У Харона 1. 1

У Харона





                Осень-***сосень, счастья нет в помине

                Подорваться что ли на амфетамине

                И рекой растечься Обью, Обищей

                И жизнь покажется ещё уёбищней

                — Елизаров М.Ю




  Утро, снег, район, подъезд, ступенька, бетонный пол, здоровое тело, черные берцы и пролетарские руки — невозможность подняться, как и невозможность понять это остальным, зависла в прокуренном воздухе. Невозможно понять это престарелой соседке, бесстыдно бьющей валяющуюся под её ногами облысевшую голову каштановой тростью — невозможно это понять “это Крысе”, что уже порядка получаса безуспешно пытается откусить аппетитный хрящ на верхушке давно уже сломанного уха. Пыхтит темно-серое животное, цокает когтями по холодному бетону и кромсает... неужто, небо всем своим существованием. Но она не сдаётся, ибо в символе несёт важную весть, о которой я — этот гордый владелец лысого черепа, двухметрового тела, двух дециметрового... домашнего паука-птицееда, я — господин рабской морали, к своему стыду, вспомнил только сейчас — мой друг, ****ь его в кудри, Александр приглашал меня прогуляться по району, он хотел мне показать сегодня нечто удивительное.

  Данный мысль, пронзив всю суть человеческой и не очень жизни, вынудила меня тут же вскочить со своего, некогда серокаменного, но теперь жёлто-уебищного, ложе. Я поднял своё стокилограммовое тело, разбудив само пространства подъезда от полувекового сна, столь резким движением и тем сочным хрустом, с которым разгибаются мои артрозные колени. Крыса тут же отпала от уха и, упав с пары метров моего роста, убежала прочь в свою застенную обитель. Не медля ни секунды, я быстренько вспомнил как ходить и отправился на поиски Александра.

  Пройдя пару дворов, я вышел на проспект Космонавтов, ибо, когда бы я там не проходил, на моем пути всегда оказывается Александр и это морозное равинское утро не стало исключением. Было ровно одиннадцать утра — время, когда, по приданиям, однажды, из-за моря, придёт сверхчеловек. Я шёл по проспекту Космонавтов, заглядывая в лицо каждому встречному, пугая своим опухшим, испещрённым рубцами лицом, детей и особенно старых бабушек. Но я не пытался найти Александра, я его заметил за сотни метров, сразу же, как только ступил на проспект Космонавтов - я пытался найти Человека. Я заметил Александра, сразу же, как только ступил на путь кастанедовского воина, на проспект Космонавтов — он как всегда был одет в мешковатый серый костюм крысы и делал то же, что и я, заглядывая в лица прохожим и, особенно впечатлительным, проползающим, в тщетных попытках найти не Человека, но - Александра.

  Спустя минуту поисков мы подошли предельны близко и, были вынуждены заглянуть друг другу в лица — мы оба боялись наступления этого момента: мы боялись, что сможем найти то, что столь жадно искали. Я боялся, что, найдя Человека, не смог бы выдержать его безобразия — то же было с Александром. С каждым шагом мы подходили все медленней, и все больше притупляли свои взгляд, кто на черно-угольные берцы, приятно мнущие упругий снег, кто на... черно-угольные берцы, приятно мнущие упругий снег.

  Мы уже стояли на расстоянии вытянутой руки друг от друга - я был в этом абсолютно уверен, ибо Александр при каждой нашей встречи мерил его своей правой рукой. Мы уже стояли на расстоянии вытянутой руки друг от друга - никто не понимал, как избежать инъекции презрения и начать диалог. Я закрыл глаза ладонями, чтобы случайно не увидеть его худое скуластое лицо в отражениях окон машин, и принялся ждать — ждать невесть чего, но его лицо должно было перемениться, хоть на голову крысы, мне было уже все равно.

