Гололед. Сюжет девятый, скользкий.
*****
- Какие планы у нас на сегодня? – спросил Антон утром, еще в постели.
Заданный в первый раз, вопрос, как водится, остался без ответа. Таня лежала к нему спиной, но он знал: она уже не спит.
- Та-а-а-нь! – Антон потеребил ее за плечо.
- М-м-м… - еле слышно промычала Таня, и в том, что жена не спит, Антон теперь убедился точно – то есть его вопрос она слышала, но отвечать на него не захотела.
Сколько знал он ее, она всегда делала так, а у него никак не получалось к этому привыкнуть. Когда происходило подобное, неважно, конечно, в постели или нет, неважно и в каком конкретно виде: молчание, взгляд в никуда, жесткое, игольчатое заострение мягких черт ее лица, искры ненависти во взгляде добрых вроде бы глаз или еще что-нибудь, что казалось ему в ее исполнении неестественным, нехарактерным и оттого пугающим, – когда такое происходило, Антон думал, что должен он предпринять, но за столько уже лет так и не нашел единого на все случаи рецепта. Если, например, он пытался с нею сблизиться, ее обнять, хотя бы просто поинтересоваться причиной дурного настроения, она чаще делала так, словно ей этого вовсе не хочется, и даже прямо говорила об этом, употребляя обидное слово «лезть»; когда же он, следуя этим как раз требованиям, оставлял ее в покое и «не лез», после ему всегда казалось, что она-то желала обратного… Он все равно всегда оставался виноватым – оставался не сделавшим то, что нужно.
Сейчас он точно так же пребывал в замешательстве: с чего все-таки начать этот день? Переместиться к ней под одеяло (спали под разными – Таня утверждала: «Ты вечно тянешь одеяло на себя!»), прижаться крепко, всем телом, поцеловать в шею, тронуть рукой грудь, ощутить ягодицы… что будет тогда? Возможно, она замычит благосклоннее, и повернется, и… Хочет ли он сам этого? Хочет ли этого возбуждения, и объятий, и ласк, и интенсивных движений – или в это, в кои-то веки спокойное, свободное от мерзости, субботнее утро милее ему продлить ломкую негу бездвижности? Под теплым одеялом, подставляя под декабрьский холодок из форточки только лишь лицо, а не все тело… Хочет ли – в отсутствие альтернатив или лишь потому, что любые альтернативы, как выясняется, вовсе не альтернативы? Или не хочет – и как раз поэтому: чтобы не думать ни о каких о сравнениях? А ведь чего доброго еще, она замычит, но вовсе не благосклонно – напротив, капризно, отстраненно, и не подастся навстречу, не повернется, не обнимет, даже не возьмет за руку; не двинется вовсе, а будет лежать, как бревно, и устало вздыхать в сторону – так, будто ничего не может быть для нее тягостнее, чем их не такая уж и частая близость… И тогда уж точно не избежать ему этих назойливых, отвратительных сравнений – а с ними и стыда, и злости, и, как всегда, ненависти – к кому же? конечно, к самому себе…
Ограничившись только поцелуем в шею, без вторжения в интимное пространство под Таниным одеялом, Антон вылез из постели, закрыл окно и пошел умываться.
Произошедшее только что стало для него еще одним, очередным, поводом для раздражения, поводом задуматься о том, что происходит с его женой. Не о том, конечно, что происходит с ней глобально, а о наличии или отсутствии связи между происходящим и появлением в ее жизни источника сокровенного знания. Само собой, Таня утверждала, что ни источника, ни знаний таких нет, что подобный ход мыслей мужа есть классические попытки наложить собственные проекции на внешние события, приписать им ложные смыслы и сделать на основе этого выгодные для себя выводы – однако для Антона уже то, в каких словах она формулировала свои возражения, являлось самым однозначным и очевидным подтверждением его правоты. Ничего против посещения женой психоаналитика (вернее, она подчеркнуто называла его просто «аналитиком» и поправляла, когда он говорил не так, но от объяснений, в чем разница, отмахивалась) он, как ему казалось, не имел – наоборот, он поддержал бы все, что могло бы помочь его жене перестать изводить себя самоуничижением и вернуться к нормальной жизни. Выйти на работу, пойти куда-нибудь учиться, презреть свои принципы и позволить себе неумеренное временами потребление – на все это он был готов и сам предлагал ей это; но Таня выбрала иное. Добро; - он и это поддержал, и во всех абсолютно смыслах; вот только теперь пуга;ло его, конечно, то, что Таня начала меняться. Ухватить суть этих перемен у него пока не получалось, однако направление вырисовывалось довольно однозначное: отчуждение между ним и женой не только не исчезало – оно, без сомнений, усиливалось; мало того, оно подкреплялось ее растущей уверенностью в себе – уверенностью, граничащей с высокомерием; и вот как раз это, последнее, определенно на основе приобщения к некоему, как ей, очевидно, казалось, сокровенному знанию…
Задумываться о подобном Антон начал относительно недавно, и случалось это пока нечасто. В рабочие дни голове его было не до того, в выходные тоже далеко не всегда возникал провоцирующий раздражитель. Даже если он и возникал, дальше усталой фиксации своего ощущения: ощущения сохраняющегося неблагополучия, Антон, как правило, не шел. Можно сказать, он и вовсе не думал – только лишь злился (и то – самую малость).
Умывшись и побрившись, Антон сварил кофе, сделал в духовке тосты и позвал жену завтракать – она к этому моменту все еще не вылезла из постели.
К несостоявшемуся разговору вернулись уже за едой – тогда он сказал то, что хотел сказать:
- С Гуревичем думали пообщаться. Не виделись давно, а ситуация… В общем, есть о чем поговорить. Может, поужинаем с ними? Ты Андреевну вызывала на сегодня?
«Ситуация», о которой было упомянуто, прямого отношения к Гуревичу не имела – она касалась случившегося днем ранее «совещания» или, если называть вещи своими именами, весьма унизительной порки, которую при молчаливом и не очень одобрении Ковыляева устроили Щеглову Кузовой и Педерсен. Собственно, и целью данного мероприятия явно было не обсуждение рабочих трений, а протокольная фиксация решений: фактически об изъятии части функций управления общественных связей в пользу конторы Кнута Педерсена и внутрикорпоративных подразделений, находящихся в подчинении Кузового. Уяснив по итогам «совещания», что все решения были приняты загодя, а его использовали в качестве статиста, осознав также, что апеллировать к Ковыляеву после такой откровенной подставы совершенно бессмысленно, по данному поводу Антон пребывал в глубоком унынии. Жене он еще не сказал – но сам всерьез подумывал о том, чтобы в начале следующей недели подать очередное – уже третье по счету – заявление по собственному. В понедельник, правда, из командировки должен был вернуться Марченко; пообщаться с ним до совершения каких-либо резких шагов – это стоило сделать в любом случае, хотя бы из уважения.
Да и с Гуревичем, казалось так, стоит все же «посоветоваться». Два предыдущих раза не советовался ни с кем – рубанул с плеча; и что ж? результат тот же: «жилетка» Гуревича, увещевания Марченко, «пропавшие» у Ковыляева заявления – в обоих случаях в итоге остался. Сделать то же самое в третий – только повод дать: для насмешек…
Таня ответила:
- Сегодня у нас бабушка, я же говорила. Часам к двенадцати обещалась. А мы с тобой собирались за шубой.
Ах да! Подарок на Новый год – и опять вылетело! Действительно ведь обсуждали… Вчера? Или позавчера?
- Да-да, про шубу помню. Бабушка… в смысле, твоя?
- Моя, да. Ну надо ж хоть иногда…
Блестящей идеей это Антону не показалось – спокойнее было бы оставить Настю с Еленой Андреевной. Так проще: заплатить ей и не связываться с родителями – с его ли, с Таниными, неважно.
- Тогда давай с ними пообедаем. С Гуревичем, в смысле, и… А потом – за шубой. Это ведь, ты говорила… где?
- В ЦДХ. Там ярмарка.
- Точно! Ну вот, в самый раз. Если подберем что-то, и до офиса доскочить недалеко, денег взять.
- А ты не взял?
- Я же не знал сколько. Зачем "котлеты" таскать?
Таня пожала плечами.
- Давай так, я не против.
- Тогда звоню Мише?
- Хорошо.
*****
Гуревич со своей подругой (по сути, гражданской женой) как истинные дети демократизации, интеллигенты, постмодернисты и либералы проживали в центре: снимали квартиру на бульварах. На предложение о совместном обеде Михаил Маркович откликнулся весьма охотно – хотя о причине Антон ему не сказал. Исходя из того, что дальнейшие планы Щегловых, с одной стороны, касались территории внутри Садового кольца, с другой. – ввиду потенциальной необходимости перевозить наличные денежные суммы и дорогие вещи, подразумевали передвижение на машине, встречу назначили на два часа дня в кафе «Булошная», в Лялином переулке. Мощных возлияний не предполагалось; да, собственно, изо всех четверых мощно принять (и то – изредка) водилось только за Антоном – Гуревич же, в соответствии со своим метросексуальным мировоззрением, употреблял, как и женщины, только вино, занимаясь этим регулярно, но в умеренных количествах.
Танина мама, Светлана Владимировна, прибыла, как обещала, к двенадцати. С пунктуальностью она дружила, однако делала это так, что казалось: вовремя она приезжает в первую очередь для того, чтобы, как и массу прочих своих добродетелей, отдельно поставить это себе в заслугу.
Отношения с тещей у Антона сложились сдержанные; хотя та, вероятно, с радостью перевела бы их в несдержанный формат, пытаясь здесь, как и везде, вытеснить дочь куда-нибудь на периферию. Препятствовала этому настороженность зятя, которую он в отношении тещи ощущал на физиологическом уровне и потому на ее многочисленные и временами несдержанно льстивые заходы категорически не покупался. Более того, он бы давно и с большим удовольствием навел порядок и во взаимоотношениях матери с дочерью, но тут, увы, его неоднократные поползновения указать Светлане Владимировне на подобающее ей место неизменно сталкивались с неприятием со стороны, что называется, пострадавшей; по этой причине от активного исполнения благородной роли защитника Антону пришлось отказаться. Проще говоря, тещу ему приходилось терпеть – к счастью, в не слишком значительных дозах.
Справедливости ради стоит отметить, что с функциями бабушки, в тех нечастых случаях, когда она их на себя принимала, Светлана Владимировна справлялась все же лучше Маргариты Викторовны – этого Антон не мог и не пытался отрицать. Расположения внучки любыми средствами она не искала, баловала умеренно, недовольство жизнью приберегала для Тани; потому оставить Настю с ней – это было хуже, чем с няней, но несравненно лучше, чем с родителями Антона: с последними за пару буквально часов та становилась совершенно невменяемой.
Явившись, Светлана Владимировна сразу, еще в прихожей, потребовала к себе внимания Антона в виде принятия шубы и традиционно осталась недовольна (это было по ней весьма и весьма заметно) сдержанностью зятя, который совершил данное действо, сохраняя от нее весьма почтительное (насколько позволяли вытянутые руки) расстояние (не столько в целях этого расстояния демонстрации, сколько по причине исходящего от шубы резкого запаха курева - настолько резкого, что и ему, табаком не пренебрегающему, стоило немалых усилий предотвратить появление на своем лице гримасы брезгливого отвращения).
Обняв Таню и тут же с подчеркнутым сарказмом отвесив в ее адрес набившую оскомину фразу про «единственную дочь», поздоровавшись без особого интереса с внучкой и одарив ее (в качестве новогоднего, видимо, уже презента) очередной дурацкой безделушкой, Светлана Владимировна, не спеша приступать к тяжким своим обязанностям, проследовала на кухню и затребовала кофе. Данный ритуал исполнялся всегда, вне зависимости от наличия или отсутствия цейтнота – собственно, исходя из таковой данности, Антон и договорился я с Гуревичем так, чтобы иметь в запасе достаточно времени.
Удалившись ожидать окончания протокольных мероприятий обратно в спальню (поскольку это была самая дальняя от кухни комната), Антон попытался занять себя чтением, но из этого, как обычно, ничего не вышло. На тумбочке рядом с кроватью с год уже пылился увесистый томик Шпенглера – но «Закат Европы» никак не продвигался дальше двадцатой страницы. Забывая содержимое абзаца, еще не дочитав его до конца, попытки продраться через по-немецки тяжеловесную, но именно поэтому впечатляющую с первых же строк фундаментальность Антон предпринимал с периодичностью примерно раз в неделю; каждый раз, однако, что-нибудь да мешало ему погрузиться «в материал» с необходимой для его освоения основательностью. Каждый раз находились причины, чтобы отвлечься, или посторонние мысли, которые отвлекали; вот и
сейчас момент также оказался критически неудачным: и времени не так уж много, и назойливая тревога, с то теряющимся, то снова всплывающим в памяти ее источником (в событиях вчерашнего дня), никак не давала возможности должным образом сосредоточиться и начать наконец вдумчиво изучать аргументы в пользу наличия бесспорных исторических предпосылок гибели западной цивилизации.
Пытаясь заставить себя не думать о «совещании», Щеглов, как ему самому казалось, зацикливался в итоге на произошедшем еще больше, буквально клокотал бешенством. И от того, что затеяно все это было за неделю до Нового года (никаких сомнений – именно для того, чтобы застать его врасплох, за предновогодней суетой), и от того, что гнусненько подгадали под отсутствие Марченко (тот, возможно, и выдавить-то из себя ничего не сумел бы, однако точно «сковал» бы противника своею значительностью), и от того, что вчера, все еще не веря своим глазам и ушам, он сам не отреагировал сразу и должным образом, не высказал все прямо и без обиняков. Понятное дело, злили его безосновательные выпады Кузового и наглое вранье Педерсена – но от них ничего иного и не ожидалось; новым и совершенно обескураживающим во вчерашней истории стало то, что Ковыляев уже и не пытался надо всем этим подняться, и словом, и делом выступая на стороне противника. Ничего особенного: просто воспользовался правом председательствующего, заставив без подготовки «отчитываться», просто после этого «заслушал» оппонентов с явно заготовленными жалобами на «саботаж», просто не дал возможности на их наветы отреагировать, просто взял и «подвел итоги» - конечно же, на основании аргументов последних ораторов… Обескураженный и еще не вполне осознавший, что происходит, на «совещании» Щеглов, не решившись в открытую перечить Ковыляеву и этим подрывать его авторитет, промолчал; теперь он ругал себя за это и упрекал в малодушии. Вроде и было понятно: ничего его выпад не изменил бы; однако такое понимание все равно оставляло слишком много места для выискивания того, что было сделано не так и могло бы быть сделано иначе.
