Глава I. Темная ночь

...je veux encore t’entendre rire

Антуан де Сент-Экзюпери - «Маленький принц»

***
Он даёт утомленному силу, и изнемогшему дарует крепость,
утомляются и юноши и ослабевают, и молодые люди падают,
а надеющиеся на Господа обновятся в силе:
поднимут крылья, как орлы, потекут — и не устанут,
пойдут — и не утомятся

Исаия 40:29-31

***

Глава I – Темная ночь

Знаю, встретишь с любовью меня,
чтоб со мной ни случилось

Н. Богословский, В. Агатов, М. Бернес – Темная ночь | 1943

«4 октября 1945

Дорогая моя Консуэло, mon lapin, дорогая подруга моя!

Знаю, ты очень меня ждала и думала, что раз война закончена, то я наконец-то вернусь домой. Я и сам верил в это после 2 сентября, но не мог остаться в стороне – как и в начале войны, так и в годы Сражающейся Франции, и потом, когда наша общая победа была так близка, понимаешь, я не мог! Гнусная война закончилась, но гнусные люди остались жить. Гнусные ублюдки, души которых измазаны в крови почище их рук…

Не могу рассказать тебе всего, наша операция засекречена. Больше всего мне хотелось бы быть рядом с тобой, наслаждаться миром, к возвращению которого я скромно приложил руку. Руку, всю душу, сердце, здоровье, а главное годы жизни с тобой.

Милая моя Консуэло, ma puce, свет ночей моих!

Я представляю нашу скорую встречу каждый день: утром, когда просыпаюсь, вечером, когда засыпаю. В моих снах до сих пор живет вся грязь и страдания, все ужасы, что я видел во время войны; и только твоя любовь, твой образ, твои мысли обо мне рассеивают эту непроглядную тьму.

Будь спокойна за меня. Меня окружают прекрасные люди, верные друзья, великолепные летчики, на счету которых многие часы смертельного риска – опасных вылетов сквозь ненастные ночи и туманные дни. Мы прошли все это, чтобы выжить. Чтобы выжили все наши соотечественники, наши ценности и наше будущее. Сейчас объединились одной лишь целью – не дать истории повториться, выжечь коричневую чуму дотла. Не существует идей без людей, которые их воплощают, не бывает крови, проливающейся без чьего-то молчаливого согласия, не бывает возмездия без справедливости.

Родная моя Консуэло, mon coeur, моя путеводная звезда!

Я пишу это письмо, понимая, что пока мне вряд ли разрешат его отправить (секретность-с, ну ты понимаешь). Веря, что если сегодня, послезавтра или когда-то потом мне все же будет суждено погибнуть, то мои друзья не допустят, чтобы ты его не получила. Каждое мое письмо в годы войны было последним; и это не исключение, но я хочу, чтобы твои слезы не стерли эти буквы, и что они будут греть тебя до последнего твоего вздоха, а там уж, будь уверена, мы все равно неизбежно встретимся, я протяну тебе руку, и ты больше никогда не будешь одна.

Я знаю, я ужасаюсь от того, как тяжело было тебе в эти годы. Неизвестность томит, неизвестность убивает почище наших врагов. Но мы победили, потому что верили, потому что делали правое дело, и вклад каждого бесценен. Ты – герой, как и каждый, кто выжил, кто был увечен, кто погиб, кто недоедал, недосыпал, кто не дожил. Эти жертвы… ты и сама все прекрасно знаешь.

Любимая моя Консуэло, mon ange, ниточка, связавшая меня с жизнью вопреки охотящимся на меня лапам смерти!

В годы войны ты все время ругала меня за письма, в каждом из которых я неизбежно, снова и снова, вновь прощался с тобой. Может, это суеверие старого пилота, а, может, банальный фатализм человека, который знает, что каждый день может быть последним, причем неважно – на войне или в быту. Ты писала, что я дурачок, что я еще обязательно переживу тебя и вообще доберусь до сотни, но я – ton ;me soeur, и без тебя мне нет смысла жить. Никогда не будет лишним сказать тебе о моей любви, душа моя, и что даже небо я люблю немножечко меньше, чем тебя.

