Повторяемость бытия или параллели времени

Не по своей воле приходим мы в этот мир. Не сознаем момента прихода и только
постепенно проявляющаяся воля к жизни заставляет нас принимать решения - что и как делать с собственным присутствием в мире.

И если душа человека - пришлец из иного, высшего и до поры не воспринимаемого нами мира, мир этот не может не напоминать о себе, не может не тревожить душу образами ей родными и близкими. Пусть даже и погружается столь часто человек в плотную и труднопреодолеваемую для небесного света материю земного бытия.

Зато какие образы и звуки рождает поэзия души, не способной примириться со своим отлучением от истинного ее обиталища! Однако, говоря об этом, менее всего думается о цветистой оде нашему "небесному дому", от которого мы по воле Судьбы оказались и продолжаем быть отлученными. Немало в традиционной религиозной литературе замечательных произведений, призванных обратить взор человека к Высшей реальности, написанных с чувством и верой, написанных вполне искренне. Вот хотя бы стихотворный ответ святителя Филарета на "крамольные" с точки зрения Церкви пушкинские строки "Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?" Не мог Филарет не укорить Пушкина за эти, вершающие стихотворение строки:

Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

не мог не наставить "заблудшего" поэта на "путь истинный", написав в ответ:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана,
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.  ...

Безусловно, хочется верить и верится в искренность этих строк душепастыря,  да только...
Если пушкинский "бунт" рожден из искреннего неприятия непонятного душе человеческой, то ответ - скорее из необходимости остаться в известных рамках, изначально не подлежащих сомнению.

Впрочем, надо сказать, подобный "обмен любезностями", если и затрагивает некоторые важные моменты нашего миросозерцания, то как бы вскользь, по касательной, не позволяя им стать тем камнем преткновения, который уже не позволит нам обойти стороной некоторые неудобные вопросы.

Несравненно острее и пристальнее взгляд на "загадку сфинкса" нашей жизни у Лермонтова, чувства, взгляды и поступки которого оказались и по сей день оказываются для очень многих своего рода загадкой на пути к верному пониманию этого мира и себя в нем.

Здесь мы не станем, однако, использовать гениальные строки наших поэтов ради обоснования того или иного взгляда на мир. Не пойдем и вслед за выдающимся религиозным философом Вл. Соловьевым в его попытках выстроить систему нравственности, которой по его мнению обязан был следовать такой гений, как Лермонтов, чтобы оправдать данные ему от природы силы и возможности. В своей статье от 1899 г., ставшей основой для прочитанной в Петербурге публичной лекции, Вл. Соловьев непосредственно и однозначно говорит о "сверхзадаче" своего критического исследования. Это - необходимость ответа на вопросы, в чем заключалась особенность лермонтовского гения, как он сам на него смотрел и что с ним сделал.

Путь, который избрал для этого философ, на поверку оказался все тем же душеспасительным увещеванием Филарета Пушкину, естественным и неизбежным образом вытекающим из общепринятой христианской парадигмы. Можно ли было ожидать иного? Разумеется, нет. Особенно в случае Лермонтова. Ведь если у Пушкина мы видим и переживаем с ним в первую очередь эмоциональное неприятие того, что поэт по  искренности своего таланта и глубине восприятия не мог обойти молчанием, то у Лермонтова во многих и многих его творениях присутствует уже не просто эмоциональная реакция, но куда большее - метафизическая невозможность оставлять без ответа главные вопросы человеческой жизни - кто мы, откуда и - главное - зачем?

Легче, наверное, тем, кто вполне удовлетворяется заверениями богословов относительно картин "жизни будущего века" и соответственно строит свою жизнь на земле в уповании на ожидающие их "на небесах" блага. Но что делать гению Лермонтова, волею судеб оказавшемуся заключенным в наш "плоский" трехмерный мир, тогда как его подлинное обиталище - мир многомерный? Вот и появляются у критиков  бесконечные отсылки к размытым понятиям о "сверхчеловеке", к "демоническому началу", к непомерному и абсолютному эгоизму и жестокости. Отводить от поэта каждое из подобных обвинений - значит пускаться в мелкие разборки повседневности, тем более, что каждый добросовестный читатель легко найдет у Лермонтова бесконечно светлые, поистине небесные строки, дающие подлинный образ этого человека и его души.

