Первый поэт русской эмиграции. Георгий Иванов

В рецензии на одну из первых книг Ходасевич написал: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве что случится с ним какая-нибудь житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать»
То самое большое человеческое горе, которое так жестоко напророчил  ему Ходасевич свершилось. Эмиграция стала для Иванова  таким горем, которое обострило чувства поэта, сделало  его болезненно восприимчивым, пошатнуло былую систему ценностей.
В поэзии Иванова зазвучала «умолкнувшая блоковская музыка», однако она «рая уже не обещает, как в поэзии Блока, а все же звучит — рассудку вопреки, наперекор стихиям».
Его трагедия — это трагедия безысходности. Он выбирает «неизбежность поражения», и действует так не по принуждению, а с открытыми глазами,  добровольное согласие со «своим жребием», верность искусству прошлого, которого уже нет, высокому долгу поэта, безоговорочное приятие своей судьбы и сознательный отказ жить по законам современного мира.

Был замысел странно-порочен

Был замысел странно-порочен,
И все-таки жизнь подняла
В тумане — туманные очи
И два лебединых крыла. И все-таки тени качнулись,
Пока догорала свеча.
И все-таки струны рванулись,
Бессмысленным счастьем звуча…


Мне больше не страшно


Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу. И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки…


Так, занимаясь пустяками


Так, занимаясь пустяками —
Покупками или бритьем —
Своими слабыми руками
Мы чудный мир воссоздаем. И поднимаясь облаками
Ввысь — к небожителям на пир —
Своими слабыми руками
Мы разрушаем этот мир. Туманные проходят годы,
И вперемежку дышим мы
То затхлым воздухом свободы,
То вольным холодом тюрьмы. И принимаем вперемежку —
С надменностью встречая их —
То восхищенье, то насмешку
От современников своих.

***
Я люблю безнадёжный покой,
В октябре - хризантемы в цвету,
Огоньки за туманной рекой,
Догоревшей зари нищету...

Тишину безымянных могил,
Все банальности "Песен без слов",
То, что Анненский жадно любил,
То, чего не терпел Гумилёв.


Хорошо, что нет Царя


Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо — что никого,
Хорошо — что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.



Это звон бубенцов издалека


Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
… За пределами жизни и мира,
В пропастях ледяного эфира
Все равно не расстанусь с тобой!
И Россия, как белая лира,
Над засыпанной снегом судьбой.

***

За тридцать лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье,
И мы в отчаянье пришли.

Отчаянье  -  успокоение.
Как за глухой стеной тюрьмы -
Надежды, страха и волнения
Уж не испытываем мы.


Над розовым морем вставала луна


Над розовым морем вставала луна
Во льду зеленела бутылка вина. И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.— Послушай. О как это было давно,
Такое же море и то же вино. Мне кажется будто и музыка та же
Послушай, послушай, — мне кажется даже.— Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой. И слишком устали и слишком стары
Для этого вальса и этой гитары.


Эмалевый крестик в петлице


Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно…
Какие печальные лица
И как это было давно.
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник, императрица,
Четыре великих княжны…


Повторяются дождик и снег

Повторяются дождик и снег,
Повторяются нежность и грусть,
То, что знает любой человек,
Что известно ему наизусть. И, сквозь призраки русских берез,
Левитановски ясный покой
Повторяет все тот же вопрос:
«Как дошел ты до жизни такой?»