Джонатан Эдвардс. Личное повествование

ЛИЧНОЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ
Джонатан Эдвардс

Предварительная версия перевода

У меня было множество трудов и учений в моей душе с детства, но были еще два замечательных времени пробуждения, когда я обрел новое расположение и новый смысл вещей, что со мной был. Первый раз это было, когда я был мальчиком; несколько лет назад я пошел в колледж, и в это время произошло замечательное пробуждение в собрании моего отца. Я был тогда затронут очень сильным влиянием на многие месяцы, и обеспокоен религиозными вещами и спасением моей души, и связанными с этим обязанностями. Я имел обыкновение молиться пять раз в день втайне и проводить много времени в религиозных разговорах с другими мальчиками, и использовал все возможности встречаться с ними, чтобы молиться вместе. Я впервые испытал тогда радость в религии. Мой ум был погружен в нее и находил в ней много удовольствия и даже восторг в обилии религиозных обязанностей. Вместе с некоторыми из моих одноклассников я устроил в очень уединенном уголке среди болот место для молитвы. И кроме того, у меня было особое тайное место в лесу, где я тогда часто проводил много времени в молитве и раздумьях. Мои привязанности, как я думал,, живо и легко изменяются, и я, как мне  казалось, был в своей стихии, исполняя религиозные обязанности. И я готов думать, что многие обманывают себя в отношении таких привязанностей и такого рода восторга, какой я испытывал тогда от религии, принимая его за благодать.
Но с течением времени мои убеждения и привязанности исчезали, и я полностью потерял все то чувство восхищения, которое испытывал от тайной молитвы, по крайней мере, постоянно не мог восстановить его, и я вернулся как пес на свою блевотину и пошел по пути греха. Действительно, я порой впадал в него, особенно к концу моего пребывания в колледже, когда Богу было угодно поразить меня плевритом, когда я приблизился к могиле и повис над бездной ада. И все же прошло какое-то время после моего выздоровления, прежде чем я снова попал на мои старые пути греха. Но Богу не было угодно оставить меня в покое, во мне происходила большая и тяжкая внутренняя борьба, многочисленные конфликты с моими злыми склонностями, повторявшиеся решения и обещания, которые я положил для себя как своего рода обет Богу, и я был готов полностью разорвать со всеми прежними худыми путями моими и со всеми известными мне способами внешнего греха, посвятить себя поиску спасения и практиковать многие религиозные обязанности, но без такой любви и радости, которую я испытывал раньше. меня беспокоит и сейчас эта большая внутренняя борьба, конфликты и самоанализ. Но все же, мне кажется, я искал тогда Бога самым несчастным образом, который заставил меня задаться вопросом, было ли когда вообще замыслено, чтобы я был спасен, и я был готов сомневаться в этом и считал, что мои поиски ничего не дадут. Я действительно был готов искать спасения тем путем, на котором я никогда не был прежде, и чувствовал готовность расстаться со всеми вещами в мире ради моего интереса ко Христу. Мое беспокойство продолжалось и превозмогало, и многие мысли поддерживали мою внутреннюю борьбу, но все же мне никогда не казалось правильным самому усиливать свою озабоченность, вызывая страх.
С самого моего детства мой ум был полон возражений против учения о суверенитете Бога, в котором Он избрал к вечной жизни одних и отказался от других, и благоволил оставить их на вечную погибель и муки в аду. Раньше это выглядело ужасной доктриной для меня. Но я помню очень хорошо время, когда я почувствовал, что я убежден в этом суверенитете Бога и полностью удовлетворен им, и Его справедливостью, явленной таким образом на людях по Его суверенному благоволению. Я никогда не мог дать отчет, когда и каким образом я получил такое убеждение, нисколько не представляя в то время, ни долгое время после того, было ли это каким-то экстраординарным влиянием Духа Божия во мне, но только так я воспринимал теперь, и мой разум был впечатлен справедливостью и обоснованностью этого. Тогда мой ум успокоился на этом, и тем был положен конец всем нареканиям и возражениям. И это было столь замечательное изменение в моем сознании по отношению к учению о суверенитете Бога с этого дня, что я больше никогда не находил возражений против него в самом абсолютном смысле. Благодать Божия такова, что Он, кого хочет милует, а кого хочет, ожесточает. Абсолютный суверенитет Бога и Его справедливость в отношении к спасению и проклятию - это то, в чем мой ум стал уверен, как ни в чем из того, что я вижу своими глазами, по крайней мере с тех пор. Но также у меня появилось позже совсем другое видение и чувство суверенности Бога, чем было тогда. Для меня это стало не только убеждением, но восхитительным убеждением. Эта доктрина часто казалась мне приятной и сладкой. Абсолютный суверенитет - это то, что я люблю приписывать Богу. Но изначально мои убеждения были не таковы.
