Последний путь

-Вот это, это  и-и... - Ильинишна, задев боком  край тумбы,  чертыхается  и стряхивает со штанины  пыль,-  И вот это! - тычет ручкой в  ящики,     делает пометки в планшете, что-то там подписывает, вычеркивает и выходит в коридор,  бодро отпечатывая каждый шаг.

Рабочие  вытягиваются в струнку, послушно  крякают и хватают за углы тумбу.

Протискиваясь мимо нее в узком, обшарпанном коридорчике, они неловко задевают той же тумбой  по той же штанине.

-Да смотрите ж вы, куда идете! - взвивается она басом. Склоняется к брюкам, снова смахивает с них  какую-то стружку, размазывая грязь по ткани. Мужиков тем временем  отбрасывает в другую сторону,  и тумба со скрежетом   проезжает по  стене, соскребая кусок обоев корявым своим углом.

Обои полуистлевшие, мягкие, как промокашка, рвутся , превращаются в труху прям на глазах, труха взмывает в воздух, искрит  в тонких лучах  света от тусклой лампы.

Мужики мычат. Извиняясь и  топоча, выносят виновницу  инцидента.

В опустевшей квартире воцаряется тишина. Ненадолго. Ильинишна ходит по ней, оглядывая углы. Стены с кусками выдранной пакли,   кривой  паркет. Туалет, крашеный страшно-зеленой краской   в бесчисленное количество слоев. Ржавую сантехнику. Высоченные потолки с облупившейся желтой побелкой.

«Все к чертям, надо выносить, — думает она безжалостно,- Все отдирать   до основания.»

Проходя мимо  участка, по которому только что проехались тумбой мужики,   автоматически стряхивая пыль  со штанов, она вдруг  заметила  блеск. Пригляделась. То ли  перламутр, то ли вода.
Проморгалась.

Грузчики вернулись с подмогой: двоим трудиться бы тут  до утра. В восемь рук   хватать  мебель ловчее, выносить бойчее. Зазвенели прибаутки,  бас раскатился по коридору.  Опять что-то уронили с грохотом. Полупустая квартира  отозвалась почти голосом, словно живой человек от боли вскрикнул.

Ильинишна  вздрогнула,  повела плечами.

Только уняла дыхание, как  в дверь заколотили. Она аж подпрыгнула от неожиданности.  Замерла в неловкой паузе: смысл идти, и так открыто. Вновь встрепенулась: опять  стук, еще грубее, еще настойчивее.
-Открывай,  кому говорят! - заорали с лестничной клетки. Забили чем-то  звонким о дверь. То ли  сапогами  с железными носами, то ли прикладами.

Ильинишна   никого не боится, конечно,  особенно этих,  но подошла,  распахнула дверь.
Угрюмые,   сердитые лица. Хотят выпить, а тут работать позвали. Молча прошли за ней, роняя только междометия, молча нырнули в комнату.

Она наблюдала, как они прилаживаются  к шкафу.  И так пытаются подойти, и этак.  А он не удобный, огромный, щербатый. Словно человек, сопротивляется изо всех сил.

Мужики  и с одной стороны, и с другой.   Попытались в дверь проволочь - не  проходит. Хлопает створками, ухает гулко, словно живой.

Передвинули  в центр комнаты,  развернули поудобнее. Уперлись руками в бока.  Встали,  с ненавистью глядя.

Ильинишна  замерла у самой двери. Даже в комнату входить не хочет, что-то ее останавливает. Словно  сила какая-то держит в коридоре. Притулилась к ободранной двери,  наблюдает со всех глаз,  даже рта раскрыть не может.

Квартира ожила на ее глазах, задышала. Всколыхнулась раненой птицей,  почти вслух заговорила. Все эти скрежеты и трески  вступили в диалог.

В коридоре хлопнула входная дверь — еще пара  мужиков протопала  сапогами на помощь первым. Опять схватили за шкаф.  Задергали, задвигали, попытались уронить. Он покачнулся, но устоял.  Ручка только отвалилась.

