Экзамен по фарнухтологии

Посвящается тому, кто прочтёт это до конца.

Я не был готов к экзамену. Он стал для меня полной неожиданностью. Я вертел в руках билет и пытался вспомнить хоть один миг подготовки, хоть одну лекцию по этому предмету, лицо преподавателя, наконец. Но в памяти растекались только обрывки фраз и формул, красочные таблицы из учебника, разводы мела на плохо вытертой доске, пальцы, перепачканные в синей пасте, и всё это вместе собиралось в два вопроса:

1. Фарнухтология. Её место и роль в жизни современного общества;

2. Вторая (большая) теорема Денстиллета.

На первый вопрос ответить легко: напустить туману, потрепаться, но экзаменатор, скорее всего, не захочет слушать эту чушь и сразу потребует ответ на второй вопрос.

Я оглядел аудиторию. Кроме меня экзамен сдавала только одна девушка. Раньше я её не встречал. Она наклонилась к своему листку и что-то быстро строчила. Уж она-то подготовилась. Я повернулся к ней, чтобы задать вопрос, но она не заметила, а экзаменатор сразу ожил и, встряхнувшись, спросил:

— Вы уже готовы?

Всё равно уже не вспомню, что время терять! Я кивнул. Он подсел ко мне и с любопытством уставился на стенку за моей спиной.

— Современное общество немыслимо без фарнухтологии, — начал я.

— А фарнухтология без общества? — перебил он.

Его очки блеснули, как клинок, выхваченный из ножен.

— Наука — неотъемлемая часть жизни общества!

«Хорошо ответил».

— Какую часть жизни общества она составляет?

«Чтоб тебя!»

— Этого не было на лекциях.

«А может, и было».

— Этот вопрос я давал для домашней проработки. Впрочем, продолжайте.

«Если он будет так цепляться к каждому слову…»

— Фарнухтология…

— Достаточно, это вы уже говорили. Второй вопрос.

«Интересно, зачёл ли он мне первый?»

— Я боюсь за точность формулировки.

— Напрасно: она не зависит от вашего ответа.

— Зато от неё зависит мой ответ.

— Но вы же ничего не ответили!

— Да.

— Наконец-то вы начали думать.

«Дурдом!»

— Поясните формулу Денстиллета, — попросил он, устало кладя голову на ладонь.

«А всё-таки я долго держался. Он меня минут десять заваливал, а я ведь этого совсем не учил».

— Знаете, у меня очень плохая память на формулы. Не люблю я их. Напишите мне её — я поясню.

Девушка оторвалась от своих записей и, повернувшись ко мне, рассмеялась. Меня это возмутило.

— Неужели ты думаешь, что, вызубрив формулу Денстиллета, стала настолько умной, что можешь смеяться над другими?! — воскликнул я. — Ни одна формула не изменила тебе ни одежды, ни образа мыслей, ни один лишний волос не вырос на твоей голове оттого, что ты узнала на одну формулу больше. Да если бы у тебя от каждой формулы вырастал волос, то тебя можно было бы показывать в зоопарке!

Она рассмеялась ещё веселее. Моё самолюбие было растоптано.

— Я приду в следующий раз, — сказал я.

— Я сегодня весь день на кафедре. Подумайте над своим вопросом, только не обрастите от этого волосами.

Я попятился к двери, цепляясь за спинки стульев. У двери я решился поднять глаза и улыбнулся девушке, я понимал, что зря нагрубил, но она была слишком увлечена перечитыванием своего листка, и моя улыбка беспомощно повисла в воздухе. Чтобы ей не пропасть, я сделал вид, что улыбаюсь экзаменатору.



Что это сон, я понял, когда в холле института снова встретил девушку с экзамена.

— Тебе нужна помощь? — спросила она.

— Да, — ответил я, улыбаясь на этот раз не только в пустоту, — одолжи мне конспект и покажи, как пройти на кафедру фарнухтологии — я там ни разу не был.

— Покажешь ему дорогу? — спросила она у парня, который был с ней.

Только сейчас я заметил, что она не одна.

— Это денстилл двенадцать отсюда, — замялся парень, — но я могу довести и за десять денстилл.

— Но у меня нет при себе ни денстилла, — возразил я. — Вы мне снитесь, а во сне человек не носит при себе денег.

Она опять рассмеялась.



Институт был огромен и пуст. Лестницы сменялись коридорами, коридоры — дверьми.

