Тагра. Глава 7. Сивар и туман забвения

Поначалу туман мне даже нравился. Я люблю туман. Он был мягкий, как старый плед, и прятал всё, что раздражало в городе. Я выходил утром, щурился сквозь белую взвесь, и становилось легче — будто мир на время притих, устал спорить. В этом молчании было что-то освобождающее. Никто не дёргал, не спешил, даже привычные скрипучие ворота соседнего двора теперь звучали глухо и неохотно.

Я ходил по линиям, сверялся с картой, которая с каждым днём становилась всё бесполезнее: перекрёстки сдвигались, тупики пропадали, а знакомые повороты казались чужими. Но всё это я воспринимал спокойно — Тагра всегда немного жила сама по себе.

Вечерами мы с Аллой сидели в трактире. Чаще в том, что с низкими потолками и лампами над столами. Она рисовала на салфетках схемы из нашей жизни — вот здесь ты ушёл, тут я осталась, а дальше всё запуталось. Я смотрел на неё и делал вид, что не помню деталей. Иногда, может, и правда не помнил.

— Ты когда-нибудь хотел вернуться? — спросила она однажды.

— Куда?

— Ну... куда-нибудь. Назад. Или вперёд. Или в сторону.

Я чуть усмехнулся:

— А тебе кажется, что мы застряли?

— Иногда кажется, что наоборот. Что мы идём, только не знаем — куда. Как слепые.

Она нарисовала на салфетке стрелку без подписи и долго на неё смотрела.

— Думаешь, он скоро рассеется? — помолчав, спросила она.

Я пожал плечами:

— Может, это осень. Или зима. Как здесь понять?

Она посмотрела сквозь мутное стекло.

— А мне кажется, город стесняется показать себя.

— Или боится, что увидят, какой он есть на самом деле.

Алла улыбнулась, не отрывая взгляда от окна:

— А ты? Ты боишься? Показать какой ты на самом деле.

Я задумался. Ответ напрашивался сам собой, но я не спешил:

— Нет. Я просто не всегда уверен, что мне понравится то, что я увижу.

Иногда к нашему столу присоединялись другие. Старый Часовщик, который всегда выглядел так, будто пришёл с похорон собственной молодости. Молодая девочка из книжной лавки, которая читала слишком много для своего возраста. Даже Мельник с южной окраины, у которого, казалось, не было другой работы, кроме как спорить о том, есть ли у мира границы.

И тогда разговоры уходили далеко. О том, зачем звёздам свет, если их никто не видит. О том, как отличить заблуждение от истины, если обе одинаково упрямы. О том, что, возможно, все мы давно умерли, но не признали этого официально.

Однажды Часовщик сказал:

— А интересно, город слышит, когда мы его обсуждаем? Или ему всё равно?

Мельник поставил кружку на стол:

— Городу всё равно, пока мы не начинаем его чинить. А вот как полезешь что-то исправлять — тут он проснётся.

Девочка из книжной лавки задумчиво сказала:

— Мне кажется, город слушает, но не понимает. Как кошка, которой читаешь стихи.

Алла усмехнулась:

— Или понимает, но делает вид, что нет. Чтобы не отвечать на глупые вопросы.

Я добавил:

— Или слушает ради одного единственного слова. Всю остальную болтовню он просто пропускает мимо.

Часовщик допил свою слухню и, будто невзначай, добавил:

— В старых легендах говорили про Сивара. Его называли тем, кто проверяет, всё ли на месте, когда город уходит в туман. Но кто сейчас в это верит?

Мельник усмехнулся:

— Ну конечно. Ещё скажи, что он сидит где-то во дворе и отмечает нас галочками в списке.

Девочка спросила:

— А если он и правда есть? Только не как человек, а как привычка города проверять себя?

Привратник, проходя мимо, только хмыкнул:

— Привычки не ходят по улицам.

И все разом сменили тему, будто этого разговора не было.

Позже, когда мы с Аллой уже легли, я всё никак не мог уснуть. Алла тихо спросила из темноты:

— Ты тоже про него думаешь?

— Про кого?

— Про этого... Сивара. Или как там его.

Я усмехнулся, чтобы не показывать, как мне вдруг стало не по себе:

— Я думаю про то, что город не любит, когда его обсуждают за спиной.

Алла помолчала, потом сказала:

— Наверное, он всё-таки слушает.

Я повернулся к ней лицом, но она уже спала. А туман за окном казался ещё гуще.

Утро началось с того, что я увидел на углу знакомый фонарь. Точно такой же стоял у моего старого дома — чуть наклонённый, с трещиной на опоре.

Рядом стояла пластиковая урна с облупившейся наклейкой «Пожалуйста, не сорите», каких в Тагре никогда не было. Я остановился, прищурился — и увидел стеклянную дверь с табличкой "Отдел аналитики". Мой бывший офис в Москве. Даже парковка перед ним была пуста, как ранним утром понедельника.