Первое чувство, которое я помню, испытанное мною тогда - это сладкая радость о Боге и Божественных вещах, которую я испытал, читая 1 Тим.5.17: "Царю же веков нетленному, невидимому, единому премудрому Богу честь и слава во веки веков, аминь". Когда я прочитал эти слова, пришедшие в мою душу,  в нее как бы влилось чувство славы Божественного Существа, новый смысл ее, что совершенно отличался от любой вещи, которую я когда-либо испытывал до этого, и никогда никакие слова Священного Писания не произвели на меня такого впечатления, как эти. Я думал о том, как Он дивен, и как я счастлив должен быть, если бы я мог наслаждаться тем, что Божие, и быть близок к Нему на небесах, и раствориться в Нем навсегда! Я все время произносил и пел эти слова Писания, и пошел молиться Богу о том, чтобы я мог наслаждаться Им, и молился таким образом, что довольно сильно отличался от того, что я делал прежде, с нового рода привязанностью. Но мне никогда не приходило на мысль тогда, что все это может быть природным, а не духовным.
Примерно с этого времени у меня появилось новое восприятие Христа, дела искупления и славного пути спасения Его. Внутри меня сладкое ощущение этих вещей время от времени вступало в мое сердце, и душа моя уходила в дивное их видение и размышление о них. И мой ум был слишком занят этим, чтобы тратить время на что-либо, кроме чтения и размышления о Христе, о красоте и превосходстве Его Личности и о дивном пути спасения по благодати в Нем. Я не нашел книги столь восхитительной для меня, как та, что была вся посвящена этим предметам. Слова Песни 2.1 всегла были со мной: "Я нарцисс Саронский, лилия долин". Эти слова, представлялось мне, сладко являют красоту Иисуса Христа. Вся книга Песнь Песней была сладка для меня, я имел обыкновение много читать ее и обнаруживал время от времени внутреннюю сладость, которая двигала моими размышлениями. Я не знаю, как выразить все это иначе, чем спокойное, сладкое отдохновение души от всех трудов этого мира, а иногда своего рода видение или стремление остаться в одиночестве в горах или в далекой пустыне, чтобы сладко беседовать со Христом, и быть окутанным Богом и поглощенным Им. У меня было чувство Божественных вещей, часто совершенно неожиданно возносившее ввысь, и в моем сердце было сладкое жжение. Я не знаю, как выразить этот пыл души.
Вскоре после того, как я начал испытывать все это, я рассказал отцу о некоторых вещах, происходивших в моей душе. Я очень много получил из нашей беседы друг с другом, а когда она закончилась, я вышел один в уединенное место на пастбище моего отца, чтобы предаться созерцанию. И когда я шел туда и смотрел ввысь на небо и облака, ко мне пришло такое дивное ощущение славного величия и милости Божией, что я не знаю, как сказать об этом. Мне казалось, что я вижу то и другое в сочетании, как сладкое, нежное и святое величие, величественную кротость, огромную, великую, высокую и святую нежность.
После этого мое понимание Божественных вещей постепенно возрастало, и становилось все более и более живым и исполненным внутренней сладости. Каждая вещь изменилась, она казалась не такой, как была, исполненной сладкого покоя, и Божественная слава, казалось, являлась везде и на всем. Всепревосходство Бога, Его мудрость, чистота и любовь, казалось, проявлялись в каждой вещи, в солнце, луне и звездах, в облаках и голубизне неба, в траве, цветах, деревьях и воде, во всей природе, и это исцеляло мой ум. Я часто мог сидеть и смотреть на луну среди облаков, и проводил много времени, взирая на небо, чтобы сладко созерцать славу Божию в этих вещах, и моя душа пела моему Творцу и Искупителю. И любое творение природы было так мило мне, как никогда прежде, даже то, что прежде пугало меня. Раньше я необычайно боялся грома, мог быть поражен ужасом, но теперь гроза радовалась мне. Я чувствовал руку Бога уже при приближении грозы, и был рад воспользоваться возможностью, чтобы увидеть скопление тучи и игру молний, и услышать величественный и грозный голос Божий в раскатах грома, чтобы это привело меня к размышлениям о сладости моего великого и славного Творца. Хотя я никогда не занимался музыкой, мне стало казаться естественным петь или, по крайней мере, напевать мои мысли и внутренний голос. 
