Ромкина война

    История эта короткая, как Ромкина жизнь. Которая оборвалась ранним майским утром 1943 года, когда он и еще двое партизан залегли на окраине деревни, чтобы задержать карателей и дать уйти жителям. Им никто не приказывал это сделать. Да и оказались они там совершенно случайно. Но легли и приняли неравный бой. Деревню немцы сожгли, но их кровавые руки не дотянулись до женщин, стариков и детей. Зато увезли с собой полтора десятка своих трупов. И только через три дня партизаны смогли похоронить своих товарищей. На теле Ромки насчитали одиннадцать штыковых ран...
     Но история, описанная здесь, произошла гораздо раньше. И началась она в августе 1941 года...

               
                1

       Ромка с Моней катили колесо от “полуторки”, когда на огневой позиции зенитного орудия, располагавшейся метрах в пятидесяти, раздался истошный крик: “Во-о-о-здух!”. Тут же взревела сирена. Мальчики завертели головами в поисках самолетов. У “зенитки” забегали солдаты, снимая маскировочную сеть, начал поворачиваться ствол. Послышался знакомый гул. Он приближался с севера, но самолетов по-прежнему не было видно. И тут две сильные руки схватили мальчишек за воротники и потянули к отрытой за стеной цеха траншее. Конечно, это дядя Костя Гребенчук. Он кузнец, и мог легко их обоих приподнять над землей. Но он этого не сделал, жалея, видимо, мальчишечьи рубашки. Впрочем, двух легких затрещин и матерка вполне хватило, чтобы придать пацанам ускорение. Две секунды, и они уже в траншее. Туда же прыгают остальные рабочие, разбегаясь в обе стороны, по щелям. Свои укрытия занимают и красноармейцы-ремонтники.
   - Все здесь?- кричит Ромкин отец, оглядываясь и держа сына за плечи. Он старший в бригаде, потому отвечает за каждого. От противоположной щели голос:
   - Здесь трое, Миша!
   Ну, и здесь четверо. Значит, все. А рев моторов уже рядом! Земля  задрожала! Даже песок побежал струйкой по стенке окопа. Все сжались в ожидании. Отец обхватил руками Ромкину голову, прижал к груди. Застрочили зенитные пулеметы. Это от моста, который метрах в пятистах ниже по течению. Но почему это орудие не стреляет? И взрывов бомб не слыхать. А шум моторов уже удаляется. Смолкли пулеметы. Тишина. Рабочие зашевелились.
    - Никак, на бреющем подошли, над водой? Сволочи! Но бомбы вроде не сбросили?
    - Погоди, еще вернутся! Прицеливаются!
    - Сейчас развернутся, и...
    Проходит минута, вторая - и тишина. Но команды “Отбой!” пока нет. Мужики закуривают. Дядя Костя встает, смотрит в сторону моста и задумчиво спрашивает:
    - Странно, а почему не бомбят? Еще на той неделе бомбили, а сейчас...
    Действительно, странно. За два месяца войны бомбили неоднократно. Один раз даже повредили что-то, и движения поездов не было двое суток. А теперь вдруг перестали, хотя фронт гораздо ближе. Ромка вопросительно смотрит на отца. Тот пожимает плечами. И тут от противоположной щели раздается голос дяди Фимы Фридмана, Мониного отца:
     - Эти сволочи таки считают его уже своим!
     - Ты хочешь сказать, что...
    Дядя Костя внезапно замолчал, оглядываясь. Все притихли. В том, что город наши оставят, вряд ли кто сомневался. Но говорить об этом вслух опасались. Это называлось распространением панических слухов. Все хорошо помнили историю с Адамовичем. Был такой рабочий. В разговоре усомнился в том, что немецкие коммунисты после нападения Германии на СССР поднимут там восстание. Кто-то шепнул куда надо. Приехали, забрали. И вот уже больше месяца о нем ни слуху, ни духу. Хотя Адамович этот прав оказался! Вермахт, вон, уже в Смоленске и под Ленинградом, а немецкие коммунисты что-то не особенно торопятся с восстанием...
   Последний эшелон с оборудованием завода ушел больше месяца назад. Тогда же эвакуировались и основные специалисты. Но завод не умер. Осталось десятка три рабочих, в основном, женщин. В фанерном цехе продолжали сколачивать ящики для мин, которые тут же начиняли толом. В подвале тарного цеха разливали по бутылкам зажигательную смесь. А в главном корпусе и механических мастерских обосновались армейские ремонтники. Там, по просьбе военных, оставили пару станков, слесарное и кузнечное оборудование. Сформировали ремонтную бригаду, куда вошли отцы мальчиков, дядя Костя и еще двое слесарей. Для общего руководства оставлен был инженер Самончик. Невысокого роста, лысый и в очках, он дважды в день приезжал в мастерские на мотоцикле. Мальчишек привлекали в нем две вещи - торчащая из кармана потертой “кожанки” рукоятка “нагана” и, собственно, сам  мотоцикл. Аппарат, как любовно называл его хозяин, нещадно чадил и оглушительно трещал, но это была мечта всех мальчишек. И пока инженер о чем-то говорил с Ромкиным отцом, пацаны садились на него и играли, представляя себя гонщиками.
    По плану, в случае оставления города,  рабочие должны были загрузить оставшееся оборудование в подготовленный вагон, и в нем же, вместе с семьями, эвакуироваться на восток. С этой целью с дальнего тупика станции пригнали древнюю, еще с царских времен, “теплушку”, которую железнодорожники уже давно списали и использовали, как склад. Приковылял дед Евсей, столяр. Он с помощью мальчишек подлатал крышу, сколотил нары и перегородку. Из заводоуправления притащили стол и стулья. Ромкин отец сварил “печь-буржуйку”, на которой можно было даже готовить пищу. Железнодорожники проверили колесные пары, покачали головами, но что-то там подстучали, подкрутили, смазали. И вот уже две недели семьи рабочих фактически жили в этой “теплушке”, каждый час ожидая команды на эвакуацию. Фронт, стоявший почти месяц, снова двинулся. Немцы рвались к Гомелю, и все понимали, что с его потерей путь на восток по железной дороге будет отрезан. Тем не менее, команды на эвакуацию все еще не было...
