Рикошет

Август клонится к концу, и лето вместе с ним — как и солнце в тот вечер. Оно греет, и даже ещё печёт, но ветер уже сменился с тёплого на прохладный бриз.

Дача. У каждого — свои ассоциации с этим словом. Многие дети проводили время у бабушки, кто-то в деревне, кто-то на даче. Это было то время, которого ждал каждый ребёнок. И близился тот момент, когда каждый сожалел, что этот период роста и одновременной беззаботности заканчивается.

Сейчас, в эру телефонов и смартфонов, ценность этого времени — ценность свободы — почти исчезла. Теперь каждый ребёнок может сообщить, где он, когда будет дома и что с ним всё в порядке.

Но так было не всегда. Было время, когда у тебя было лишь одно условие — прийти домой к определённому часу: на обед, на ужин или перед сном. И единственный сигнал тревоги для взрослого — если ребёнок не вернулся к обозначенному времени.

И тогда для ребёнка это была свобода. Почти абсолютная. Он сам решал, что делать в эти часы, куда пойти, что попробовать. Но в этой свободе был и страх — что сосед заметит его там, где быть ему, согласно договорённости, не положено.

Это была свобода — тёплая, честная, и та, что учила ответственности.

Это был один из тех вечеров свободы. Когда солнце уже садилось, но ещё пекло в спину, а ветер дул в бок, не давая мальчику лет четырнадцати сбиться с пути. Друзья уже все разъехались готовиться к новому учебному году и приезжали только на выходные.

Он шёл по песчано-пылевой дороге, его ноги проваливались, песок проступал сквозь пальцы, согревая, но при этом оставляя неприятную сухость. Он часто ходил босиком, в одних плавках. На его пути было три типа покрытия.

Трава — остужающая, щекочущая — возле дома. Когда он шёл по ней, клевер застревал у него между пальцами ног, придавая ощущение сопротивления. Его ноги будто удерживали стебли подорожника и клевера.

Затем — утрамбованная песчаная дорога с множеством острых камней. Эти камни заставляли нежные стопы городского жителя идти с походкой, отдалённо напоминающей походку канатоходца: он переносил вес с точки на точку — не чтобы не упасть, а чтобы не было так мучительно больно.

И, наконец, песок. Горячий, мягкий, сушащий. Без подвохов, разве что случайный булыжник в нём мог доставить дискомфорт.

Его путь был привычен. «Я на пруд», — говорил он всегда бабушке.

Пруд — место притяжения, центральная точка всех детских маршрутов, место встречи и надежды на то, что в этот вечер обязательно что-то случится. Для тех, кто жил рядом, он был обузой — шум, крики, музыка и пьяные компании мешали покою. Для всех остальных — магнит, точка притяжения и приключений.

Поскольку был конец августа и детей не осталось, юноше было очень скучно. Он не знал, как себя развлечь. Дома у него было пневматическое ружьё. Отец купил его, но строго запретил выносить за пределы участка — это могло вызвать проблемы. Но мытарство и одиночество вынудили мальчика нарушить запрет. Он взял винтовку.

Он нёс оружие, как ненужную вещь, случайно оказавшуюся в его руках — за дуло, без замысла, как будто это была ветка, подобранная в лесу. Он не знал — зачем. Он не знал — почему. Он просто нёс его — в надежде найти, что его развлечёт.

Юноша шёл и смотрел на лето, которое уже заканчивается. Немногочисленные дачники, согнувшись к земле, обрабатывали её от сорняков. Кто-то проверял, какой уродился урожай моркови. Кто-то надеялся вырвать ещё не переспелую, но сладкую редиску. Некоторые жадно ели последнюю клубнику — с ожиданием, что она будет такой же сладкой, как в июле.

Парнишка шёл неспешно, пиная песок, глядя по сторонам, наблюдая за тем, что происходит. В голове крутилась только одна мысль: скоро школа, все уехали, а ему скучно.

Так сменялся дом за домом, дачник за дачником. Машин почти не было. Тишину нарушал лишь шелест немногочисленных берёз.

Когда он приближался к пруду, ветер стал прохладнее. Ему хотелось одеться чуть теплее, чем просто в плавки. Но он не мог себе это позволить — потому что именно чувство холода приближало его к осознанию конца лета. Точнее — к мысли: лето-то уже пролетело.

Это был тот самый момент, когда жалость от окончания сменяется лёгкой тоской по одноклассникам и любопытством: как они изменились, как провели каникулы? Волшебный переход в новый этап самоощущения. Насколько он вырос? Останется ли самым высоким в классе? Или кто-то обогнал его в гонке «сантиметров за лето»?

Пруд был овальной формы и казался необъятным. Для ребят было обычным делом переплыть его по короткой стороне, а вот по длинной — уже считалось достижением. Но теперь купаться было нельзя.

Существовало поверье: 2 августа олень — или лось — написал в пруд, и с этого момента вода становилась холодной. В этом не было ничего удивительного. Ночи становились прохладнее, вода остывала. И если прийти на рассвете, можно было увидеть, как от поверхности поднимается пар. Завораживающее зрелище.

