Эвакуация за Грани

Александр Евдокимов

=фрагмент=
__________
Э В А К У А Ц И Я
роман-притча
______
из
п о э м ы
(прозаического изложения жизни нашей)

Б У Р Л А К И
трёхтомник


…Тело Ленина, в живых руках, поднялось с железного стола и оказалось над ванной: люди примерились и, переглянувшись, начали аккуратно погружать  вождя – в процедуры, где сыть раствора благородила, богородила, боготворила и…
И освежала!…
Нырял Владимир Ильич и, будто, дыханием наполнялся, и каждой клеткой тела своего, уже?! – зрел незримое… =
: оком гения;
: оком всевидящего;
: оком, даже провидца, с отклонениями в другие миры…
Ленин не выказывал удовольствий на лице и скульптурная гримаса мирно покоилась со дня кончины, неся свой лик сиюминутной медийности, – в вечность!


…!Волны над ним успокоились и погас свет! : !Эмбрион-мумия распахнул зрачки, не поднимая век!...   
   

…!Каждая клетка вождя! – !Вожделенно зрела незримое!…


Траурный зал Мавзолея отразился в прозрачных гранях крышки саркофага за стеклянной стеной перед вождём чужой атмосферой, но Ильич, возмущённый, шагнул в него сквозь эти грани – за грань, и тихо присел за не убранный стол – к напиткам с закусками…
Присел на краешек, как в гостях и, с краешка, краем глаза, – осмотрелся.
От его саркофага тянулись тележные оглобли, но, почему-то, медные, как духовые горны трубачей-пионеров, в которые была запряжена вялая, но жилистая лошадь… =
: у стола солдаты, матросы и гражданские – молча жрали;
: в саркофаге спал младенец, вскинув безмятежно руки; 
: баба, над ребёнком, разминала полные груди…
- Накормить, иль пусть поспит ишо? – она нежно коснулась носика дитя. – Спи, ядгатка, спи…
Мамаша сдёрнула с шеи платок, укрыла дитятку и отошла к столу.
Владимир Ильич сидел прозрачной тенью, для всех не прошенных гостей в своём доме.
- Когда заканчивается выпивка: закуска становится едой! – неожиданно выпалил Ленин и, выпив водки, аппетитно закусил, но его реплику никто не услышал и даже не увидел – его самого: крайний стул использовался гостями непрошенными, как вешало – на его спинку уложили какие-то шмотки.
Мамаша вопросительно вскинула голову от дитя и с недоумением обшарила взглядом помещение.
- Кончится?! Какой! Эт, кто сказанул так, как отрезал? – баба осмотрела всех, но все молча занимались столом и плечи её удивились, приподняв за собой титьки: вопрос повис. – Есть, ежели чё! Есть у меня… Так! Двинсь!
Матерь дитятки присела – лошадь дёрнула мордой и фыркнула! 
Жердины-трубы выдохнули глубинный перегар и стихли.
- Эвакуироваться будем, – маманя посмотрела на животное, – вот ещё раз съедим титьку и… двину!... Ну-у, давайте!
- Вкусное слово, а я уж который год – кипяток хлебаю, – солдатик поднял неумело тонкий бокал, – ладно, что тёплый… как твой бок! Ха-х!
Служивый хлебнул водицы и крякнул.
- А ты не придвигайся, – поддела служаку плечом баба, – у меня мужик есть.
- Что это?! Квас – ни квас?!... Горилка есть? – Матрос отодвинул и солдата, и его вопрос. – А это твой там напился…
Самогон матовой свежестью отуманил посуду.
- Может! И чё?!... Он, может…
  - И застрелился! – тихо прервал воин в чёрном бушлате. – На раз!
- Но-но… Как?! Не поняла?!
Две рюмки чокнулись и матросская ладонь помогла женщине выпить, поднимая ласково тару за донышко: она глотала, проливала с края губ и таращила зрачки – таращила, таращила, таращила…
- Насмерть. – продолжил буднично, какой-то гражданский Тип. – Кричал, что осквернился завоеваниями революционными, да и баба родная хамит…
Баба оттолкнула ладонь матроса и он – отстранился, игриво зевая рыбьим возмущением ухажёра, с намёками на желание: поматросить женское хмельное дыхание в страстном поцелуе и, как водится, бросить.
- Да, это я ж сказала: давай поиздевайся ещё, сказала! – взвыла белугой грудь кормящая, не нарушая мимики лица, задыхающегося от крепкого напитка. – А он присел, и плясать начал, и язык показал, сволочь! За шо?! Йёхал, йёхал, йёхал, йёахал! Давайте, помянем моего, у меня борщ есть!
Застолье, с готовностью, помянуло, не вникая в суть обряда народного и не отрывая глаз от закуси и вдовы.
- Закуска кгадус кг-гадёт! – Ленин ухмыльнулся трезвой дикцией, бросая в рот щепотку квашеной капусты. – А в Гек-гмании, до вашей геволюции, пивком догонялись и общались, общались, общались… двигаясь… к геволюции…
Поминки переглянулись: только солдатик стоял и держал стакан.
- Эй, германский пленник! – матрос вновь наполнил тару себе и бабе. – Пей – не грей! И… хе-хе! Общайся… общайся! У нас не у них! Плавали – видали… наш стол – хлебосол!
Моряк прильнул ко всему тёплому бабы, скрывая обожания честно – ниже столешницы, философствуя плакатно и отвлечённо с застольем, а мамаша только покачивалась, не замечая ничего вокруг, уставившись немигающим взглядом в рюмку.
- Не: я кипяточком брюшину согрею… Однажды, я его даже у Ильича просил… кипяточек! Кто – я, а кто – он?! А водицей велел поделиться. И всю хворь с той поры, как рукой сняло! Вот те крес-с-с…
- Не в попы ли бережёшься, грехом не опоясываешься? – оборвал монолог гражданский Тип. – А, служивый?
- Шаткая дорога безбожная… куды заведёт…
- Нет, браток, эта дорога светлая. – Моряк ещё налил и бабе, и себе, и спрятал бутыль под стол. – К коммунизму она! И не будет там попов.
Все замолчали – все пили: кто водку с горилкой, кто вино, кто кипячёную водицу…
Ульянов-Ленин чиркнул спичку и, вспылившим огнём, вознёс пламя над свечой, одиноко стоявшей в центре стола.
Живой свет притянул своим теплом взгляды и коснулся чем-то былым всех, и каждого в этом траурно-праздничном зале. 
Грани запылённого стекла крышки саркофага вывернули и свет, и тьму: и Луну, и Солнце.
- А я его с собой заберу! – мамаша потрогала груди и вытерла ладони об свою одежду на животе. – Мужика, говорю, с собой заберу и схороню там. Эвакуируемся куда подальше. Россия большая, поди на всю силов не хватит у вас, бардак устраивать под красным флагом…
Баба встала, взяла со стола краюху хлеба и прошла к лошади: хлебный мякиш, с её ладони, тёплые и мягкие губы животного в одно мгновение изъяли, она взяла её под уздцы, и потянула к выходу.
- Подальше надо от ваших м-м-мунизмов, от всяких леворюцинизмов! Пошла-пошла, милая! Н-но!...