  Но тут я вспомнил, как мы решили эту проблему в прошлых раз - я покопался в кармане своего грязно-серого ватника и пройдя все фрактальные лабиринты, выстраиваемые дырами и разошедшимися швами, достал средних размеров сероватую ткань. Представшая ветошь была настолько обглоданной, что годилась только на роль половой тряпки, которой вытирали бы полы в школьных мужских туалетах. Я расправил её нужным образом и надел себе на голову — Александр сделал тоже самое, а затем молча наблюдал за процессом, не выражая на своих черных кукольных глазах-пуговках никаких эмоций. Моё широкое, небритое лицо закрыла более тёмная, чем у Александра, маска крысы — я поднял полные безумия, присущего каждому костюму крысы в гардеробе Александре, глаза. Мы постояли пару секунд, разглядывая друг друга — нос в нос, в длинный, серый, крысиный нос — и, одобрительно кивнув друг другу, отправились по району, пытаясь лишний не раз не смотреть друг на друга и не снимать масок без надобности.

  Он мне рассказал, что хотел позвать меня переночевать на местную теплотрассу, говорил, что сегодня прекрасный для этого день и что, он все сегодняшнее утро слышит пение теплопроводных труб, призывающих всех страждущих провести ночь в тепле и защите от азатотовой флейты, что некоторые по ошибке называют Гамельнской дудочкой. Александр уже вёл меня к теплотрассе пару десятков минут, но все равно бесперебойно хвалил сегодняшний день, вытаскивая из ниоткуда новые хвалебные эпитеты, — но в какой-то момент, он резко затих и остановился, навострив не уши, но свой длинный крысиный нос. Казалось, что он прислушивается, но как бы я не напрягал своим ободранные ушные раковины, я не мог услышать ничего, кроме проезжающих мимо машин, свиста моего вечного спутника — аутичного ветра времени и плача детей, проходивших мимо нас с Александром, которым не повезло увидеть наши спрятанные за масками лица. Заворожённый, он уже стоял так порядка минуты, и в моем сознания уже возникали некоторые, самые очевидные, предположения о возможном запоздалом приходе, о аневризме головного мозга, о обыкновенном инсульте — но мне это надоело и я прервал ход данной инсталляции, постучав ему по худому плечу и спросив: "Что ты делаешь? — А если задавать вопрос точнее, кого из нас сейчас кроет?" Александр тронулся, но в этот раз, к счастью, не умом. Он повернулся ко мне лицом и взволнованно сказал, что нам нужно спешить — наше место в скором времени может быть занято, причём самыми абстрактными личностями, что уже не получиться описать в тексте, чьи образы не загоняются ни в какие классификации, а действия не поддаются никакому математическому исчислению. Мы пошли дальше с неизменным темпом, ибо наши обколотые, покрытые волдырями от кипящих крокодиловых слез, ноги не могли себе позволить такой роскоши как бег или быстрый шаг.

  Мы шли по проспекту Космонавтов, и он мне рассказывал о каком-то, ведомом, видимо, только ему, голосе металла, что он слышал со стороны теплотрассы — он сказал, что, вероятно, нас опередили, и кто-то уже занял наши трубы — кто-то сидит и вместо нас исполняет партию одного известного в определённых кругах ноктюрна - любимого ноктюрна Александра.

  Мы шли по проспекту Космонавтов, но в какой-то момент Александр начал ускорятся и избирать пространные маршруты, заворачивая в неизвестные мне переулки, дворы. Я хотел спросить его, куда он нас ведёт, но ускоренный шаг решил напомнить мне о запущенном туберкулезе, запретившем мне издавать всякие звуки во время нашей внезапной пробежки. Александр продолжал ускорятся, когда я уже совершенно перестал ориентироваться в тех местах, куда мы зашли — я живу в этом городе уже более двадцати шести лет, но ни разу не видел этих мест. Мы бежали под какими-то прогнившими деревянными мостами, по каким-то базарам, рынкам, которых в принципе не может быть в таких объёмах в нашем городе, как не может быть и бега в моем передвижении, но это все было — все происходило на самом деле. Я бежал уже по инерции, след в след за Александром, что будто бы всю жизнь ходит по таким маршрутам, не сбавляя скорости, пробегая, совсем как крыса по непригодным для ног человека конструкциям из бетона, металла, дерева, чьё предназначение так же было не мыслимо — лишь развалины не существовавших никогда зданий.

