Вместо букинга

-Проходи, сынок, проходи.
Мелкая, сморщенная, сгорбленная и от этого похожа на безбородого гномика старушка   прижалась к стене, рядом с распахнутой дверью:
-Проходи, сынок, не стесняйся.
Димон,  стараясь не  проявлять  недоумения на лице,  бочком  протиснулся в узкую щель между бабкой и дверью.

Проскользнул в квадратную маленькую прихожую. Темную,  с угрюмой лампочкой где-то наверху.
Вздрогнул всем телом на звук захлопнувшейся двери.

-Пойдем, сынок, я комнату покажу. - дотронулась до его рукава, аж мурашки рассыпались по руке. Но ничего не поделаешь.  Раз уж пришел, придется посмотреть.

И черт его дернул поискать ночлег  подешевле. И какого веселья он ждал от аутентичных  мест. Атмосфера истинного Питера. Не приукрашенный,  живой антураж. Дух города.

Димон принюхался. Ну... так себе запашок. Старой,  пропитанной историей коммуналки. Надо было гостиницу бронировать.

Старушка  прошаркала к дверям дворцовых размеров. Двустворчатые,  с потертым резным узором по периметру, с красивыми витыми ручками  на обеих половинках, чтобы раскрывать, распахивая. Дерево покрашено неровным белым, пожелтевшим  уже сто лет назад,кое-где облупившимся.
Пара замков врезанных. Один, под другим. 

Тонкие сморщенные пальцы  даже не сразу ключ вставили,  а потом и открыли с трудом, но все-таки открыли.

-Ты не смотри, сынок, что здесь не очень модно.  Зато чисто.
Димон стал привыкать к ее скрипучему голосу. Он уже казался   по -крайней мере  не злым. Спокойным, размеренным. Убаюкивающим каким-то. 

-Комната долго была заперта. В ней и не жил -то никто, кроме  Сонечки.  Она хозяйкой и была всегда,  всю жизнь -одна.  Тихая, аккуратная. Как прожила, так и  … -  старушка осеклась, соображая, что уже наговорила лишнего.

Димон  округлил глаза. Не хватало еще   жить в комнате, где  покойница умерла.
« Не — подумал он —  к черту. Поищу гостиницу.» - и достал телефон.

Бабуля же   решила экскурсию не прекращать. Двери в комнату распахнулись — эффектно,    с легким скрипом, с  едва заметным движением воздуха, словно два огромных крыла взмахнули с обеих сторон от зрителей. И Димон автоматически сделал шаг внутрь.
Бабушка  рядом примолкла. Заинтересованно смотрела на него, запрокинув голову, наблюдала за реакцией.
А он  - так и завис в этом шаге, с полу поднятой рукой, с телефоном, в котором начал набирать сайт поиска жилья.

Комната была большой. А после  крошечной прихожей казалась и вовсе огромной. Ее заливал мягкий, желтый свет, льющийся с неба  прямо  в окна, заполняющий все уголки и    щели, расплескивающийся по   поверхностям, по светлым обоям,  по   широченному дивану, обитому белой кожей,   по этажерке светлого дерева.
Свет  взвивался под потолок,     подсвечивал  лепнину. Она игриво   стелилась по периметру,  витиевато окружала гнездо люстры,   красовалась выпуклыми виньетками и   пузырчатыми  розами.  Любовно  глядела сверху вниз на люстру.

Люстра, как  роскошная, живая кокетка    трепетала там, под потолком,   посылала  солнечных зайчиков  гранями своих   сережек,    и, казалось,   едва сдерживала себя, не смея заигрывать на виду у хозяйки .

Под ногами скрипнуло.
-Это что, паркет? -  вырвалось у Димона, хотя он  в жизни бы не отличил  паркета от ламината, но старушка радостно закивала.
-Дубовый, сынок. -  новые хозяева сразу здесь ремонт сделали.   Освежили все, покрасили. Только печь менять не стали.
-Печь?- эхом откликнулся парень
-Печь. - она взяла его за плечи и развернула вправо.

Там, в углу,  у входа,   стояла настоящая изразцовая печь, выложенная старой плиткой изумрудно-зеленого цвета,  с рисунком,  подпевающим лепнине на потолке. Гордая, высоченная, почти под потолок. С дверкой внизу, с  каминной полочкой посередине.
-Работает?
 -А то! - гордо заулыбалась старушка. - Но ты, сынок, не топи.  Мало ли что.
-Не, я просто спросил.