— Обычно свои пути держат в тайне, — объяснял мне мой провожатый, — но ты всё равно скоро проснёшься, от тебя нет смысла скрывать дорогу.

— Почему же она такая секретная? — спросил я.

— Раньше в нашем институте было много кафедр и учёных, но после того как появилась кафедра фарнухтологии, все остальные кафедры сразу закрылись и институт опустел. Вскоре все забыли, как по нему ходить, а плана никто никогда не составлял. Теперь, если кому-то надо пройти на кафедру фарнухтологии, он сам отыскивает себе дорогу. Два человека не ходят туда одним путём. Каждый знает в институте такие коридоры, о которых никто другой не догадывается, двери, которые никто не открывал, у каждого есть свои аудитории, в которые никто не заглядывает.

— Так, значит, все аудитории, мимо которых мы проходим, твои? — спросил я.

— Нет, их тут так много, что я даже не всякую дверь открывал, кроме того, об этом коридоре могут знать и другие: когда каждый держит свой путь в секрете, то как проверить, совпадают они в чём-то или нет?

— Значит, я тоже могу найти здесь свою аудиторию?

— Конечно.

Я открыл ближайшую дверь. Там был большой светлый и пустой класс. На окнах стояли цветы, у зелёной чистой доски лежало несколько кусков мела.

— Это моя аудитория? — спросил я.

— Нет, — возразил мой спутник, — смотри, как тут чисто. Кто-то наводит здесь порядок — это чужая аудитория.

Выходит, что моя аудитория самая пыльная.



— Это одна из моих аудиторий, — сказал он, показывая на дверь в углу.

Я вошёл туда.

Комната была совсем маленькая. В ней была одна парта, доска и окно. Стены были выкрашены в грязно-зелёный жёлто-синий цвет. В этой аудитории случилось несчастье, находиться в ней было невыносимо.

Я обернулся к двери. «Выхода нет» — было написано на ней.

Я подошёл к окну. За окном был залитый асфальтом двор. Я смотрел с высоты аудитории на то, как солнечные лучи отчаянно падают туда, оставляя внизу яркие пятна. Я захотел распахнуть окно и только тут заметил надпись на стекле: «Это не выход».

— Как ты отсюда выходишь? — спросил я.

— Я сюда не вхожу, — ответил он.

— Почему тогда здесь так чисто?

— Даже такие аудитории надо содержать в порядке, ведь это моя аудитория. Впрочем, она мне не нужна. Можешь забрать себе.

Лучше не иметь никакой аудитории, чем иметь такую.



Эта часть института действительно была известна не только моему конвоиру: в одной из аудиторий была открыта дверь, и за ней я увидел целующуюся пару.

Они целовались аккуратно и недолго. Когда я заглянул, их губы почти сразу разомкнулись и щёлкнул секундомер.

— Сейчас я пишу поэму, — скромно сказал студент.

— Обо мне?

Он кивнул. Она мрачно вздохнула и отвернулась к окну.

— Опять, — прошептала она. — Опять анапестом?

— Нет, нет! — поспешно возразил он. — Теперь я пишу только ямбом и особенно отмечаю твои умственные способности и внешние данные, как ты и велела.

— Хорошо, если так, — сказала она.

Замолчали. Он хотел её поцеловать, но она сразу взяла в руку секундомер, и он передумал.

— Моей поэме не хватает всего лишь десятка денстилл, — сказал он, сжимая её руку с секундомером, — скоро допишу. Мы отметим это?

— Да, — сказала она, подумав, — встретимся в парке под старыми липами. Там романтично. Посмотри в календаре, когда в этот день закат, мы будем на него любоваться. Подбери беседку, откуда он виден, но не ту, что в прошлый раз, там скрипучая скамейка снижала романтичность денстилл на пятьдесят и дуло ужасно.

Он достал блокнот и записал это.

— Наше свидание начнётся закатом или закончится? — осторожно спросил он.

Она полистала книжку, лежащую рядом на столе, и сказала:

— Ночью встречаться в среднем на девяносто восемь денстилл романтичнее, но тогда надо взять с собой фонарик или встретиться в полнолуние, а то как я увижу, что ты меня поцеловал? Да и тебе будет неудобно читать мне свою поэму. Она большая?

— Да, как моя любовь.