  Апогеем стало захождение прямиком в уже явно заброшенное здание и бег по его нескончаемым коридорам, этажам, комнатам, что не мыслимо зачем и как, были все соединены так, что Александр мог бежать по ним насквозь. Мои ноги и лёгкие были на пределе и не могли более бежать, особенно последние, ибо сколько мы идём и бежим, я ни разу не курил своих сигарет — а это, как мы знаем, совершенно не приемлемо в профилактике последних стадий туберкулёза. Я попытался крикнуть Александру, чтобы он остановился, но из под моей маски выходило лишь тяжёлое дыхание и сипение, походившее больше на предсмертные звуки хриплой крысы. Догнав Александра, я сумел только дотронутся до его плеча и сразу же остановился. Прилёг по среди коридора, облокотившись о обвалившуюся стену. Достал сигареты. Ну далее техника исполнения, я думаю, ясна. Александр почувствовал моё прикосновение — удар огромного пролетарского кулака стокилограммового тела, прилетевшего прямиком в его худое, прыщавое плечо. Подойдя ко мне ближе, он сел на корточки, облокотившись на туже, явно перенёсшую проклятие, стену.

  И вот мы, в костюмах крыс, сидим на каких-то развалинах, которых не было и в помине в нашем городе, и курим chapman — курю только я, ибо Александр болеет и ему нельзя.

  Александр был не против остановиться на пару минут и отдышаться, устроив не то привал, не то инсталляцию, превосходящую любое современное искусство, за исключением лишь настенной живописи некоторых представителей русских анархистов в направлении европейского Декаданса или, быть может, арт-объект "Письмена Бога", что создал один из участников сеанса арт-терапии, проводимой неким Романом Михайлов в одной малоизвестной психиатрической больнице под Санкт-Петербургом. Но, справедливости ради, курил я не один, мою кампанию разделяли, как мне по началу показалось, господа, рядом с которыми мы по случайности остановились. Я тоже сел на корточки, возвысивших до уровня Александра, курил уже вторую сигарету и наблюдал картинку: посреди комнаты, стены которой были обильно украшены композицией из свастик, серпов с молотами, и сатанинскими пентаграммами, на двух в кашу прогнивших брёвнах сидела группа из человек пяти. И пока Александр стоял у стены и тихо посмеивался с шутки про ПентаГрамм, явно не господа никакой морали, мерно распивали интересный напиток: ягуар с блейзером, закусывая никотином из электронной сигареты — одной на всех. Они, должно быть, нас заметили, но за выкрашенной чёлкой, потенциально личности, я не мог разглядеть глаз и понять точно — понять точно сколько минут жизни ему осталось до падения в кому, из которой он уже никогда не выйдет, как бы не пытались врачи поддерживать его разъеденный блейзухой организм в состоянии близком к стабильному, в его случае — в состоянии овоща.

  Можно было бы курить долго, наблюдая за постепенной смертью всех набрёвенных обитателей заброшенной комнатки, где не было дверей, а единственное окно, по всей видимости, было выбито тушей шестого, недошедшего до нас, персонажа картины — то есть ещё минут тридцать, однако Александр помимо того. что уже посмеялся, снова услышал знакомые нотки манящей песни металла, так сильно завораживающей его крысиный нос, по какой-то причине, используемый для слуха, что не дожидаясь, пока я докурю остаток пачки, он схватил меня за шкирку и потащил прочь, снова ворча о том, как сильно мы
опаздываем. Моя десятилетняя куртка чудом не разошлась на две части от такой наглости — дотронуться до неё, но я быстренько потушил о руку сигарету, всунул её обратно в упаковку и стал догонять Александра, крысой ускакавшего уже в конец коридора.