Я чувствовал тогда большое удовлетворение и радость, но не довольствовался этим. У меня было сильное стремление души к Богу и Христу, и Его святости, которым, казалось мне тогда, мое сердце столь полно, что оно готово разорваться, когда на ум пришли слова псалмопевца: "Истаевает душа моя от тоски" (Пс.118.28). Я часто чувствовал скорби и плач в моем сердце, что я не обратился к Богу раньше, чтобы иметь больше времени возрастать в благодати. Мой разум сильно закрепился на Божественном и почти постоянно находился в созерцании. Я проводил большую часть времени, думая о Божественных вещах, год за годом часто гуляя один в лесу, в уединенных местах, для размышлений, монологов, молитвы и общения с Богом, и в моей манере всегда было напевать такие размышления. Я почти постоянно молился, где бы я ни был. Молитва, казалось, стала столь же естественной для меня, как дыхание, так что через нее находил выход внутренний жар моего сердца. Вдохновение, которое я почувствовал тогда в делах религии, намного превышало все то, что я испытал в детстве; оно было подобно возможности для слепорожденного впервые увидеть красоту цветов. Оно было внутренним, чистым, освежающим и оживляющим душу. То восхищение, что было во мне прежде, не достигало сердца и не вытекало из чувства превосходства Божественных вещей, или же из удовлетворения души благостью Безначального.
Мое чувство Божественных вещей постепенно возрастало, пока я не пошел проповедовать в Нью-Йорке, приблизительно через год или полтора после того, как это началось, и пока я был там, я переживал его в своем разуме гораздо более ясно, чем раньше. Мое стремление к Богу и Его святости значительно возросло. Чистое и скромное, святое и небесное христианство явило мне свою всепревосходящую силу. Я чувствовал жгучее желание быть во всем вполне христианином и соответствовать благословенному образу Христа, и жить во всех отношениях по чистому, сладкому и благословенному правилу Евангелия. У меня было стремление и жажда возрастать во всем этом, и прилагать к тому все усилия. Каждый день был полон постоянного беспокойства, а каждая ночь - вопросов, как мне стать более святым, и жить более свято, и все больше становиться чадом Божиим и учеником Христа. Теперь я искал роста в благодати и святости, и святой жизни гораздо более серьезно, чем когда-либо прежде искал благодати. Раньше я постоянно изучал себя и искал путей и средств, как я должен жить свято, но теперь я делал это с гораздо большим усердием и серьезностью, чем когда-либо, я искал для этого все что мог в своей жизни, но все же испытывал слишком большую зависимость от собственных сил, и это впоследствии причинило мне огромный ущерб. Мой опыт тогда еще не научил меня, как впоследствии, моей крайней беспомощности и бессилию на этом пути, и бездонным глубинам растления и обмана в моем сердце. Тем не менее я продолжал стремиться к большей святости и соответствию Христу.
Небо, которого я хотел, было небом святости, местом, где я могу быть с Богом и провести всю вечность в Его Божественной любви и святой причастности Христу. Мой разум был очень тронут этими размышлениями о небесах, об их наслаждениях и жизни в совершенной святости, смирении и любви, и он желал в это время обрести как можно больше небесного счастья, чтобы иметь возможность выразить святую любовь ко Христу. Мне казалось, что я чувствую огромное бремя внутри; я не могу выразить, как я хотел этого. Внутренний жар души, казалось, испытывал препятствия и не мог свободно вспыхнуть пламенем. Я часто думал, как свободно и полно этот принцип должен выразить себя на небе. Небо представлялось мне в высшей степени восхитительным, миром любви, где все счастье заключается в жизни в этой чистой, скромной, небесной Божественной любви.