— Тогда её должно хватить на одну ночь. Я полагаю, что тебе лучше оформить её в письменном виде и отдельно подготовить наиболее удачные места. Их ты прочтёшь там, а всё целиком я посмотрю дома.

Где-то вдалеке зазвенел звонок.

— Ну ладно, — сказала она, вставая, — сегодня ты хорошо подготовился, я довольна.

В дверях она остановилась и сказала, обернувшись:

— И не забудь напомнить, чтобы в следующий раз я тебя поцеловала.

Она вышла из аудитории. Он немного задержался, убрал блокнот, достал микрокалькулятор, что-то на нём подсчитал, после этого выбежал в коридор и скрылся за поворотом.

Аудитория опустела. Это хорошая аудитория. Её мне не уступят.



Мы вошли в последнюю аудиторию на этаже. Это было огромное помещение со стеклянным куполом вместо потолка. Стеклянные двери открывались на крышу, солнце играло на столах, преломляясь в неровностях стекла.

Красивая, чистая аудитория, не моя.

Своей аудитории я не нашёл, зато мне не надо наводить в ней порядок.

Но почему в моём сне так много чужих аудиторий?



Через стеклянные двери мы вышли на крышу. Мы прошли над институтом, грохоча жестью крыши. На противоположной стороне несколько человек загорали с таким легкомысленным видом, будто происходящее в моем сне их не касалось.

— Сюда, — сказал мой проводник, показывая на слуховое окно.



Из всех помещений института это, скорее всего, было самым пыльным. Это был то ли чердак, то ли подвал со слуховым окном. Прямо передо мной стоял письменный стол, на нём — компьютер. Позади сидевшего за столом был книжный шкаф со стеклянными дверцами. Сбоку, над дверью, висел портрет солидного мужчины в очках и с галстуком-бабочкой. Денстиллет, наверное.

Моё появление вывело из оцепенения учёного, сидевшего за столом. Кажется, он всегда цепенел, когда не разговаривал со мной. Я это заметил, ещё когда он принимал у меня экзамен.

Теперь он снова зашевелился, укутался поуютнее в свою мантию и вопросительно на меня посмотрел.

— Всё это, — я обвёл рукой вокруг себя, — мой сон. Вас это удивило?

Он пожал плечами.

— Если нам снятся другие миры, в которых нам, возможно, только предстоит побывать, — сказал он, — то почему наш мир не мог бы присниться кому-либо? Так вы поэтому не подготовились к экзамену?

— Я не знаю, что такое фарнухтология. В моей реальности её нет.

— Вы не ориентируетесь в собственном сне, молодой человек? Должно быть, ложась спать, вы не проветрили помещение.

Он встал, поправил мантию и несколько раз обошёл вокруг меня, собираясь с мыслями.

— Фарнухтология, — сказал он, — это наука, объединившая всё. Денстиллет доказал теорему, из которой следовало, что любой предмет может быть выражен через другой, любое явление может быть измерено и нет ничего несвязанного и несравнимого. С помощью формулы Денстиллета можно рассчитать и оценить любое явление и любую величину. Так возникла фарнухтология.

— Так, значит, формула Денстиллета даёт ответы на все вопросы? — спросил я.

— На все.

— Я несколько раз слышал здесь слово «денстилл»…

— Это универсальная единица ценности.

— Так вы всё измеряете в одних и тех же единицах!? — удивился я. — Вы можете сравнить любовь с помидорами?

— Конечно, а разве вы сами не измеряете Эйнштейна в тех же единицах, что и фонарный столб? Нет, вы сравниваете Эйнштейна с фонарным столбом и считаете при этом, что фонарный столб больше. Это вас не смущает?

— Так что же больше, — спросил я, — любовь или помидоры?

Теперь я понял, что подсчитывал поэт с микрокалькулятором: денстиллическую ценность своего свидания. Учёный между тем сбросил мантию и прошмыгнул к слуховому окну.

— Мне надо идти, — сказал он, — а вы пока можете посидеть здесь и поготовиться к экзамену. В наших книгах наверняка есть что-то такое, чего не знают ученые в вашей реальности, так что вы сможете их этим удивить, если всё не забудете, когда проснётесь.

Я бросился к шкафу и принялся выхватывать из него книгу за книгой. Я не знал, сколько мне осталось спать, и боялся не успеть найти нужную формулу. Мелькали цифры, значки, формулировки. Я не мог найти то, что искал: я не знал ни где это искать, ни как оно выглядит. Книги летели на пол, рассыпая листы. Хлынувший из шкафа поток смёл мои скудные возможности и глупые мечты.