    Ромке и Моне по одиннадцать лет. Они одноклассники и друзья. Вообще-то Моня - это по-уличному. Полное имя его Моисей, но не звать же его Моськой. Отец Мони - станочник. Токарь и фрезеровщик в одном лице. А Ромкин отец - электрогазосварщик.  У них, да еще у кузнеца Гребенчука “броня”. Это означает, что призыву в армию до особого распоряжения они не подлежали. А двум слесарям из их бригады давно уже было за шестьдесят, и для службы они были староваты.
   С того момента, когда семьи перебрались в вагон, мальчишки с утра и до вечера с отцами. Сначала помогали там, куда позовут. А потом и у них появился свой фронт работ, своя ответственность. Таскали уголь в кузницу, подсобничали при сварочных работах, чистили от грязи ходовую часть прибывающей в ремонт техники, прибирались в кабинах и кузовах. Ну, а основной их работой считалась разборка разбитых и не подлежащих ремонту узлов и агрегатов. Каждый болт был на счету, не говоря уж о подшипниках или всяких там жиклерах. И все раскладывалось по ящичкам, и все было подписано, и сержант Косых очень их за это хвалил.
     В основном, в ремонт пригоняли “полуторки” и ЗиСы. Часто полусгоревшие и посеченные осколками, с лохмотьями вместо покрышек. А однажды притащили броневик. У “БА-шки”, как ее нежно назвал сержант, было оторвано переднее колесо и заклинена башня. И вся броня с левой стороны была во вмятинах от пуль и осколков. Ромка такие машины видел только на картинках, и любопытство потянуло его в кабину. С трудом открыли дверь. И рой огромных зеленых мух навстречу! Запах бензина, горячего железа и еще чего-то незнакомого. Гниющего, что ли? Ромка сунулся было на водительское сидение, но Косых удержал его за плечо. И только тогда мальчик увидел огромные бурые пятна на полу, коже сидения и рулевом колесе. И комки какой-то слизи, густо облепленные мухами. Ладони Ромки тоже оказались в этой слизи, и он внезапно понял, что это такое. Волна холодного ужаса прокатилась по всему телу. Стянуло кожу на голове, волосы словно поднялись, резануло в желудке. Это кровь!!! А комочки - это... это мозг? В глазах потемнело. Сержант с силой развернул Ромку за плечи, и того стошнило. Он перегнулся пополам, потом упал на колени и начал усиленно тереть руки о траву, а спазмы в желудке не прекращались. Он сплевывал горькую и тягучую жидкость, а желудок продолжал ее изрыгать...
    Очнулся Ромка оттого, что Косых лил на его голову воду. Мальчик перехватил флягу и начал пить. Пил долго и жадно, облегченно чувствуя прохладу воды. Пил, пока фляга не опустела. И тут его снова вырвало. Обессиленный, он сел на траву. А сержант вытирал его платком, гладил по голове и говорил:
   - Видишь, как оно... Видишь, как прилетело... Война - она, брат... война и есть. Не детское дело... Ты иди... посиди в холодке. Или, вон, в кузню...
    Ромка поднял голову, отстранился, встал. Хриплым голосом, но решительно сказал:
   - Я приберусь... там... дядя Сережа. За водой вот только схожу. А отцу не говорите... Никому не говорите...
  И потом, преодолевая отвращение и отмахиваясь от мух, отмывал эту кровь. И плакал. Плакал по убитому водителю. Но молча, как и подобает мужчине...

   Прозвучала команда “Отбой!” и все занялись своим делом. Установить колесо - дело простое. Хотя и тут сноровка нужна. И сила. Особенно, если гайки затягивать. Но пацанов это не смущает. Это уже, наверное, двадцатое их колесо! Двухметровая труба на балонный ключ, - и погнали наши городских! Моня ключ устанавливает, а Ромка тянет. А окончательную протяжку уже вдвоем! Гайки скрипят, визжат, но пацаны тянут. До мерцающих звезд в глазах! А Косых уже и не проверяет затяжку, верит. И называет их почему-то детьми Архимеда! И кто такой этот Архимед?...

               
                2

   Война началась с гремящих из репродукторов маршей, слез матери и сурового взгляда отца. И жарких споров пацанов на улице. В основном, по поводу того, через сколько дней конница Буденного возьмет Берлин. А потом были пьяные толпы у военкомата, уходящие воинские эшелоны, беженцы, словно ручьи, стекающиеся к вокзалу и пристани, и ежечасное ожидание, что вот-вот Красная Армия ударит всей своей мощью. Но вместо этого немецкие самолеты в небе и нерадостные сводки Совинформбюро. Однажды пронеслась весть, что в городе появились моряки. Настоящие, в бескозырках, “клешах” и фланелевках. И пацаны гурьбой бежали к мосту, где стояли маленькие катера и большие, похожие на утюги, мониторы.  И таскали матросам вишни и яблоки. А за это вахтенные разрешали им подняться по сходням на борт и пройти по обитой железом палубе, потрогать руками ствол пушки, посмотреть на небо через прицел счетверенных пулеметов. Это было настоящим счастьем! А ночью корабли ушли вверх по течению, и Ромка с Моней елозили пальцем по школьной карте, гадая, куда они направились.
   Бегали смотреть и на трофейные бронемашины, которые были отбиты у немцев. Серые, облепленные болотной грязью, вонючие - они не произвели впечатления. А то, что совсем недавно на них воевали фашисты, и вовсе вызывало отвращение. Но бойцы истребительного батальона, которые в боях захватили и перегнали сюда эту технику, были свои, городские. И это вселяло гордость! И надежду, что враг будет разбит и победа будет за нами!