Я помню, как я размышлял тогда о святых вещах, и иногда про себя говорил: "Я чувствую, что я люблю святость, как о ней говорит Евангелие". Мне казалось, что вообще ничего не существует на свете, кроме этой восхитительно прекрасной высшей красоты и великолепия, Божественной красоты, бесконечно более чистой, чем любая вещь здесь, на земле, и что все остальное есть грязь и скверна по сравнению с этим.  Святость, как я записал тогда некоторые размышления о ней, казалась мне сладким, приятным, обаятельным, спокойным, умиротворенным характером, который приносит невыразимую чистоту, сияние, покой и восторг в душу. Другими словами, она делает душу полем и садом Божиим, полным всевозможных восхитительных цветов, дивным, прекрасным и спокойным, наслаждающимся сладким покоем и мягкими живительными лучами солнца. Душа истинного христианина, как я писал тогда в своих размышлениях, подобна маленькому белому цветку весной, смиренно появляющемуся низко над землей, открывая свое лоно нежным лучам солнца, радуясь в спокойном восторге среди нежного весеннего воздуха, растущему мирно и спокойно среди других цветов и тихо раскрывающему свою грудь, чтобы пить солнечный свет. Ничто в святости не вызывало у меня такого великого ощущения красоты, как смирение, сокрушение сердца и нищета духа, и не было ничего, чего бы я так горячо желал. Мое сердце тяжко вздыхало по этому дару, и таилось пред Богом во прахе, желая быть ничем, чтобы Бог был всем, и я желал снова стать малым ребенком.
В это время в Нью-Йорке я много посвящал себя размышлениям о моей прежней жизни, памятуя, как поздно я стал по-настоящему религиозен и как нечестиво я жил до сих пор, и однажды плакал навзрыд, и очень долго.
12 января 1723 года я торжественно посвятил себя Богу и решил отречься от себя ради Него, чтобы в будущем ни в каком отношении не жить самому для себя, ибо я не имею на это никакого права. И я торжественно поклялся принять Бога как мой удел и блаженство, не взирая ни на что другое для своего счастья, и поступать так, как если бы я мог взять Его закон за постоянное правило моего послушания, и привлечь все мои силы против мира, плоти и дьявола до конца моей жизни. Но у меня есть все основания быть бесконечно униженным, когда я вижу, насколько мне не удалось исполнить мои обязательства.
У меня было обилие сладких религиозных бесед в семье, где я жил, с г-ном Джоном Смитом и его благочестивой матерью. Мое сердце было привязано любовью к этим людям, обладавшим истинным благочестием, и не могло вынести никаких других товарищей, кроме святых и учеников благословенного Иисуса. У меня было большое стремление к продвижению Царства Христова в мире, и предметом моей тайной молитвы было прежде всего это. Если я слышал среди всего, что происходило в любой части мира, малейший намек на то, что в том или другом отношении благоприятствует интересам Царства Христа, душа моя с нетерпением ловила эту весть, и она оживляла и освежала меня. Раньше я стремился читать газеты и бюллетени главным образом для этой цели, чтобы увидеть, нет ли в них хотя бы некоторых новостей, благоприятствующих делу религии в мире.
Я очень часто использовал возможность, чтобы удалиться в пустынное место на берегу реки Гудзон, на некотором расстоянии от города, для Божественного созерцания и тайного общения с Богом, и проводил там много сладких часов. Иногда мы с г-ном Смитом ходили туда вместе и разговаривали о Божьих делах, и наши разговоры касались включения многих в Царство Христово, продвигающееся в мир, и славных дел, которые Бог совершит в Своей Церкви в последние дни.  У меня было тогда, и в другие времена, величайшее наслаждение в Священном Писании, в любой его книге. Часто, когда я читал Библию, любое ее слово трогало мое сердце. Я чувствовал гармонию между чем-то во мне и этими сладкими и мощными словами. Мне часто чувствовалось, сколько света стоит за каждым предложением, и освежение было столь сильным, что я не мог углубиться в чтение, подолгу останавливаясь на каком-либо одном предложении, чтобы увидеть чудеса, содержащиеся в нем, и почти каждая фраза была для меня полна чудес. 
Я уехал из Нью-Йорка в апреле 1723 года и имел самое горькое расставание с госпожой Смит и ее сыном. Мое сердце трепетало, когда я оставлял семью и голод, в котором наслаждался столькими прекрасными днями. Я отплыл из Нью-Йорка в Уэзерфилд и как мог долго смотрел на город, оставшийся за кормой. Тем не менее в ту ночь после этого печального прощания, я был очень утешен Богом в Уэстчестере, где мы сошли на берег в гостиницу, и это было самое приятное место на всем пути. Как сладко мне было думать о небе, где мы никогда и ни с кем больше не расстанемся! В Сейбруке мы вновь сошли на берег, чтобы соблюсти субботу, и это тоже было очень сладким и освежающим временем.