Димон   вышел на середину комнаты.  Потрясающее  ощущение  окружило его. Все эти  виньетки и   хрустальные подвески, деликатно контрастировали со скромностью интерьера — только диван, только   небольшой столик, встроенный в стену шкаф.

Занавески,  обрамляющие окна.  Светлые обои, с едва  видимым принтом, то ли черточки, то ли кружочки.

Бабушка подошла к окну,  отдернула тюль, открыла ставни. Воздух ворвался внутрь, смешался со светом,   задергал шторы, они взвились, колыхаясь, не  отрываясь от  карнизов,   качаясь  под дуновением ветра,  перемигиваясь с сережками люстры.

Димон очарованно  кружил по комнате, краем глаза посматривал в телефон. Ему нравилось это место. Нежное, воздушное,  невесомое. Какое-то оторванное от обычной жизни, немножко напряженное, но  светлое.

Телефон моргнул и выдал:  свободных мест  в отелях города  на сегодня  нет. Ну, кто бы мог подумать. Финал  кубка Европы  сегодня. Конечно, мест не будет .

Но ему уже было не обидно.
Он подошел к окну, отвел немного занавеску. Она взвилась,  потом прильнула к его щеке, как девушка.

Из окна открывался вид на Неву, на Зимний, на чудесную череду дворцов,  плечом к плечу  вдоль набережной. Небо сияло синим, солнце  уже склонялось   все ниже.

-Ну что, сынок, - услышал он ласковый, уже и не такой трескучий голос за спиной, - остаешься?

Повернулся, поймал взглядом ее  уставший,  но теплый взгляд и кивнул. 



Хорошо спится после прогулок. 
Ноги гудят, мышцы тянет.   Организм, довольный тем, что наконец  горизонтальное положение,  растекается по белоснежным простыням,    тает от тепла,  голова тонет в подушке.
Димон, даже есть не стал — настолько утомился,  быстро стянул с себя все,  заскочил в душ, пыль смыть по быстренькому и юркнул в постель.

Только  высоченные двери хлопнули за спиной, да скрипнул  паркет  стеснительно.

В комнате   было тихо и  прохладно. В приоткрытое окно заглядывал  любопытный ветер,  играя занавесками. Фонарь, подвешенный посередине  на каких-то странных проводах раскачивался в воздухе,   перебрасываясь  бликами с люстрой.

Иногда   шуршали мимо машины. Нежно так шуршали, успокаивающе,  не хуже морского прибоя.

Димон  сомкнул  ресницы.  Веки подрагивали и еще  какое-то время видели  противоположную стену. Светлые обои, светлые   узоры на них. Палочки, кружочки,  неясные черточки.


Фонарь качался, заливая желтым светом дорожку снаружи внутрь, через подоконник, сквозь прозрачный тюль, на стену. Высвечивал   части полотна, словно перемешивал узор. Тот вдруг ожил, как  оживают первые картинки в кино,  вздрогнул,  распрямляя завиточки и  ломаные линии.

Они  слились друг с другом ,  часть из них прильнула  друг к дружке, часть рассыпалась мелким горошком на точки и запятые, линии выстроились в ряд и на стене вдруг проступили строчки.

«Только проводила тебя. Вернулась сама не своя. Сижу, плачу. Не нужно плакать, держаться нужно, а я  не могу. Что будет с нами?  Когда я увижу тебя? Когда обниму? Никого нет в квартире, все уехали в эвакуацию, я одна. Но мне все равно, родной.  Даже если б остались все наши, без тебя — я одна.  Одного хочу: чтоб закончилось все это побыстрее и все вернулось таким, каким было. А пока...   прям не  чувствую себя  без тебя... как будто умерла... как будто умерла...»

Фонарь качается за окном сильнее,  прям в глаза иногда бьет сильной, слепящей струей света,  ветер порывами рвет,   занавеска задевает о края рамы, трещит,   того и гляди распорет на пополам.
Строки на стене  потемнели,  помутнели,  из светлых,  прозрачных, аккуратных, как у  дисциплинированной  гимназистки, превратились в  тонкие, дрожащие, неуверенные.  Буквы   потеряли свою пузатость, запятые -  плавность.

