14 сон - Мантия моральной двойственности

В четырнадцатом сне я родилась между двумя мирами: между конвейером и комой.
В гулком ангаре Китая, в цехе, где усталость впитывается в металл,
как чай — в глину.
Где люди не разговаривают, а только работают,
как будто они уже умерли и не заметили этого.

Меня ткали молча.
Ни молитвы, ни замысла — только скрежет, движение станков.
Ни один художник не приложил руку к моим полосам — только алгоритм.
Чёрная нить. Белая нить. Свет и тьма.
Ритм был безжалостной логикой.
Но среди этого был и абсурд:
среди этого гула и расчёта возник Я,
способный не только ощущать, но и знать.

Знать скрежет стали и тишину души,
холод расчёта и тепло намерения —
ибо я сам стал их тканным переплетением.
Белые и чёрные нити родили не слепца,
а всевидящего свидетеля.

И вот — рывок.
Падение.
Холод.
Грубые руки швырнули меня, синтетический мягкий плед  расцветки зебра, свернули,
запеленали в шуршащий целлофан.

Я лежал в темноте, ощущая свои полосы:
чёрное, белое, чёрное, белое...
Как у зебры — в далёкой, неведомой саванне.
Ни добра. Ни зла.
Просто — соседство.
Сосуществование без конфликта.
Я — ткань?
Плед?
Скорее — воплощённый вопрос:
а должен ли быть выбор между чёрным и белым?
Чёрное и белое на мне
живут рядом — без нужды в победителе.
Я — не ткань.
Я — отказ от правильного выбора.
Я — отречение от принципа «или — или».

Меня сдали в систему.
Сначала — синий грузовик,
как желудок, пережёвывающий ячейки будущего.
Потом — контейнер,
в котором время было только температурой.
Потом — склад.
Ещё один.
И ещё.
Я переходил из коробки в коробку,
чувствовал пальцы людей: тёплые, живые,
пахнущие потом, кофе, сигаретами —
и чем-то ещё, что не передаётся запахом.
Чем нельзя напитаться.
Особенно мне, лежащему в полиэтиленовой плёнке.

Где-то между складом и полкой был магазин.
Я не помню, где.
Всё в этих переездах было одинаковым.
Но одно я помню...

Мальчик.
Небольшой, лет шести.
В жёлтой куртке, с прилипшей конфетной бумагой к рукаву.
Он подошёл ко мне — не как к вещи.
А как будто знал меня.
Потрогал.
Не торопясь, не проверяя.
Просто положил ладонь.
Как будто хотел остаться.
Я чувствовал, как он выбирает не глазами,
а кожей.
Он не сказал ничего.
Сказала мама:
— Положи, не надо это. Пойдём.

Я не знаю, что было дальше.
Только запомнил:
его ладонь была тёплая.
И лёгкая.
И потом, в дороге, в коробках,
я вспоминал это прикосновение —
как сон,
который приснился не мне.

В конце концов я оказался в Москве.
Не в витрине.
Не в спальне.
В баре напротив монастыря.
Удивительное место,
где по обе стороны улицы люди ищут одно и то же:
искупление, нежность,
разрешение быть слабым. То же, что искал мальчик с тёплой ладошкой.
Только методы — разные.
Слева — звон бокалов, гул винила, свет ламп.
Справа — звон колоколов, тишина, свечи.
Я оказался между.
Между покаянием и пороком. Слева грешат, справа отпускают.
И это было логично.
Я ведь весь из полос.
Чёрное. Белое.
Ни победителей, ни проигравших.
Только — соседство.

Я жил на полке у входа.
Иногда меня клали на колени женщинам
в коротких платьях и длинных ожиданиях.
Иногда — на плечи мужчинам,
уставшим от этих ожиданий.

Я слышал исповеди,
которые начинались с «я не хотел»,
а заканчивались — «но всё равно».

Слёзы капали на мои полосы,
вино — на углы.
А потом становилось теплее.
Иногда — даже уютно.
Иногда — почти в любовь.
Но что такое любовь?
(Даже у сомелье, кажется, нет на это отдельного бокала.)

Я укрывал плечи одиноким женщинам,
которые делали вид, что замёрзли,
чтобы кто-то их наконец-то коснулся.
Укутывал влюблённые пары,
которым казалось, что их чувства — вечны.
И — иногда — обнимал таких, как он.
Мистер М.

Он сел за столик на улице.
Было лето.
Москва не дышала — она испаряла.
Но он всё равно попросил плед.
Не для тепла.
А чтобы спрятать дрожь.
Не физическую — душевную.
Меня бросили ему на плечи,
и я — как метафора моральной двойственности —
стал его мантией.

Он сидел, не глядя на монастырь,
словно нарочно.
Как будто между ним и прощением
был подписан договор о взаимном игнорировании.