После того как я вернулся домой в Виндзор, я долго тосковал по Нью-Йорку, и только иногда чувствовал, как екает мое сердце, когда я вспоминал о друзьях. Я поддерживал себя размышлениями о небесах, которые записал в своем дневнике от 1 мая 1723 года. Для меня было утешением думать, что есть то состояние, где царит полнота радости, небесная, спокойная и восхитительная любовь, где есть непрестанные выражения этой любви, где лица любимых всегда рядом и нет прощания, где те, кого мы видели столь прекрасными в этом мире, будут неизмеримо прекраснее и полны любви к нам. И как сладко будет им объединиться в этой взаимной любви, воспевая Бога и Агнца! Как наполняет радостью сама мысль об этом наслаждении, которое никогда не прекратится, но будет длиться всю вечность!
Я ездил тогда в Нью-Хейвен преподавать в колледж, посетил Болтон по пути из Бостона. В Нью-Хейвене я погрузился в религию, и мой ум отвлекся от занятий, стремившихся к святости, из-за некоторых дел, вызвавших немалое недоумение и рассеявших мысли. В сентябре 1725 года в Нью-Хейвене я заболел и, не имея возможности вернуться в Виндзор, пролежал в постели около трех месяцев. В этой болезни Богу снова было угодно посетить меня сладким влиянием Своего Духа. Мой разум был очень занят тогда Божественными и утешительными размышлениями и стремлениями души. Я заметил, что те, кто присматривали за мной, тоже обратили внимание на слова псалмопевца, в которых моя душа с восторгом находила свои собственные мысли. "Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи - утра, более, нежели стражи - утра.
 Да уповает Израиль на Господа, ибо у Господа милость и многое у Него избавление" (Пс.130.6-7). Так мне казалось, что я видел свет славы Божией.
Я помню, как примерно в это время, впервые после своего возрождения, я был озабочен тем, что мог бы с удовольствием воздать честь тем, кто по-настоящему свят, и с восторгом быть слугой их, и с радостью возлечь у ног их.  Но через некоторое время после этого, я был вновь поражен долгим опасением, которое чрезвычайно затронуло мои мысли и сильно поранило мою душу, пока она не пошла дальше, через различные упражнения, которые здесь было бы утомительно описывать, но которые дали мне гораздо больший опыт видения собственного сердца, чем когда-либо прежде.
Когда я приехал в этот город (Нортхэмптон), я часто испытывал сладкий покой в Боге, созерцая Его славное совершенство и превосходство Иисуса Христа. Бог явился мне славной и прекрасной Личностью, главным образом, в силу Его святости.  Святость Бога всегда казалось мне самым прекрасным из всех его атрибутов. Доктрины абсолютного суверенитета Бога и различительной благодати, ставящей милость к человеку в абсолютную зависимость от дела Святого Духа Божия, также часто представлялись мне сладкими и славными доктринами. Эти учения были моей подлинной радостью. Божья суверенность никогда не представлялась мне меньшей, чем Его слава. Часто было моим восторгом приближаться к Богу и поклоняться Ему именно как суверенному Богу, и просить суверенной милости от Него.
Я любил учения Евангелия, и они были в душе моей, как зеленые пастбища. Евангелие представлялось мне самым богатым из сокровищ и самым желанным для меня, и мне хотелось, чтобы оно богато вселялось в меня. Путь спасения через Христа представлялся мне славным и дивным, самым утешительным и самым прекрасным. Часто мне казалось, что будь он в какой-то мере иным, это испортило бы небо. Для меня имели очень большое значение слова:  "Вот, Царь будет царствовать по правде, и князья будут править по закону;  и каждый из них будет как защита от ветра и покров от непогоды, как источники вод в степи, как тень от высокой скалы в земле жаждущей" (Ис.32.1-2).
