Просто летний дождь

Четвёртый день небо играет дождевой джаз, а мы — ленивыми барабанщиками на простынях, словно репетируем вечность. Дверь в квартиру то ли распахнута для курьеров, то ли для ангелов,;— разбираться некогда: шёпот пищи с подноса звучит убедительнее любых будильников. Розы, смешавшись с жасминовым эхо, хранят аромат скандала, пионы взрываются грозовым озоном, и кажется, будто каждое дыхание — пробный выстрел грядущего лета.

Голые — значит честные — мы перескакиваем по эпохам: от нервной школьной «Люблю тебя, жизнь» к точёной мандельштамовской «Нежнее нежного…»;— стихам, где печаль и пальцы рук спасают мир от неизбежности. Наши голоса сталкиваются, как трамваи на узкой линии памяти, и из искр летят признания: «Помнишь, что случилось с нами в двадцать пять? Мы всерьёз пытались уместить бесконечность в одну ночь, не уверена ли ты, что снова получится?»

Телефоны пыхтят уведомлениями, будто старые паровозы, но здесь, внутри капельного купола, царит нежная анархия: никакой маршрутизации, только физика — кожа о кожу, пульс о пульс. Мы, конечно, делаем паузы на еду: цивилизация придумана для того, чтобы вознаграждать ленивых любовников. И всё;таки, когда вилки стучат о тарелки, я отворачиваюсь к окну: хочу поймать отражение твоей улыбки на мокром стекле, как когда;то ловил трамвайные искры на Садовой.

Мы старше, смелее и куда менее предусмотрительны: уже не скрываем вдох из;под ребра, когда внезапно находим старую шрам;улыбку у тебя на животе. В двадцать пять мы прятали такие мелочи, полагая, что идеальность продаётся по цене кинопоказа. Теперь мы знаем: идеальность — это шрам, который хочется целовать.

А дождь стучит всё настойчивее, будто добивается допуска к телесным тайнам. Скажи честно: ты веришь, что завтра облака успокоятся? Или, может, признаться небесам, что им ещё одно утро разрешается рыдать? Я не возражаю. Делим же отчётливый гул крыши напополам, как мороженое в июльскую ночь, и я клянусь: каждый твой смешок, случайно разбрызганный по комнате, собираю губами, будто редчайший марочный портвейн.

Ты дотрагиваешься до моего виска и вслух считаешь удары сердца, а я думаю: «Бога ради, пусть это никогда не влезет ни в один сторис — пусть останется тайным архипелагом, куда доставщики доходят только с пионами и пёстрой ароматной базиликом пиццей». Так мы подписываем временное перемирие с миром: пока дождь длится — мы двадцатипятилетние беглецы, а всё остальное пусть стоит в очереди.

Мир за окном похож на мокрый целлофан — тот, что прилипает к телу после жаркого лета, только теперь он холодный, липкий, почти прозрачный. Наша квартира превратилась в плавучий остров, где плоть обнажена, стихи конденсируются на стенах, а в воздухе висит не столько влага, сколько ожидание. Такое, что зрачки расширяются ещё до того, как ты подошла.

Ты проходишь мимо, босиком, как по воде. Не спрашиваешь, не смотришь, просто берёшь мою ладонь и кладёшь её туда, где сердце — не твоё, а чьё-то древнее, женское, неизменное. Там тёплый ритм, как метроном наших отсроченных желаний.
И снова голоса — не наши, а голосов из прошлого. Пастернак сквозь сон: «Я разлюбил твою любовь, как, может быть, любимый гаснет, когда, устав от нежных слов, сквозь них он вдруг услышит власти…»

Я улыбаюсь — в нас этого нет. Мы уставшие, но не разлюбившие.
Дождь подслушивает наши молчания. Он обнимает окна так, как я обнимаю тебя — плотно, нежно, будто пытаясь впитаться в тебя, чтобы стать частью, а не внешней силой. И пусть во внешнем мире пятница, дедлайны, пробки и корпоративная усталость — мы в этом не участвуем. Здесь время — это не цифры, а расстояние от твоих губ до моей ключицы.
Нам, конечно, надо бы выйти. Пройтись, впитаться в город, проверить, что он ещё существует. Но ты снова сбрасываешь с плеча халат — и всё, откладываем до завтра.

На пятый день у тела нет дел. Оно сдалось любви.На пятый день душа больше не требует оправданий. Она дышит. На пятый день мы не влюблены. Мы — влюбленны. С ударением на глубину.
Дождь льёт, как в первый день потопа. Но мы, в отличие от остальных, не строим ковчег. Мы плывём друг в друге.
Я — внимательный. И дождь, кажется, тоже.