На пруду были зоны: семейные — с пологим заходом и песчаным дном; крутой берег с тарзанкой для старших ребят; берег напротив — с водорослями, тиной и камышом, куда приезжали на машинах и шумели; и ещё один берег — с глинистым дном, где взрослые дядьки заходили в воду без церемоний.

Вдоль дороги стояли электрические столбы. Новые, бетонные, без подпор, кроме одного — с косым упором, образующим треугольную арку. «Чёртовы ворота» — так называли их местные. Некоторые верили: пройти под ними — плохая примета. Поэтому рядом шла нелогичная тропинка, натоптанная теми, кто в это верил.

Мальчик не верил в эту примету и проходил всегда через эти чёртовы ворота, всё так же держа незаряженную пневматическую винтовку в руках. Он приближался к своей цели — к семейному берегу на краю пруда, где можно было просто посидеть, свесив ноги с крутого берега, и посмотреть на пруд в ожидании: вдруг кто придёт.

Именно на том берегу можно было просидеть до вечера. Именно там ночью разжигали костры и пели под гитары до самого утра. То место, где обязательно можно было кого-нибудь встретить.

Он подошёл к краю, огляделся. Тишина. Никого рядом, никаких детских криков, визгов. Только редкое плескание рыб на поверхности, которое всегда притягивало внимание. И пение птиц.

Он сел, положил ружьё рядом и стал смотреть на спокойную водную гладь. Ветер стих, садящееся солнце пекло спину. Плечи расслабились и опустились вниз. Он вдыхал и чувствовал запах уже цветущего пруда, пыли, песка.

Было так спокойно и тихо, что он буквально мог чувствовать, что происходит у него за спиной. А, возможно, это была просто надежда, что кто-то подойдёт и скажет: «Привет».

Но привет он слышал только от молчаливых рыб и звонких птиц.

От скуки он зарядил ружьё. Оно было рассчитано на пять маленьких свинцовых пулек. Оно не было столь мощным, как однозарядные винтовки. Но его не нужно было переламывать после каждого выстрела — и это делало его скорострельным. Оно было не для охоты, а чтобы попадать в цель и не отвлекаться на перезарядку.

Мальчик бездумно целился в пустоту — в водную гладь, надеясь хоть как-то развеять скуку и тишину. Глухой хлопок и всплеск.

И так — четыре выстрела. Сначала он стрелял недалеко от берега, затем стал наблюдать, как далеко может пролететь пулька. Сколько времени займёт её полёт до самой дальней точки водной глади? Четыре выстрела — просто чтобы выстрелить. За пределами дозволенного, но безопасно: он убедился, что на пруду никого нет.

Справа он услышал, как на ветке ивы щебечет одинокая птичка. Пернатую трудно было разглядеть — то ли воробей, то ли трясогузка. Она наслаждалась покоем, низким солнцем и прохладой от пруда. Будто отдыхала после тяжёлого дня. Может, её ждала семья. А может, она была молодой и одинокой — как и он в тот вечер.

Он навёл ружьё. Прищурился. Зажмурил один глаз. Вдох. Выстрел.

Мои веки опустились. Казалось, время остановилось. Тишина. То живое существо, которое никому не сделало ничего плохого, камнем упало вниз.

Я не думал, что попаду. Я не должен был попасть. Птица — слишком мала. Ружьё — слишком слабо.

Всплеск. Как будто камень. Именно он отрезвил.

Что я наделал?

Я прижал ружьё к плечу. Испуганный. Разочарованный. Крупные солёные слёзы падали на землю, напоминая падение этой несчастной птички. Я захныкал, сжимая ружьё.

Оно больше не казалось игрушкой. Оно стало тяжёлым, как страх.

И вдруг — вспышка из памяти.

Папа. Лес. Ружьё. Выстрел в сторону. — Бах! Я даже не испугался — просто почувствовал, как обожгло плечо. Посмотрел. Царапина. — Рикошет, — сказал отец. — Такое бывает.

Тогда я не испугался. А сейчас — не могу дышать.

Этот выстрел тоже — отрикошетил. Только не по плечу. По мне. Насквозь. Он вошёл вглубь — и остался там. И с тех пор любое громкое щелканье, треск или одиночество у воды отзывалось внутри болью, которую не унять. Оставив рану на всю жизнь.

Мальчик всхлипывал — и вдруг ухмыльнулся. Над нелепостью происходящего, над тем, как несуразно всё сложилось. Может быть, ухмылка была защитной реакцией, последним барьером между слезами и пустотой, между виной и принятием. Несмотря на то, что рядом никого не было, он всё равно боялся, что кто-то увидит его слёзы.

Успокоившись, он устало поднялся. Солнце больше не грело. Ветер стал сильнее. Тишина — гнетущей. Песок под ногами остыл. Он шёл домой. Пустой. Разбитый. Без будущего. Его волновало только то, что случилось сейчас.

С тех пор из этого ружья он больше не стрелял.