В общем, ввиду наличия перечисленных весомых причин, гармонии со Шпенглером у Антона в который раз не случилось. Чего хотелось – так это поскорее уйти из дома и тем самым хоть чем-нибудь себя занять: полчаса за рулем – а там, глядишь, Михаил Маркович пропоет наконец что-нибудь успокоительное…
*****
Обед в компании Гуревича и его гражданской супруги в кафе «Булошная» – это было, конечно, вовсе не то времяпрепровождение, которого Таня жаждала бы всей душой. Нельзя сказать, чтобы к этим людям она относилась плохо или даже с какой-то долей негатива – подобных чувств в отношении человека, которого Антон считал своим партнерам и даже в известной степени благодетелем, позволить себе Таня просто не могла. Проблемой скорее было то, что в данной компании она чувствовала себя во всех отношениях неуютно: на фоне самого Гуревича с его высокоинтеллектуальным видом она казалась себе полной дурой, на фоне его чернявой, миниатюрной жены – «блондинкой» и оглоблей. Не только, собственно, Миша и Алина (так звали подругу Гуревича), но и все те люди, которые входили в их круг и с которыми, соответственно, приходилось не очень часто, но сталкиваться: на днях рождения, на корпоративных тусовках и прочих, своего рода «клубных», мероприятиях, там, где Антон вроде как был желанным гостем, а Таня – к нему приложением, вызывали у нее необъяснимое чувство отторжения и одновременно стыда за это; все они были людьми деловыми, успешными и словно бы приобщенными к чему-то значительному (уж точно – вели себя именно так). В своей нынешней, не слишком выдающейся, как ей казалось, социальной роли, в этой компании Таня всегда ощущала себя лишней. Парадоксально, но столь же лишним среди этих людей чувствовал себя и Антон – и он сам неоднократно говорил ей об этом, подчеркивая, что ценность для него представляют лишь отношения с Гуревичем; что-то не позволяло Тане внутренне согласиться с ним – но и права высказываться на данную тему она за собой не оставляла; тем более что высказать нечто сформулированное было не так уж и просто.
Помимо этого, само подобное наполнение свободного времени: завтраки, обеды, ужины, в кафе и ресторанах, за пустыми разговорами и в абсолютно любой компании, - с некоторых пор Тане это стало совсем по душе. В общем-то оно так было всегда, но в определенный период, поддаваясь доминирующим стандартам или, по крайней мере, пытаясь примерить их на себя, она почти уже вошла во вкус – все, однако, быстро сошло на нет, когда в комнате с плюшевым диваном и плотными занавесками на окнах Таня Некрасова не сразу, но вспомнила о существовании совершенно иной содержательности; теперь даже Павлова неделями не могла дозваться ее на чашку кофе; исключением пока оставались только те случаи, когда о сопровождении себя просил ее муж.
Чтобы еще немножко добавить парадоксальности, стоит, пожалуй, заметить, что определенно сказать самой себе, чего бы она хотела по-настоящему или хотя бы каким видела свой идеальный день, Таня вряд ли бы сейчас смогла. Тем не менее уже и то, что ее путь к формированию осознанных желаний начался в точке преодоления страха перед признанием «нежеланий», казалось ей немалым прогрессом. И даже более: удивительным образом получалось так, что уже и это отливалось хотя бы в какой-то да компромисс, в рамках которого ее интересы и ее желания не были на последнем месте. Ей даже самой не верилось, насколько легко это, как выяснилось, дается: стоило ей только намекнуть – и Антон, ни секунды не колеблясь, перенес столь необходимую ему встречу с ужина на обед, передвинул не ее дела, а свои, оставив вечер только для них двоих. Что не нравилось Тане – так это то, что в качестве наполнения их совместного вечера планировался лишь пошлый потребительский акт: шубу ей, конечно, хотелось (вот и желание – ведь «до того» меха совершенно ее не притягивали), но лучше бы, конечно, что-нибудь более романтическое… О формах возможного воплощения «романтики» она также не имела ни малейшего представления, но совершенно любая из них выглядела для Тани избавлением в сравнении с необходимостью провести даже самый незначительный промежуток времени в одном помещении с собственной матушкой; в этой связи забитая уже на два часа дня стрелка была не такой уж плохой идеей – в противном случае Тане пришлось бы самой изобретать повод поскорее отчалить; и, можно быть уверенным, ни один из них не стал бы в глазах Светланы Владимировны более весомым, чем ссылка на дела горячо любимого зятя. Хоть тот и не желал в полной мере соответствовать представлениям тещи о ее месте в этом мире, покушаться на его авторитет в открытую она никогда не решалась.
Сварив матери кофе, в медной турке, как та любила, Таня, предупреждая прогнозируемые выпады, нарезала также закусок, причем аж на целый обед, а также проинструктировала не проявившую к этому особого интереса бабушку относительно имеющихся вариантов кормления внучки. Интересоваться, чем Светлана Владимировна и Настя собираются заняться,
Таня не стала – как говорится, во избежание; в общем, и так было понятно: ничем; максимум, прогуляются в близлежащем парке, а после обеда рассядутся по телевизорам – не лучший, конечно, вариант совместного досуга двух крайних поколений, но на один день, пожалуй, сойдет…
Поведав дочери обо всех своих достижениях за последний период времени (о некоторых она рассказывала уже по второму, а то и по третьему разу), Светлана Владимировна удалилась курить на лестничную клетку (еще один перманентный повод для недовольства: дымить в квартире, даже на балконе, «противные дети» ей не разрешали), а Таня, выдохнув, что все прошло относительно гладко, отправилась собираться.
*****
В машине Антон сказал:
- Чтобы не было новостью – с Гуревичем хочу обсудить перспективу своего увольнения.
- Опять?! – чуть было не вырвалось у Тани.
Усилием она заставила себя промолчать и за некоторое время переварить услышанное.
- Пока я еще ничего не подавал… - добавил Антон. - Но, честно говоря, после вчерашних событий очень близок к такому решению.
- А что ж ты… - начала было Таня.
Он поспешно перебил ее, не дав закончить.
- Да просто грузить тебя не хотел. И у самого – совсем не осталось сил об этом… Со Скрипкой наговорились, даже и забыл почти. Я и Мише еще ничего не сказал, сейчас только обрадую.
- То-то я вижу: совсем в себе пришел… - снова попыталась отреагировать Таня, но он прервал ее повторно, теперь, видимо, сообразив, что поставить жену в один ряд с Гуревичем, было довольно сомнительным комплиментом.
- То есть я не имел в виду, что Гуревич важнее… я в том плане… прости, я… - Антон запутался и замолчал.
Она откликнулась не сразу – сначала подождала, не захочет ли он добавить что-то еще. Спросила – только после паузы:
- Опять с этими что-то?
Жалуясь ей, жалуясь по телефону, Антон, конечно, упоминал конкретные фамилии. Таня не помнила их и запомнить не стремилась: достаточно было и того, что о существовании «этих» она знала, как о явлении.
- Ну да, - вяло ответил он. – Но дело не в них, конечно.
- А в ком?
- Да в Ковыляеве… С ними-то воевать еще можно. С Петровичем – это, боюсь, уже нет. Расскажу, короче, когда приедем, ладно? Чего лишний раз пережевывать? Не обижайся только, реально тошнит уже от этого. И ты не думай, пока не решено еще. Просто предупредил о такой возможности.
Что-то нужно было, наверное, сказать или что-то сделать – чтобы Антон знал: она с ним в любом случае, что бы ни случилось, какое бы решение ни было им принято. Что-то нужно было – но Таня не знала что. Просто исходя из того, что правильно: да, сказать теплое, да, взяться за руку – своей левой, за его правую, ведь между ними всего-то два десятка сантиметров. А как – исходя из того, что о происходящем он сообщил ей только сегодня, и то лишь по той причине, что об этом все равно предстояло при ней рассказать? Как – если на самом деле она вовсе не чувствует сейчас, что это ему сколько-нибудь нужно? Как – если, хуже того, в себе самой она не чувствует настоящего, неподдельного сочувствия, не чувствует готовности поддержать всецело, некритично; вместо этого, так и лезет в голову мерзкое: «Боже, ну что он там еще натворил?», такое, словно бы она знает, уверена: он сам и накликивает все эти проблемы, не хочет, не желает ничем жертвовать; наоборот: если делает что-то, то только в угоду своему капризному Эго?
Положить свою левую руку на правую руку мужа Таня все же себя заставила – но, случайно или нет, получилось у нее это слишком резко: ее ладонь почти упала на его, от неожиданности он дернулся и щелкнул вперед рычагом коробки передач, переведя его с D на N. Двигатель резко взвыл, Антон поспешно рванул рычаг обратно – получилось так, будто бы от Таниного прикосновения ему сделалось неприятно, и он попытался сбросить ее руку.
- Прости, - сказала она. – Не хотела пугать.
- Нет-нет, это ты извини. Дергаюсь что-то…
Антон коротко, насколько позволяла дорога, посмотрел на нее – и в его взгляде она прочла сразу все, от чего, кажется, могло стать ей стыдно: и усталость, и снова «прости», и сожаление, что все происходит совсем не так, как ему хотелось бы. Хотелось бы для нее – не для себя.
- Я… я… - запнулась Таня, пытаясь придумать, что сказать. – Уверена: ты примешь правильное решение. Точнее… то, которое ты примешь, - оно и будет правильное.
Это получилось глупо, казенно; и стало досадно, неприятно; показалось: вместо поддержки, она продемонстрировала в лучшем случае безразличие (в худшем – и недовольство, и меркантильность); а ведь, как бы и что бы ее ни раздражало, она действительно считала так: ему виднее, он разберется; считала, что она в любом случае должна на него положиться.
Считала и считает… но что сказать еще? Оставить ли свою руку на его руке?
Таня повернулась к окну.
На улице шел снег, и снова становилось теплее: все же не дождь, и пока только ноль – быть может, на какое-то время зима наконец задержится? Хотя бы до Нового года…
Когда проехали «Дом фарфора», Антон, рефлекторно отреагировав на расширение проезжей части, придавил газ, а в следующий момент, испугавшись, вероятно, традиционной «засады» на площади Гагарина, чрезмерно резко ударил по тормозу. Автомобиль повело, Таня судорожно сжала ручку двери. Выругавшись несколько грубее, чем того заслуживала ситуация, и снова перебросив ногу с педали на педаль, Антон выровнял машину и, снижая скорость уже только газом, без тормоза, перестроился на ряд правее.
- Черт, еще и гололед… - раздраженно, но при этом словно бы оправдываясь за чрезмерность выказанных эмоций, пробормотал он.
Разжав пальцы, Таня слегка улыбнулась: глядя вперед, она вдруг заметила: на голове у первого космонавта образовалась смешная белая шапочка из падающего снега…
- Ты чего? – услышала она; и голос Антона прозвучал для нее так, будто улыбаться сейчас было с ее стороны верхом неприличия.
*****
Михаил Маркович и Алина сидели за столиком у окошка. Щеглов заметил их еще с улицы и поймал себя в этот момент на каком-то радостном почти вдохновении: хорошо все-таки, что есть человек, который всегда поможет ему разрешить сомнения…
Сомнения имелись, и в этом плане Антон завидовал самому себе – вроде бы недавнего еще относительно разлива. Хотя – как недавнего? С последнего случая – почти три уже года… Дважды проверил на нем Ковыляев свои манеры – и дважды получил заявления об уходе. Оба раза было это так не вовремя: первый раз – только поднялся, только работа началась, и две единицы(1) наконец дали, и жена беременна; второй – во время покупки квартиры и дома, весь в тратах, в долгах; и тем не менее оба раза ничуть он не сомневался и ничего не боялся; был уверен: так нужно, только так и можно. Сейчас – это было совсем иначе, хоть и казалось: на ногах он стоит гораздо, гораздо прочнее; однако же было и боязно, и неудобно перед многими сразу людьми (сколько их теперь от него зависит: и сотрудники, и подрядчики – да тот же вот Гуревич; ну и семья, конечно…), и – самое главное – жалко: потому что именно этого, именно того, чтобы вот так он психанул, и добиваются в конечном счете все эти гниды… Правильно ли: взять и обрадовать их?
Таня молчала почти всю дорогу, и в этом виделись ему признаки неявной, но обиды. Дополнительная причина для досады: ведь он и в самом деле не хотел вываливать на нее то, на что она все равно никак не может повлиять, то, чем она, вне всякого сомнения, должна быть сыта не по горло, а по самую макушку: Ковыляевы, Марченки, Ованесовы, Кузовые, Педерсены, Рахмановы – определенно от этих фамилий, от одного их круговорота, даже и без учета реальных проявлений конкретных персонажей, ее просто не может не тошнить… Тошнило – нет сомнений; и тем не менее она всегда примерно его выслушивала – когда внимательно, когда не очень, но уже и это определенно был с ее стороны подвиг; и сколько же еще мучить этим жену, если и у него самого любая мысль, помещающая что-либо, с ним происходящее, в знакомые стены, в длинные коридоры и душные кабинеты, вызывала уже самый настоящий рвотный позыв?
И вот теперь она обиделась – на что? Антон молчал, не зная, как лучше объясниться. Может, стоило вовсе оставить ее дома, а потом за ней вернуться? Да нет, наверное, не лучше: вряд ли и всему этому, даже и Мише с Алиной (Антон знал: своей с ними Таня себя не чувствует; по правде, в полной мере не чувствовал себя так и он), она предпочтет общество своей матушки.
Гуревич поднялся навстречу, поздоровался с Антоном в своем старомодно-чопорном, несколько даже брезгливом и плохо вяжущимся с «продвинутостью» взглядов стиле: отстраняясь назад и максимально вытягивая вперед руку. Поначалу, когда они только познакомились, такая манера виделась Щеглову странной, даже отталкивающей; позже к умеренной дистанцированности Михаила Марковича он привык; зато тот был одним из немногих, кто не лез обниматься.