Как пример - обращаясь к мистицизму Лермонтова в сравнении с байроновским мистицизмом, Даниил Андреев написал следующие замечательные строки: "В противоположность Байрону Лермонтов – мистик по существу. Не мистик-декадент поздней, истощающейся культуры, мистицизм которого предопределен эпохой, модой, социально-политическим бытием, а мистик, если можно так выразиться, милостью Божией; мистик потому, что внутренние его органы – духовное зрение, слух и глубинная память, а также дар созерцания космических панорам и дар постижения человеческих душ – приоткрыты с самого рождения и через них в сферу сознания просачивается вторая реальность: реальность, а не фантастика. Это превосходно показал на анализе лермонтовских текстов Мережковский – единственный из критиков и мыслителей, который в суждениях о Лермонтове не скользил по поверхности, а коснулся трансфизического корня вещей (Д.С. Мережковский. Лермонтов)".

Возвращаясь к поднятому Соловьевым вопросу об "ответственности гения", надо сказать, что чаще всего совершенно упускают из виду, что лермонтовский гений - не просто большее "количество" известных нам наполнений души человеческой, но совершенно иное качество самой души, делающее ее буквально неподвластной затверженным нормам и правилам этого мира. Именно об этом точно сказал Мережковский: "источник лермонтовского бунта - не эмпирический, а метафизический".

Но какова же цель наших нынешних, достаточно очевидных, рассуждений? О чем хочется сказать, пытаясь найти в языке соответственные задаче средства?

Часто для иллюстрации мистических, "надмирных" прозрений Лермонтова берут такие стихотворения, как "Сон", "Предсказание", строки из "Демона"... иное...
Не замечается, порой, другое - как чарующие звуки лермонтовской лирики, захватывая читающего её, как бы переносят его в совершенно иной мир - мир подлинной нежности, душевного тепла, любви и самой возвышенной мечты, на которую только способен человек.  Но ведь и такие стихи - прозрение. Или - ответ на вопросы собственной души - зачем я здесь? как быть? к чему стремиться? А ведь это все вопросы вечные, вновь и вновь возникающие перед каждым чувствующим и взыскующим ответа на них человеком.

Одно из прекраснейших, проникновенных стихотворений Лермонтова - "Выхожу один я на дорогу..." Приведем его целиком:

                1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

                2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?

                3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!

                4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

                5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

Это стихотворение написано в 1841 году. Незадолго до гибели поэта. И неужели оно не провидческое?

И да простит меня Читатель, но здесь я хочу сопоставить казалось бы малосравнимое - лермонтовскую тоску по тому НАСТОЯЩЕМУ, которое зовет к себе душу человеческую, невзирая на времена и обстоятельства, невзирая на препятствия, чинимые "ветхими" убранствами и привязанностями этой души, и ту гениальную мистерию, вышедшую из-под пера другого выдающегося автора, чье произведение с чьей-то "легкой руки" обозначили чуть ли не как "евангелие от сатаны". Сопоставилось - потому что совершенно неуместны ни шаблонные ярлыки, касающиеся лермонтовского "демонизма", ни настойчивый поиск в булгаковском тексте того, чего там нет - неких антихристианских мотивов.
 
На самом деле - если бы это не выглядело столь гротескно - можно было бы продлить стихотворные строки Лермонтова завершающими роман "Мастер и Маргарита" словами героев Булгакова - когда решалась вечная судьба мастера и его возлюбленной. Но прежде, чем мы скажем что-либо об этой судьбе, еще раз внимательно и проникновенно - насколько это возможно - вглядимся в жизненную трагедию Лермонтова. Вспомним и прочувствуем, насколько невозможно было ему принимать всерьез поверхностность и пошлость, царящие в нашем мире - тогда как в душе жило совсем иное - "лучших дней воспоминанья". Именно - воспоминанья! Не просто мечты о прекрасной "жизни будущего века", но реальная память о том, какой может и должна быть жизнь подлинная. И все это при ясном осознании поэтом непреложности судьбы души человеческой:

Есть время – леденеет быстрый ум;
Есть сумерки души, когда предмет
Желаний мрачен: усыпленье дум;
Меж радостью и горем полусвет;
Душа сама собою стеснена,
Жизнь ненавистна, но и смерть страшна,
Находишь корень мук в себе самом,
И небо обвинить нельзя ни в чем.