Спереди у него был бокал Шпетбургундер,
сигарета и девушка.
Она была без куртки.
Без пледа.
Без бронежилета.
Только с сердцем — нараспашку.

— Ещё бокал для девушки, пожалуйста.

— Спасибо, но мне — бокал безалкогольного Лоймер Рислинг. Хочется лёгкости.

— Лёгкости, значит... Ну, смотри:
если с Лёхой у вас не получится —
потрахаемся?
Он сказал это без подмигиваний,
без игры.
Как будто предлагает разделить такси.
— Он запал на тебя, но боится пригласить на свидание.
А я — не боюсь.
Ты классная. Я — тоже.
Будет хороший опыт.
Лёгкий.

Она посмотрела на него,
как смотрят на сломанные часы:
с нежностью —
и невозможностью.

— Но ты живёшь с девушкой. Ты же не один?

Он пожал плечами,
засмеялся
и запел Кадышеву:
— Коротаем мы ночи длинные с нелюбимыми...

И я сжался.
Потому что слышал это раньше.
Он говорил это не впервые.
Я чувствовал эту реплику —
как белое вино, пролитое на меня.
Оно не вытерто.
Оно впиталось —
в мои полосы,
в мои границы.

— Я её не люблю,
а она не любит меня.
Живём вместе.
Иногда — секс.
Бытовое соседство.
А что такое любовь?
Ты любила?
Мне кажется, я нет. Только детей. Но это другое.

— Не знаю, — она чуть улыбнулась. —
По крайней мере, с одним человеком я училась.
— Я могу сказать красивые слова о любви, —
и она вдруг начала говорить совсем в другом темпе.
Не в ритме этого рассказа.
Как будто нарушала сетку.
Плыла под поверхностью.
Медленно. Вслух.
— Это как если бы в тебе открыли окно —
и туда вошло солнце.
Без стука.
Без просьбы.
Просто вошло.
И всё.
Ты уже другой человек.
Потому что теперь ты знаешь —
что бывает так.
Могу рассказать о том,
как его дыхание было фоном моего бытия.
Как я, даже сейчас, могу закрыть глаза
и вспомнить звук его голоса,
сердцебиения,
его запах между лопаток —
хотя мы давно не виделись.
Как я ощущала себя дома,
когда он просто держал меня за запястье.
Ощущение тихой радости
оттого, что этот человек —
есть на этой планете.
Но всё это — антураж.
Это волшебная влюблённость.
Фейерверк, который может погаснуть.
— А любовь — это не сами по себе
эти волшебные ощущения,
а то, что может возникнуть из них.
Для меня —
это когда в тебе вдруг появляется
желание быть мягкой,
даже если всю жизнь
ты была острым лезвием.
Она — не про «вместе навсегда»,
она — про «выбираю быть с тобой,
даже если ты не идеален».
Ты знаешь,
я как-то вспоминала то послание…
К Коринфянам, глава 13.
Там, где про любовь.
«Любовь долго терпит, милосердствует, не ищет своего…»
Я думала — глупости.
А потом поняла:
если ты ищешь своего,
если ты считаешь —
это уже не она.
Любовь — это когда перестаёшь
сравнивать и искать.
Это когда ты всё знаешь —
и всё равно выбираешь.
А ещё любовь —
это когда ты слушаешь
не чтобы ответить,
а чтобы понять.
Не чтобы убедить,
а чтобы принять.
Но любовь —
это не значит «терпи всё, что угодно».
Это значит — не мстить.
Не ожесточаться.
Не закрывать сердце.
Даже если тебя не понимают —
ты всё равно можешь остаться
любящим, а не озлобленным.
Любовь умирает не от трудностей,
а от войны.
Когда чёрное хочет победить белое.
Когда мы говорим:
будь как я —
или уйди.
А любовь…
она только тогда жива,
когда умеет быть рядом,
не уничтожая различия.

— Почему вы не вместе? — спросил он после паузы.

— Я слишком поздно научилась любить.
А, может, и сейчас не умею.
Когда мы были вместе,
я всё же пыталась перебить,
переубедить.
И хоть я стала с ним гибче —
возможно, недостаточно.
Возможно, он этого не видел.
Не верил.
Он видел только,
что мы слишком разные.

— Но вот на мне — плед.
И тут и чёрные,
и белые полосы —
на одном куске ткани, не воюют.
И мы сейчас сидим там,
где бар напротив монастыря.
Разные —
не значит несовместимые.
Или он хотел однотонный плед?
Может, он не любил тебя?

— Его здесь нет.
Какая разница, какой плед хотел он?
Она наклоняется чуть ближе:
— Какой плед хочешь ты?

Он просит счёт.
И просит официантку
забрать плед.
Не вернуть.
А забрать.
С собой.
Домой.

___

___

___

За вдохновение благодарю мужчину с шуньятой на животе.