Мне часто казалось восхитительным соединиться со Христом, чтобы иметь Его Главой, и быть членом Его Тела, и иметь Его своим Учителем и Пророком. Я очень часто думаю со сладостью и тоской, как мне стать хотя бы немного ребенком, чтобы взять Христа за руку и идти с Ним через пустыню этого мира. Я люблю думать о приходе ко Христу, чтобы получить спасение от Него, как нищий духом, полностью опустошив себя и смиренно возвышая Его, будучи полностью отрезанным от своего собственного корня, чтобы вырастать из Христа, чтобы Бог во Христе был все во всем, и чтобы жить верою в Сына Божия, в смиренном, искреннем доверии Ему. Это место Писания всегда было очень сладко мне: "Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу, ради милости Твоей, ради истины Твоей" (Пс.115.1). "В тот час возрадовался духом Иисус и сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты сокрыл это от мудрых и разумных и открыл младенцам: ей, Отче, ибо таково было Твое благоволение" (Лк.10.21). Эта власть Бога, которой так радовался Христос, казалась мне достойной такой радости, и это была та же радость, что являла превосходство Христа и то, Кто Он есть.
Иногда только одно слово заставляло мое сердце гореть во мне, или же только упоминание имени Христа, или названия некоторых атрибутов Бога. И высшая слава Бога представлялась мне в том, что Он есть Троица. Самой возвышенной мыслью о Боге для меня было то, что Он существует в Трех Лицах, как Отец, Сын и Святой Дух. Сладкая радость и восторг, которые я испытал, не были просто тем, что вытекает из надежды на лучшее состояние, но появились из непосредственного видения славных вещей Евангелия. Когда я наслаждаюсь этой сладостью, она, кажется, мысленно возносит меня над моим нынешним состоянием, и я не могу оторвать глаз от таких славных, восхитительных предметов, которые привлекают мой взор на себя и на мое будущее лучшее состояние. 
Мое сердце было восхищено продвижением Царства Христова в мире. История прежнего продвижения этого Царства всегда была сладка для меня. Когда я читал историю прежних веков его, самой приятной вещью в этом чтении для меня было то, что это Царство продолжается. И когда я ожидаю прийти к этому выводу, я радуюсь перспективе, что все происходит так, как я читал. И мой разум пребывает в восторге от обетований и пророчеств Писания, которые относятся к будущему славному продвижению Царства Христа на земле.
Иногда у меня было чувство дивной полноты Христа, Его кротости и величия как Спасителя, Который неизмеримо выше всех и лучше десяти тысяч. Его Кровь и искупление сладко явились мне как Его правда, что всегда разжигала пыл духа, его неизреченные стенания и стоны, очищающие нас от самих себя, чтобы поглотить во Христе.
Уже в 1737 году, выехав в лес на прогулку и сойдя с лошади в уединенном месте, как было часто в моей манере, чтобы предаться созерцанию и молитве, и узрел высочайшую славу Сына Божия, как Посредника между Богом и человеком, и Его дивную, великую, полную, чистую и сладкую благодать и любовь, и Его кроткое и нежное снисхождение. Эта благодать, явившаяся так спокойно и сладко, была так велика, что она была выше небес. Личность Христа явилась мне в таком великом и несказанном превосходстве, что поглотила все мои мысли и концепции. Это продолжалось, насколько я могу судить, около часа, когда я плакал навзрыд, заливаясь потоками слез. Я чувствовал жар души, который я не знаю, как выразить; я был сражен и уничтожен, и лежал во прахе, чтобы полон был только Христос; любить Его святой и чистой любовью, верить Ему, жить в Нем, любить Его и следовать за Ним, и быть совершенно святым и чистым Божественной и небесной чистотой - вот чего желал я. И в другие времена я видел очень многое в Нем именно так, и это имело тот же эффект. 
Я уже много раз чувствовал славу Третьего Лица Троицы, святость и дела Духа Святого, Его Божественный свет и жизнь для души. Бог в Своем Духе Святом явился мне как бесконечный Источник Божественной славы и сладости, будучи полным и достаточным, чтобы наполнить и удовлетворить душу и излить Себя ей в сладком общении, и как солнце в славе своей, сладко и дивно распространять свет и жизнь. И иногда и чувствовал это могучее превосходство Слова Божия, Слова и света жизни, сладкого, дивного и животворящего Слова, и это сопровождалось жаждой того, чтобы это Слово все более богато обитало в моем сердце. 