Я шёл между белых колонн, завершавшихся вверху каменными сводами, заросшими мхом. Я удивлялся, что никогда не был в таком красивом месте. Ещё меня удивляло то, что я совсем не встречаю людей. Похоже, формула Денстиллета не нуждается не только в науках, но и в людях.

Дорога, вымощенная мраморными плитами, привела меня к дому из белого камня. Судя по архитектуре, это был театр или какое-нибудь общественное здание. Я очень удивился, когда увидел на фронтоне надпись «ЦИРК».

На висевшей у входа афише действительно было написано:

Сегодня в нашем цирке:
летающие гиппопотамы,
зелёные люди,
медведи, танцующие на канате.

— Что встал? — окликнула меня старушка-билетёрша. — Представление уже началось.

— У меня нет билета, — ответил я.

— Тогда тем более надо приходить вовремя! А оттого, что ты будешь стоять, он у тебя не появится.

С этим не поспоришь. Я вошёл.



В зале я увидел только одного человека, сидящего на манеже. Он встал, неуклюже поклонился и надел шляпу. По этой смешной измятой шляпе я и понял, что это клоун.

Я сел в третьем ряду и, прикрыв глаза, стал слушать, как клоун играет на скрипке.

Музыка поднималась с арены, как туман над рекой в безветрие, охватывала манеж и голубым облачком собиралась под куполом. Мне вспомнился весь мой сегодняшний сон, в котором я так и не сдал экзамен, не нашёл ни своей аудитории, ни своей формулы, да и на это ли мне следовало тратить сон? Зачем мне понадобилась кафедра фарнухтологии? Разве про неё я должен был спрашивать девушку в холле института?

Я не заметил, как музыка прекратилась. Открыв глаза, я увидел, что клоун больше не играет, а, застыв, вопросительно смотрит на меня: «Ну как?»

— Я не разбираюсь в серьёзной музыке, но это было прекрасно, я никогда не слышал ничего подобного.

Клоун в бешенстве отшвырнул инструмент и, сорвав шляпу, закричал:

— Что ты вообще понимаешь?! Я тебя веселю, надеваю эту дурацкую шляпу, играю на сковородке, а ты говоришь, что слушал серьёзную музыку! Это был «Чижик-пыжик», только в другой тональности! И ты на меня смотришь как на девочку, схоронившую своего попугая, но я клоун, а не Гамлет! Имей же совесть!

Только теперь я заметил, что лежащий на арене предмет был и впрямь не скрипкой, как мне сперва показалось, а сковородкой, а туман, который я принял за музыку, был дымком от жарившейся на ней яичницы. Мне стало стыдно за свою невнимательность.

— Извините, — начал я, — теперь я и сам вижу, что это было смешно, просто я…

— Что извиняться?! — перебил меня клоун. — Ты уже унизил меня, оскорбил во мне артиста, высмеял моё искусство! — Тут он подбежал ко мне, нахлобучил на меня свою шляпу и вытолкнул на арену.

— Попробуй теперь сам! — крикнул он, садясь на моё место. Покажи, как ты это умеешь.

— Да я это совсем не умею, — сказал я, снимая шляпу, — даже не знаю, что надо делать.

— Что можешь, — ответил он. — Танцуй, пой, ходи на голове, читай стихи — издай хоть звук, если ты не трус.

Показаться трусом я не хотел. Я положил шляпу на край арены и стал читать стихи:

Мы летом летали, ложась в облака
Над полем, полным полыни.
Мы знали, что всё уплывет, но пока
Мы сами и пели, и плыли.

Нам мечталось, что мы лето заберём,
Что секрет полёта мы открыли,
Но столкнулось лето с сентябрём,
И дожди нам промочили крылья.

Победа над летом далась без труда,
И клёны кровью залились,
Мы с неба в листву соскользнули тогда
И вместе с листами кружились.

Нам казалось, что мы кружимся не зря,
Что мы будем вечно это делать,
Так считали мы до декабря,
Когда весь наш мир стал чёрно-белым.

Зимой покрывались мы снегом и льдом,
Нас снег согревал в эту стужу,
Сугроб заменил нам и небо, и дом,
И нам не хотелось наружу.