Компенсацией прохладности Гуревича с некоторых пор, впрочем, выступала Алина. Обладая внешностью серой мышки: невысокий рост, мелкие черты лица, богемная бледность и худоба, прическа под мальчика, она вполне успешно заполняла собой все те лакуны вокруг «бой-френда», в которых его самого было или казалось мало. Официально они пока не расписались, но именно указанные обстоятельства вселяли в Антона уверенность, что дело к тому идет; хоть Михаил Маркович и декларировал по-прежнему пристрастия к личной свободе, против хватки Алины ему явно было не устоять: она вошла в его жизнь по-хозяйски и расположилась в ней с той степенью комфорта, которая легкого отказа от него не подразумевала.
Сейчас, повисев на шее у Щеглова, подруга Гуревича внесла тем самым в церемонию приветствия некоторую степень непринужденности. Улыбнулись все, улыбнулась и Таня – это позволило Антону почувствовать себя свободнее.
- Все ли нормально? – спросил после дежурных приветствий Михаил Маркович, обращаясь к Щеглову. – Вид у вас что-то встревоженный.
- От вас не укроешься, - поблагодарил комплиментом Антон. – Что ж, закажем давайте, затем расскажу.
Меню означенного кафе являло собой (как и ожидал Щеглов – это было в стиле Гуревича) перечень всякого рода недешевых модных несуразностей, среди которых не так-то просто было отыскать нормальную традиционную пищу. Михаил Маркович затребовал себе теплый салат с морепродуктами, непроизносимого названия суп, тоже с морепродуктами, и черные спагетти – опять же с морепродуктами; Алина, заботясь о фигуре (о чем, конечно, не преминула сообщить), - карпаччо из говядины с трюфельно-бальзамической заправкой и салат «Нисуаз» с приготовленным на гриле тунцом; Таня, тоже, вероятно, стремясь показать, что о фигуре не забывает, решила попробовать севиче из тунца с цитрусовым соусом и далее пенне, опять же с тунцом. Запить еду все трое решили кьянти. Дольше всех колебался Антон: не столько смущали его названия и цены всех этих псевдоевропейских изысков, сколько беспокоили реальные объемы блюд. К счастью, в меню нашлось все же место для традиционалистских предпочтений; и в духе вполне охранительском Щеглов попросил себе борщ и пельмени, рассудив так, что, если предложенного не хватит, пельменей можно будет добавить еще одну порцию; с напитком, правда, подобный патерналистский ход не удался: вода без газа была представлена только в виде «Перье» - Антон заказал сразу большую бутылку.
Официант, предупредительный молодой человек, очевидно, студент, подрабатывающий в выходные, приняв заказ, ушел; Щеглов, собираясь с мыслями, закурил. Михаил Маркович молчал, деликатно дожидаясь, пока Антон созреет до изложения информации, наличие которой, как уже стало понятно, послужило поводом для встречи; молчала и Таня – это было, впрочем, ее обычным состоянием в данной компании.
Первой, естественно, не выдержала Алина – теперь уже создав тем самым общую неловкость.
- Так что же там у вас, товарищ Щеглов? – прогнусавила она прокуренным голосом, зачем-то глупо подделываясь под стилистику диалогов Михаила Марковича и Антона. – Не томите же общество…
Щеглов подумал, что эта идея: обсуждать дела, тем более жаловаться на проблемы в присутствии милых дам вообще-то не была слишком удачной; но требовать от Гуревича разговора один на один в выходной день – просто не поднялась бы рука: речь ведь к тому же все равно не пойдет о чем-то конкретном…
- У нас там вот что, - вздохнул он. – У нас то, что достали меня окончательно! Посему, соответственно, имеется ярко выраженное желание со всем этим наконец расплеваться.
Лицо Гуревича в первый момент почти не изменилось – но было видно, что для этого ему пришлось приложить весьма значительные усилия; «сглотнув» непосредственную реакцию (которая, несомненно, была слегка раздраженной), он довольно успешно выразил всем своим видом глубокое понимание чувств собеседника.
- Желание во всех смыслах объяснимое, - сочувственно усмехнулся Михаил Маркович, - но не могли бы вы, если не сложно, чуть пошире приоткрыть завесу? Что, собственно, произошло? Ведь что-то произошло, раз ты…
Гуревич сделал жест, означающий, видимо, что не так-то просто охарактеризовать одним-двумя словами переживания Антона – это еще больше повысило их значимость. Алина вытащила из пачки тонкую сигарету и, зажав ее между растопыренными викторией пальцами, демонстративно застыла, ожидая огня. Предоставить ей его мог только Антон: Михаил Маркович вообще не курил, Таня делала это редко и чаще не на людях.
- Да-да-да! - закивал он, вынужденно отвлекаясь на зажигалку. – Имели место кое-какие события, да…
Алина пробурчала «спасибо». Официант принес вино и воду. Выждав, пока он уйдет (по привычке: ничего секретного не обсуждалось), Щеглов продолжил:
- Сейчас изложу. Уж простите, что с места в карьер. Начал, что называется, с главного. Не пугайтесь в любом случае – никаких действий мною еще не предпринято.
Михаил Маркович снова постарался сохранить непроницаемость, но полностью скрыть, что у него, как говорится, слегка отлегло, не сумел.
- В общем, ни с того ни с сего было вчера совещание объявлено. По нашим делам, по пиаровским. Проводил – сам, присутствовали я, Кузовой, Педерсен и клевреты. Марченко не было, он в отъезде; думаю, поэтому и созвали сейчас, чтобы я один против всех оказался. Мне дали слово, типа отчитаться, без предупреждения, без подготовки; я пробубнил что-то там экспромтом (вероятно, не очень внятно получилось); ну а потом этим слово – и пошло-поехало. Ничего нового, вся та же пурга: нетранспарентно, неэффективно, ничего не делается, не сотрудничается – и тому подобное. Новое, увы, - результат, озвученный лично Петровичем и внесенный, как понимаете, в протокол: во-первых, любые контакты с зарубежными СМИ осуществлять теперь должен только Педерсен, во-вторых, управление передать в подчинение Кузовому.
- В прямое? – демонстрируя ясное понимание нюансов, уточнил сразу Михаил Маркович.
- Нет, это вряд ли. Там об этом не говорилось, до таких ли мелочей? Прямое Ковыляев, думаю, не отдаст. Имеется в виду – оперативное, от Марченки к Кузовому. С другой стороны, есть подозрения, что он и сам уже не помнит, кто там кому подчиняется. Просто озвучил со слов лысого, не вникая. Да, в общем, не это даже главное.
- А что?
- Ну, я бы сказал, настрой Ковыляева. Давно уже не ах, да, но сейчас, на мой взгляд, изменился качественно. Или так можно сказать: то, что произошло, есть качественная фиксация изменений.
- Окончательно перешел на темную сторону?
- Вроде того, вроде того. То есть, понимаешь, он ведь, как говорится, уже пытался, но это было по большей части на уровне записок. Резолюции ставил искомые, но после давал всякий раз заднюю. Поскольку вроде как можно было это списать, что не разобрался за важными делами, подмахнул не глядя и т.п. Так не говорилось, конечно, но… Вроде как получил дополнительные разъяснения и… Сейчас – все фундаментальнее. Совещание, протокол, все решения в моем присутствии, причем о несогласии или об особой позиции я как бы сразу и не заявил… Хотел вообще-то, но он мне не дал, и это тоже, как ты понимаешь… Опять же не это главное, а то, что в ощущениях. Озлобленность появилась неприкрытая, садистское такое удовольствие на лице – это когда он меня подставлял под них.
- Подставлял?
- Ну да. Он же сначала мне слово дал, без предупреждения, потом им. Я, наезды выслушав, собрался отреагировать; а он говорит: нет, вы уже высказались. И Марченки нет, то есть высказываться-то больше и некому…
- Но зачем? – вроде бы удивился Гуревич. – Зачем, простите, ему устраивать подобный, с позволения сказать, перформанс? Ты же его подчиненный…
- Вот-вот, вот именно. Как будто тут не управленческие, а какие-то еще, знаешь, есть цели. Определенно что-то личное, но что именно – мне непонятно. Соответственно, не очень понятно и что делать. Одно – когда профессиональные разногласия. Пусть даже не профессиональные, пусть просто служебные: допустим, речь идет об организации процесса – и вот на это имеются разные взгляды. Тогда можно о чем-то говорить, тогда есть аргументы. А если личное – ну какие тут аргументы? Если вот, к примеру, так страстно нравится ему Кузовой… нет, с этим, пожалуй, еще можно иметь дело. Хуже всего, если что-то такое именно ко мне… Хотя все равно непонятно, почему нельзя было меня нагнуть силою власти просто…
- Нет, ну тогда, позвольте, как раз все логично, - рассудительно указал Михаил Маркович, по сути отвечая на им же самим поставленный вопрос. – То есть я и изначально как раз об этом – поскольку сие есть самое главное. Логично – в том случае, если это что-то личное. Тогда – одной лишь силою власти – это, простите, скучно, так как, помимо конкретных функциональных результатов, человеку закономерно хочется еще и получить удовольствие. Поиздеваться, иными словами. Сам говоришь: имело место спланированное такое… э-э-э… унижение – в том, стало быть, и особый смысл. Имея в виду любимого вашего руководителя, конечно. Ну а эти господа – они под это, не побоюсь этого слова, обтяпали выгодное дельце. Тут скорее нужно говорить о том, что они нащупали тот способ, или, скажем так, механизм, который позволяет им сейчас (и, возможно, как они предполагают, будет позволять в будущем) добиваться искомых результатов.
- Об этом и речь, - подтвердил Антон. – Рад бы, как говорится, возразить, да крыть нечем. По сути, можно констатировать: профессионального аспекта в этих отношениях больше нет. Его и раньше-то… а теперь его нет совсем. А бороться, извините, за личные симпатии… Возможно, в самом начале меня это и возбуждало, но не теперь. Увы, мой господин явил в процессе таковые личные качества, которые подобную охоту отбили напрочь.
- И это более чем понятно, - выказал полное согласие Михаил Маркович. – Больше скажу: вы на этом месте уже продемонстрировали чудеса устойчивости и, позволю себе, толерантности. Никто и предполагать не мог… Я, вероятно, даже и представить себе не способен, каким в иных случаях нужно было обладать терпением.
- Вот-вот, вот-вот… - Щеглов покачал головой, как бы показывая, что легко ему все перечисленное вовсе не дается. – И с некоторых пор я, знаете, себя едва ли не ежедневно спрашиваю: и сколько еще? Сколько так? Тем более, когда происходит подобное… Чего вот ради? Все-таки материальное – это же не все еще. К тому же тут, понимаете, образуется парадокс.
- Какой такой парадокс? – резко, так что все, включая Гуревича, вздрогнули, влезла вдруг Алина.
Тональностью данной фразы она, по всей видимости, попыталась выказать надменно-саркастическое отношение к корпоративности как явлению, но получилось у нее это так, будто насмешкой она удостоила душевные терзания Щеглова.
Само уточнение, впрочем, было уместным.
- Такой парадокс, что все это… чудеса толерантности, как некоторые выразились, и прочее тому подобное… все это нужно вроде как для того, чтобы зарабатывать на жизнь. То есть, получается, зарабатывать, чтобы жить. А вот с этим… Зарабатывать получается, а жить, заработанное используя, что-то не очень…
Быстро оглядев всех троих вокруг, Антон поспешно добавил:
- Это я про себя, конечно.
Уже произнеся, подумал, что последнее, пожалуй, все-таки брякнул зря: из сказанного как бы следовало, что сидящие сейчас за одним с ним столом люди в известной степени жируют за его счет; а он-то имел в виду только те ощущения, которые пытался донести. А может, и не только их? Черт, как всегда, запутался…
Он попытался исправиться:
- Я не к тому, понимаете… Вот ведь сейчас даже, смотрите. Встретились вроде как в выходной день. Подчеркну: наконец встретились. Казалось бы, логично сделать это для того, чтобы приятно провести время. А на деле? Стон стоит… или вой… как там?(2) Сам себе уже надоел. В общем, я хотел сказать, что… что… ну, вы понимаете, да?
В итоге запутался совсем.
*****
Михаил Маркович Гуревич всегда высоко ценил Антона Щеглова. Не будет преувеличением сказать, что он даже считал его своим другом – считал, хотя сам порой удивлялся этому. Ни по каким параметрам не подходил Щеглов ему в близкие единомышленники, ни по каким устоям с ним, что называется, не перекликался, ни к какому душевному сродству между ними, казалось бы, предпосылок не имелось – а вот поди ж ты: как-то так оно получилось, что именно такой, а не какой-нибудь другой, более сродственный, с понятными передовыми взглядами и ласкающей слух фамилией, человек, появившись его в жизни, стал привносить в нее массу всяческой пользы. В первую очередь, конечно, пользы материальной, каковую Михаил Маркович ценил ничуть не меньше любого из окружающих его смертных; ею он, можно сказать, дорожил. Ради таковой пользы не зазорно было и кое-чем поступиться, тем более что в данном конкретном случае для целей благополучия можно было и вовсе ничего больше не делать…
Тем не менее Гуревич с негодованием отверг бы и саму мысль о том, что его дружеское расположение к бывшему подчиненному, а ныне весьма и весьма уважаемому человеку основывается именно на роли, обретенной при нем Щегловым: быть основным источником обеспечения столь необходимого во всех смыслах благополучия. Если бы посмел хоть кто-то утверждать подобное вслух – тут Михаил Маркович, не стесняясь, насколько позволяло воспитание, в выражениях, пояснил бы и себе, и всем окружающим, что никогда и ни при каких обстоятельствах не поставит он пошлый материальный интерес выше духовного сродства с такой достойной во всех отношениях личностью, каковой является его многолетний уже боевой товарищ.
С гораздо большей охотой (и ничуть не обманываясь по этому поводу) Гуревич согласился бы, впрочем, с тем, что это ему во всех отношениях подходит и импонирует его роль при Щеглове – не просто подходит, но даже во всех смыслах нравится: нравится быть одобряющим и поддерживающим, нравится быть благородным и благодарным, нравится быть скромным и авторитетным.
