Записано. Только для себя

Он вернулся поздно — город шумел, как чужая вечеринка за стенкой. Лифт не работал. На лестнице в парадной пахло чем-то вчерашним и далёким.
    Почему-то вспомнилось. Они идут по Невскому, медленно, под дождём. Он и Таня.
У неё в руке алая роза - капля цвета в промокшей серости города.
Он держит зонт  чуть вбок, ближе к ней. Зонт маленький, старый, с заломами на спицах, и им обоим тесно, но это — близость, не неудобство.
Они молчат. Идут, словно вспоминают путь, который когда-то уже проходили.
На мокром асфальте плывут отражения: аптечный крест, синий свет витрины, силуэты прохожих в капюшонах.
Улица шумит, но всё глуше, как будто город бережет эту тишину между ними.
Роза в её руке покачивается, улавливая капли. Она не смотрит на него— только вперёд. Он не спрашивает, о чём она думает.
Он знает: если сказать хоть слово, всё растворится, как пар над решёткой тёплого люка.
И тогда она чуть поворачивается,
обвивает его шею платком  с темными вишнями по краю и тихо говорит:

— Не отпускай.
— Не отпущу, — отвечает он и обнимает её.
   
...Таня была уже на кухне.
В каком то платье   тёплом, мягком, как обложка старого альбома. На столе открытая бутылка и два бокала. Один  для него. Второй она держала в пальцах, обвитых светом от лампы.
 -Опаздываешь, — сказала она спокойно.
 — Всегда, — выдохнул он. Она улыбнулась.
— Ничего. Вино подышало. Теперь самое то.
Она смотрела прямо, слегка прикрыв глаза — будто прислушивалась, не к нему, а к какому-то внутреннему звуку. Может быть, к музыке, которую он давно перестал играть.
Он сел напротив. Сначала молча, потом сделал глоток. Вино было сухим, терпким, с лёгкой горечью. Таким же, как и всё, что между ними осталось.
 -Помнишь тот вечер в Автово? — спросила она вдруг.
 — Помню, — кивнул он. — Тогда ещё свет вырубили.
 — А ты включил  аккумулятор, — улыбнулась она. — И все думали, что это радио.
Они оба засмеялись. Тихо, без веселья, но искренне. Смех  был как часть их — тогда и сейчас.
За окном кто-то хлопнул дверью. Таня вздрогнула и сжала бокал.
  -Всё это где-то продолжается, — сказала она тихо. Он кивнул.
 — А у нас — только пауза. Как в музыке.
Она допила вино, встала, подошла к окну. Свет фонаря отразился на её волосах.
Я скоро уйду, — сказала она. Не печально. Просто как факт.
— Я знаю, — ответил он.
Он уже не пытался её удержать. Не спрашивал, куда. Просто смотрел, как она стоит  в этом платье, в этом свете, в этом вечернем кадре, где звук уже стих, а образ  ещё нет.
Она подошла к двери.
И вдруг стало тише, чем бывает ночью. Звук из подъезда исчез, как будто его выключили. Свет на кухне чуть дрогнул.
Она обернулась. Совсем ненадолго. Словно не к нему,  к комнате. К памяти. К вину. К тому, что когда-то было домом.
А потом шагнула за порог.
И не было ни скрипа пола, ни щелчка замка. Только лёгкий запах чего то терпкого и тонкий звон  как если бы упала капля на стекло.
Он остался сидеть  спина к столу, бокал наполовину пуст, вино уже тёплое. За дверью — ничего. Даже воздуха.
Он знал:  она больше не вернётся. Ни в лицах, ни в звуках, ни в запахах. Только во снах.  Там, где не нужно спрашивать, был ли это сон.
Тишина повисла, плотная, как воздух перед грозой. И вдруг — щёлк.
Магнитофон, старый, пыльный, тот самый, который они считали мёртвым, — ожил. Кассета, давно забытая, сама включилась.
Сначала — шипение. Потом голос. Танин. Чистый, неуверенный, живой.
«Раз, два… слышно?.. Ну ладно. Это просто… просто чтобы ты не забывал. Даже если забудешь — всё равно вспомнишь, потому что… потому что я есть. Была. Есть.»
Он не двигался. Лишь закрыл глаза. И музыка — простая, ломаная, как будто сыграна не до конца  заполнила кухню. Заполнила всё.
А потом он заметил: на спинке её стула висел платок, с тёмными вишнями по краю, который он когда-то подарил ей на вокзале. Он помнил, как она смеялась: «Это чтоб я не простыла в августе?»
Он взял его в руки. Ткань была тёплой. И пахла вином.

— Не отпускай.
— Не отпущу

Но слов больше не было. Только тишина.