Грузчики  матерятся,  домой спешат. Любые проволочки их гневят. Они уж и  сапогом по шкафу, просто так, со злости.  И кулаком   по  стенке. Выдрали у него перекладины,  вырвали ящики, откинули с грохотом  в угол.

Шкаф сопротивляется. На одну ножку просел — отвалилась, вторая надломилась, остальные еще держатся. Ухает гулко, крякает, но не сдается.  Покачивается,  скрипит   болтающейся дверцей, но стоит из последних сил. 

Один из нетерпеливых,   взбешенный этой  нагло  качающейся дверцей перед глазами хватает ее двумя руками, дергает на себя. Шкаф  накреняется в сторону обидчика, но его за плечи подхватывают три мужика сзади,   тянут на себя,   удерживают от нападения на товарища.

А тот в гневе, рванул   дверцу, выломал ручку с мясом. С петлями и гвоздями, отшвырнул в сторону.

Отлетев в угол, дверца  соскребла слой  обоев,  подняв пыль и   рванину. Воздух вновь заискрил, то ли   от электричества, то ли от воспоминаний. То ли от гнева  с кровью  в глазах.

Ильинишна вздрогнула,  ей в этом полете дверцы даже стон послышался.  Тягостное что-то шкрябнуло по сердцу.  Тревожное. Неизбежное .

Мужики наконец, примостились,   разбили боковую стенку  шкафа,  тот  всхлипнул, уменьшился в размерах, и   пролез  в развороченную арку дверного проема.

Двое   подхватили  его спереди,  двое подпихивали сзади,  еле втиснули в коридор,  безжалостно  продирая  сквозь узкие стены. Задевая   и без того обшарпанные  обои, вырывая слои, задирая  плинтуса на полу, цепляясь за вспученные доски  паркета.

Шкаф из последних сил цеплялся за жизнь, в которой он жил. Пусть бедно,  и просто, но, зато, наверное, счастливо. И уж точно долго  - всю свою   незатейливую жизнь. Умирая, до последнего держался за дом, за родные стены, которые никак  уже не могли его защитить и  ничем  уже не могли  ни помочь, ни спасти.


Ильинишна  наблюдала за процессией со слезами на глазах.  В ушах ее стояли настоящие стоны, настоящие крики, звенели удары,    бились приклады о стену, гулко топали сапоги по полутемному коридору,   безжалостно волокли  жертву на выход.

Случайный луч света  попадал в коридор через развороченный  дверной проем, слабый,  стеснительный. Воздух искрился в нем взвесью из пыли,  пота и красных  бликов.

Ильинишна  проследила взглядом — все места, которые так нещадно  протаранили грузчики, саднили, как раны,  вывернулись  наружу, блестели чем-то красным,  капающим  на пол.

Красная  нить тянулась за  грязными следами по полу,   разбрызгивалась по стенам, там, невысоко, вдоль плинтусов, по направлению к выходу.  Эта нить вилась,  тонкой дорожкой,  петляла, вскакивала нервно наверх, падала обессиленно вниз.  Из нее вдруг, такой  абстрактной и   непрерывной, стали складываться  буквы. А из букв  явно проступили  слова.

Ильинишна, проморгалась от  внезапно нахлынувших слез,  не понимая — то ли    переработалась она  сегодня, то ли перегрелась.  То ли  это такая чудная игра света и тени в полумраке  богом забытой коммуналки. Подошла поближе, присела.

Там, на стене, низко, вдоль самого плинтуса,  растянутые вширь, торопливо бежали буквы, словно  боялись никогда уже не успеть сказать главного.

Шкаф вынесли — двери отстучали и притихли. Грохот ушел по лестничному проему куда-то вниз. Оглушенно смолк  старый, мутный от грязи, хлама и прожитых лет   коридор.  В его углах, впотьмах саднил  и жег, как живой, рваный   след, растянутый вдоль всего пути до самой входной двери,  дерзкий от отчаянья и  осознания собственной гибели.

И над самым полом сияло ярко-алым :
Я НЕ ВИНОВЕН...