Что же касается издержек, возникающих все же вследствие означенного единства противоположностей, наиболее заметной из них для Михаила Марковича являлось, по понятным причинам, то, что время от времени, выполняя свои ролевые функции, вынужден он был умело, если не сказать искусно, лавировать между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, необходимо было беречь болезненное самолюбие Антона, всячески подтверждая его право на безусловное отстаивание своих позиций, на проявление несколько прямолинейной и, на вкус Гуревича, не слишком зачастую уместной принципиальности – и все это по той простой причине, что эти же самые качества обеспечивали поступательный рост авторитета и влияния Щеглова, а значит и объемов финансовых средств, перетекающих на счета «Группы Geometry». Со стороны другой, , крайне важно было по мере сил следить за тем, чтобы Антона не заносило чрезмерно, предупреждать чреватые слишком опрометчивыми шагами проявления его целеустремленности, вводить его принципиальность в максимально безопасные рамки – преимущественно выступая своего рода громоотводом.
И, не кривя душой, Михаил Маркович мог сказать себе: со всеми этими задачами он справляется просто блестяще! Под его присмотром ситуация практически всегда оставалась стабильной и контролируемой, без оного, стоило ему ради каких-нибудь, в основном географически-познавательных удовольствий, оставить ненадолго свои бдения, подопечный его быстро запускал все до невозможности и позже выпутывался с превеликим трудом, да и то во многом лишь стараниями благоразумного своего ментора. Это, впрочем, позволяло Гуревичу утверждать с полным основанием, что действует он не только к своей, но и к самой что ни на есть всеобщей пользе – а уж к пользе-то Антона безо всяких сомнений!
Сейчас Михаил Маркович чувствовал себя почти уверенно, лишь самую малость – нервозно: раз Щеглов обратился к нему поплакаться, значит, скорее всего еще не наделал глупостей; однако оценить степень его решимости их наделать Гуревичу пока что не удалось.
Что ж, стало быть, как любит говорить бесценная его, хоть и не вполне, увы, галахическая, мама, теперь, Мишенька, твой выход!
*****
Гуревичу, Алине и Тане принесли салаты («севиче» с виду тоже напоминало салат: мешанина из рыбы и чего попало), Антону – борщ.
Прежде, чем приступить к еде, Михаил Маркович счел должным высказаться так:
- Да уж, товарищ, еще раз, возможно, повторюсь: со всем услышанным в высшей степени трудно не согласиться. Ничтожное существование наше, как ни крути, не носит характера, достаточно гармонического для того, чтобы стать основой сюжета заставки Windows(3). Что касается наших чаяний и наших возможностей, то они, вероятно, для того и существуют, чтобы являть нам живой пример диалектических противоречий. И тот стоицизм, который был вами продемонстрирован, та, выражусь еще ярче, неуклонность – уже и это, уверен, дает вам полное право принимать те решения, которые устраивают в первую очередь именно вас; не говоря уже о том, что это право вверено каждому из нас самим фактом существования как личности.
Антон усмехнулся и сказал, задумчиво перемешивая сметану в борще:
- О, это было почти поэтично. Или даже не почти. Однако ж, как вы понимаете, я испытываю некоторые проблемы с имплементацией своих желаний.
- Да-да! - с едва заметной иронией отозвался Гуревич. - Помнится, в предшествующих ситуациях вы не особенно колебались. По крайней мере, я узнавал обо всем постфактум.
- Да и не только вы, поверьте. В известной степени я и сам узнавал постфактум. А вот сейчас… То есть душа, как ей и положено, рвется на свободу, а вот тут, - Антон ткнул себя пальцем в лоб, - роятся всяческие вопросы. Они и отливаются в сомнения.
Щеглов навис над тарелкой и начал, опустив взгляд, прихлебывать суп; по этой причине от него укрылось, что после его слов Михаил Маркович словно бы слегка выдохнул: не то чтобы он резко и заметно повеселел, не то чтобы ощутимо расслабился – такого, конечно, он бы себе не позволил; и все же очередной глоток из бокала он сделал явно охотнее предыдущих; а также и за еду принялся с менее сдерживаемым аппетитом.
Чуть-чуть помолчали.
- И что же это за сомнения? О чем они? – позволив Антону слегка утолить голод, осведомился Гуревич.
Порция борща была невелика – дозалив ее в себя в несколько приходов, Щеглов возобновил выброс меланхолии:
- Я бы сказал: тут несколько аспектов. Или же, правильнее, наверное, так: несколько отличий от двух прежних, скажем так, кризисов. Первый – это существенно возросшая мера ответственности.
- Что вы хотите этим сказать?
- Ну как? И народу понабрал, и финансовые, так сказать, интересы заметно выросли – по сравнению с былыми-то временами. И я тут не о себе даже, поверь. Много разных интересов, короче. Вот и ваши тоже – и это не поза. Я действительно ощущаю…
- Слушайте, ну это явно лишнее, явно! - поспешно и без тени, казалось бы, сомнения остановил Антона Михаил Маркович. – От ответственности за себя я вас сразу освобождаю, причем, я бы сказал, в принудительном порядке! Не хватало еще нам таких жертв! Поверьте, я совершенно не заинтересован в том, чтобы мое (а в широком смысле – наше) благополучие обеспечивалось за счет вашего, не побоюсь этого слова, здоровья!
Это прозвучало довольно пафосно, но вместе с тем и весьма убедительно; по крайней мере, на дам заявление Гуревича явно произвело сильное впечатление: Алина горделиво вскинула голову и одарила своего бойфренда умеренно саркастическим смешком, Таня, улыбнувшись скорее удивленно, посмотрела на Михаила Марковича так, будто увидела его впервые.
- Хорошо-хорошо! - усмехнулся Антон. – Вы у нас личность самодостаточная, это сомнению и не подвергалось. Увы, у меня теперь еще целый выводок персон, не столь самозабвенно на себя уповающих.
- Сие мне знакомо, - сообщил Гуревич, засовывая в рот королевскую креветку, - тем не менее и здесь подобную страсть к самоотягощению вам, полагаю, необходимо насильственно от себя отринуть. Почему, в самом деле, это ты должен думать о них, а не они о тебе?
- Ну-у-у… по рангу, наверное.
- О, это бросьте! Сойдемся, если позволите, на том, что от этого мы, здесь присутствующие, вас тоже освобождаем, - Гуревич многозначительно посмотрел на женщин. - Надеюсь, нет возражений?
Алина энергично тряхнула своей стриженой головой, Таня тоже выразила согласие – ей, правда, судя по ее виду, было вовсе не до этого: сдобренная уксусом рыба с луком явно давалась ей с трудом.
- Ладно, дело даже не в этом, - продолжил Антон. – Тут первое было не по важности, а просто по очередности… что пришло в голову, короче. Весомее то, что мой уход… Понятно ведь, что именно этого они все и добиваются. То есть вмазать очередным заявлением – это прежде всего сыграть на руку Кузовому. Самый идеальный для них вариант – а мне как раз им помочь меньше всего хочется.
- А вот здесь, - Михаил Маркович многозначительно поднял вверх зажатый в правой руке столовый нож, - я буду вынужден с вами, товарищ, целиком и полностью согласиться! По чести, и сам хотел произнести нечто подобное, но испытывал в связи с этим некоторые неудобства. Я бы даже сказал так: судя по услышанному мною, вас именно к такому шагу и побуждают, причем, не исключаю, не только с ведома, но и по прямому наущению вашего любимого руководителя – ведь он, в отличие от прочих, хорошо знаком с вашей…
Гуревич несколько картинно запнулся, нарочито подчеркивая, что пытается подобрать правильное определение; необходимости в этом не было: Щеглов и так понял, о чем речь.
- С моей манерой болезненно реагировать на его выпады?
- Я бы сказал не так! - веско поправил его Михаил Маркович. – Я бы сказал: с твоей манерой бескомпромиссно отстаивать свою профессиональную честь! И это – важная, кстати, поправка, поскольку выпадов в данном случае, насколько я понял, не было, а вот твою профессиональную состоятельность как раз всеми силами пытались поставить под сомнение. Я, правда, не утверждаю, что все было именно так. Все-таки, как можно судить по твоим отзывам, сверхспособностями Анатолий Петрович не обладает, так что подозревать его в подобной изощренности…
- Трудно сказать, - пожал плечами Антон. – Я уже ни в чем не уверен.
Опять помолчали. Гуревич обстоятельно вычистил тарелку с салатом, отставил ее в сторону. Справились с «нулевым» блюдом и женщины.
- Об ответственности стоит подумать в ином ключе, - с расстановкой проговорил после некоторых раздумий Михаил Маркович. – Даже если отбросить упомянутые подозрения, даже если не считать, что сам дорогой товарищ Ковыляев действительно принимал в подготовке описанного вами действа чрезмерно деятельное участие, все равно необходимо, на мой взгляд, сохранять, как говорится, в уме тот факт, что данное заявление, буде оно подано, станет третьим по счету.
- И? – не совсем уловил мысль Щеглов.
- И уже только поэтому вполне может быть подписано…
- А-а-а… - догадался Антон. – Ты хочешь сказать: это переполнит чашу его терпения, даже если его отношение ко мне изменилось вовсе не столь фундаментально, как я предполагаю?
- Не совсем буквально, но близко. В предыдущих случаях он, как я понимаю, отвергал данную идею не в последнюю очередь потому, что не выносит, так сказать, самоуправства. То есть, в соответствии с его системой координат, в Топливной компании все должно происходить исключительно во исполнение его указаний. В том числе и увольнение сотрудников, особенно руководящего звена. Ведь так?
- Примерно.
- Вот-вот. По этой причине он и пресек твои попытки сделать это… ну, то есть уволиться - самостоятельно.
- Но ведь теоретически я мог настоять?
- Мог, но тут, как говорится, искусство возможного. По этой же причине он оставил тебя после, прошу простить за поминание всуе, «технической ошибки».
- Но там я вовсе не писал заявлений. Только озвучил: готов, мол, покинуть, если вы сомневаетесь во мне.
- Нет-нет, тут было несколько иное. Тут получилось бы так, что это не он тебя уволил.
- А кто?
- Видимо, тот человек, с которым ты имел счастье тогда пообщаться.
- В итоге ведь уволил – Хабарова.
- Нет-нет, это у них не называется: уволил. Это называется: перевели на другую работу, ты же знаешь. Типа как послом.
- Что же мешало перевести меня?
- Мешало опасение, что ты на это не согласишься. И таки уволишься сам. Или придется тебя именно что уволить, но, получается, простите за нелитературность, не по своей воле. В любом варианте – страшный удар по самолюбию, просто сокрушительный. Можно сказать, полное разрушение созданного тобою же положительного образа.
- В чьих глазах положительного?
- Да прежде всего ведь в своих собственных, нешто вы не понимаете? Это же как работает? Сначала создаем благостную картинку, а после сами в нее и верим.
- Ладно, допустим. Я тем не менее не вполне улавливаю мысль: почему именно третий раз может стать в таком ключе последним? Почему сейчас это не будет, как вы изволили выразиться, самоуправством?
- Думаю, по целому ряду причин. Если в совокупности, то это, знаете ли, да простите вы мне такое сравнение, своего рода доведение до самоубийства. Причем, согласно прозвучавшим гипотезам, доведение, с одной стороны, чужими руками, с другой – при деятельном собственном участии…
- А без гипотез?
- Даже если и без гипотез. Например, так: ежели вы столь настойчиво порываетесь уйти, значит, он – исключительно своим гениальным руководством – вынуждает вас признать профессиональное несоответствие. Таким образом, это опять же он, а не вы, понимаете? И совесть чиста: ведь ведомый царственным великодушием, он не однажды предоставлял недостойному его рабу шанс исправиться. Вы не согласны?
Щеглов пожал плечами.
- Так ли уж это важно, с другой стороны? В любом случае, подавая заявление, нужно быть готовым, что его удовлетворят, иначе зачем подавать?
*****
Михаилу Марковичу принесли первое блюдо, остальным – второе (в случае с Алиной роль второго персонал кафе по собственному усмотрению отвел карпаччо). Набив рот пельменями и прожевав их едва наполовину, Щеглов сказал:
- Тут ведь в чем еще вопрос…
Получилось не слишком членораздельно.
- Что, простите? – переспросил Гуревич, аккуратно глотая свой суп.
Таня толкнула его под столом ногой, но и без этого Антон уже понял, что выступил в своей обычной манере: насыщение вкусовых рецепторов всегда, сколько он себя помнил, помогало ему справляться с неуверенностью в должной значимости собственных умозаключений; поэтому выражение своих мыслей непосредственно во время поглощения пищи давалось ему легче.
- Извините… - дожевав, Щеглов протолкнул еду внутрь и запил водой. - Вопрос, говорю, еще вот в чем теперь: решение о переподчинении факт не свершившийся, но проблема вместе с тем весьма реальная.
- То есть, иначе говоря, - уточнил Гуревич, - ваше желание всех послать является прежде всего следствием нежелания решать именно эту проблему?
- Отчасти, - признал Антон. - Даже в значительной мере. Противно, знаете ли, это все, тошнит-с.
- Понимаю, - согласно склонил голову Михаил Маркович, - и, безусловно, остаюсь на том, что вы прежде всего должны слушать самое себя – ибо ничто не должно происходить супротив душевных наших расположений. Тем более что последствия и перспективы – они вам изнутри, конечно, виднее.
Щеглов опять хотел было заговорить, не освободив рот, но осекся и отреагировал на услышанное после некоторой паузы:
- Собственно, как я сказал, пока это еще не свершившийся факт. То есть это как бы решение, отраженное в протоколе совещания, а потому официальное; однако для того чтобы переподчинение стало реальностью, во исполнение протокола должны быть внесены изменения в распоряжение о распределении обязанностей вице-президентов. Правда, как я подозреваю, Кузовой не вполне это понимает и потому полагает, что дело уже в шляпе.
- Тогда… - рассудительно, сделав рукой жест, означающий некоторые раздумья, произнес Гуревич, - тогда, думаю, сто;ит рассмотреть данную проблему с двух позиций.
Не закончив мысль и как бы продолжая раздумывать, он доел суп и поставил перед собой только что подогнанную официантом тарелку с черными, напоминающими длинных червей, спагетти.
