Папа мой родной...

Рассказ появился как продолжение стихотворения:

Вновь возвращаюсь в душную квартиру
В ней мне одиноко, грустно и тоскливо
Грею ужин, включаю телевизор
Все как и вчера жить мне так противно


Я хочу чтоб ночь, быстрее пролетела
Что бы за окном небо не серело
Мысли в голову лезут беспощадно
А зачем живу, жизнь прошла бездарно


Нет жены, детей и годы пролетают
Вот прейду домой, а дома не встречают
И не кто не скажет, «Как ты дорогой?»
И еще мечтаю слышать «Папа мой родной»


Вновь пока побреюсь на плите пожар
И опять голодным, ухожу в «аврал»
В электричке словно, как в бочке огурцы
А в метро прикрикнут «Слышь, не тормози»


И не кто не знает, как я одинок
И не кто не скажет «Погоди, Браток»
Что-то ты не весел, может, что не так?
Голову повесил и не тверд твой шаг


И подняв глаза, улыбнусь сквозь боль
И в ответ скажу, «Все нормально брось»
Я живу как все, не гневясь на жизнь
Только лишь душа заболит сильней!!!
5.10.2007

——--------------------------------
Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, но теперь ее звук был другим. Не отрезающим, а... разделяющим миры. Душная квартира – так он все еще мысленно называл это место, хотя теперь здесь пахло не только пылью, но и детским кремом, теплым молоком и слегка подгоревшей кашей. В ней когда-то было одиноко, грустно и тоскливо. Сейчас здесь царил хаос. И это был самый прекрасный хаос на свете.

Он осторожно переступил через плюшевого медведя, валявшегося в коридоре. С кухни доносился голосок:
"Папа! Папа пришел!"
Второй, чуть старше, подхватил:
"Папочкааа!"

Его усталость, накопленная за день в тесной электричке, словно, как в бочке огурцы, и после окрика в метро «Слышь, не тормози!», начала таять, как снег под весенним солнцем. Нет жены? История была тяжелая, он редко о ней вспоминал. Дети? Теперь они были. Его дочки. Любимые и родные. Анютка и Маринка. Подарок судьбы, упавший на него два года назад, когда сестра его погибшего друга попала в жуткую аварию. Он, одинокий "Петрович", оказался единственным родственником, способным взять опекунство над двухлетней Аней и четырехлетней Машей. Тогда это казалось безумием. Теперь – смыслом.

«Вот приду домой, а дома не встречают» – эта старая, гложущая фраза канула в Лету. Теперь его встречали всегда. Две маленькие торнадо влетели в прихожую, едва не сбив его с ног.
"Как дела, мои принцессы?" – он подхватил их на руки, стараясь удержать обеих. Маша, старшая, тут же начала взахлеб рассказывать про рисунок в садике. Аня тыкала пальчиком в его щеку: "Папа колючий!"
«И не кто не скажет, «Как ты дорогой?» Теперь говорили. И не просто "как ты?", а "Пап, а мы тебя ждали!", "Пап, а у меня сегодня блинчик получился!".
И еще мечтал слышать «Папа мой родной». Теперь он слышал это десятки раз на дню. И каждый раз сердце сжималось от щемящего счастья и невероятной ответственности.

Он поставил девочек, пошел на кухню. Грею ужин – теперь не вчерашнее безвкусное что-то, а детские котлетки и овощи. Включаю телевизор – не для фона, а чтобы показать девочкам мультик, пока он накрывает на стол. Все как и вчера? Да, был ритм, рутина. Но какая разная! Раньше жить было противно от бессмысленности. Теперь он падал без сил, но это была добрая усталость. Он знал, зачем встает утром.

Мысли в голову лезли беспощадно? Бывало. Особенно ночью, когда девочки наконец засыпали. «А зачем живу? Жизнь прошла бездарно?» Теперь ответ был ясен: чтобы быть их папой. Чтобы они были счастливы и защищены. Годы пролетают? Да, но теперь они наполнены первыми словами Ани, смешными вопросами Маши, утренними объятиями, слезами из-за сломанной куклы и радостью от новой.

«И не кто не знает, как я одинок» – это осталось в прошлом. Теперь его одиночество было заполнено до краев. Но иногда, очень редко, особенно когда девочки болели или капризничали, а работа валилась из рук, старая боль, как тень, напоминала о себе. «И не кто не скажет «Погоди, Браток»? Как-то раз, когда он стоял у окна, глядя на дождь, и думал о неподъемном кредите на новую коляску, маленькая ручка потянула его за штанину.
"Папочка, не грусти!" – сказала Маша, глядя на него своими огромными, серьезными глазами. – «Что-то ты не весел, может, что не так?»
Он вздрогнул. «Голову повесил и не тверд твой шаг» – это подметила его пятилетняя дочь.
И, подняв глаза, он улыбнулся сквозь боль – но теперь это была не натянутая маска, а искренняя улыбка сквозь усталость и тревогу, вызванная ее заботой.
"Все нормально, солнышко, брось," – обнял он ее. – "Я живу как все..." Он хотел добавить "не гневясь на жизнь", но остановился. Иногда гневался. На несправедливость, на трудности. Но это был другой гнев. Жизнь больше не казалась пустой и враждебной. Она была сложной, но бесконечно ценной. Только лишь душа заболит сильней? Да, но теперь боль была другой. Это была боль любви, тревоги, ответственности – боль, которая не убивает, а делает сильнее. Боль, ради которой стоило жить. Он посмотрел на спящую Аню в кроватке, на Машу, прижимавшуюся к его боку, и тишина квартиры наполнилась мирным дыханием его спящих дочек. Завтра будет новый день. Трудный, шумный, полный забот. Его день. Их день.