  Мы снова помчались по обрушенным коридорам, лестницам, местами заваленными случайными досками и брёвнами — лестницам, ведущими то вниз, то наверх. Я не мог представить, куда так можно было прийти, лишь бегая по этажам, однако Александр создавал впечатление, будто знал, что делает — будто он всю жизнь жил на этих развалинах, невозможным образом складывающихся в бесконечные пространства.

  Однако вскоре он остановился, признав, что на таких уровнях абстракции уже не может просчитать наш маршрут и предложил пойти обычным, не коротким путём. Я не мог ему ответить, ибо, дыша сонаправленно с болью, все мои силы были направлены на удержания лёгких внутри организма, но моё нечеловеческое пыхтение и багрово-чёрный цвет лица дали ему понять, что я не против. Мы уже пешком прошли буквально ещё один этаж наверх и подошли к первой от лестницы комнате. Насколько мне не изменяет память, это было единственная комната, в которую была какая-либо дверь за все время нашего пребывания здесь — огромная железная дверь, не подходившая ни под один проем, например, остальных комнат на этом этаже, что я поверхностно оглядел после подъёма.

  Александр начал дёргать ручку, но, так как я уже хоть как-то мог говорить, я попросил его прекратить, ибо я, как никак, тоже был на этаже, причём, в метре от него. Александр, не без ворчания, прекратил и принялся открывать дверь. Он безуспешно тянул на себя стальную рукоять, постепенно перебирая все существующие оскорбления русского языка, и, когда этот запас был исчерпан и он перешёл на немецкий, я его остановил.

  Толкнув ногой двухметровую, кирпичного цвета дверь, я ощутил, что на нас с Александром окатило резким потоком ветра — мой верный спутник Аутичный Ветер Времени бросился ко мне в объятья, разнеся эхом по пустому этажу звук разбившегося замка — замка двери от подвала уже знакомой мне девятиэтажки, что стоит ровно по центру Проспекта Космонавтов. Ветер неистово бушевал, заламывая наши с Александром носы, будто мы не виделись целую вечность, но этот оборот речи, это наивно бессмысленное выражение оказалось правдой — дружище Аутичный Ветер Времени нашептал мне нечто. В это было трудно поверить и я не решился рассказать это Александру, но Ветер поведал мне, что подобные фрактальные лабиринты, так называемые, поселения, коими усыпаны многие улицы Питера, настолько искажают реальность, если это слово конечно здесь употребимо[1], что мы действительно провели здесь бесконечное количество времени и перемесились на уже Иную Землю — ту Землю, что будет существовать через бесконечное количество времени, но которая будет повторять частица в частицу, секунду в секунду, всю вашу жизнь.



(1) Примечание от автора: я разузнал - да, в поселениях употребляют даже такое.



  Приходя в себя от того, о чём мне поведал Ветер, от крысиных бегов по заброшке, на которые меня обрёк Александр со свей короткой дорогой, от никотиновой ломки, гнетущей меня последние десять минут, я сидел на лавочке возле подъезда и предавался той самой недокуренной сигарете, валявшейся на дне пачки, тогда как Александр, ходя кругами, размышлял, пытаясь придумать каким образом нам добраться до теплотрассы вовремя.

  Докурив остаток остатка сигареты, я принялся вынимать из пачки вторую, но у Александра появилась идея. Я убрал сигареты и стал выслушивать его ахуительный рассказ, о том, как можно добраться до теплотрассы на трамвае — он назвал подходящие нам номер, сколько он едет, где останавливается, и потащил меня, по всей видимости, к остановке. Совершенно неясно, как Александр мог разбираться во всем этом, ибо, во первых, у него очевидно не было ни денег, ни проездного, а во вторых, и что главное, в обычные дни, когда теплопроводные трубы молчаливы, он никак бы не смог дойти до трамвайной остановки, даже на ощупь.