- С каких? – уточнил Антон, зная, что Михаил Маркович специально ждет этого, - дабы получить тем самым дополнительное подтверждение, что его мнение имеет если не решающее, то уж точно весьма высокое значение.
- Во-первых, чем это грозит? Как ты сам сказал, речь на данном этапе идет только об оперативном подчинении, правильно?
- Думаю, да. Отдать непосредственное – ну не настолько он все-таки Кузового обожает…
- Я к тому, что само по себе это, вероятно, не даст Кузовому возможности взять тебя в оборот по полной программе, не так ли?
- По полной не даст, вероятно. Это скорее наделение официальным правом создавать мне проблемы. То есть посылать его в открытую, ссылаясь на то, что он лезет не в свое дело, я больше не смогу. Но давать мне указания, которые я должен буду сразу и неукоснительно исполнять, он тоже не сможет. Формально любое его указание я должен буду согласовывать с президентом: мало ли, вдруг тот не согласится…
- То есть, допустим, на систему контрактов он влиять не сможет?
- Отчасти, но вряд ли значительно. Думаю, я должен буду согласовать с ним годовой бюджет (который, кстати, на будущий год, увы, пока не утвержден). Однако, чтобы его не согласовать, ему нужны будут очень весомые основания, а таковые он вряд ли сможет изыскать, поскольку область это не его, и он в ней мало что соображает. Да и альтернатив реальных предложить он все равно не сможет. Разве что в единичных случаях. Кроме того, по сложившейся практике, я вполне могу действовать и без утвержденного бюджета, получая согласования на заключение конкретных договоров на основе служебных записок, причем мимо него, то есть направляя их непосредственно президенту. Тот, конечно, будет требовать его визу – но это один раз, два, потом ему самому надоест; проще ведь просто подмахнуть, чтобы я не приставал. Есть и еще один тонкий момент: перераспределение полномочий по руководству структурными подразделениями не означает автоматического перераспределения обязанностей по подписанию договоров и контрактов. То есть это – разные документы, а Кузовой наверняка и об этом ни ухом ни рылом. По нашему профилю таковая обязанность, как ты знаешь, лежит на Марченке; чтобы отобрать у него еще и право подписи, Кузовому придется добиваться отдельного распоряжения – и тут уже у него не будет возможности использовать эффект внезапности. Кроме того, это будет конфликт уже и с Марченко, а не только со мной, ведь тот, нет сомнений, не захочет ни с того ни с сего поделиться с Кузовым правом подписи, и не потому даже что сильно любит меня, а потому что кто ж такое захочет…
- Вот видите! То есть в реальности все, возможно, не так уж и страшно, правильно? И это, подчеркиваю, в том случае даже, если эту историю им еще удастся довести до конца, в чем я лично совершенно не уверен…
- Страшно или не страшно – это не тот вопрос, - не услышав последних слов Гуревича, сказал Антон. – Тут ведь этими конкретными, так сказать, проявлениями все, к сожалению, не характеризуется. Это же обстановка, понимаете? Та обстановка, в которой нужно каждый день… Обстановка, в которой Кузовой будет теперь считать себя вправе в рутинном режиме лезть ко мне со своими, реформаторскими типа, идеями и так далее…
- Так он вроде и до вчерашнего дня не слишком стеснялся?
- Да, но теперь он будет как бы даже обязан это делать, поскольку это его сфера ответственности. В реальные дела мои, в контракты там, в рутинное общение с журналистами, в подготовку материалов всяких, он, может, и не сунется; только вот мне половину времени придется тратить на него, а не на реальные дела. Не говоря уже о том, что у меня просто нет ни малейшего желания иметь дело с этим уродом…
Щеглов махнул рукой: конечно же, он прекрасно понимал, что произносимое им звучит для окружающих пусто и неконкретно. Никто из них не знал и никогда не видел Кузового, не имел счастья общаться с ним по телефону и лично, вынужденно пытаясь объяснить ему прописные истины и при этом получая в ответ лишь очередную порцию бессмысленного упрямства и оскорбительной надменности.
Доев пельмени, сытости Антон, как и ожидалось, не почувствовал, однако и просить еще одну порцию ему не хотелось. Ему не нравилось ни кафе, ни этот разговор, который он сам и затеял; сомнений в том, что его друг и партнер примет любое его решение, у него не было (да ему и не казалось, что он приехал сюда за одобрением), но и к пониманию того, каким должно быть решение, его ничто пока не подталкивало. Вроде бы Гуревич был во всем прав; вроде бы, по всем признакам, не стоял только за свои контракты (да и как свои? и его ведь, Антона, тоже – и едва ли не в большей степени); однако же ощущение, что они говорят о разных вещах, Щеглова все равно не покидало.
Выдержав паузу, дающую Антону возможность продолжить, если он захочет, дальше, Михаил Маркович сообщил максимально мягко, почти заботливо:
- Собственно, вторая позиция, о которой я имел честь упомянуть, и подразумевала рассмотрение проблемы в ракурсе достаточно скептического отношения к перспективе ее развития в означенном русле.
- Слушайте, ну это уже слишком витиевато – даже для моих привычных ушей! – взмолился Щеглов. – Не мог бы ты… Что ты хочешь сказать?
Гуревич сдержанно, но хитровато улыбнулся.
- Я хочу сказать, что не вижу никаких признаков того, что тебе не удастся, как это уже неоднократно бывало, развернуть ситуацию обратно или, быть может, даже и в свою пользу. Более того, я совершенно уверен, что так и произойдет. На данном этапе, как я понимаю, никаких ответных действий ты предпринять еще не успел – да ты просто и не мог этого сделать, ведь данное, с позволения сказать, мероприятие состоялось только вчера, верно? Кстати, а существуют ли вообще на текущий момент некие формальные его итоги?
- Протокола я не видел, но не уверен, как ты понимаешь, что его пришлют мне на согласование.
- А Марченке?
- И ему тоже – ведь он не принимал участия. Другое дело, что протокол, как я уже сказал, - это лишь отправная точка. Вот распоряжение о внесении изменений в распределение – его мимо нас они запустить не смогут, тут все-таки есть процедура. Издать такое распоряжение без виз заинтересованных лиц можно только при одном условии: если Ковыляев его подпишет без этих виз. Подобное я допускаю, но тоже с долей скептицизма: он все-таки бюрократ со стажем – а тут прямой конфликт и с Марченко, и со мной. В том смысле что ответственность придется полностью брать на себя…
- И при этом Марченко пока что не в курсе случившегося?
- В курсе, конечно, я позвонил ему вчера.
- И?
- Ну на словах возмущался, конечно. Думаю, возмущался даже искренне, но что будет на деле – увидим в понедельник. Пока договорились, что с утра – я к нему. Собственно говоря, я как раз и думал о том, с чем к нему идти. С боевым, так сказать, настроем или с пораженческим.
- А какие могут быть действия с его стороны? Или с вашей, совместно? – продолжил опрос Михаил Маркович, делая вид, что не заметил последних слов Антона.
- Об этом я пока в деталях не думал. Первый, наверное, вариант – пойти к Ковыляеву. В том плане что Марченко к нему пойдет. Так, мол, и так, узнал тут, что за херня? Другой вариант, соответственно, не пойти. Тогда – либо действовать инициативно, то есть сочинить какую-нибудь бумагу за его и моею подписями, в которой указать на нецелесообразность переподчинения; либо уже дождаться проекта распоряжения и реагировать на него отказом визировать – с соответствующими обоснованиями своего отказа… Но это все в том случае, конечно, если Марченко окажется боевит не только на словах. А если нет… Отказаться действовать – нет, он не откажется, в его стиле скорее начать дико, просто безбожно тормозить, Голову в песок и тому подобное… что по результату едва ли не хуже.
Неопределенность Гуревич снова проигнорировал.
- Что сможет противопоставить этому Кузовой?
- Сейчас противопоставлять он ничего не станет, он, я уверен, считает, что дело уже сделано.
- То есть снова он начнет действовать только тогда, когда обнаружит, что процесс застопорился?
- Ну да.
- А распоряжение кто должен готовить о передаче полномочий? Он?
- Нет, кадры. То есть Каракозов, который, как и я, в двойном подчинении: у самого; и у Марченко. Этот – жук, конечно, но к Кузовому тоже особых симпатий не испытывает. Вот что, кстати, нужно было… Не додумался я вчера: надо было Марченко надоумить Каракозову позвонить. Он и так, если прямого указания от Ковыляева не получит, торопиться тоже не станет. А если уж Марченко ему велит не спешить… Ладно, это в понедельник.
- Стало быть, смотрите, - с видимым удовольствием констатировал Гуревич. – По логике вещей, вся эта история как минимум завязнет в бумагах еще на неопределенное время. Что уже неплохо. Ну а уж чтобы ее довести до логического конца… Вы не подумайте… просто хочу вас немного успокоить. Стоит ли так уж эмоционально? Нет ли смысла на все это взглянуть и вовсе несколько по-иному?
- А именно?
- Нет ли смысла взглянуть на это как на своего рода сигнал?
Антон почувствовал некоторое раздражение.
- Слушайте, ну хватит уже! Вы не рассказывайте, вы пальцем покажите… Сигнал к чему?
- Я бы уточнил: сигнал о чем, - ничуть не смутившись, назидательно уточнил Михаил Маркович. – Сигнал о том, что, ежели ваши самоотверженные и во всех смыслах достойные усилия по созиданию корпоративного имиджа (а также и личного имиджа любимого руководителя) не находят должного благодарного отклика в сердце того, кому по долгу и статусу положено радеть об этом ничуть не меньше вашего… ежели так оно происходит, не пора ли вам, как говорится, пересмотреть некоторые свои подходы? Не пора ли, извините за такое выражение, упрочить цинизм и перейти к несколько более беззастенчивой заботе о собственных интересах, о своем, так сказать, безоблачном потребительском будущем?
Несмотря на взятый Гуревичем высокий штиль, и Таня, и Алина догадались, о чем идет речь, едва ли не раньше Антона. Словно уже предвкушая увеличение объемов потребительских благ, они синхронно заулыбались и почти с обожанием посмотрели на Михаила Марковича; тот, в свою очередь, приосанился, как петух на жердочке.
Благополучие Алины не слишком заботило Щеглова, а его жена – и он это знал – была выше денег и улыбалась скорее за компанию, из вежливости, или, в крайнем случае, форме высказывания; но все равно в этот момент Антон почувствовал себя так, будто он единственный стоит на пути прогресса и препятствует всеобщему (но, в первую очередь, конечно, прекрасного пола) стремлению к счастью и процветанию.
- Да я, признаться, и сам об этом… - смутившись, пробубнил он. – Но вместе с тем, это как-то вроде…
Дамы и Михаил Маркович потупились и сосредоточились на остатках вторых блюд.
*****
- Чай и десерт? – оставив на время Антона наедине со своей совестью, вопросил, покончив со спагетти, Гуревич.
Получив от Алины утвердительный ответ, он пригласил официанта. Заказали: Михаил Маркович и Алина – по панна котте, Таня – вишневый штрудель, Антон – яблочный, и на всех –большой чайник с зеленым чаем.
- Есть идеи? – спросил Антон.
- По поводу того, что именно способно обеспечить увеличение потока? – с готовностью откликнулся Гуревич и тут же ответил: - Конечно, есть. И если фундаментально – не изобрету ничего нового.
- И что же это? – уже догадываясь, к чему он клонит, нетерпеливо подогнал Щеглов.
Михаил Маркович все равно предпочел порисоваться, предоставляя в данном случае Антону шанс самому внести определенность.
- Вы ведь и сами знаете что, - многозначительно произнес он.
Предложения желающих посотрудничать, а в действительности дорваться до кошелька крупной корпорации рекламных агентств сыпались на Антона едва ли не в ежедневном режиме.
И до недавнего времени Гуревич исправно соглашался с тем, что рекламировать Топливной, в общем-то, нечего. Та нехитрая продукция (собственно, топливо разных видов и стадий передела), которую она производила, и без того пользовалась спросом – не говоря уже о том, что основной доход приносили обезличенные поставки сырой нефти на экспорт. При этом акции компании на свободном рынке пока что не обращались – стало быть, и как объект фондовых инвестиций Топливная компания не рассматривалась.
В силу этих причин реклама все еще оставалась практически не освоенной управлением общественных связей областью – тогда как активизация именно на этом направлении делала возможным и обоснованным генерацию самого что ни на есть не копеечного финансового потока: настолько не копеечного, что даже относительно небольшая доля от него, вернувшись обратно, в конкретный частный карман, способна была обеспечить и резкий рост благосостояния двух отдельно взятых семей, и его последующее – при разумном подходе – сохранение в течение немалого количества лет. В этой связи повторное обращение партнера к данной теме (впервые Гуревич заговорил об этом несколько месяцев назад) было весьма закономерным и ожидаемым – вообще-то, чего греха таить, и самим Щегловым вопрос уже давно ощущался как назревший. Проблемой являлось должное обоснование: его, во-первых, надлежало придумать, а во-вторых, как следует примирить со своей совестью.
Щеглов неуверенно покачал головой.
- И как вы это видите? Фундаментально ведь все еще ничего не изменилось. Что именно мы будем, простите, продвигать? И чем мотивировать конкретно сейчас возникшую необходимость в рекламе?
- Как чем? – почти неподдельно удивился Михаил Маркович. – Грядущими эпохальными переменами, конечно. Компания встает на путь открытости и прозрачности, устремляется к новым вершинам управленческой эффективности. Компании, стало быть, нужен новый имидж. Образ, если хотите. Яркий и запоминающийся. Его и призвана будет создать рекламная компания. Опять же вас только что обвинили в недостаточной активности – самое время предложить не знающий аналогов по масштабности имиджевый проект. К тому же интегрированный в более широкие мероприятия, пиаровские и, к вящей радости клевретов, айаровские…
- Ну да, ну да… - вздохнул Антон. - Звучит это все, нет слов, хорошо. И даже выглядеть, не сомневаюсь, будет красиво. И даже момент удачный, не стану спорить: бюджета на год еще нет, самое время, стало быть, туда впихнуть и это. Но…
- Но?
- Не знаю… Не понимаю, как это все… Мне нужно подумать.
- Так подумайте, товарищ, подумайте. Со своей стороны я, поверьте, прекрасно осознаю, что все это в известной степени… Что это противоречит вашим принципам. Замечу, и моим тоже. Принципиальность всегда окупается; вопрос только, принципиальность ли это. Применительно к данному конкретному случаю.