  Иногда, поужинав, мальчишки уходили в город по своим, мальчишечьим делам. Но все меньше оставалось пацанов на улице. Многие уехали. Тем, которые остались, и у которых отцы ушли на фронт, было не до игрищ. Дом, хозяйство, скотина - все на них. Да и комендантский час с наступлением темноты не очень-то располагал к привычному времяпровождению. Война многое поменяла в жизни пацанов. Потому, встречаясь, просто делились новостями на чьей-нибудь голубятне или в сарайке. Как-то, еще до того, как перебрались на завод, слоняясь в районе больницы, познакомились с ранеными красноармейцами. Те попросили яблок. Садов и огородов, оставшихся без хозяев, в городе полно, и через полчаса полный вещмешок был благополучно переправлен через забор. Конечно, это было воровство. Но ведь пропадает же добро, а бойцам витамины ой-как нужны! Наверное, кто-то из жителей заметил пацанов. Многие понесли в госпиталь со своих огородов, кто что мог. Но были и другие граждане. Однажды через калитку на улицу бесшумно перемахнули два огромных пса и, явно выполняя команду хозяина, набросились на мальчишек. Спасли красноармейцы, проезжавшие мимо. После этого охота лазить по чужим, пусть даже оставленным хозяевами, садам отпала...
    На другом конце города, на тихой, утопающей в зелени улице, в старинном деревянном доме жила Ромкина бабушка. Там родилась и выросла его мама, там, по сути, прошло и его раннее детство. Дом большой, на шесть комнат. И флигель в саду. С летней кухней и примыкающей беседкой. В такие дома после революции подселяли много народу, тесня, а то и вовсе выселяя хозяев. Но бабушку не тронули. Потому как была она вдовой красного командира, сложившего голову в двадцатом году где-то под Варшавой. И остались у нее на руках трое малых ребятишек. И одному Богу ведомо, как тяжело ей пришлось поднимать их. Но подняла. Сыновья, а, значит, Ромкины дядья, рано выпорхнули из родного гнезда, став, как и отец, командирами Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Дочь, Ромкина мама, до восемнадцати лет жила с матерью. А потом влюбилась в простого рабочего паренька Мишку Купрейчика. Бабушка, хоть и имела революционное прошлое, но была таки из дворян и дочь свою видела замужем за образованным и состоятельным человеком. И вроде даже был такой на примете. Но любовь не выбирает, да и времена были уже другие. В общем, вместо благословения случился скандал и дочь ушла жить с мужем в заводской барак. Не терпящая ослушания бабушка закусила губу. Три года продолжалось противостояние, пока однажды в калитку бабушкина дома не постучал ногой маленький мальчик в бескозырке с гордой и поясняющей надписью “моряк”. Это был Ромка. Лед растаял и мир был восстановлен! Но переезжать в просторный бабушкин дом отец наотрез отказался. Ибо считал, что сила любви тещи к зятю измеряется и расстоянием между ними в том числе. И чем больше это расстояние, тем сильнее любовь! Мнения своего он не поменял даже тогда, когда у Ромки родилась сестра. Правда, тогда они все же переехали. Но в другой барак, где заняли уже две комнатушки. И была у них теперь даже своя кухонька за занавеской. А за окном грядки и дровяной сарайчик - любимое Ромкино с Моней место...
    С некоторых пор бабушку стали донимать боли в ногах. А водозаборная колонка в ста метрах от дома. И раз в два дня Ромка ходит к бабушке, чтобы помочь. Но натаскать воды - это далеко еще не все. В саду и огороде всегда найдется работа, с которой бабушке не справиться. Да и дом без мужских рук ветшает. Сегодня именно такой день, потому уже в час дня Ромка перемахнул через заводской забор и двинулся к цели. Идти приходится порядка часа. Конечно, здорово бы выручил велосипед, но он остается пока несбыточной мечтой, осуществление которой они с отцом отложили на после войны. Правда, когда она окончится, не знает уже никто. А смертельное ее дыхание с каждым днем ощущается все сильнее. Это и участившиеся бомбежки, и разрушения, и пожары. И многочисленные машины и повозки с ранеными, приходящие с фронта, который уже, как по секрету им сказал сержант Косых, в тридцати-сорока километрах. И непрекращающийся теперь уже и ночью поток беженцев. Грязных, усталых, скорбных. Многие из которых уже видели немцев и чудом от них ушли. А навстречу им редкие войсковые колонны в пешем строю. Мокрые от пота гимнастерки и пилотки, темные лица, рыжие от пыли сапоги и ботинки. Конные патрули на улицах, и заставы на всех дорогах в город. И госпитали во всех школах. И неизвестно, начнутся ли занятия с первого сентября...
     Бабушка наотрез отказалась от эвакуации. Говорила, что видела уже и немцев, и поляков. И не боится их. Да и на кой она им такая старая и больная? А главное, она не бросит дом. И когда из барака переселялись в вагон, приказала все вещи перевезти к ней. Строгая она, но лучшей бабушки во всем свете не сыскать! А какие у нее замечательные картофельные пирожки с луком! Вот и сейчас восхитительный их запах щекочет нос. А слюнки так и бегут! Но сначала работа. Кто его знает, может это последняя их встреча? Может, уже этой ночью паровоз покатит их на восток, в неведомый Казахстан. Почему-то Казахстан этот представлялся безводной пустыней, где, кроме песка и солнца, и нет ничего. Как в фильме “Тринадцать” про пограничников. И не очень-то Ромке хотелось в эту жару. Но сюда надвигался враг, а чтобы его победить, нужны были заводы. Пусть даже в пустыне. И Ромка ради победы готов был терпеть и пески, и жажду, и все, что угодно...