Из сугробов мы построили дом,
И мороз нам стал казаться благом,
Но уже к апрелю шла зима
С талым снегом, словно с белым флагом.

Оттаяли мы и журчащим ручьем
Поплыли, любуясь весною.
Тогда мы мечтали понятно о чём:
Чтоб жизнь была только такою.

Но мы знали, что идёт июня рать,
Из весны она всю душу вынет,
И опять придётся нам летать
Над полями, полными полыни.

Клоун мрачно покачал головой.

— Я клоун по профессии, а ты — от рождения, — сказал он. ; Ты неуместен при любых обстоятельствах.

Он вышел на манеж, забрал шляпу и показал мне на дверь:

— Уходи!

— Как — «уходи»? — не понял я. — А как же летающие гиппопотамы и медведи на канате?

— Всё сразу хочешь? — проворчал клоун. — Потом всё будет, а сейчас — иди.

— Куда мне идти?

— Дурак! — беззлобно сказал он. — Куда все люди ходят в антракте? В буфет, конечно.

Цирковой буфет оказался довольно богатым. Жаль, что у меня не было денег, впрочем, платить всё равно было некому. Отсутствие людей угнетало.

Я прошёл до окна, выходящего на крышу. Пропустить такое окно было выше моих сил. Большое как дверь, оно было специально для меня оставлено открытым. Я перелез через подоконник и сразу оказался на широком выступе, поднимавшемся на метр над остальной крышей с одной стороны и на огромную высоту над улицей с другой стороны.



По мере того как выступ становился всё уже и уже, идти по нему становилось всё интереснее и интереснее. Я начал чувствовать ветер, на который в начале пути не обращал внимания, стал балансировать руками, старался не смотреть вниз. Это было похоже на игру в орлянку: если упасть в одну сторону — ушибусь и только, если в другую — то, когда долечу донизу, проснусь и не узнаю, что в моём сне было дальше. Но пока я шёл, моя монетка не падала ни орлом, ни решкой, а лежала на ребре, а выступ между тем сузился настолько, что стал резать мне ноги.

Я не упал. В это трудно поверить, но я прошёл весь выступ до конца и спрыгнул вниз. Там, где он кончался, начиналась широкая мраморная лестница, ведущая к морю. Уже стоя на ней, я обернулся и пощупал выступ, по которому шёл. Когда я провёл по нему ладонью, она увлажнилась и стала красной. Я перевязал её платком и пошёл вниз, к морю.



Её я встретил у моря, на песчаном пляже. Её голубое платье вилось на ветру, как перевёрнутый флаг, а края его были продолжением прибоя. Солнце запуталось, играя своими лучами в её волосах, и теперь не могло от неё оторваться.

— Ну как, нашёл? — спросила она, улыбаясь.

— Нет.

Она рассмеялась.

— Хочешь узнать доказательство теоремы Денстиллета? — спросила она.

Я кивнул.

— Пошли, — сказала она.



Она шла впереди, наступая на волны, а те нежно лизали её ноги и за это уносили себе на память её следы. Ветер перебирал её платье и пытался повторить на морских волнах узор его кружев. От этого она сама становилась похожей на море, а море было так похоже на неё, что даже ветер не мог их различить.

Мы поднялись на высокий зелёный холм. С него были видны и город, и море, и скалы с заснеженными вершинами на горизонте.

— Далеко? — спросил я, показывая на море.

— Да, — ответила она, — денстилл пятьдесят.

— Как же мы смогли так быстро сюда добраться?

— Мы шли короткой дорогой.



Я смотрел на облака, которые медленно проплывали по колышущемуся на ветру голубому платью неба, отражаясь в кружевах морской пены, и опять думал о том, что скоро проснусь. Я не смогу взять её с собой: море, солнце, ветер и небо мне её не уступят.

— Мы не увидимся, — сказал я, — один сон не может присниться дважды. Теперь только ты можешь увидеть меня во сне.

— Но как мы узнаем друг друга? — спросила она. — Ведь во сне и наяву люди такие разные. К тому же ты, наверное, забудешь свой сон.

Я в последний раз посмотрел на её лицо. Она была совсем не похожа на красавицу. Что же меня в ней так удивило? Наверное, то, что ни одна красавица не была похожа на неё.

Я подошёл к ней. Она тоже приближалась ко мне, черты её лица становились всё неразборчивей, я уже чувствовал, что забываю её, море, небо, ветер и свой сон…

Я просыпался.