В тех краях, где я сейчас, очень тепло, даже жарко, но душно и сыро. Правда, сегодня небо удивительно чистое, но погода здесь весьма переменчива, и, вполне возможно, когда нам прикажут вылетать, оно не будет благоволить. Ты помнишь, что я боюсь ночных полетов, но признаюсь в этом только тебе. Я разрешаю себе бояться, но только глубоко внутри, где-то в районе сердца, бояться никогда не встретить рассвет подле тебя, не проводить закат, держась с тобой за руку, в заслуженном умиротворении и с улыбкой на лице.

Я заканчиваю это письмо также, как и все десятки предыдущих, напоминая тебе: je veux encore t’entendre rire, и клянусь вселенной, однажды это случится.

Твой, на веки вечные, Антуан».

- Капитан Бонном, - вырвал меня из раздумий о письме полковник Джек Уоллес, - срочный вылет! Собираемся.

Я отдал честь, быстро свернул письмо, протянул ему.

- Я не возьму, капитан, не проси. Сам его вручишь, когда вернешься, – он почему-то улыбался, и глядя на мой непонимающий взгляд добавил: - возможно наша главная цель скоро будет в наших руках.
- И что потом?
- Потом домой. Пора отдохнуть, а там будет видно.

Честно, я не поверил, но такие слова всегда грели больше, чем даже окружавшая нас пуэрто-риканская жара. Помедлив, я сложил письмо в карман – вот и все мои суеверия. Но они вернулись, стоило мне выйти на улицу и обнаружить, что погода начала меняться. Ну и ну! Кто, спрашивается, тянул меня за язык? Стремительно налетали тяжелые тучи, темнело, мрачнело, разгонялся ветер.

Наша небольшая интернациональная команда – по двое американцев, британцев, русских и французов, как всегда была готова и быстро собиралась на летном поле. В воздухе ощущалось нервное предвкушение. Полковник тем временем начал зачитывать секретное донесение разведки:
«Строго секретно. Полковнику Д. Уоллесу, командующему операцией Травля крыс,

местонахождение Густава Франца Вагнера установлено. Передаю координаты. Сухопутная операция по задержанию невозможна, местность непроходима. Приказ – уничтожить. В этом районе гражданских нет».

Мы и без дополнительных пояснений поняли задачу. Все побежали к своим машинам, было понятно, что каждый из нас хотел бы стать тем, кто уничтожит Собиборского палача. Мой Р-38 встречал меня торжествующим гулом.
- Ну что, моя Молния, дьявол мой с раздвоенным хвостом, - прошептал по обыкновению я, поглаживая моего верного товарища по оружию, с которым мы прошли сквозь снега и туманы, пески и бураны, через горы и над реками, были близки к смерти многие десятки раз, а сегодня могли положить конец нашему партнерству. Идущий на смерть – так называли меня братья-пилоты за то, что я всегда выжимал себя до конца, не опасаясь попасть в лапы мрачного жреца, но сейчас все было иначе: смерть упорно настигала одного из главных чудовищ нацистской Германии.

Погода буйствовала, но я ощущал необычайный подъем. Это захватывающее ощущение взлета, одновременного взлета пяти машин. Мы шли эскадрильей, прорывавшейся сквозь начинавшийся ливень. Я спокойно слушал переговоры товарищей, чувствуя их крылья рядом, улыбался многослойной ругани своего соотечественника, адъютанта Шарля Эжена, нервным шуткам сержанта Билли Ходжа, малопонятному русскому бормотанию младшего лейтенанта Хабарова. Вскоре видимость ухудшилась, мы пролетели Пуэрто-Плату, которая становилась все меньше и меньше с борта самолета, и вышли на курс.

В этот момент как будто что-то случилось. Р-38 просел и, казалось, словно взбрыкнул как своенравная лошадь. Толчок. Щелчок. Бросок. Я вернул управление, как раз входя в плотный, как вата, грозовой воротник. Трясло, швыряло меня, идущего на смерть, кидало из стороны в сторону, издевательски просто, словно песчинку. Я невероятным усилием удерживал самолет, стараясь не смотреть на росчерки молний подо мной, которые немного освещали кромешную тьму.
- Так себе союзничек, - прошептал я, понимая, что любой удар молнии добьет меня окончательно.