…!Лошадь пошла за Бабой! : !Оглобли оторвались от саркофага, загромыхали трубы-горны и потащились к выходу – в Россию!...


- А младенца на кого здесь?! – возмутился Ленин и, пролив водку из рюмки, плеснул на рукав матросу. – Советскую власть обременять?! Уберите – это не моё!
Вождь вскочил и брезгливо понюхал воздух над сном младенца.
- Кто тут моросит?! – морячок лизнул мокрое пятно на рукаве. – Хм-м! Водка?! Да-да – она! А кто это? Кто-то тут чё-то сказал? Про мальца, будто, вроде?... А?!
- А-да! – обжёгся кипятком служивый.
- Ты, солдатик?...
- Так, а ребёночек?! – возмутились и гражданский Тип, и Ленин.
- О!... Точно! Молодец! Где грудь?! – солдатик наспех стал собирать дитятку. – Кормиться нам надо! Уже, ведь, пора…
Тип прошёл – одним мгновением – через грани пространства и Солнца, и Луны…
- Братва, давай подможем! – солдатик устремился к благородству. – Бери мальца, найдём телегу, уложим мужа её и…
- И-и-и… за гру-у-у…, – чёрный бушлат размечтался, взбодрённый хмельком, – Д-д-а…
Но его буйные жесты рукавов прервали!
- Д-да… И пусть й-едут! – завершил лозунг служивый.
- И-и-и… за гру-у-у… гру-уб-бить не позволим! – матрос шагнул и застыл перед Владимиром Ильичом… =
: виденье, или быль;
: быль, или виденье;
: вождь, иль вражеская вошь…
- Корму видал её?... Братва, смотрите здеся… с нами кто… уважим – проходи! Братва, кто здесь?!
- Да – кто… дед Пихто! – рассмеялся тихонько солдатик.
- Кто?! – гражданский Тип обошёл стол и, через плечо матроса, всмотрелся не в тёмный угол, а в глаза под бескозыркой. – Двоис-ся-а?!... Охолони, браток! Пошли на воздух!... П-пшли…
Зеркальное отражение исчезло!
Мужики опустошили посошок – вдохнули рукавом и, подхватив ребёнка, поспешили к выходу.
Снег вертелся мухами белыми в ветру: только не жужжал, а выл протяжно, толи в небесах, толи в проводах, толи в мольбах – до беспросветного…
Смена караула у Мавзолея решительно прошла и растоптала пушистые махровые снежинки.
День карабкался из холодной толщи голода и требовал сплочений для сражений, для побед, и для тепла.
Тишину траурного зала Мавзолея, остался наблюдать, с грустным прищуром, только Владимир Ульянов. Он, по-хулигански, запустил руки в карманы брюк и сделал променад вокруг пустого саркофага, и остановился в изголовье собственном и, вдруг, легко и неожиданно – вскочил на эту плаху… =
: он не подпрыгнул и не взлетел;
: он не влез и не поднялся на чём-то;
: он… вошёл по лёгким воздушным ступеням…
Взошёл он!
Легко и твёрдо – до уверенной поступи шага: плавно и невесомо, а затем уже только, почувствовав и осознав в себе невероятные способности, игриво протанцевал по наклонной плоскости крышки саркофага, и… – полетел!
Взлетел с граней – за грани!... 
Стол с закуской, оставшиеся после членов политбюро и революционного сброда, расположился под его ногами, но, слона в посудной лавке, он не ощутил: Ильич шагал лёгким полётом по застолью, как нерукотворный взгляд – свежим сквозняком и не нарушал сервировки, даже позволял на накрытой поляне – перепляс…


/МоСт/ –
Москва-Столица…
во всех часовых поясах,
«лихих-90-х»!