её стиснутых зубов. Будучи поднята с земли, открыла глаза, пришла в себя, попросила прощения за допущенную бестактность и принялась за работу. Любые вести из внешнего мира, любое громыхание снаружи вызывали дрожь, панику и муку быстрого покидания дома. Поэтому в нездольском дворе ненавидели грохот и топот. Тем временем в один прекрасный полдень второй половины мая перед крыльцом усадьбы остановилась большая блестящая карета, запряжённая в четвёрку откормленных разгорячённых коней. Пани Рудецкая в ужасе выбежала в сени и встала за входными дверями, смотря на улицу через боковое окошко вся в ожидании какой-нибудь очередной беды. Панна Саломея также разглядывала карету, стоя за занавеской в большой комнате. На счастье, не мужчина вышел из транспорта, но женщина, что само по себе уже являлось определённым облегчением. Прибывшая пани была высокая и, несмотря на седеющие волосы, со следами былой красоты на лице. Подняла завесу чёрной шляпы и стала осматриваться во все стороны, видимо, ожидая, что кто-нибудь выйдет её встретить. Но в те времена дома были негостеприимны, и люди не горели желанием видеть людей. Хозяйка не спешила с приветствованиями, ожидая, что дама как приехала, так и поедет себе дальше в блестящей карете. Чёрная пани приблизилась к крыльцу и взошла на его ступень. Ступеней было несколько, и казалось, что она не может на них забраться. Нужно было открыть двери и выйти навстречу. Когда пани Рудецкая показалась на пороге, прибывшая заметила её и кивнула несколько раз головой. Была бледная как бумага, с кругами вокруг глаз и синевой вокруг рта. Стоя на первой ступени крыльца, споткнулась о вторую и со странной неловкостью на неё опустилась. Дрожащим голосом, сквозь зубы, которые стучали словно в лихорадке, она спросила:

- Это же ведь усадьба в имении Нездолы?

- Да… - ответила хозяйка.

- А это, может, пани Рудецкая?

- Это я…

- Мне говорили… Я получила сведения, что здесь зимой лечился раненый… Ищу уже три месяца… Мне сказали… Это молодой человек. Брюнет. Щуплый. Высокий.

- А как фамилия?

- Фамилия Одровонж. Имя Йозеф.

- Так пани, может, его мама?

- Мама…

- Прошу войти.

- Он здесь?

- Здесь.

- Живой?

- Живой.

- О, Боже! В этом доме?

- Здесь. Пусть пани войдёт.

    Однако прибывшая уже не имела сил войти. Улыбка счастья, проступившая на её губах и лице, забрала, казалось, последние остатки, последние резервы. Опустилась на колени и, вытянув руки к пани Рудецкой, лишилась чувств. Панна Саломея прибежала на помощь, подняла и освежила водой мать князя. Кучер, слышавший весь разговор, дал коням хорошего кнута, развернул во дворе четвёрку и быстро отъехал. Княгиня Одровонжова была занесена обеими нездольскими панями в комнату направо, расположенную подальше от спальни раненого. Едва прийдя в себя, смотря на панну Саломею, спросила:

- Так это пани спасла от смерти моего мальчика?

- Откуда же такие вести?

- От доктора… - прошептала.

- От доктора Кулевского?

- Да. Искала всюду, объездила все поля сражений, постоялые дворы, усадьбы, деревни, расспрашивала всех людей. Наконец…

- Только он тяжело болен…

- Болен! Что с ним?

- Не знаю. Был ранен…

- О его ранах знаю. На голове, на спине… глаз… Мне доктор всё рассказал. А та пуля всё ещё в ране?

- Пули уже нет.

- Уже нет!

- Но приплелась какая-то болезнь.

- Мой Боже! А где он сейчас?

- Сейчас пани не сможет его увидеть, так как он может не пережить волнения.

- Настолько болен!

- Так сказал фельдшер, который его осматривал.

- Приведём доктора! – сорвалась с места мать.

- Хорошо! – ровным голосом тихо шепнула молодая.

    Пригнулись друг к другу и начали шептаться, будто ввиду подслушивающего неприятеля, о всех подробностях заболевания, о мельчайших его проявлениях, симптомах, прогнозах и средствах лечения. Позабыли о свете, внезапно связанные в нечто единое, соединённое переплетением чувств, которое взаимно и одновременно в двух личностях объявилось, затянулось и спаялось. Пани Одровонжова сидела в углу софы, Саломея возле неё на табурете. Мать непроизвольно обняла эту незнакомую девушку, положила ладони на её шею, притянула к себе, прижала плечи, голову, спину и начала вместе с ней покачиваться в порыве глубокой признательности. Гладила её блестящие волосы нежными пальцами, долго водила ладонями по щекам. Сама не понимая, в приступе своей радости, схватила руки панны Мии и так внезапно прижала к своим губам, что та едва успела их с окриком вырвать. Напротив них сидела в своим кресле пани Рудецкая. Была вежливо улыбчива, безупречно спокойна, как и подобает при таком госте. С любопытно наклонённой головой, слушала разговоры, разделяла радость матери, нашедшей сына на извилистых, обманчивых, далёких дорогах польского восстания. Хотя на самом деле – её глаза не видели никого и уши не слышали подробностей, которые так занимали те две особы. Её глаза смотрели сквозь них обеих куда-то в стекло окна, или в шершавую стену дома, в поля, в далёкие лесные долины, а может быть, дерзко, в непостижимые глаза страшного Бога.

    Княгиня, забыв о свете, об обычаях и обо всём, что в первую очередь нужно было выполнить, просила панну Саломею, чтобы ей позволили увидеть сына. Но молодая опекунша не соглашалась. Очень хорошо зная состояние больного, опасалась, что при виде матери впадёт в стократ сильнейшую горячку, а та горячка может его убить. Долго торговались. Одна всё умоляла, другая не хотела уступать. Остановились, наконец, на том, что мать через дверную щель увидит своего единственного сыночка. Забывая о пани Рудецкой, пошли на цыпочках через входные сени, через салон. Панна Саломея пересекла гостиную, вошла в спальню и оставила двери за собой не до конца закрытыми. Через щель можно было разглядеть лицо больного. Пани Одровонжова припала к ней глазами так тихо, что Саломея не знала, находится ли она там, где должна, или ещё стоит вдалеке. Тем временем мать повстанца, прижавшись к отверстию между рамой и дверью, опустилась на колени и смотрела. С молитвой на дрожащих губах, сквозь струи неубранных слёз смотрела на любимейшее лицо. Минул так час, потом другой. Панна Саломея не могла её с того места ни поднять, ни оторвать. И только когда приблизился вечер и стал скрывать больного, княгиню насильно оттащили до одного из дальних эркеров, где ей приготовили постель.