    Ходок десять за водой сделал Ромка. Наполнил все, что можно было наполнить. Даже бочку для полива. Устал, конечно, но провисла веревка для сушки белья. Да еще надо было порубить сухие ветки яблонь, лежавшие под забором с весны. Дрова все-таки! Да вынести траву после прополки. Конечно, бабушка бы потихоньку и сама справилась, но... Но именно тут Ромка чувствовал свою мужскую значимость и нужность. И даже, наверное, больше, чем там, на заводе...
     Солнце уже коснулось крыши, когда он устало присел в тени флигеля и окинул взглядом двор. Вроде порядок. А тут и бабушка к столу кличет. Не торопясь, как это всегда делает вернувшийся с работы отец, Ромка снимает рубашку и умывается. Долго фыркает, подставив шею под сосок рукомойника, висевшего тут же, во дворе, намыливает загорелые плечи и лицо. Нагревшаяся на солнце вода словно бархат. Конечно, искупаться сейчас было бы очень кстати. Но это они с Моней еще успеют сегодня. А пока за стол, а то бабушка уже хворостиной грозится попотчевать. В шутку, конечно, но ослушания она не терпит. Да и кушать очень хочется!...
  После пирожков был чай с малиновым вареньем. И разговоры. В основном, о предстоящей разлуке и пугающей неизвестности впереди. Впрочем, так было уже не раз. Прощались, плакали, а через день Ромка снова на пороге. Вроде даже привыкли уже прощаться. Но в углу стояли обязательные сумка и авоська с овощами и фруктами. И никаких возражений, что тяжело тащить! Вот поедете в свой Казахстан, тогда вспомните бабушку! Чай, не одну неделю в пути будете...
   Перед уходом прилег на минутку на старый диван. Приятная истома по всему телу, запах каких-то трав и тишина. Только “ходики” на стене  тик-так, тик-так. Да муха в окно бьется. А в вагоне разве заснешь? Дети хнычут, взрослые храпят. И все ворочаются, кашляют. И комары занудно звенят, несмотря на август...
   Проснулся Ромка, когда часы показывали час ночи. Укрытый одеялом и подушка под головой. Ну, бабуля! Не разбудила!!! А если там, на заводе, уже паровоз подали? От этой мысли становится не по себе, и Ромка осторожно, стараясь не скрипеть половицами, крадется на выход...

               
                3

   Комендантский час - вещь серьезная. И нужная. Против всяких шпионов и диверсантов. Но пацанов патрули отпускали. Правда, не все. Были и зануды. И встречаться с ними в Ромкины планы не входило. Сумку и авоську связал ремнем и повесил через плечо. Много легче, и руки свободны. Фонари на улицах не горят и в домах полное затемнение. Но Ромку это не смущает. Так даже лучше! Прошмыгнет чуток по улице и юркнет во двор. Главное, чтобы собаки не было! Огородами на следующую улицу, и маневр повторяется. Примерно через час, преодолев добрый десяток заборов, и с мокрыми от росы штанинами, выходит на свою улицу. Слева заводской забор, справа пустырь. Тут патрулей уже нет, и Ромка идет, не таясь. Ремень режет плечо, саднит пораненная о какой-то гвоздь ладонь, но это мелочи. А вдруг он придет, а вагон уже ту-ту? Вместе с родителями и сестрой! И что потом? Эти мысли гнали его вперед...
    Проходя мимо родного барака, вдруг показалось, что в забитом досками окне мелькнул свет. А потом увидел у входа стоящую лошадь с повозкой. Двери настежь, а на повозке мебель. Странно! Все жители уже выехали. Оставались только дед Евсей с бабкой Данутой. Неужели, и они выезжают? Куда? И почему ночью? Оставив поклажу, подошел к двери. Лошадь фыркнула, затрясла головой. И в этот момент чья-то сильная рука схватила сзади за шею и прижала голову к стене. Ромка от неожиданности и боли даже вскрикнул.
    - Тс-с-с! Кто такой, и чего здесь шляешься?
   Голос был приглушенный, мужской, и прямо в ухо. Ромка не видел говорящего, но чуть не задохнулся от запаха водки, чеснока и курева.
   - Я... это...я живу здесь... жил. Пустите, дядечка, мне бо-о-льно!
   - Ты один?
   - Да-а.. Пустите!...
     Хватка чуть ослабла. Мужчина, видимо, осматривался по сторонам. Затем резко развернул Ромку к себе лицом. Это был высокий мужчина в милицейской форме и фуражке. Ремень через плечо, наган в кобуре. Лицо незнакомое, злое. Глаза сверлят Ромку.
    - Так ты живешь здесь?
    Ворот рубашки впился Ромке в горло, давит, мешает отвечать.
    - Да. ..То есть.. Мы сейчас там.. на заводе... в вагоне... И этой ночью уезжаем... наверное. А я к бабушке ходил... прощаться...
     Милиционер снова напрягся:
    - Это к какой бабушке?
    - К нашей... она на Вокзальной...
    И снова хватка ослабла:
    - Значит, в вагоне, говоришь?...
     Мужчина на секунду задумался, еще раз оглянулся. В глубине барака что-то упало, кто-то приглушенно выругался. Милиционер вздрогнул и тоже выругался. Затем отпустил ворот. Даже поправил его зачем-то:
    - Ты вот что, пацан... Здесь объект будет военный... секретный. Так что комнаты мы... это... освобождаем. А мебель... ну, и остальное, что лишнее, то на склад. Но про это молчок! Никому, слышишь? Даже отцу с мамкой! Сам понимаешь, время военное, и разбираться не станут, если трепанешь! Расстрел на месте! Всей семье!!!
  И, почувствовав, что мальчик задрожал, вдруг улыбнулся и подмигнул.
 - Вообще-то тебя привлечь стоило  бы за нарушение комендантского часа, ну, да ладно... Пацан ты вроде с понятием. Потому... это... ты иди своей дорогой. И не оглядывайся!
   А потом вдруг снова резко притянул Ромку к себе и, глядя прямо в глаза, добавил:
   - И помни, если болтнешь лишнее - расстреляем!