Не заметить противоречия Щеглов уже не мог: только что Гуревич довольно уверенно настаивал на «упрочении цинизма», но, не уловив, видимо, полного и безоговорочного согласия в ответ, отъехал на раздумья об уместности и принципиальности. Думать об этом Антону не хотелось, тем более что в обоих вариантах слова Михаила Марковича откликались в нем какой-то нетерпеливой, но в то же время приятной дрожью: не оформившаяся в слова мысль о том, что ему уже пора перестать любоваться своей исключительностью и начать поступать так, как поступают «в этом вопросе» все без исключения «должностные лица», витала где-то вокруг и довольно давно… Вот уж и впрямь: одно самолюбование. Отличается ли он от кого-то на самом деле? Отчего не допустить, что и все остальные так же, как и он, считают удовлетворение личных потребностей лишь побочной производной от исполнения вмененных обязанностей и радения за высшие интересы? Побочной, но вместе с тем неотъемлемой. Отчего не допустить, что именно этого все ждут и от него – и раздражаются лишь тем, что он пытается изображать из себя что-то иное? Перестать цепляться за мнимые принципы (неужто ему больше всех нужно?), перестать думать и начать просто исполнять, в реальности занимаясь только своими делами, – таким, возможно, он придется ко двору гораздо удачнее?
Тогда – есть ли разница сколько? Больше, чем положено по рангу, все равно не дадут; так хотя бы и меньше не будет.
- Для начала проектик бы какой-нибудь. Для общего понимания… - с некоторым еще сомнением проговорил Щеглов. – Идея, обоснование, формы реализации, объемы. С учетом, так сказать…
- Без проблем! - с излишней даже готовностью, словно бы это все уже давно было сделано и ждало своего часа в его компьютере, заявил Гуревич. – В понедельник полу;чите.
- Прям в понедельник? – с некоторым недоверием переспросил Антон. – По объемам-то – это ж с рекламщиками надо…
- Крайний срок – в среду, - спохватившись, добавил Михаил Маркович. – Такой вопрос… уж мы, поверьте, расстараемся. Рекламщики надежные имеются, мы это уже обсуждали. Но пока что от них многого и не потребуется…
Принесли чай и десерты. Вид торжественно поставленного перед Гуревичем и Алиной трясущегося на блюдце желе вызвал у Антона такой приступ отвращения: к еде и ко всем, кто сидел за столом, включая себя самого, что свой яблочный штрудель ему сразу захотелось отдать Тане; а если бы не пожелала она – кому угодно другому.
*****
К тому времени, как поспело сладкое, Таня едва не начала засыпать. Пока ее муж вел сугубо деловую, явно не подразумевающую ничьего больше участия (даже Алина в нее пыталась, но так и не сумела толком вклиниться) беседу со своим «товарищем», она не однажды успела подумать: непонятно вообще, зачем он потащил ее сюда, непонятно, зачем вытащил Гуревича вместе с подругой (нужно им было пообщаться – ну и встретились бы вдвоем); впрочем, она сразу вспоминала, почему вышло именно так, вспоминала, и тогда ей становилось и стыдно, и обидно от того, что помочь Антону она ничем не может, не знает даже чем, а он, раз ему потребовалась так срочно эта встреча, на ее помощь, даже и моральную, стало быть, никак и не рассчитывает…
Завести параллельный разговор с Алиной Таня не решалась, да она и не знала, о чем с ней можно поговорить; сама же Алина никакого интереса к общению с Таней не проявляла, но всем своим видом демонстрировала, что ей крайне интересен разговор мужчин и что она даже участвует в нем (хоть и не участвовала).
- Тань, возьми и мой штрудель, а? – вдруг предложил, а вернее, по тону, попросил Антон, обратившись к ней впервые с того момента, как они вошли в кафе. – Что-то сладкое меня сегодня не возбуждает.
Вид у мужа был кислый, и Таня примерно представляла, что творится сейчас у него на душе. Ни пафос Гуревича, ни содержание его речей ей не нравились; да в общем, и все его проявления никогда не вызывали у нее восторга, но заслуживающими доверия, в том числе ее собственного, эти свои ощущения она не считала. И сейчас Таня, конечно, не думала прямо так, что Михаил Маркович печется о только о своей выгоде, а на Антона ему наплевать – нет, Боже упаси; однако же чувствовала она примерно следующее: переживания мужа его «партнеру» неинтересны, а их суть – непонятна. Чувствовала, но не была достаточно уверена в своих чувствах, а потому опять же не считала себя вправе делать какие-либо заключения, тем более произносить их вслух; в конечном счете сейчас, как и всегда, она говорила себе, что уж Антон-то точно лучше ее знает, чье мнение и в какой части ему принимать во внимание.
- Точно не хочешь? – переспросила она. – Мне многовато.
Антон помотал головой.
- Нет, зря заказал что-то… - и, не дав ей ни секунды на размышление, предложил Алине: - Может, ты, а? Или пополам…
Алина, презрев при виде аппетитного яблочного пирога и заботу о фигуре, и претензии на продвинутость, и наличие еще не тронутой панна котты, кивнула. Таня отложила половину себе: отдавать штрудель полностью ей все же стало жалко. На самом деле она бы и весь его съела – просто зачем-то попыталась показать мужу, что вовсе не хуже Алины, что тоже блюдет себя. Зачем – Таня и сама толком не знала. Подражать Алине ей вовсе не хотелось: совсем не тот тип; разве что где-то в глубине души ей казалось, что подруга человека, пользующегося столь глубоким уважением ее мужа, а также и его безраздельным доверием, по определению должна быть лучше ее самой…
Не дожидаясь, пока чай настоится в чайнике, Антон налил его себе. Достал еще одну сигарету, закурил, отпил из чашки, с трудом продавил в себя глоток. По нему было видно, что разговор с Гуревичем потек не совсем, вероятно, так, как он себе это представлял; и Тане стало жалко его и вместе с ним неудобно от того, что все свелось к пошлой теме денег; а еще ей стало обидно, что он не предложил чаю ей, да и вовсе, казалось, о ней забыл; еще более неприятно подчеркнуло это то, что за него, наполнив чашки обеим дамам (сначала, конечно, Алине, потом Тане) тут же подсуетился Михаил Маркович…
Чего хотелось бы ей более всего – так это поскорее вернуться домой. Зачем-то оставив Настю с матушкой, а не с няней, она, как это обычно и случалось, не однажды с досадой отругала себя за это. Уже и того было достаточно, что матушке своей она не доверяла, а стало быть, не могла в такие моменты чувствовать себя спокойно, не дергаться каждый миг: кто знает, что выкинет та в очередной попытке доказать свою гениальность? Стоило ли ставить подобные эксперименты на собственной дочери? Ради чего и ради кого? Вроде как ради Насти – чтобы у нее была бабушка, чтобы… Ну а в реальности – ради кого?
Хоть бы уж эта «встреча» – поскорее бы она закончилась. К тому, в общем-то, все и шло, но в то же время не очень поспешно; сколько еще сентенций для достижения полного удовлетворения собой и своей миссией посчитает нужным изречь Гуревич, предсказывать Таня не взялась бы. Вспомнив снова о том, как они собирались продолжить этот день, она вдруг – и к стыду своему только сейчас – почувствовала это остро неуместным и при этом совершенно лишенным
необходимости: зачем ей эта чертова шуба, если она дается ее мужу такими вот жертвами? зачем вообще она ей? А если и вправду все рухнет, если не убедят Антона эти склизкие увещевания Гуревича (да может, и хорошо, если не убедят), и он все же уйдет с работы, что будет тогда? стоит ли тратить лишние деньги?
Впрочем, с работой, с деньгами – тут точно ему видней…
*****
Разобрались с десертом, выпили весь чай. Попросили еще чайник, выпили и его. Алина выкурила еще сигарету, Антон – две. Иссякнув «по текущим вопросам», о чем вести разговор, Антон не знал. Михаил Маркович, проявляя деликатность, к деловой тематике также не возвращался; зато Алина, решив, видимо, что настало время ее выхода, начала без умолку трещать, в подробностях описывая их недавно случившееся путешествие в Кению; возможно, в иной ситуации послушать из первых уст про слонов, бегемотов, львов и жирафов было бы забавно и занимательно, однако сейчас Щеглов никак не мог отделаться от мысли, что все это звучит как самое что ни на есть прямое подтверждение описанного им ранее парадокса…
В целом же – состоявшаяся беседа с Гуревичем оставила его в смешанных чувствах. Внешне все вроде бы выглядело прилично, но под этой оберткой явно скрывалось что-то, не растворяющее, а усиливающее его тревогу.
С одной стороны, если и хотел он этого разговора, то для чего же еще, как не для того, чтобы услышать все эти утешения: не так все плохо, далеко не все потеряно, есть ради чего остаться. Не он ли сам и искал этого? Ведь не рубанул вчера с плеча, ведь взял время на раздумья…
С другой – теперь он, кажется, почти жалел, что не поступил вчера именно так: смело, решительно, по-мужски. Уже этим он противопоставил бы себя всей этой братии: Кузовому, Хорькову, Педерсену, даже и Ковыляеву, в общем, всем тем, для кого само слово «честь» - пустой, бессмысленный звук, а что уж говорить о конкретных приложениях всех его смыслов? Сделать так и сразу отбросить любые малодушные размышления; вернее, даже не размышления, а поиски причин, почему «честь» - и для него не про этот случай. Некому было бы тогда соблазнять его манящими перспективами, подспудно затягивая тем самым на шее его тесное ярмо ответственности. И как ведь еще живописно: вроде и «подумай», вроде и «тебе решать», а в результате: проект рекламной компании к понедельнику. Что это: ловкость рук? Что и где он упустил?
Понятное дело: невозможно требовать от Гуревича, чтобы тот в полной мере влез в его шкуру, погрузился – в него самого. Ощутил тошноту и бессилие от одной только мысли о том, что наступит понедельник, и в нем будет все то же самое: необходимость выслушивать в свой адрес полностью не обоснованные, граничащие с оскорблениями обвинения, плести в ответ интриги, выкручиваться и придумывать способы любое «не свое» утопить в бумажной возне. Пусть и были инициативы Кузового и Педерсена глупые, бездарные, нацеленные исключительно на личную выгоду; кто бы сказал ему несколько лет назад, что «затянуть», «заволандать», «запустить дурочку» - все это будет и про него самого, все это станет основным содержанием его так называемой «работы»! Ради чего он в этой роли – роли, им вроде бы искренне презираемой? Ради Таниной шубы? Добро бы хоть ради этого – а то ведь ради ипотеки Скрипки и Вартанова, ради Кении Гуревича…
Некоторое время подругу Михаила Марковича Антон все же послушал, точнее, как он полагал, дал послушать Тане; однако, докурив последнюю сигарету и взглянув повнимательнее на супругу, он обнаружил, что ее, судя по слипающимся глазам, «сафари-сториз» от Алины интересуют не в большей степени, чем его; тогда, улучив подходящий момент, сказал:
- Ладно, друзья, спасибо за компанию. Пора, наверное, двигать. Посидели бы подольше, но нам еще в пару мест, а терпение бабушки не безгранично. Вам, товарищ, отдельное спасибо за поддержку.
Позвали официанта, попросили расчет. Пока ждали, слушали про африканские пляжи.
Когда счет принесли, Гуревич красноречиво, но несколько наигранно дернулся к карману своего пальто за бумажником.
- Да бросьте, товарищ! - остановил его Щеглов, доставая из своего портмоне деньги, предназначенные для представительских расходов управления. – Упрочим цинизм. У нас же деловая встреча.
Михаил Маркович не стал ему перечить.
- Еще раз спасибо за поддержку, - сказал Антон, когда они уже вышли на улицу.
- Всегда, так сказать, рады! - почтительно, но вместе с тем определенно сжал его руку Гуревич. - Вы, стало быть, подумайте.
- Да в общем, о чем думать-то? Вы меня, можно сказать, и так уже вдохновили на дальнейшие подвиги. Так что порешим на том, что переходим непосредственно к реализации новых амбициозных проектов. Жду от вас, короче…
- Хорошо, понял. Мяч на моей стороне.
Таня, прощаясь, улыбнулась Алине; та рассталась с ней сухо.
*****
Заведя машину, Антон сказал:
- Предлагаю так: сначала едем на эту ярмарку, там, если что-то подходит, откладываем – и в офис за деньгами. Просто чтобы знать конкретную уже сумму.
- Да, ты говорил.
- Точно…
- Слушай, - нерешительно начала Таня, - я по поводу шубы хотела…
- Что? – перебил Антон. – Куда-то лучше в другое место?
- Да нет, я не об этом. Я вообще…
- Вообще?
- Ну да. Раз такое дело… может быть, и не стоит, а?
- Какое дело?
- Ну… то, о чем вы говорили с Гуревичем. Раз есть опасения эти… может, не нужно сейчас? Может…
Антон поспешно прервал ее:
- Нет-нет, здесь связи никакой. Даже не думай.
Но сам подумал: почему об экономии Таня заговорила только сейчас? почему не тогда, когда он сказал ей, о чем эта встреча будет? почему ей сразу не показалось это серьезным? почему до нее вечно доходит как до жирафа? почему, в конце концов, во всей этой теме ее волнует только сугубо финансовый вопрос?
