Армия

     Об армии писали многие: Юлий Цезарь, А.И.Куприн, Ярослав Гашек, Виктор Шендерович.
     Армия – главное изобретение человечества, главнее огня, нужнее, чем колесо.
     Без армии наша цивилизация никогда не стала бы такой. Да и была ли бы цивилизация? Как говорил один обер-лейтенант в «Солдате Швейке»: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины, вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас, дураки безмозглые, людей сделает!»
     Армейская служба – лучшее, что может случиться в жизни с мужчиной.
     Как гласит народная мудрость: «Напьются мужики – вспоминают об армии, бабы – о родах».
     Видимо, это связано с тем, что для большинства баб и мужиков впечатления об этих событиях остаются на всю жизнь самыми сильными.
     Помню, служил я в Советской Армии в начале 80-х. Для разного рода садистов и мазохистов служба в те времена стала лучшими годами жизни. После выхода на широкий экран фильма «В зоне особого внимания» все рвались в десант. Очень нравилось в армии сельским Василиям Тёркиным, собирающимся посвятить себя милиции.
     Времена эти были последним отголоском тех, когда не отбыть двухлетний армейский срок было чем-то нехорошим и стыдным, когда в «Максиме Перепелице» герой со слезами на глазах умолял общее собрание не лишать его наслаждения жить в казарме и носить кирзовые сапоги.
     Тогда, в 80-м, уже боялись дедовщины, но от армии ещё не косили, готовясь претерпеть, подобно тому, как в туземных племенах юноши терпят обряд инициации, заключающийся в пытках и татуаже полового органа. Остряки на медкомиссии спрашивали у проктолога: «Ну, как, доктор, дембель видно?» Девушки любили дембелей. Выйти замуж за курсанта военного училища было пределом их желаний.
     Но несладко в Советской Армии приходилось нервным субъектам, любителям библиотек, завсегдатаям читальных залов, не знакомых с изнанкою жизни.
     Счастье их, если они вовремя тупели, мужали и делались армейскими животными. В противном случае их ждала судьба вечного салабона, стояльца на тумбочке и мойщика сортиров.
     Мне это известно, потому что я сам из таких.
     К счастью, мне повезло и из нежного, впечатлительного мальчика я за полгода образцово-показательной учебки превратился в рычащего, гавкающего, блистающего сапогами, младшего сержанта.
     Потом это прошло, но я до сих пор помню, как осенью, построив молодых, я пролаял, что теперь им дозволяется расстёгивать крючок на горле, ослаблять «рюмочку» на талии и, кроме того, обращаться ко мне на «ты», если нет офицеров.
О, как просветлели лица этих страдальцев, один из которых, Паша Ставорко, был художником из Минска, а ещё один, Валерка Васильев, ленинградским студентом, выгнанным из института за диссидентство.
     Да, со мной это продолжалось недолго, но я успел узнать, что я за человек.
     Тут, конечно, всё дело было во мне, ведь многие, любившие «Бегущую по волнам», не становились уродами, не сломленные муштрой и обезличкой.
     Я же, как я понял, мог стать кем угодно: антисемитом, жидомасоном, предателем Родины, или, наоборот, дурачком героем, стоило на меня покрепче надавить.
     Всё это не актуально в наше время, когда армия, слава Богу, не строит больше дач генералам, не разбазаривает сил на дедовщину, а занимается своим прямым делом, убивая врагов в разнообразных войнах.
     Теперь-то я стар и уже с трудом могу припомнить фамилию своего взводного. Кажется, старший лейтенант Мартынов. Или лейтенант Угрюмов? Не помню… И когда пьяный друг в сто первый раз рассказывает мне, как он запускал ракеты в Капустином Яру, я уже не перебиваю его, чтобы самому в сто второй раз поведать ему об учениях «Запад-81», где я якобы видел маршала Устинова в окружении генералов Варшавского Договора.
     Всё же одна картина нет-нет, да и встаёт перед моим внутренним взором и, наверное, будет сниться мне и после смерти, если только Гамлет окажется прав.