   И от его стеклянных глаз дохнуло таким могильным холодом, что сомнений, что он это сделает, у Ромки не осталось. Он и не помнил, как бежал, как нырнул в дыру в заборе. Очнулся только тогда, когда оказался в объятиях матери. Вагон был на месте, а отец уже расстегивал ремень, приглушенно ругаясь:
   - Ты что же это, негодник, а? Мать места себе не находит! Война кругом, комендантский час, а ты? А если бы паровоз подали? ...
    С этими словами он хлестанул ремнем себе по сапогу.
    - Где шлялся, неслух? Отвечай!!!
  И тут Ромка разрыдался. Да, он испугался! Но не отца. Эти слезы были реакцией на пережитое за эти часы. Сначала торопился, пробираясь через ночной город, каждую минуту думая, что опоздал. А потом этот милиционер со страшными глазами. И теперь, чувствуя защищенность в объятиях матери, дал воли слезам. И мать поняла сына! Она закрыла собой сына,  встала на колени и утирая ему слезы, тревожно спросила:
   - Успокойся, Ромочка! Что... что стряслось? С бабушкой что-нибудь?
   Ромка отрицательно мотнул головой. Мать облегченно вздохнула:
   - А что... что случилось! Испугался?
  И Ромка сильнее прижался к матери, кивая головой. Мать встала и повернулась лицом к отцу, удерживая плечи сына у себя за спиной.
   - Ну, ты тоже хорош! Сразу за ремень! А ну, надень назад, а то штаны потеряешь. Видишь, пришел сынок. И сумки принес! Такую тяжесть пер через весь город! Вот и промок тоже... Не ровен час, заболеет! Так что, милый Мишенька, взял сумки и в вагон. И чтоб тихо мне! Утром поговорите...
  ...Ромка лежит на жестких нарах, укрытый одеялом. Рядом храпит Гребенчук, чуть дальше посапывает Моня. На женской половине хнычет ребенок. Это самый младший Фридман. Леня. Ему полгода. Не спится мальчику. Вот и Ромке тоже. И отец еще не приходил. Сидит, небось, на улице, курит, переживает. А ночи даром что летние. Прохладные ночи. Ромка осторожно слезает с нар и, завернувшись в одеяло, выглядывает в дверной проем. Отец сидит у вагона и смотрит на восток, где небо уже светлеет. Огонек  папиросы ярко вспыхивает, когда он затягивается ее едким дымом. Блестит росою трава. От реки запах рыбы, тины и вымоченной древесины. И сырость.
   Ромка потянул дверь, чтобы выйти. Отец услышал, обернулся. Быстро бросил папиросу, встал, подхватил сына и, не опуская его на землю, посмотрел в глаза. Виновато посмотрел, с любовью, и Ромка обнял отца за шею и крепко прижался к нему. Отец снова сел на прежнее место и теперь Ромка у него на коленях. Как будто год ему. Или два. И так покойно стало на душе у обоих!
    - Пап, ты прости меня! Я у бабушки заснул... случайно. А она не разбудила! Потому и... Прости, пожалуйста!
    -  Ладно, сынок. Все у нее хорошо?
    -  Да. Я воды ей заготовил на неделю! Она уже потихоньку начала картошку копать.
    -  Вот и хорошо! С картошкой проживет зиму, а там...
    -  А там и война кончится?
     Отец улыбнулся.
     - Дай Бог, чтобы кончилась. Только непохоже пока.
     Ромка тревожно отстранился, посмотрел отцу в глаза.
      - А как же бабушка, если мы не вернемся?
     Отец пожал плечами.
      - Будем надеяться, сынок. И молиться, чтобы с ней ничего не случилось!
      Помолчали. Потом Ромка спросил:
      - А немцы? Какие они?
      - Не знаю, сына. С виду обычные люди. Но раз войну начали, ничего хорошего от них не жди.
      - А почему они начали?
      - Ну, много почему! Землицы им нашей захотелось. И власть наша советская им поперек горла!
      - Пап, а что такое ... секретный объект?
     Отец взглянул на сына, поправил на его плече одеяло.
      - Ну, как тебе сказать... Это такое место, про которое врагу знать не положено. Например, какой-нибудь завод, где делают танки или, скажем, самолеты. Ну, и все остальное ...подобное.
      - А вот наш барак может быть секретным объектом?
     Отец улыбнулся.
      - Ну, не знаю. Танки там, конечно, не сделать. А вот посадить там конструкторов, которые будут делать чертежи этих танков - это, наверное, возможно. Только вряд ли... А с чего это ты вдруг спрашиваешь?
      Ромка поневоле съежился, вспомнив страшные глаза милиционера.
     - Да так... просто... интересно. Пап, холодно. Пойдем спать!
     - Да-да, сынок.  Вздремнуть часа три не помешает. Пойдем...

               
                4

       А с рассветом весь вагон был разбужен криками тетки Зоси, жены Гребенчука.
     - Ратуйте, люди! Убили... убили... Все пограбили!...
    Женщина задохнулась от быстрого бега и рыданий и, обессилев,  опустилась на траву. Первым из вагона выскочил Гребенчук, подхватил жену на руки, словно ребенка.
   - Зосенька, что... что случилось?
   - Там... там... деда Евсе...
     И женщина потеряла сознание.
   - Зося, Зося...
      Гребенчук тряс тело жены, целовал ее, пытаясь привести в чувство. Кто-то плеснул воды ей на лицо. Женщина открыла глаза, обвела взглядом обступивших ее людей и заплакала.
   - Там, в бараке... дед ...убитый... кровь...
    И снова зашлась в рыданиях, уткнувшись в грудь мужа. Все с тревогой обернулись в ту сторону, где был барак. Ромкин отец поднял руку:
    - Та-ак, спокойно! Дайте ей воды! Да поставь ты ее уже на ноги, Костя!...