Он понимал: поскольку Таня не мыслит цифрами, сопоставить масштабы их доходов, их регулярных трат и одного, пусть даже не слишком дешевого, приобретения она просто не может; возможно, поэтому ей кажется, что, освободив его от необходимости покупать шубу, она существенно облегчит для него принятие решения относительно своего будущего – того решения, которое на самом деле уже принято, причем, получается так, даже не им… Возможно, это правда была такая вот о нам забота, только вот именно такая, призванная вроде бы ослабить его ответственность, она как раз об ответственности ему и напоминала: кому же ее оставить, если жена не понимает даже, что стоимость этой шубы – пятая, а то и десятая часть их ежемесячных трат? И что никакого влияния на их будущее отказ от такой покупки не окажет…
С другой стороны, он и сам не знал: а что могла такого сделать или сказать Таня, чтобы ему стало чуть легче? Согласиться с ним в том, что от этих корпоративных рож затошнит любого нормального человека? Нормального – это какого? Не они ли все: и эти корпоративные, и даже Гуревич, с его «упрочением цинизма», и есть нормальные, обычные, а вовсе не он, с этой вот отдающей безграничным самолюбованием тошнотой? Даже если Таня согласится с ним, утешит, погладит по головке – что дальше? А дальше – снова об ответственности. Перед Ковыляевым, перед Марченко, даже и перед Кузовым – разыгрывать уверенного, знающего себе цену, не сомневающегося ни на секунду в своем будущем профессионала? Разыгрывать-то не так уж и сложно; гораздо сложнее – действительно быть уверенным в том, что ему, в отличие от них ото всех, вовсе не нужно зубами держаться за Топливную компанию. Такое теплое, привычное и обжитое местечко, и далеко не факт, что в иных подобных местах (а их ведь не так уж и много) ждут именно его, а не кого-нибудь, куда больше похожего на Кузового, чем на Щеглова. Чем отольется очередной демарш – если будет предпринят? От чего придется отказаться? Навряд ли только от шубы…
- Нет-нет, не думай, это решено. К тому же, думаю, и впрямь еще потрепыхаемся.
- Гуревич убедил? – как-то странно спросила Таня.
- А ты не рада?
- Не знаю, - она поджала губы, и на лицо ее, насколько Антон успел заметить, мимоходом повернув к ней голову, легла тень враждебности. – Мне кажется, это важно: чтобы тут было твое решение…
- Да мое оно, мое! - опять попытался перебить ее Антон.
- Нет-нет! – Таня вдруг повысила голос, и в нем зазвучали непривычно твердые, выстрадано-убежденные нотки. – Я знаю, о чем ты думаешь. Вернее, о ком.
- О ком?
- О нас с Настей. О Гуревиче и его конторе. О своих подопечных… ну, то есть подчиненных.
- И что же я думаю?
- Тебе кажется, что ты один отвечаешь за всех. И тебе кажется так, потому что тебе нравится так думать. Поэтому решение уйти для тебя означает: всех бросить. А таким, бросившим всех, ты себе не нравишься. Но в результате ты не думаешь о себе. Отсюда вопрос: где предел тех жертв, на которые стоит идти ради того, чтобы быть для всех хорошим? И себе казаться хорошим…
Отчасти это было справедливо – Антон готов был согласиться. Но только отчасти – хотя бы потому, что противоположное в его глазах не опиралось на достаточное основание. И как, интересно, она представляет себе это: самой отвечать за себя? На какие средства она станет это делать? На им заработанные? Но тогда… Что в действительности станет с Гуревичем, если он лишится подрядов Топливной? Не придется ли ему тогда завязать со своим «бизнесом»? А с подопечными? Посадят над ними какого-нибудь «эффективного менеджера», вроде Кузового, или, что еще вероятнее, надежного, проверенного человека – и что? Один черт – разгонят всех к чертовой матери, со всеми их ипотеками.
- Что ж, возможно… - задумчиво протянул Антон. – Возможно, все так и есть. Предел, стало быть, еще не настал.
- Я о том, что ты должен определять это.
- Ты про Гуревича?
- Не только. Даже и про себя. Ты имеешь полное право не отвечать за меня. Не говоря уже о Гуревиче.
Антон снова отвлекся от дороги и бросил взгляд на Таню. Лицо ее уже смягчилось, она даже попыталась ему улыбнуться.
- Даже не знаю, что сказать, - пожал он плечами. – То есть спасибо, конечно; но на данный момент из услышанного я, увы, не могу сделать никакого практического вывода.
- Да и не нужно выводов! - Таня осторожно, стараясь, видимо, в этот раз сделать это как можно деликатнее, погладила его по свободной от руля руке. – Я лишь к тому, что это решение: что тебе делать… что его никто не имеет право у тебя забирать.
Не сказанное вовсе, а всего лишь ее рука на его руке – это вдруг вызвало у Антона такой прилив благодарности… что ему еще больше захотелось купить Тане шубу.
*****
На ярмарке в Доме художника, пройдясь по торговому залу, они довольно быстро угодили в руки властной, прожженного вида, армянке, которая, приметив Таню, авторитетно, как о деле решенном, заявила:
- Постойте, у меня есть то, что вам нужно.
Перегородив им дорогу своей дородной фигурой, она махнула рукой напарнице, и та из-под гор меха вытащила ярко-белую шубу с благородно-серой оторочкой на воротнике и капюшоне.
Просияв, Таня скинула свой короткий синий пуховик и нырнула в белую шубу. Армянки ожидаемо заахали, но в этом случае даже глубинное недоверие к «торгашам» не заставило Антона с ними не согласится: в дорогой обертке красота его жены засияла какими-то новыми, ему самому не вполне знакомыми оттенками.
- Да вас – на любую обложку! – еще более авторитетно отвесила хозяйка «точки». – Я сразу поняла: ваше! Как только вы в зал вошли.
Таня смотрела в зеркало, и Антон видел: ей нравится не только шуба – сама себе в этой шубе она тоже нравится, а такое, он знал, случалось с ней нечасто.
- А это, простите, что? – спросил он лишь бы что-то спросить, пока жена вертелась перед зеркалом. – То есть мех…
- Норка, конечно! – деланно возмутилась армянка. – А здесь – шиншилла. Потрогайте.
Она провела рукой по воротнику. Антон тоже дотронулся до нежного меха.
- А качество? Чувствуете?
- Производство чье?
- Греция. Наши, христиане, не думайте. За качество - отвечаю.
- И сколько? – решилась спросить Таня.
- Сто двадцать.
- Пойдет! - не торгуясь, объявил Антон. – Едем за деньгами!
- Погодите, есть такая же, но черная, - сказала хозяйка. - Хотите примерить для сравнения?
Таня кивнула. Достали черную шубу. Сияние слегка поблекло, но не настолько, чтобы все вокруг, теперь уж и соседки, не заахали снова.
- Та лучше будет все же, - честно оценила армянка. – Та – ваша, точно.
В груди у Антона поднялась волна.
- И эта хороша! - сказал он. – Может, хочешь обе?
Армянка метнула на него быстрый взгляд.
- За две уступлю! - выпалила она, забыв о давешней весомости, хоть уступать еще никто и не просил.
Таня поспешно сняла шубу и взяла у Антона пуховик.
- Нет, черную не нужно. Возьмем белую.
- Две за двести отдам.
- Нет-нет! – твердо настояла Таня. – Белой хватит.
Продавщица снова открыла рот, но Антон, боясь, что та начнет слишком напирать и этим отпугнет Таню и от белой шубы, поспешно перебил ее:
- За деньгами съездим, в течение часа вернемся. Отло;жите?
Восприняв это как форму отказа от любой покупки, армянка буркнула «хорошо» и демонстративно повесила обе шубы обратно на вешалку. Особых, впрочем, опасений, что товар уведут у них из-под носа, у Антона не возникло: не та цена.
- Может, все же хочешь обе? – спросил он, когда они вышли. – На все случаи жизни. Белая лучше, конечно, в ней просто отпад. Но черная тоже ничего…
- Не расходись! - беря его под руку, улыбнулась Таня. – Нет, правда не нужно. Я и про белую-то… Сто двадцать тысяч!
Антон пренебрежительно махнул рукой:
- Это оставь мне…
До офиса – благо недалеко – домчались за пять минут. Открылись ворота – заехали во двор. Парковаться – дабы не мешать движению кортежей – полагалось на специально выделенной площадке, но это – в рабочие дни; сейчас во дворе не было больше ни одной машины, и Антон подъехал прямо ко входу в здание.
- Пошли.
За семь лет его корпоративной службы в офисе Топливной Таня еще не была ни разу, и почему-то по этому поводу Антон тоже испытывал нечто похожее на вдохновение – так, будто он пригласил понравившуюся девушку на первое свидание и ему есть, чем поразить ее.
Они поднялись в его кабинет. При виде золотистой металлической таблички, на которой большими черными буквами были выведены фамилия, имя, отчество и должность ее мужа,
Таня слегка оторопела – и на этот эффект Антон тоже рассчитывал.
- Проходи! - он распахнул перед женой дверь.
- Вот это да! – то ли все еще табличке, то ли уже сияющему виду его кабинета, обретя дар речи, вслух восхитилась она. – От этого и впрямь не стоит так уж спешно отказываться!
Антон подумал: хоть Таня, наверное, и хотела такими словами выразить именно восхищение, это было вовсе не то, что он желал бы сейчас услышать. Не обретение всех этих атрибутов, а как раз готовность от них отказаться – вот что ему самому казалось настоящим проявлением крутости. Похоже, только ему…
Он зашел вслед за Таней и запер дверь изнутри.
- Это зачем? - удивилась она.
- На всякий случай. Лишние глаза нам не нужны.
Усевшись в свое кресло, Антон подкатился к стоявшему под боковым столиком сейфу и, набрав комбинацию цифр, открыл его.
- Смотри сюда. Это для понимания.
Таня подошла поближе.
- Вот это, - Антон вынул из сейфа одну стотысячную пачку, - твоя шуба. Вот это, - он вынул еще пачку, - если ты все же захочешь две.
Таня кивнула – но, похоже, она пока не понимала, к чему он клонит.
- А теперь посмотри сюда.
Распахнув дверцу сейфа полностью, он отъехал на кресле в сторону.
Подпирающий столешницу, торчащий из-под нее пузатый сейф был туго, под завязку, набит такими же пачками – а больше в нем ничего и не было.
Произвести впечатление снова получилось: рот у Тани опять непроизвольно приоткрылся. Вряд ли она даже примерно представляла, сколько денег лежит в сейфе; Антон и сам не знал этого до рубля. К тому же точная сумма наверняка ничего не сказала бы ей. Глядя на сложенные в сейф пачки наличных, она, вероятно, все же понимала, что муж ее далеко не Роман Абрамович; однако и отразившихся на Танином лице эмоций от увиденного оказалось вполне достаточно, чтобы Антон почти вообразил себя им.
- На первое время хватит, короче. При любом раскладе, - чувствуя и сам, что едва не лопается от ощущения собственного всесилия, чувствуя, что выходит чванно и глупо, заявил он. – Может, все-таки две?
Удивительно, но именно эта фраза неожиданно быстро привела Таню в чувство. Сразу потеряв интерес к содержимому сейфа, она взглянула на мужа и проговорила – то ли со странной досадой, то ли с плохо скрываемым раздражением:
- Нет, говорю же тебе: не нужно! Черная мне не нравится.
Антон пожал плечами, стараясь сделать вид, что не заметил в ней перемены.
- Ладно, тогда поехали.
Он даже не знал, что в итоге раздосадовало его больше: эта вдруг вылезшая в нем невесть откуда юношеская хвастливость или то, что Таня, несмотря на все его для нее старания, отказалась эту маленькую слабость не заметить.
*****
Когда они вышли с купленной шубой из Дома художника и уже подошли к машине, Антон посмотрел в сторону Парка культуры, на секунду задумался и неожиданно огорошил:
- Слушай, а может, на каток, а? Сто лет ведь не были…
Неожиданно получилось настолько, что Таня даже не успела подумать – ее первой реакцией был испуг:
- Да ты что?! Коньков же нет! И одеты не совсем…
Он открыл багажник и бросил туда пакет с шубой.
- Коньки напрокат возьмем. А одеты подходяще, по-моему. Потеплело же, не замерзнем.
- Ну а лед-то? – схватилась Таня за последнюю соломинку. - Не растаял, думаешь?
- Не должен, ноль только. Пойдем, ну же!
В голосе Антона Тане слышалось редкое вдохновение – очевидно, нахлынувшее на него вследствие только что свершенного потребительского акта. Вполне предсказуемо: из утренней депрессии его сейчас бросило в противоположность – ведь только что он ощутил, что в своем офисе он, по крайней мере, мучается не зря.
Она подумала: не сто лет, нет – на самом деле еще никогда они с Антоном не ходили на каток вместе! Получалось едва ли не так, что с тех пор, как они познакомились, ни он, ни она ни разу больше не стояли на коньках.
И когда же она в таком случае каталась в последний раз? Чуть ли, значит, не в школе?
От этих мыслей ей стало страшнее вдвое – получалось, она ничего не знает и об уровне владения Антона этим искусством.
- Пойдем! – убеждал ее Антон. – Мне кто-то говорил недавно: там почти весь парк заливают. Те же дорожки, по которым ходишь летом – по ним и на коньках.
- Так ты, что, на катке вообще ни разу тут не был? Никогда?
- Никогда! – простодушно признался он и тем еще усилил ее испуг. – На коньках – только на хоккейной площадке и с клюшкой катался. Говорю ж, сто лет… Да разберемся!
Его уверенность была настолько бескомпромиссной, что любые сомнения, пусть и не сразу, но растворялись в ней, как кусок сахара в стакане воды; верить ему хотелось, хоть Таня и не представляла: откуда он вообще взял, что она умеет стоять на коньках, откуда ему это известно?
Вне всяких сомнений, это было весьма романтично; но что-то все же ее тревожило; возможно, это: не слишком ли много романтики для одного дня? И шуба, и каток… нет ли тут подвоха? Быть может, он опять хочет скрыть от нее что-нибудь неприглядное? С другой-то стороны: уж лучше бы и скрывал; а то ведь как раз этого совершенно он не умеет…
- Ладно, давай! - согласилась она. – Не знаю, конечно, как у меня получится.
- Да и я не знаю! - со зримой радостью от того, что ему удалось ее уговорить, отозвался Антон.
Машину, чтобы не крутиться, оставили, где стояла. На другую сторону Крымского Вала прошли под мостом, дальше – по указателю: мимо главного входа, к боковому, внутрь, на территорию, мимо пруда, к павильону, где находились раздевалки и прокат. На освещенных дорожках по правую руку мелькали катающиеся. Их было не очень много: то ли отпугнуло потепление, то ли здесь всегда теперь так? По юности Тане помнились толпы: бывали здесь несколько раз – с Тарасовой.
- Ого! – сказала Таня, когда подошли к длинной одноэтажной постройке. – Ничего, кажется, не изменилось. Внешне, по крайней мере.
- Могу поспорить: и внутри тоже, - усмехнулся Антон.