  Мы отправились к трамвайной остановке. Она находилась в минутах пятнадцати от девятиэтажки, из который мы вышли, и весь путь я думал о том, как же мы сможешь проехать — действительно, общественный транспорт, он не бесплатен и требует, как минимум проездного, а как максимум, отсутствие стоячего медикаментозного запаха от пассажиров, что тоже было серьёзной проблемой для меня с Александром.
Я задал ему этот вопрос, о том, как нам позволят ехать, но он лишь отвечал, что все будет нормально, что мне нужно просто повторять за ним — мимикрируй и адаптируйся. Он говорил, что в своё время часто ездил на разных автобусах, троллейбусах, трамваях, только в метро, почему-то не ездил — не знаю почему.

  Подойдя к остановке, я увидел, как все остальные, ждущие своего транспорта, разбежались, но, что самое главное, нам не пришлось нисколько ждать — трамвай тут же подъехал, не дав мне подготовиться и хотя бы немного подумать о том, какой же метод разработал Александр.

  Мы зашли в салон трамвая, и все, кто там находились, посмотрели нас — казалось бы, ничего не обычного и нам не привыкать, но в их взгляде было нечто Иное, по сравнении с тем, как на нас смотрят на улицах или в аптеках. Им, будто бы, не было никакого дела до нашего запаха, внешнего вида и даже костюмов крыс, но их всех разом интересовал вопрос, ясно выражавшийся в их уставших глазах — вопрос: «оплатили ли мы проезд?»

  Я не мог ничего ответить на это — Александр просто стоял как вкопанный, даже не держался за поручни, я не мог просчитать его стратегию, на случай проверок, которые уже, как по мне, происходили от всех пассажиров разом, жадно пожирающих своими взглядами наши крысиные морды, столь чётко выражавшие абсолютную беспомощность и трамвайную преступность. Но только я оглядел всех пассажиров в ответ, встала она — Контролёрша, архитипичная сущность: полная, низкая, вроде русская, но явно с примесью юга, женщина в возрасте. Не выпуская из рук своё совершенно хтоническое устройство, что спокойно можно принять за орудие массового уничтожения или пыток, она, неуклюже перебирая своими толстыми ногами-сардельками, подбиралась всё ближе ко мне с Александром.

  Александр стоял непоколебимо, даже когда она встала и сделала пару шагов. Но в момент, когда я уже был готов начинать паниковать, хватать молоточек для эвакуации, разбивать стекло и на всей скорости прыгать с окна на проезжающие машины, Александр, во славу всем, некогда живым, богам, начал свой спасительный перформанс. Александр, по всей видимости, чисто из принципа и любви к искусству ждал пока все внимание будет обращено на него, и вот наступил этот момент.

  Александр медленно опустился сначала на четвереньки, а затем... я бы очень хотел описать, ту метаморфозу, что произошла с его телом, но как бы я не всматривался, я не мог понять механичную сторону этого вопроса: Александр совершенно нечеловечески подобрал свои ноги под туловище, которое было так близко к полу трамвая, что казалось будто его конечности попросту исчезли, а сам он лишь лёг на живот, сделавшись параллельно полу. Его некогда руки испытали тоже самое, превратившись в коротенькие лапки. Весь тот ужас, что случился с телом Александра, в купе с его крысиным костюмом, не оставлял никакого сомнения о пассажиров, в том, что перед ними обычная серая крыса. Именно поэтому, раз у них более не было вопросов к Александру — все стали смотреть на меня, ожидая ответов на поставленные ранее вопросы.

  В этот самый момент я вспомнил совет Александра, и решил тоже уподобиться какому-нибудь животному — я решил притвориться семилетним... псом. я встал на четвереньки, высунул язык, и принялся на пару с Александром ждать прихода главного критика новообразовавшейся трамвайной инсталляции.