   Из сбивчивого, прерываемого рыданиями рассказа женщины следовало, что она пошла на огороды, что остались там, у барака. Чтобы зелени к столу снять, огурцов, помидоров... Ну, и в барак заглянула. А там, в коридоре, лежит мертвый дед Евсей, и все двери в комнаты открыты, все разбросано....
    У Ромки похолодело в груди. Он ухватил отца за рукав:
     - Папа, там ночью был милиционер... И лошадь с телегой стояла. И он мне сказал, что в бараке будет объект... военный...секретный. И чтобы я молчал, а то расстреляют...
   Охнула Ромкина мать, обхватила сына, прижала к себе. Отец внимательно посмотрел на Ромку:
   - Милиционер, говоришь? Та-ак... 
     И начал командовать:
    - Женщины, займитесь Зосей! Ефим, беги в заводоуправление, вызывай милицию. Моисей, ты к военным. Расскажи Косых, что слышал. Остальные, за мной!
      И, выхватив торчащий в полене топор, побежал к забору. Дядя Костя, Ромка и двое слесарей за ним. У дыры в заборе отец обернулся, увидел Ромку:
    - А ты куда? Назад! Остаешься... для связи. На случай, если паровоз подадут. Или если Самончик приедет...
   ... А еще через пару часов Ромку допросили. Прямо там, в бараке, в первой комнате. Проходя туда, Ромка с ужасом и болью посмотрел на лужу крови на полу коридора. И снова эти мухи...
   - Так ты, Роман Михайлович, утверждаешь, что у входа стояла телега с лошадью?
   - Ага.  Гнедая, с белым пятном на лбу...
   - Ты точно рассмотрел, что это лошадь была? Не перепутал?
    Ромка недоуменно посмотрел на следователя, потом кивнул головой.
    - Может, это и мерин был. Я не рассмотрел ... темно было...
   Следователь устало улыбнулся, повернулся лицом к двери:
    - Григорьев!
    На пороге вырос молодой парень.
    - Вот Роман Михайлович утверждает, что тут лошадь стояла. Запряженная в телегу. Так что посмотрите повнимательнее.
     Парень скривил лицо:
    - Так уже весь двор на коленках исползал. Не было тут телеги! Лошадь была. Верховая. И еще следы машины. Вот только странные какие-то эти следы...
     Следователь снова повернулся к Ромке:
     - Что скажешь? Может, привиделась тебе эта телега?
     - Да нет же, нет. Там еще на ней зеркало было... ну, это... трюмо. Такое в пятой комнате было, у тети Клавы...
      И тут Ромку осенило! Он вспомнил!
     - Дядечки, а телега была на резиновом ходу! Точно! Колеса от легковой ...  От “эмки”, наверное...
   Следователь даже привстал:
      - Ну, Роман Михайлович... Если это так, то... То мы их вмиг найдем! Таких телег в городе по пальцам пересчитать.
     И, обращаясь к Григорьеву:
      - Немедленно займись этим. И начни с потребкооперации. У них была такая... помню!
   Парень исчез, а следователь что-то записал. Потом пододвинул к Ромке бумаги, протянул “самописку”.
      - Прочти и распишись. Тут и тут. И... и запомни, Роман Михайлович! Это бандиты! Даже хуже. За пару шифоньеров и тряпки зарезать.... лишить жизни двоих людей... Это звери! И я очень тебя попрошу! Ты свидетель. Очень важный свидетель! Я еще удивляюсь, как это они тебя отпустили... Да-да, Рома. Это война, брат! Тяжелая година! Всякая нечисть выползает из щелей, чтобы... Это уже третий случай за неделю.  Поэтому прошу, за забор завода ни ногой. До самого отъезда. Ты понял меня?
      Ромка кивнул.
     - Обещаешь?
     - Да!...
    Они вышли во двор. Со скамейки поднялся ожидавший отец. Следователь легонько подтолкнул сына к отцу:
     - Забирайте! И упаси Вас Бог отпускать его гулять по улицам. Тем более, в комендантский час! Скажу по секрету. В связи с ухудшившейся криминальной обстановкой в городе и с приближением фронта с сегодняшнего дня патрулям разрешено применять оружие без предупреждения! Так что... так что берегите сына, гражданин Купрейчик! И еще. Я так понимаю, что у стариков никого в городе нет?
     Отец грустно мотнул головой.
     Следователь вздохнул.
    - В таком случае, я распоряжусь доставить тела в госпиталь. Смерть оформим, как положено. И похороним. Вместе с умершими ранеными. Так что, если будет желание проститься... или еще как, то в госпиталь! Который в больнице развернут… И если нет вопросов, то прощайте!
    Следователь пожал руку отца, потрепал за вихры Ромку, подмигнул.  И они ушли на завод...
   Но на этом беды этого дня не закончились. Ближе к обеду примчался Самончик.
   - Так, товарищи! Поступила команда на эвакуацию! План такой. Полчаса назад паровоз со станции ушел на Василевичи. Там эшелон санитарный бомбили. Подробностей не знаю, но... Короче, паровоз цепляет уцелевшие вагоны и тянет их на Гомель. По пути заберет нас. Так что в нашем распоряжении часа два. Ну, три... от силы. Надо успеть загрузить хотя бы станки...
    Самончик утирал с лица мокрый и грязный от дорожной пыли пот и с тревогой смотрел на окруживших его людей. Конечно, этого момента ждали все, и ждали каждую минуту, но вот он наступил и все растерялись. Два часа - это, конечно, мало. Ведь кроме станков есть еще семьи, и другие проблемы. Мало ли... Ведь это не на пикник прокатиться!...