Часто, когда я жил в этом городе, у меня было очень сильное видение своего греха и мерзости, очень часто до такой степени, чтобы заставить меня рыдать, иногда подолгу, так что я часто вынужден был запираться. Я получил гораздо большее чувство своего беззакония и зла в своем сердце, чем когда-либо со времени моего обращения. Часто мне казалось, что если Бог будет замечать мои беззакония, я буду худшим из всего человечества от начала мира доныне, и паду в самую бездну ада. Когда другие, которые пришли поговорить со мной о своих проблемах души, говорили мне о своем чувстве греха, считая, что они так же отвратительны, как сам сатана, я думал, что их выражения слишком слабы и немощны, чтобы понять мои беззакония.
Мое зло, как я есть в себе, уже давно казалось мне совершенно невыразимым, и поглощало все мои мысли и воображение как бесконечный поток, или горы над моей головой. Я не знаю, как лучше выразить то, чем мне казались мои грехи, как бесконечность, помноженная на бесконечность, и возведенная в степень бесконечность. Многие годы эти выражения появляются в моей мысли и на устах. Бесконечность зла перед Бесконечным! Когда я смотрю на мое сердце и чувствую свое беззаконие, оно кажется мне бесконечно глубже, чем ад. И мне кажется, что если бы не свободная благодать, возвышенная и вознесенная от бесконечности полноты и славы Великого Иеговы, если бы не рука Его силы и благодати, простертая надо мной всем величием Его власти во всей славе Его суверенитета, я пал бы в своих грехах ниже самого ада, ниже всего существующего; но око суверенной благодати нашло меня и в таких глубинах. И все же мне кажется, что мое осуждение греха моего слишком слабо и недостаточно, чтобы действительно поразить меня, что я не вижу больше своего греха. Я знаю, конечно, что у меня очень слабое чувство моей греховности. Когда я плакал о моих грехах, я чувствовал и одновременно знал, что все мое раскаяние ничего не стоит. 
Я очень хотел в последнее время обрести сокрушенное сердце и лечь в прах перед Богом, и когда я прошу у Бога смирения, я не могу вынести и мысли быть не более скромным, чем другие христиане. Мне кажется, что та степень смирения, что была бы подходящей для них, была бы мерзким самовозвышением для меня, ибо я должен быть самым смиренным из людей. Другие говорят о том, что они хотели бы быть самыми уничиженными, и может быть, это надлежащее выражение для них, но я всегда думаю о себе, что я должен, и это выражение, которое уже давно естественно для меня, чтобы использовать в молитве , "лежать бесконечно малым пред Богом". И это заставляет меня вспомнить, как невежествен я был молодым христианином, когда бездонные, бесконечные глубины зла, гордости, лицемерия и обмана оставались в моем сердце.
Теперь у меня есть гораздо большее осознание моей универсальной, всепревосходящей зависимости от Божией благодати и силы, и просто от Его благоволения, чем было раньше, даже когда я уже питал отвращение к собственной праведности. Сама мысль о любой радости от ощущения собственных достоинств или от опыта доброты своего сердца и жизни тошнотворна и отвратительна для меня. И все же я сильно страдаю от гордого и самоправедного духа, хотя бы был гораздо более разумен, чем раньше. Я вижу, что этот змий растет и поднимает свою голову постоянно везде и всюду рядом со мной.
Хотя мне кажется, что в некоторых отношениях, я был намного лучшим христианином, в течение двух или трех лет после моего первого обращения, чем сейчас, и жил в более постоянном восторге и удовольствии, у меня появилось более полное и постоянное чувство абсолютного суверенитета Бога и радость о том, что суверенитет возвышает славу Христа как Посредника, явленную в Евангелии. В одну субботнюю ночь, в частности, у меня было такое открытие превосходства Евангелия над всеми другими учениями, что я не мог не сказать себе: это мой свет, это мое учение, и Христос - это мой Учитель. Каким невыразимо сладким оказалось последовать за Христом и научиться от Него, узнать Его и жить с Ним! В другую ночь, в январе 1739 года, у меня было такое чувство того, какое сладкое и благословенное дело идти по пути своего долга, делать то, что правильно, и желать того, чтобы делалось то, что приятно и угодно святому разуму Божию, что я был вынужден уединиться и тихо воскликнуть:  "Как счастливы те, которые делают то, что правильно в глазах Бога! Они действительно благословенны, и они счастливы!". Мне пришлось в то же время ощутить, как прекрасно то, что Бог правит миром и устрояет все по Своему благоволению, и я радуюсь и теперь, что воцарился Бог и совершенны дела Его.

Перевод (С) Inquisitor Eisenhorn