     Не секрет, что в армии всегда было много крыс. Характерно, что с этими вездесущими грызунами никто не боролся. Командованию было в высшей степени наплевать, я же ходил по вечерам в туалет только в сопровождении трёх дневальных, которые стучали сапогами, гикали и чуть ли не били в тазы, как загонщики на старинной облавной охоте. Это делалось для того, чтобы крысы хоть ненадолго попрятались. Это было в Ворошиловских казармах в Риге. Замечательно, что вопреки всем понятиям, старики здесь спали на верхних койках, а молодые на нижних. С ними часто случались пресмешные истории, вроде того, когда, проснувшись, вы заставали серого гостя сидящим на вашей груди. В Пернавских же казармах крыс не было видно, но удивительно много водилось мышей. Если было открыть тумбочку, пошуровать рукой и подставить наволочку, то мыши туда попрыгают, а вы тогда замотайте наволочку в жгут, потом дайте ей раскрутиться как карусели, высыпьте мышей на пол, и тогда они уморительно валяются как пьяные и не могут сообразить, где ближайшая норка.
     Мыши – это понты.
     В танковом полку под Ригой в столовой на ночь не оставляли кошку, чтобы с ней ничего не произошло, как это не раз бывало.
     Рассказы о крысах с одной дивизионной свинофермы под Шяуляем напоминали пересказ «Ночной смены» Стивена Кинга.
     Но самые страшные, истинно прибалтийские, крысяры, водились на гарнизонной гауптвахте, в двух шагах от Домского собора и гуляющих туристов.
     Старинное двухэтажное здание на берегу Даугавы буквально кишело этими древними и мудрыми животными, и было окружено историческим ореолом. По преданию, но втором этаже, где потом были офицерские камеры, сиживала жена Ленина, Крупская. Надо полагать, это было ещё до революции.
     Ну, сидела здесь Надежда Константиновна или нет, это ещё неизвестно, крысы же были данностью.
     По ночам в пищеблоке они лезли наружу из дырявых сливных труб и устраивали оргии и шабаши, с писком, грызнёй и топотом во мраке.
     Прижавшись спиной к входной двери, в коридоре, куда выходили двери камер, я, внутренне подвывая, тыкал перед собой «калашом» с примкнутым штыком, в глупой надежде напугать гадов.
     Надо признать, что крысы органично вписывались в интерьер, эстетически гармонировали с этим местом, знаменитой и ужасной рижской «губой».
     С ней-то и связано некое видение, зарубка на памяти, самая глубокая из всех, оставленных армией. Я не знаю, почему вспоминаю именно эту картинку, ведь были, казалось бы, гораздо почище. Я видел ядерный взрыв на полигоне под Калининградом, бывший, конечно, только имитацией, но от этого не менее страшный. Видел, как тащат в санчасть вскрывших вены, не выдержавших знакомства с армией, новобранцев. Видел, как в окружной госпиталь стали прибывать первые «афганцы», безрукие и безногие. Мне месяцами хотелось жрать и спать, и тому подобное. Но запомнился почему-то именно этот, ничем не примечательный, эпизод первого года службы:
     Промозглое январское утро. В маленькой зальце, пронизанной пыльным лучом солнца, стоит по стойке «смирно» полукаре из «продавцов», привезших на «гарнизонку» солдат, обречённых на заклание и «покупателей», забирающих солдатиков, отсидевших и похожих на выходцев с того света.
     За столом сидит комендант, капитан, разжалованный из подполковников за смерть на вверенной ему гауптвахте офицера, чемпиона по тяжёлой атлетике.
     Тишина могильная.
     Но вот раздается звук, хрустящий, негромкий, чавкающий.
     Комендант, верзила с лицом военного преступника, с умилением смотрит вниз, где на намастиченном до неземного блеска, полу, жирный белый кот жрёт крысёнка.
     Туда же устремлены подобострастные взгляды всех присутствующих, помнящих, что в любой момент любой из них может задержаться тут на неопределённый срок, как Железная Маска в Бастилии.
     Луч солнца гаснет, в зальце темнеет и за окном начинает идти серый снег.


         2018.