  Кондукторша остановился перед нами, скрестив руки на огромной груди, и многозначительно смотрела на нас поочерёдно. Как мне показалось по началу, мы не плохо справлялись — ей было сложно придраться, но благодаря намётанному глазу и многолетнему опыту, она все-таки смогла выделить некоторые недостатки на нашем арт-полотне. В какой-то момент кондуктор остановила на мне свой орлиный взгляд и оглядев меня с лап до головы, она остановилась на моем крысином носе, действительно, выбивавшемся из общей картины. Поняв, что в воздухе между нами, помимо смрада употребляемых мною пачек флуспирилена, зависло некоторые недоверие к моему образу, я, в попытке убедить её, вытащил свой янтарный от сигаретной смолы язык ещё сильнее, но она отрицательно покачала головой и я засунул язык обратно. Я не мог ничего придумать, чтобы удовлетворить педантную любительницу искусств, да и ей явно надоело ждать — по её позе, отвлечённому взгляду в стоящее позади нас окно, было очевидно, что у меня осталось пару секунд до скоропостижного вылета из трамвая на ближайшей остановке. Но в последнюю секунду, когда она потихоньку отворачивала своё туловище в сторону Александра, я придумал, как спасти ситуацию, и незамедлительно гавкнул ей на туфли. Кондукторша вновь обратила на меня внимание, дав последний шанс — она, подняв брови, смотрела в мою крысиную морду, понимая, что во мне, все-таки есть какой никакой актёрский потенциал, и я, чтобы закрепить результат снова прогавкал несколько раз - "Гав! Гав! Гав, бля! Гав!".

  Уже даже самые искушённые пассажиры, убедились в моей искренности, и продолжили смотреть, кто в окна, кто в телефоны, и наконец даже кондукторша, одобрительно кивнув, направилась к Александру. Я выдохнул — моё сердце колотилось и только-только лапы покрывались потом. я быстренько вынул из карманов моего ватника сигареты и уже заканчивающуюся зажигалку, всунул себе в пасть сигарету и, как можно быстрее, чтобы успеть, пока контроллер стоит ко мне спиной, убрал сигареты и встал обратно в позу. Контролёрша развернулась — на её устах выражалась не слабая доза отвращения по отношению ко мне, но теперь она занята Александром.

  Кондукторша направилась Александру, и это, однако, было удивительно, ибо не только все пассажиры трамвая сразу же признали вошедшего Александра, но и все остальные кондукторши города, с кем ранее приходилось встречаться крысиному амплуа Александра, сразу же допускали его к проезду, чтобы потом всю оставшуюся дорогу молча восхищаться его актёрским гением. Но здесь был иной случай.

  Контролёрша, оперев руки о бок, томно разглядывала Александра, проходя глазами все его продолговатое тело, что распласталось по полу трамвая — длилось это довольно долго, но в какой-то момент, она надменно заулыбалась и прокашлявшись выдала противным, громким показным голосом, впервые адресованную Александру за весь его опыт перформатора, критику: "С животными - нельзя".

  Во всём трамвае повисло гробовое молчание — люди перестали разговаривать и даже, как мне показалось, сам трамвай сбавил оборотов, сделавшись на порядок тише, лишь для того, чтобы не пропустить этот значимый в истории русской культуры перекрёстный перформанс. Пассажиры вновь обратили внимание на разыгрываемую сцену – на их лицах выражалось искреннее удивление, они были на стороне Александра, совершенно не понимая претензий критиков. Спустя мгновение в салоне зазвучало всеобщее возмущение. Любимец толпы - Александр имел колоссальное преимущество, поэтому продолжал стоять на своих коротеньких лапах, уподобленный крысе. Однако, кондукторша сказала это снова, но уже куда более настойчиво и громко, выражая чёткость своих намерений и уверенность в своей правоте: "С животными — нельзя".

  Александр, понимая весь сюр ситуации, решил на мгновение выйти из образа и разобраться с назойливой мухой, мешающей всем остальным пассажирам — настоящим ценителям искусства, наслаждаться образцовым перформансом.

  На фоне ропота толпы, в котором уже не редко встречались откровенные угрозы и оскорбления, в сторону контролёрши-дилетанта, Александр принялся вставать, совершая свои метаморфозы в обратную сторону, полу-шёпотом приговаривая:

  "Да ты совсем ахуела, мразь ебучая, ты вообще знаешь до кого ты доебалась. Мой образ безупречен, и если ты в шестнадцать лет все свои глаза пропила и не видишь, что я бля кры..." - На слове "Крыса" Александр остановился, поняв ужасную истину.

