Звук земли. В память о друге

Звонок разорвал ночь, как стекло. Голос в трубке был чужим, металлическим: «Ваш Олег... Попал под машину... Скорая... Не успели...» Мир перевернулся и съежился до размеров трубки телефона. Шестнадцать лет. Первый курс училища. Мечтал о белых колпаках, ароматах соусов, шелесте пакетов с пряностями. Хотел накормить весь мир. А его накормила асфальтовая дорога ночью. Жестко. Окончательно.

Похороны. Солнце светило как-то по-особенному ярко, нагло, не в тему. Людей было много. Очень много. Однокурсники в новенькой, неудобной форме, сбившись в кучку, будто искали в ней защиту. Друзья со двора – парни, с которыми гонял мяч до темноты, теперь стояли, опустив головы, чужие в своих натянуто строгих пиджаках. Преподаватели из училища. Соседи. Все молчали. Гул стоял только от шагов и сдавленных всхлипов.

Он лежал в центре зала. Не Олег. Его оболочка. В черном костюме, который сидел слишком уж строго, как на чужаке. Лицо, обычно такое живое, с хитринкой в глазах, когда он пробовал новый рецепт или подбирал аккорд на гитаре, теперь было неподвижным, восковым. Руки сложены на груди. Те самые руки, что так ловко управлялись с ножом на кухне, что зажимали струны, выводя задушевные песни про Афганистан, про разлуку – песни о чужой боли, которая вдруг стала его пророчеством.

Потом пришла пора прощанья. Люди шли, клали цветы, касались холодной руки. И вот она – его мать. Казалось, вся ее жизнь ушла в этот шаг к гробу. Она не рыдала. Она припала к нему, обняла деревянный край, как обнимала его маленьким, и прошептала в мертвое ухо, но так, что слышали все: «Сыночек... На кого ты оставил меня? Сердце не примет разлуку…». В этом шепоте была такая бездонная пустота, что у многих сдавило горло. Мир потерял сына, а она – воздух.

И был звук. Когда гроб опускали, и первые комья земли глухо ударили по крышке. *Тук. Тук. Тук.* Негромко. Мерно. Окончательно. Он врезался. Навсегда. Этот звук хоронил не только тело Олега. Он хоронил будущее, где он стал бы шеф-поваром в своем ресторане, где его песни звучали бы на дружеских посиделках, где он звонил бы маме по выходным. Этот тук земли стал точкой невозврата.

Вот уж год...
Стол накрыт. Друзья собрались. Олеговы друзья. На столе – не просто еда. Это его мечты на тарелках. Пирог по рецепту, который он выведывал у бабушки и так и не успел довести до идеала – чуть подгорели края. Салат, который он когда-то назвал "фирменным" и щедро сдобрил каким-то невероятным соусом – сегодня соус получился слишком острым, не таким, как у него. На видном месте – его фотография. Не траурная, из паспорта. А живая: он на кухне училища, в белом фартуке, слишком большом для него, с огромным ножом в руке и своей фирменной полуулыбкой. С фотографии он смотрел на них, словно мог в любой момент рассмеяться и схватить гитару.

Бокалы наполнены. Поднимаются. Но никто не тянется чокнуться. Стоит негласный закон: за ушедших – не чокаются. Тишина. Только гулкий стук бокала о стол, когда кто-то ставит его, не допив. Слезы текли молча. По мужским щекам тоже. Вспоминали его смех, его нахальство на кухне, когда он "улучшал" рецепты преподавателей, его гитарные переборы под окнами, его мечты о море, куда он обязательно съездит, когда станет знаменитым поваром.

Год прошел. Боль не ушла. Она стала другой – тише, глубже, вросла в кости. Но она есть. Как есть и он. В этом незавершенном пироге, в слишком остром соусе, в нечокающихся бокалах, в звуке падающей земли, который до сих пор отдается в тишине ночи. И в простой фотографии парня с ножом и мечтой, которая теперь смотрит на них со стола, напоминая, что шестнадцать лет жизни, отданные мечте стать поваром, пусть и не сбывшейся, были прожиты не зря. Пока о нем помнят, пока готовят его неидеальные рецепты и слушают его песни, Олег Котов – здесь. За столом. Со своими друзьями. Навсегда шестнадцатилетний. Навсегда наш.