Я к состоянью этому привык,
Но ясно выразить его б не мог
Ни ангельский, ни демонский язык:
Они таких не ведают тревог,
В одном всё чисто, а в другом всё зло.
Лишь в человеке встретиться могло
Священное с порочным. Все его
Мученья происходят оттого.

Но веришь словам Демона, обращенным к Тамаре -

В душе моей с начала мира
Твой образ был напечатлен -

про которые Мережковский сказал: это - воспоминание о том, что было до рождения, видение прошлой вечности... Обратная, иконописная перспектива - осмелимся добавить.
 
И как же быть с этой вечностью человеку - ведь каждый наделен ее памятью? Разве что слишком многие почему-то оставляют эту память на периферии своего духовного зрения. Утрачивают врожденную способность к "обратной перспективе".

А что же герои Булгакова? Ведь и они были вызваны к жизни автором отнюдь не ради эпатирования публики, пародирования евангельских сюжетов или описания проделок нечистой силы в стиле "мелкого беса". Не думается, что такой писатель, как Булгаков, мог бы ограничиться только сатирой - пусть и гениальной. Нет, речь у него идет о гораздо более глубоком, основополагающем, что присуще вообще человеку и что по множеству причин как правило остается невостребованным в нашей земной жизни. Именно о том, что не давало покоя Лермонтову, что заставляло и заставляет многих искать выход из "царства теней" этой жизни в жизнь иную - озаренную нездешним светом, зовущую и обещающую ответы на вопросы, от которых по самой своей природе не может уклониться душа человека.

Одно из впечатлений от "Мастера и Маргариты" Булгакова - это развенчивание слишком серьезного, косного отношения к тому, что обычно принимают за жизнь. Важно заметить - не к действительной жизни, а к тому, что ПРИНИМАЮТ за нее! Сам текст романа Булгакова есть наблюдение мира и его отражения. Но отражения не в обычном, а в кривом зеркале нашего восприятия. Когда мы видим своего рода "ужимки" реальности и лишь изредка, да и то - пристально приглядевшись - распознаем в этих картинах черты действительно существующего.

Пусть высказанное здесь останется лишь частным мнением пишущего эти строки, но весь роман Булгакова - это попытка отойти от наполненного ветхозаветным духом восприятия христианства, как взаимовыгодной торговли с Богом, как стяжания тех или иных вполне осязаемых благ, и обратиться к непосредственности и искренности в своей вере и надежде. Здесь - подлинно христианская проповедь свободы - не на словах, а на деле - доказываемая самой жизнью. Как символично звучит поэтому разрешающий все узы двухтысячелетнего страдальца Пилата крик Мастера: "Свободен! Свободен! Он ждет тебя!". Что может быть более христианского по сути своей, чем безусловное прощение и подлинная свобода?

И отнюдь не случайно, что наградой Мастеру (от кого бы и почему бы эта награда не исходила), оказывается не возвышенный, прекрасный, но все же неведомый человеку до поры "свет", но - покой. Покой, душевный и физический уют и возможность творить.

И если возникнет вопрос о покое, как о переживании и состоянии человеческого духа, то вернее, чем у Лермонтова, об этом вряд ли можно будет сказать:

Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Темный дуб склонялся и шумел.

Спустя много лет после этих невыразимо прекрасных строк Лермонтова, Булгаков в своем романе повторил простое и бесхитростное, но такое искреннее стремление человека к обретению, наконец, своего подлинного дома, где "днем можно будет гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта". И, продолжая идиллию, Воланд спрашивает - "Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой..."

Отказ ли здесь от чего-то возвышенно-духовного в угоду простому уюту и благополучию души? Личная ли усталость автора? А, может быть, простое и естественное следование принципу говорить лишь то, что чувствуешь, к чему зовет тебя твое сердце?  Все может быть, но сколь поразительно сходны мелодия и настрой у Лермонтова и у Булгакова в их стремлении к обретению мира души...