   ...Здорово помогли военные. Подогнали машину. По бревнам, считай, на руках, перетащили станки в кузов. А сгрузить их в вагон уже было много легче. Мальчишки чуть ли не бегом сновали между мастерскими и вагоном, перенося инструмент и прочее имущество. Тут же суетились женщины. К исходу второго часа вроде успели сделать все. Последним загрузили мотоцикл Самончика. Оставалось ждать. Мужчины уселись у вагона прямо на травку. Курили, переговаривались и напряженно прислушивались. Но паровоза было не слыхать...
   ...Прошел час ожидания, пошел второй. Женщины начали собирать обед. И тут отец неожиданно предложил сходить ... искупаться!
    - А что, мужики? Ведь вспотели и извозились с этой погрузкой. А когда еще баня случится? Да и с Днепром-батюшкой попрощаться бы не грех...
    По желобу самотаска спустились к реке. Стесняться было некого, потому все долой! Стоя по пояс в воде, мужики намыливаются, смывают грязь и она с пеной уплывает вниз по течению. К мосту. И тут кто-то сказал:
   - Смотрите, мужики, мост вроде снова закрыли для прохода?
   Действительно, мост был пуст. Неделю назад движение поездов, кроме военных, на этом участке прекратилось. И беженцам разрешили проход. И правильно. Потому, как гужевой мост был в десяти километрах, а паромы не справлялись. И вот теперь такая картина.
   - Видать, запретили опять. Диверсантов опасаются...
   - А, может, под Гомелем хреново? С чего бы это нас так неожиданно сорвали?
   - Может, и так. Сейчас везде хреново...
   Дальше мыться продолжали уже молча. И в этой тишине со стороны города вдруг послышались гудки паровоза. Отец Ромки поднял голову, замер на секунду, прислушиваясь, потом скомандовал:
    - О-о-о, мужики, это по нашу душу! Собираемся! Ромка, быстро наверх!
   Все рванулись из воды. В несколько секунд натянули штаны, и так же, по самотаску, наверх. А гудки стремительно приближаются и вдруг на мост вылетает паровоз, тянущий несколько вагонов. Скорость его была явно выше той, которой обычно придерживались поезда на мосту. А в клубах густого белого дыма на вагонах просматривались красные кресты в белых кругах. Санитарный? Наш???...
   Все замерли, глядя на проносящийся состав. Вот он преодолел мост и гудки резко оборвались. А через пару секунд и вовсе скрылся из виду. И только белый дым указывал его путь, поднимаясь и тая в полуденном небе...
    А еще через час мокрый от пота и тяжело дышащий Самончик, не глядя в глаза, объявил всем, что паровозов больше не будет, и что с этой минуты он им уже не начальник. Мужчины считаются призванными в армию и поступают в распоряжение командира рембата, остальные расходятся  по домам. Потрясенные, все стояли молча. Ромка прижался к отцу и тот, обняв его, проговорил:
   - Ну, что же, все правильно! Раненых надо было спасать. Они беспомощные, а мы... мы справимся, ежели что...
    И тут женщины завыли, вцепившись в мужей. Захныкали малые дети. Всхлипнул и Ромка, уткнувшись в отцовский бок. Тот легко подхватил сына, усадил его, словно маленького, на руку и громко крикнул:
    - А ну, цыц, бабы!!! Развели тут... понимаешь. Живые мы еще, и с вами!...
     Потом обвел всех строгим взглядом и тихо добавил:
    - Так что, давайте обедать, что ли? А то суп стынет...



               
                5
   
   ... Командир армейских ремонтников, молодой и поджарый капитан, четко и понятно все разъяснил и расставил по местам.
    - Судя по обстановке, уходить отсюда все-таки придется. Когда - не знаю. Станки, если не получится забрать, взорвем, вагон сожжем. Так что, не волнуйся, инженер, врагу ни шиша не достанется. Ну, а Купрейчика, Фридмана и Гребенчука, раз такое дело, отпускаю до утра для устройства личных дел. И машину дам, чтобы имущество из вагона развести по домам. Но завтра, к 6.00, быть здесь! Не явившихся буду считать дезертирами! Вопросы ко мне?
 Вопросов не было и капитан, козырнув и четко повернувшись кругом, убежал по свои делам...
 Возвращению дочери с семьей бабушка, казалось, не удивилась.
 - Вот и правильно сделали, что не пошли в барак этот. В такие времена нужно быть вместе. Ну, а то, что Михаила в армию берут, так это у всех так. Сейчас это самое мужское дело!.
  И, повернувшись к фотографиям сыновей на стене, перекрестила их, прошептав молитву...
 Остаток дня Ромка с отцом кололи дрова. Перекололи все, что завезли еще зимой. Навес забили под самый верх, так что до следующей весны должно было хватит без особой экономии. Потом сидели за столом. Пили и пели. Сестра уснула на коленях отца, и он отнес ее в спаленку. Затем наступила очередь брата. Тяжелыми были прошедшие ночь и день, и Ромка “сломался”, сидя на диване...
    Проснулся Ромка от шлепанья босых ног сестры. У бабушки было просторнее, чем в бараке, и Дашута с удовольствием носилась по комнатам, осваивая территорию. Солнце было уже высоко, и уход отца он бессовестно проспал! Через окно увидел, что мать с бабушкой в беседке нарезают яблоки для сушки. Выход на улицу ему был заказан, потому, стараясь не шуметь, оделся. Вместо завтрака макнул краюху хлеба в воду, потом в сахарницу. Получился славный и проверенный годами бутерброд. На улицу выскользнул через окно. И помчался на завод...
   ... На территории все резко изменилось. На протяжении примерно ста метров исчез забор. Слева, у главного корпуса, стояли на уже отрытых позициях две пушки. Далеко впереди, по кромке высокого берега, мелькали сверкающие на солнце штыки лопат. Там, видимо, рыли окопы. И забором этим, наверное, окопы укрепляли. По кирпичной трубе медленно, с частыми остановками, взбирался красноармеец с катушкой за спиной. А на путях догорал вагон. Их вагон...