«Где же ты,  любовь моя... ни строчки от тебя, ни весточки... Сегодня   нам объявили, что мы окружены.   Я не успела к нашим — железные дороги уже две недели, как перекрыты. Вокруг — болота. Каждый день бомбят.  И ничего от тебя... Была бы птицей — улетела б к тебе. Была бы  солнцем- согревала тебя,   освещала б тебе путь.  Где ты сейчас? Как ты? С кем ты? Жив ли?   Душа сжимается  от этих мыслей.  Не хочет верить плохому, верит   в лучшее. Закрываю глаза и вижу тебя.... И представляю руки твои  и тепло твое... И не так хочется есть. И  не так хочется  спать. И ужасные звуки метронома слышать уже не так страшно. Всего лишь закрыть глаза... и представить тебя...»

 Темная ночь опускается на город плотно придавливает небо сверху, будто хочет  прижать крыши домов, будто  хочет отключить кислород. Даже кажется, начинаешь слышать  грохот. Свистящие звуки,  леденящие сердце. Взрывы,  разрывающие  сознание. Петроградка страшное место, не поймешь  куда бежать. Звук врывается в каменный мешок, рикошетит от гранита, от  каменных домов, мечется в  узких улицах, отскакивает от стен, бьется о   ряды зданий, как  вода в гранитных берегах, множится,  расщепляется на  несколько голосов,  эхом носится по   воздуху. Через три минуты  кажется, что тебя разорвет уже изнутри,  так невыносим этот грохот,  так страшна картина, если открыть глаза.

Димон  вздрогнул. Приоткрыл  веки.  Из под ресниц все  кажется спутанным,   картинка пересечена разноцветными мушками, линиями неровными, мечущимися точками. Звуки странные -  то ли гул, то ли   стук,  буквы на стене прыгают, мечутся, словно сбежать хотят,  нервные, обесточенные. Но упрямо стоят строем, держатся за руки. Падая, не сдаются.    Смотрят  тебе в лицо  смело,  хоть и обреченно.

«Когда же кончится все... где же взять столько терпения... В подъезде одна я живая осталась, больше никого. А я работаю. Все дни работаю, по 12 часов. Чем больше работаешь, тем меньше  есть хочется. Хотя есть хочется постоянно. Две мысли теперь постоянные : где ты  и как заглушить голод.  Помню взгляд твой. Смеющийся  такой,  веселый.  Руки помню. Сильные, наглые. Помню, как ты мне медвежонка подарил . Вон он, сидит на кровати. Я  уже все слезы в него выплакала.  Больше не с кем обняться. Надену твое пальто — и представлю, что это ты меня обнимаешь. И согреваешь меня хоть чуть чуть. Так и сплю : твое пальто, мое пальто, мамина шуба сверху... и медвежонок у сердца. Верю... прям верю,  всей душой, всеми силами последними верю, что ты придешь и  я буду обнимать так же нашего  ляльку... только бы пережить эту ночь...  только бы  выжить в этом  аду...»

Фонарь мигает, словно и у него уже сил не осталось.  Стена мутнеет. Буквы нахохлились,  слова стали короче. Из последних сил стоят, вот -вот упадут.  Запятые  корявые, точки почти  не видны.  Чернила размыты,  синева разлилась по тексту, расплавила слова, еле-еле понятен смысл.

«Сняли осаду сегодня... и похоронку прислали на  тебя... как же так... как же так... как же я....»

Димон не дышит почти,  ресницы дрожат, бьются друг о друга. Ставни стучат,  распахнутые ветром,  занавеска летит до  середины комнаты, но не долетает до люстры. Та, как принцесса, звенит подвесками,  разбрызгивает блики от хрусталя,   легонько позвякивая сережками.

Тихий звон заполняет комнату, легкий, едва уловимый шелест.  Словно перелистывает день за днем, недели, года,  словно играет   с пространством, гладит буковки на стене,   распределяет равномерно , подчищает  расплывшееся,   восстанавливает покосившееся.

И только плюшевый мишка,  потрепанный, помятый, но вполне себе упитанный, задумчиво смотрел в окно.  На  меланхолично качающийся фонарь,  на  строгую,   примолкшую в углу изразцовую печь,  на  кокетку люстру,    на   буквы, складывающиеся в строчки на  стене.

Ветер трепал его короткие кучеряшки,  холодок трогал   пластмассовую пуговицу,  заменяющую нос.


А он сидел скромно  на подоконнике,   привалившись к  углу окна. Верно и    тихо ,  как и предыдущие лет семьдесят.

Сидел и  занимался главным своим делом: охранял сон Димона, которому в эту ночь чего-только не привиделось в новом месте.