Купили за двести рублей билеты, зашли в павильон. Здесь, в небольшом, жарком и грязном помещении, с запахом сырости и пота, со старыми гардеробными стойками и крашеными скамьями, на которых, вероятно, сидели еще их бабушки и дедушки, в отличие от улицы, было многолюдно: устроиться почти негде. Отдельно – окошко проката. Отстояв в него очередь, успев вспотеть и частично раздеться за это время, оплатив прокат (вдвое больше стоимости билетов), Антон и Таня получили такие же старые и потертые, как всё вокруг, коньки; потом долго искали место, где присесть. Нашли только одно.
- Носков вот только нет, - брезгливо поморщилась Таня и, с трудом одолевая отвращение, начала натягивать коньки прямо на надетые под джинсы колготки.
- Какой-то заповедник совка, да уж! - проворчал Антон. – Такого не ожидал, извини…
В это время освободилось одно место на соседней скамье, Антон ушел туда облачаться. Таня думала о том, что после этой душегубки в раздевалке в тонких колготках ко всему еще и замерзнет; но отступать было некуда: она терпеливо шнуровала коньки и успокаивала себя тем, что всегда можно уйти. В крайнем случае, оставить мужа на катке, а самой вернуться сюда – погреться.
- Пакеты есть? – хамовато, тоже совершенно по-советски, спросила безразмерная гардеробщица, когда они принесли сдавать обувь (и для этого, естественно, понадобилось отстоять немалую очередь).
- А у вас нет? – парировал Антон. – Извините, мы тут так давно не были! Совершенно потеряли навыки.
- Ладно! – смерив его оценивающим взглядом (и оценка, видимо, оказалась положительной), простила гардеробщица. – Так поставлю, вот сюда вниз. Скажете, что под стойкой.
Таня опять заволновалась: и ее сапожки, и кроссовки Антона были не из дешевых.
- Как думаешь, - спросила она, когда они отошли в сторону, - нам не придется до машины идти босиком?
- Кто знает? – засмеялся Антон – его подобная перспектива, похоже, совершенно не расстроила. – На все воля Божья! Побежим в ближайший обувной – а лучше поедем, прямо на коньках!
Игривое настроение мужа Таню скорее напрягало – намного привычней были другие, более обычные, его состояния: мрачность, замкнутость, отрешенность. Привычней, но не желанней – и сейчас, пытаясь унять тревогу, она говорила себе: ведь это и есть то, чего вроде бы всегда недоставало, ведь это оно, разве не так?
- Погоди! – остановил он ее, когда они вышли из павильона. – Сейчас протестирую.
Ступив на лед не слишком уверенно, он прокатился чуть вперед, потом вернулся, подал руку.
- Не особо вроде расплылся, пойдет.
На блестящую, скользкую поверхность Таня вышла, опираясь на руку Антона (такая поддержка вовсе не казалась ей сейчас надежной: ее муж и сам-то стоял на ногах с видимым напряжением), и тут же с непривычки споткнулась. Не упала, нет, но первые метры прокатилась шагом, неуклюже отрывая лезвия ото льда. Всего несколько секунд – и тело как-то само собой вспомнило нужные движения, и тогда коньки уже не пошли, а поехали по слегка водянистой, изрезанной поверхности льда. Руку Антона Таня отпустила; он, слегка отстав, двинулся за ней; ей было слышно, как не слишком твердый лед угрожающе похрустывает под его весом.
Мимо фонтанов, в сторону реки, по лабиринту из малых аллей в направлении Нескучного сада, обратно по большой аллее – чем дальше, тем уверенней скользили ноги, тем радостней обдувал лицо легкий ветерок, тем меньше бередили душу переживания по поводу всего сопутствующего: по поводу подозрительного поведения Антона; по поводу того как выглядит она сейчас: как дылда с деревянными, не слишком охотно пружинящими коленями; по поводу этой шубы: не дорого ли, нужна ли ей, заслуживает ли она ее; по поводу того что будет с ними дальше, если Антон все-таки сделает то, о чем стонет его душа; по поводу оставленной с матушкой Насти; по поводу того, сможет или не сможет (опять заплутает, запутается) она рассказать обо всех этих переживаниях своему аналитику – а если и сможет, какой будет от этого толк… И не только это, а все, что было иного, ушедшего и предстоящего, все вдруг заслонилось происходящим прямо сейчас – скольжением по неровному, изрезанному, с выбоинами, льду, сырым воздухом московской оттепели, тускло освещенными аллеями Парка Горького, повизгиванием «Радио 7» из старых громкоговорителей и сопящим ей в спину Антоном Щегловым, ее, Татьяны Щегловой, мужем, другом, родственником, именно сейчас, в этой своей подозрительной возбужденности, впервые за длительный период вдруг снова ставшим для нее близким, теплым, хорошим человеком, снова ставшим ее мужчиной – хотя бы потому, что все это: то, что происходит в данный конкретный момент, придумал именно он.
Как-то само собой рука ее вытянулась назад ладошкой – Антон это сразу заметил и сжал ее руку в своей; и Таня подумала: а ведь и этого – так давно не было! Чинно под руку – да; просто за руку – когда? Она не помнила.
Таня молчала, он периодически ворчал что-то, точнее, пытался язвить – и все про то же самое: про качество льда, про попсу в динамиках, про блуждание в потемках; ей все равно все казалось уместным. Сбылись опасения: немножко подмерзали ноги – пусть! Пусть завтра заболит горло, задушит кашель – ради того, что было у нее сейчас, не жалко было и этого.
Первые несколько кругов дались тяжело, после ушло все лишнее: правильно согнулись коленки, исчезли напряжение и боль в пояснице – и стало совсем хорошо. Не меньше удивлял и Антон: по льду он катился так спокойно, словно бы делал это каждый день, словно это было для него естественней, чем просто ходить.
Расположенные вдоль большой аллеи открытые кафешки со скамеечками своими запахами быстро раздразнили аппетит; да и горячий кофе – с мерзнущими ногами было бы это нелишним; проезжая мимо, уже вскоре Таня начала приглядываться, куда бы завернуть, и думать, когда сказать об этом Антону. Останавливаться ей тоже не хотелось – все равно как резко прервать прекрасный, захватывающий танец…
Он определил ее и здесь.
- Может, перекус? И горячего?
- Можно, - откликнулась Таня. – Давай на следующем кругу?
- Давай. Ты как вообще? Не мерзнешь?
- Ноги немножко, - сама себе удивляясь, честно призналась она. – Но терпимо, ничего.
- Блин! – пробубнил он. – Вот она спонтанность. Не предусмотрел.
- Не волнуйся, пока все в пределах, – успокоила она, уже досадуя, что проговорилась. – А спонтанность мне нравится.
Еще круг – и они уже сидят на скамеечке. Не против друг друга, а рядом, плотно прижавшись боком. Хот-доги по двадцать рублей, кофе по десять – цифры словно бы из другой реальности. Совсем не из той, что только сегодня являлась им в меню кафе «Булошная», или на ярмарке шуб, или – и даже в первую очередь – в пугающем роскошью офисе, в кабинете с золотистой табличкой и набитым деньгами сейфом. Совсем из другой реальности – не такой уж вроде бы и давней, не такой уж временами и светлой, из той, где осталось много горя, которого, казалось, не пережить, много ошибок, которые не исправить, но главное – слишком много чувств, чтобы о них не пожалеть. Вернуться туда хотя бы на миг – что может быть желаннее? Увидеть в этом самое настоящее, понять это, сохранить, взять с собой и нести дальше вместе – получится ли?
Крепко держа мужа под руку, прижимаясь к нему и боясь отпустить, словно бы сделав это, ей придется навсегда расстаться с чем-то, случайно, удачливо пойманным, Таня глотала поначалу обжигающий, но быстро остывающий на холоде кофе и думала о том, как все сегодня получилось неожиданно – и как неожиданно здо;рово; а ведь ни утром, ни днем, ни даже еще час назад ничего этого не обещало, хотя как раз тогда, а не сейчас они, казалось бы, и делали все, что для счастья положено; но оказалось: все это было не то; и что же, спрашивается, мешало ей понять это раньше? и почему он снова догадался обо всем первым?
- Ну как? Как твои ноги? Согрелись? Может, еще кофе? – спрашивал поминутно Антон.
- Согрелись, да, - отвечала Таня; а думала: так и не согрелись, нет.
*****
Радость и досада одновременно – то, что чувствовал в этот же момент Антон.
Как на первом свидании или даже как тогда, когда он только познакомился с Таней и, проводив ее до дома (все дорогу переживал, что навязался), не веря своим глазам, разглядывал нацарапанные на пачке сигарет цифры ее телефонного номера, сначала лишь чуть отойдя, чтобы быть незаметным из окон ее дома, на морозе, на улице, потом всю дорогу в троллейбусе, где было ненамного теплее, потом уже дома у себя, согревшись… вот именно так было с ним и сейчас, и на льду, и с кофе на скамеечке, сейчас, а не давеча, перед этим позорным сейфом.
Досадно – тоже от этого. Впервые взяв Таню с собой в тот, другой, отдельный, мир, он сделал это так, что ничего, кроме стыда, и остаться от этого не могло. Антон был уверен: и для нее, и для него одинаково. Это надо же: сначала полдня ныть о тяжкой судьбе своей, о том, как все это достало, грузить с многозначительностью унылыми подробностями офисно-крысиной возни, пугать, еще ничего не решив, своим увольнением; затем, тотчас и без перехода, глупо и дешево рисоваться, хвастаться всеми производными своих возможностей и статуса – можно ли придумать что-то более чванливое и пошлое?
И главное: это же надо было быть таким дураком! Это надо – так плохо думать о Тане! Допустим, не знал он, не помнил об этом катке – но ведь сколько всего другого пропало давно где-то в прошлой их жизни! Когда-то они вместе «смотрели на осень» в Кусково и Измайлово, делили одну маленькую пиццу на двоих в «Пицце-хат», потому что на две у него не было денег: он смущался, что их нет, она – что он тратит на нее последнее; тогда казалось: в их жизни обязательно будет что-то бо;льшее; теперь: это и было бо;льшее.
Что же мешало потом хотя бы иногда касаться этого? Что мешало ему, что мешало ей? Попробуй пойми, столько было всего… И тяготы, и несчастья – но в них ли дело? Или наоборот: это тяготы и несчастья пришли, потому что ушло настоящее? Как будто потухла какая-то искра – полыхнула сильно, но потухла, не успев разгореться.
Кто же залил ее? На этот вопрос Антон не знал ответа и не пытался сейчас его найти. Сейчас, сидя рядом с какой-то другой, совсем почти прежней Таней (об этом, казалось бы, ничего конкретно не говорило, но он определенно чувствовал, что она другая), он просто боялся ее опять потерять.
Что было в ней такого сейчас, чего – буквально только что так казалось – почти ни капли в ней не осталось?
Та, прежняя, верила ему.
Когда же это пропало, когда? Ведь вовсе не тогда, когда верить действительно не стоило, и уже это означало: как, какими средствами такое можно удержать? Как удержать – если не понимаешь, не знаешь причин? Сколько допытывался – все без толку. Слишком общий, слишком странный вопрос – да ведь, кажется, она и сама не знает, просто не может знать на него ответ. А если она его узна;ет, сама ли, там ли, «на кушетке», захочет ли она… нет, не отвечать ему, а вообще с ним разговаривать? Не знающий ответов, заплутавший, потерявшийся сам в собственной жизни, наделавший непростительных глупостей и гадостей, не понимающий, как из них выпутаться, как даже о них заговорить, – ну к чему он ей такой? Быть может, сейчас она просто забыла, просто поддалась романтическому обаянию спонтанно возникшей обстановки – а завтра что? Снова далекая, снова холодная – и ничем не расшевелить ее. Не каждый же день на каток…
Антон допил кофе. Таня, казалось, совсем задремала у него на плече.
- Возьму еще? – предложил он.
Она согласилась. Антон поднялся, подошел к окошку, купил еще два стаканчика. Пока наливался кофе, он украдкой, стараясь не быть замеченным, поглядывал на Таню. Она сидела к нему боком и смотрела на катающихся; ее лицо светилось мраморной почти белизной, а его размытые полумраком линии больше чем когда-либо напоминали Антону черты одной из статуй Афродиты – какой из них точно, он, конечно, не помнил, но скорее всего это было что-то из Пушкинского музея…
Вернувшись, он сел с ней рядом. Таня быстро придвинулась впритирку, снова просунула свою руку под его и прижалась к нему: сначала быстрым, но совсем не формальным поцелуем к щеке, потом опять к плечу.
Слава Богу – пока еще она здесь, с ним…
*****
Когда они допили кофе и вышли обратно на лед, Таня, оттолкнувшись от поддерживающей ее руки мужа, грациозно, как лебедь, поплыла вперед. Отпустив ее, Антон нагнулся, чтобы перетянуть шнурки; сделав это, обратно он распрямился слишком резко – вдруг закружилась голова. Закачались, поплыли, утратив резкость, силуэты, померкли фонари; торопясь догнать жену, Антон тряхнул головой и попытался двинуться вперед; ноги поехали, а туловище осталось на месте; и неуклюже, по-детски поскользнувшись, он потерял равновесие и рухнул – нелепо и грузно – на лед.
Несколько секунд, приходя в себя, Антон лежал на спине, глядя в пустое, темно-молочное небо; считая, видимо, такую задачу непосильной, никто не решался подъехать к нему и помочь подняться; только когда он, очухавшись, сделал это сам, Таня обернулась и заметила, что произошло.
- Ты что? Ты как? – вернувшись, спросила она. – Живой?
- Живой… - отряхиваясь, сконфуженно улыбаясь и чувствуя себя при этом так, будто опозорился на первом свидании, пробормотал Антон. – Скользко… кто б мог подумать!
1.Штатные единицы.
2.Имеется в виду песня группы «ДДТ» «Храм»:
«… Вой стоит, будто бабы на земле
В этот мертвый час вдруг рожать собрались…»
3. Имеется в виду «Безмятежность» - стандартные обои рабочего стола в операционной системе Windows XP.
Шаги. Сюжет девятый
© Copyright: Степаненко Александр Давидович, 2025
Свидетельство о публикации №225070800537
Свидетельство о публикации №225070800537
Рецензии