    На ремзоне было пусто. Только гора пробитых скатов да разбросанный металлолом. Пусто было и в помещениях, где была казарма ремонтников. Уехали? Ромка метнулся к мастерским. И там никого. Только осиротелые верстаки да шкафы настежь. И скрежет стекла под ногами.
   Вошел на сварочный пост и... надпись мелом на закопченной стене:
                Ромка, сынок!
  Мы уходим, но вернемся обязательно! Береги маму, сестренку и бабушку!
                Обнимаю, папа.
               
                20.8.41г.

      Сдавило горло, и Ромка заплакал. Плакал громко, как давно уже не плакал. Он смотрел на эту стену, на эти сливающиеся в серую муть слез слова и ему было обидно и больно от сознания того, что он опоздал. Что не прижался к отцовской колючей щеке, не втянул в себя его запах, не ощутил его сильных рук. Война беспощадна к людям, разлучая их. Часто навсегда...
   Неожиданно он почувствовал на своем плече чью-то теплую руку. Ромка поднял глаза. Рядом с ним стоял пожилой красноармеец в рыжих от пыли ботинках и серых обмотках, с винтовкой на плече и грязной, захватанной и в потных разводах пилотке. Зеленая звездочка на ней почти оторвалась и и в любой момент грозила отвалиться. А из-под этой звездочки на мальчика смотрели добрые и участливые глаза.
   - Отец?
    Ромка кивнул. Красноармеец вздохнул, запустил ладонь в мальчишечьи вихры и прижал его голову к себе.
    - Мы ночью сюда пришли, а они уже грузились. Час назад уехали.
   Час назад!!! То есть в тот момент, когда он проснулся! И мальчик заплакал еще горше.
     - Ну-ну, не  надо... успокойся. Ничего ведь страшного не случилось. Это и хорошо, что уехали. Зато в тылу будут. Рембат - он всегда в тылу. А это значит, что бате твоему, можно сказать, повезло. Придет час и он вернется. Ты только верь! Солдату это первая необходимость на войне, чтобы его ждали и верили! Это помогает... выжить.
    И Ромке от этих простых слов вдруг стало легче. Надо верить... Верить! И отцу станет легче! И он вернется! Надо только верить!...
   Ромка снова посмотрел на солдата. Тот улыбнулся. Ну, почти как отец. По-доброму и устало. И Ромка ответил ему улыбкой.
    - Вот и хорошо! А теперь пошли. Потому как нельзя здесь находиться. Здесь скоро бой будет. Да и начальство увидит - заругается!
    - Бо-о-ой? Сегодня?
    - Может, и сегодня. Поди, спроси у этих супостатов. Наши Гомель оставили. Ночью этой отошли. Сегодня в сводке, наверное, скажут. Вот и считай...
    Яркий солнечный свет резанул глаза. Синее безоблачное небо, заводская труба и на ней маленькая фигурка. Наблюдатель, наверное. Интересно, как далеко он видит оттуда? Может, и Гомель? А, значит, и немцев?...
    Но солдат не дал рассмотреть все в подробностях.
   - Пошли, сынок. Не ровен час, комбат наш увидит.
   - А пушки эти... Они далеко бьют?
   - Знамо дело! Потому как, гаубицы!
   - А до Гомеля добьют?
   - До Гомеля вряд ли...
   - А танк могут подбить?
   - Ну, это если под руку подвернется. А так, конечно, для танков у нас есть другие пушки.
   - А если немцы на паровозе поедут?
   - Да хоть на бронепоезде... Вдарим так, что мало не покажется!
    Подошли к границе территории.
   - Ну, все, сынок. Иди к матери и расскажи, что уехал, мол, отец. И помни, что надо верить!
   ... Ромка уже почти пересек пустырь, как вспомнил, что на заводе остался тайник. Их с Моней тайник. И если там будет бой, то его надо обязательно перенести. Перенести куда-нибудь сюда. Или к бараку. И он повернул назад, на завод.
   Прячась за пыльными кустами сирени, перебежками, иногда даже ползком Ромка достиг, наконец, цели. Металлический ящик для инструмента был на месте. Не задерживаясь, тем же путем покинул завод.
    Три нераспечатанные пачки винтовочных патронов, граната без запала и две завернутые в старую спецовку бутылки с зажигательной смесью - вот и все богатство, найденное мальчиками в кабинах прибывших в ремонт грузовиков и утаенное от сержанта Косых. А если точнее и по правде, то бутылки эти они утащили из тарного цеха. Посчитали, что пригодятся в жизни...
   Ящик Ромка зарыл на пустыре. Приметил место и двинулся к бараку. Надо было таки Моню посвятить в новости. Но барак оказался заколоченным. Ни Фридманов, ни Гребенчуков там не было. Хотя вчера их выгружали именно сюда. Интересно, куда они подевались?...
... Приготовленная для Ромки хворостина не пригодилась. Мальчик так посмотрел на женщин, что даже бабушка поперхнулась. А Ромка взял на руки Дашутку и, совсем как отец, вытер ей нос и губы, поцеловал и начал рассказывать. Про письмо на стене, про пушки, про оставленный Гомель и предстоящий бой. А потом опустил на землю сестру, взял в сарайке лопату и начал рыть окоп. Такой же, как на заводе. И женщинам сразу стало ясно, что в доме есть мужчина, а с мужчиной языком хворостины не разговаривают...
    ...Весь следующий день за рекой грохотало. То затихая, то усиливаясь. Иногда удары были сильными, и Ромка догадывался, что это били те самые пушки. Уж как хотелось мальчишке сбегать к реке, но мать с бабушкой были начеку. А через город тем временем шли войска. С севера на юг, на Лоев. Шли день и ночь. Отступали. Утром 22 августа по городу разлетелись слухи, что немцы заняли весь левый берег далеко вниз по течению. И что мосты уже взорваны. И бои теперь будут, наверное, и в городе. Но весь день было тихо. А на следующий день на улицах уже трещали чужие мотоциклы...