Мой Р-38 вел себя как-то непривычно. Тяжелые погодные условия не были нам в новинку, перед глазами пронеслись все наши с ним приключения, когда мы вместе с трудом, но все же вырывались из скрюченных липких пальцев смерти. Мы рычали с ним в унисон: он – прорезая треклятый воротник, я – пытаясь помочь ему пережить это внезапное испытание.

Все это время я безуспешно пытался разглядеть кого-то из товарищей – наладить связь так и не получилось. И тут я увидел стремительно закручивающуюся воронку впереди, которая явно жаждала заполучить нас в свои объятия, проглотить и переварить. Бестия! Небо упрямо не хотело сегодня помогать, не было моим привычным союзником, отвернулось от меня в самый неудачный момент. Подхваченный краем чертовой воронки, мой Р-38 последний раз взбрыкнул, отвечая моим попыткам уйти вправо.

- Таранис, помоги! – вдруг взмолился я, понимая, что самолет совершенно не поддавался ни на какие мои жалкие попытки вернуть контроль и управление. Мы погружались в центр воронки. Я глянул на часы моего отца и с удивлением обнаружил, что секундная стрелка совершала странные неравномерные движения – пять секунд назад, десять вперед, двадцать семь назад, восемь вперед, двенадцать назад, тринадцать назад, четыре вперед, пять вперед, семнадцать вперед и, когда все эти нелогичные колебания кончились, наконец, застыла на 4 часах 11 минутах.

И все. Все вокруг погасло: не было ни воронки, ни молний, ни собственно самолета. Я летел сам по себе, словно птица в безбрежную неизвестность. Нащупал письмо Консуэло в кармане, выругался, вспомнив, что сглупил, не переложив его в более надежный карман. Сглупил, что не смог отказаться от участия в охоте за нацистскими крысами, бегущими с потонувшего корабля. Мне привиделся родной Марсель, рыбаки и неповторимый воздух парка, в котором мы познакомились с Консуэло. Она, разумеется, оказалась там, на ее лице была грустная улыбка. Нет, не грустная, какая-то другая… я не видел такой прежде, но откуда-то знал, что увижу еще, совсем скоро, гораздо быстрее, чем она увидит меня.

- Ты видишь меня не в последний раз, Тото. Помни об этом, mon petit prince, я буду ждать и подарю тебе еще одну, самую главную мою улыбку, - промолвила она ласково, так, чтобы у всего мира сердце разорвало в клочья от вопиющей несправедливости.

Я запомнил ее улыбающейся в тот самый миг, как все окружающее меня сокрушительное безумие вдруг изрыгнуло меня наружу.

Полная тишина. Чистое небо. Идеально ровная гладь сантилитров воды подо мной – не спрашивайте, почему у меня возникла такая странная, непоэтичная ассоциация. Все это было словно нарисовано, сфотографировано, снято для синематографа. И тут я обратил внимание на ярко-зеленый заросший  тропический остров посреди этого смертного спокойствия, который стремительно взывал ко мне и, казалось, величаво всплывал из забурлившего моря. Р-38 шел к нему с удивительным послушанием, словно все это было на аэродроме во время руления, в момент чего-то совершенно необъяснимого. Я бросил попытки управлять обезумевшей машиной, абсолютно самостоятельно мчавшейся навстречу какому-то аномальному притяжению. Все в самолете начало двигаться в унисон со спешкой Р-38, словно стремясь в объятия таинственного острова. Впереди мерещился кусочек графитового побережья, над которым возвышался угрюмого вида маяк.

Я вдруг зачем-то смял письмо в своем кармане, а когда осознал, что натворил, то уже не успел разгладить его, потому что именно в эту секунду мой самолет в последний раз махнул крыльями и грузно рухнул, пропахав половину берега сквозь вулканический песок, камни и еще невесть что.

Падая в забытье, у меня промелькнула последняя мысль, что наконец-то это садистское приключение закончилось. Как же я ошибался!