Стеклянные глаза

Жестокость мира,беспощадность
Не справедливость и позор
Когда калеку у вокзала
Пинала шайка подлецов
А люди проходили мимо
Кто улыбнется,кто опустит взор
Смотрели даже "стражники" порядка
Как у бедняги брызжет кровь
Садисты малолетние,как волки
Что рвут добычу на куски
Но волк животное,а это люди
Почувствовали слабость на пути
И словно обезумевшее стадо
Беднягу до смерти забив
За что? Звучит в душе обида
"Я лишь тут милости просил..."
И вот ублюдки в меру насладившись
Бедняга весь в крови
Дыхание прерывисто,надрывно
Он умер не снеся такой "борьбы"....

16.04.08
—-----------------------------------

Вокзал гудел, как раненый зверь. Пахло пылью, потом, дешевым табаком и чем-то кислым – то ли недоеденной едой, то ли отчаянием. На краю этого людского муравейника, под выцветшей рекламой чего-то ненужного, сидел он. Человек-обрубок. Ноги, закутанные в грязные тряпки, неестественно вывернуты. Рука отсутствовала по локоть. Лицо, изборожденное морщинами и грязью, смотрело куда-то внутрь себя, туда, где, возможно, еще теплилась память о целостности.

Сначала они просто прошли мимо – стайка подростков, лет по пятнадцать-семнадцать. Громко ржали, толкались, матерились через слово. Один из них, в кепке, набекрень, замедлил шаг. Замер. Его глаза, тусклые и скучающие, скользнули по фигуре калеки. Потом в них мелькнуло что-то другое. Не любопытство. Не жалость. Что-то холодное, острое, как лезвие. Игривое.

«Чего уставился, костыль?» – хриплый голос прозвучал неожиданно громко. Калека вздрогнул, попытался отползти глубже в тень, но его тело не слушалось. Это было сигналом. Как по команде, стая окружила его. Шесть пар кроссовок, грязных и дорогих, встали в полукруг. Запахло дешевым одеколоном и агрессией.

Первый удар – ногой в бок – был резким, пробным. Калека ахнул, свернулся калачиком. Это словно развязало им руки. Удары посыпались градом. Тяжелые подошвы били по ребрам, по спине, по голове, которая бессильно моталась. Глухие, влажные звуки плоти, принимающей боль. Сдавленный стон, больше похожий на бульканье. Не крик. Кричать он, видимо, разучился давно.

Люди. Они были вокруг. Толпа на перроне замерла на мгновение, как стадо, почуявшее волков. Кто-то отвернулся, ускорив шаг. Кто-то замер с открытым ртом, смартфон уже наготове – не помочь, а снять. Женщина в яркой куртке схватила за руку ребенка, резко дернула в сторону, подальше. Мужчина в форме «охраны вокзальной» стоял метрах в десяти. Он видел. Он смотрел. Его лицо было каменным. Он поправил фуражке, что-то пробормотал в рацию, но не сдвинулся с места. Его взгляд был пустым, как выбитое окно.

Садисты разошлись всерьез. Это уже не было просто избиением. Это было расчленение живого, хоть и сломанного, существа. Они пинали его, когда он пытался ползти, перебрасывали, как тряпичную куклу, смеялись над его беспомощными попытками защитить голову культей. Один, самый тощий, с лицом крысы, присел рядом, тыча пальцем в лицо жертвы: «Ну что, калека, вкусно? Хлебнул? Проси еще!» Другой, здоровый детина, прыгал ему на грудь, стараясь попасть каблуком. Хруст был тихий, но ужасающий.

За что? Мысль, острая и ясная, как бритва, пронзила мутное сознание умирающего. Он не просил многого. Горстку мелочи на хлеб. Взгляд, в котором не было брезгливости. Человеческое слово. Я лишь тут милости просил... Но милости в этом мире не оказалось. Был только холодный камень под спиной, острый запах крови во рту и носу, и эти лица – молодые, красивые в своем роде, искаженные не животной злобой, а... азартом. Удовольствием от собственной безнаказанной силы над тем, кто слабее. Волки рвут, чтобы выжить. Эти рвали ради кайфа.

Азарт начал стихать. Удовольствие требовало все больше усилий, а жертва перестала реагировать. Она лежала неподвижно, лишь прерывисто, с жутким хрипом и бульканьем, пытаясь втянуть воздух в разбитые легкие. Кровь, алая и липкая, растекалась по серому бетону, смешиваясь с пылью, образуя причудливые узоры. Лицо было неузнаваемо – сплошная маска синяков и ссадин.

«Ну, все, копец деду», – констатировал тот, что в кепке, пнув тело носком ботинка без особой силы. Стая оживилась. Адреналин искал выхода. «Пошли, че встали?» Они ушли так же внезапно, как появились. Шумно, толкаясь, перебрасываясь матом и смешками. Как после футбольного матча. Ни оглянувшись.

Тишина. Вернее, привычный гул вокзала, который теперь казался оглушительным. Тело на асфальте дернулось в последний раз. Грудная клетка судорожно взметнулась – и замерла. Прерывистое, надрывное хрипение оборвалось. Влажные, стеклянные глаза, еще минуту назад полные немого ужаса и вопроса, уставились в серое небо над вокзалом. Ничего. Пустота. Смерть.

Люди продолжали спешить. Кто-то брезгливо обошел лужу крови. Охранник, наконец, сдвинулся с места, доставая рацию. Не к телу. Отгонять зевак, наверное. Или докладывать о «происшествии». Очередь в соседнем киоске с шаурмой не уменьшилась. Мир не остановился. Он просто немного… опустел. Стал еще более жестоким и несправедливым. И где-то глубоко внутри у тех, кто видел и отвернулся, что-то маленькое и важное – совесть, может, или вера в людей – тихо сломалась, как хрупкая кость под тяжелым каблуком. Навсегда.