  Уже встав во все свои геройские метр семьдесят сантиметров роста и смотря своими черными глазами-безднами безумия в довольное лицо контролёрши, не воспринимающей никакой критика в свою сторону, Александр осознал, что она оказалась права... Все пассажиры тоже ощутили тот стыд, зависший над Александром, поэтому, притупив взгляд, замолчали. На всю оставшуюся жизнь.

  Александр, признав поражение, и, смыв потоками слез его трамвайных фанатов все своё актёрское величие и ценность всех своих регалий, грустно снял свою маску крысы, вынудив тем самым меня отвернуться. Злорадству контролёрши не было предела — она самодовольно смотрела на медлительные движения Александра, стыдливо исправлявшего свои, до этого никем не замеченные, ошибки. Александр, стоя на коленях, не без усилий поднял свои тоненькие руки над своей кудрявой головой, и принялся злостно изгонять ничтожных вредителей, уничтожающих величайшие перформансы — обыкновенных вшей. Да, обыкновенных вшей, населявших его пошлые кудри уже многие годы — обыкновенных вшей, делавших из Александра не гения, но зарядного трамвайного афериста или базарного скомороха.

  Александр, не без гнева, вытряхнул из своих нестриженых русых волос дюжину вшей, которые упали на туфли контролёрше. Она, закончив свой акт доминации, вернулась на своё место, но уже не как посмешище, усомнившееся в гениальности Александра, а как победитель.

  Лучше не говорить, насколько обглодан был Александр всю оставшуюся поездку, а обглодан он был более обычного — я не верил, что это возможно, но на то Александр и гений, чтобы творить невозможное. Мы молча доехали до нашей остановки. Каждый из нас договорился сам с собой не поднимать никогда эту тему — что происходит в трамвае, остаётся в трамвае.

  Трамвай доехал в абсолютной тишине – Александр снова надел маску, а я, не с первого раза, но вернулся в человеческий облик. Выходя на остановку, как это не странно, я заметил, как заходившие в трамвай люди в ужасе разбежались — случайная бабушка тихо тараторила молитвы, нервно перекрещивая то меня с Александром, то себя. Но нам было похуй, особенно Александру, ибо зов металлических труб все усиливался, так, что даже я мог слышать его отголоски в бесперебойном вещании кашмирского радио моего вечного спутника и друга — Аутичного ветра времени.

  Я не знаю, как такое могло произойти[2], но теплотрасса находилась, буквально, в паре сотен метро, сразу за остановкой — нужно было лишь продраться через небольшой лесок и теплотрасса с её пением были бы у нас как на ладони. Мы привыкли передвигаться на ощупь, поэтому никакой лес, с его кустарниками и низкими деревьями не может стать для нас серьёзным препятствием — вскоре мы оказались на его окраине. Перед нами предстала знаменитая теплотрасса, так хваленная в речах Александра, однако его крысиная маска не успела выразить хоть сколько-нибудь радости от увиденного. Наоборот, все пространство куста, в которым мы прятались, впитывало потоки оскорблений и случайных матов, далеко не всегда на русском языке.

  Александр оказался прав и наше место уже было занято, причём сущностью, довольно высокой степени абстракции — не знаю, смог бы её описать в тексте сам Александр, но я, не знающий кашмирский, очень вряд ли смог бы с этим справиться — На центральной, самой аппетитной трубе теплотрассы, лежала собака. Обычная дворовая собачка - собачка, одна из тех, что пачками вербует Азатот; одна из тех, чей хвост хотели бы откусить многие, но мало кто бы решился; средних размеров чёрный пёс...



(2) Предполагаю, что мне нужно срочно дописывать текст и уже похуй насколько Аистовыми путям будут продираться два наркоши к, блять, теплотрассе