Я стоял и смотрел. Долго, слишком долго для случайного совпадения. Потом моргнул — и всё исчезло. Осталась только туманная арка, расплывчатая, словно нарисованная неуверенной рукой.

Когда я рассказал об этом Алле, она резко передёрнула плечами.

— Я вчера видела во дворе свою школу. Даже с тем же окном, из которого когда-то сбежала с контрольной. Чёрт бы её побрал, эту школу.

Я хотел что-то сказать, но промолчал. В её голосе было слишком много усталости, чтобы спорить.

Мы не стали обсуждать, привиделось или нет. В Тагре такие вопросы не имели смысла.

— Это город нам так напоминает? Или мы сами изнутри вытаскиваем? — спросил я вечером, когда мы возвращались домой сквозь молочную пустоту.

— Всё равно. Я не хочу этого видеть. Пусть это останется там, где должно быть, — коротко сказала Алла и прибавила шаг.

А я задумался: может, для кого-то прошлое — это просто фон, а для кого-то — рана, которая так и не закрылась.

Всё чаще я ловил себя на мысли, что туман не пугает меня. Он словно предлагал ещё раз взглянуть на то, что я оставил, не осуждая. А потом — отпустить окончательно.

А туман сгущался, и с каждым днём знаки прошлого становились всё явственнее. Он словно высасывал спрятанные в глубине души воспоминания.

Однажды по пути домой я наткнулся на Привратника. Он стоял возле овощной лавки с таким выражением лица, будто там продавали последние остатки смысла жизни.

— Знаешь, — сказал он, не глядя на меня, — раньше здесь были красные яблоки. Самые обыкновенные, чуть кислые, с тёмными пятнышками на кожуре. А иногда и Медуница даже. А теперь — только зелёные. И те какие-то... безвкусные.

Я не сразу понял, о чём он.

— Может, не сезон?

Привратник вздохнул.

— Может быть. А может, просто что-то ушло. Незаметно. Как бывает: смотришь — вроде всё на месте. А потом замечаешь, что какого-то оттенка больше нет. И сам не поймёшь, когда он пропал.

Он немного помолчал и добавил:

— Глупо жаловаться на яблоки. Но всё остальное я пока не готов обсуждать.

Я кивнул. Мы постояли молча. Туман укрыл нас, как старое одеяло, в котором уже невозможно найти край.

Этой ночью я долго не мог уснуть. Перебирал в голове всё, что всплыло за последние дни. Зачем туман возвращает нам то, от чего мы ушли? Чтобы напомнить? Или чтобы спросить, не хотим ли мы забыть окончательно?

Я вспомнил сказку о Сиваре, которую рассказывал Часовщик. Вроде бы сказка, а вроде бы и нет. Там говорилось, что Сивар не наказывает и не спасает. Он просто спрашивает: "Ты это помнишь? Тебе это нужно?"

И каждый отвечает по-своему. Кто-то — "да", и несёт дальше. Кто-то — "нет", и туман забирает память с собой.

Я перевернулся на бок. Алла дышала ровно, но не спокойно, как бывает у людей, которые закрыли глаза, чтобы не видеть, а не чтобы отдохнуть.

Интересно, если Сивар дойдёт до нас, что я ему скажу? И что скажет она?

Я посмотрел на Аллу в полумраке комнаты. Казалось, она спала, но я знал: её сон всегда наполовину настороже. В её прошлом было что-то, о чём она не говорила. Я никогда не спрашивал — не из деликатности, скорее из осторожности. Казалось, если коснуться этой боли неаккуратно, она отзовётся чем-то слишком сильным, слишком личным.

Что выберет Алла, если туман даст ей шанс забыть? Захочет ли она оставить то, что мучает? Или поймёт, что без этого она уже не совсем та, что сейчас?

А если забудет — останется ли она прежней Аллой? Или станет кем-то другим? Ближе или дальше от меня? Кто знает.

Я слушал её дыхание, ровное и упрямое, как всё в ней самой, и думал: может быть, выбор — это самое трудное. Даже труднее памяти.

— Ты не спрашивал, — вдруг сказала она, не открывая глаз. — Никогда не спрашивал.

— Не хотел давить, — тихо ответил я.

— А надо было. — Она повернулась ко мне лицом, глаза всё ещё закрыты, но голос стал яснее. — Или ты думал, что мне так проще? Проще не говорить?

Я не нашёл, что ответить.

— Никому не проще. Просто иногда кажется, что молчание — безопаснее, — продолжила она. — Но я устала от безопасности.

Она немного помолчала, а потом сказала, тихо, почти чужим голосом:

— Это было на работе. Эксперимент. Но в тот раз мы влезли не туда. Я приняла решение... чтобы спасти остальных. Знаешь, такой проклятый выбор. Спасти многих, но пожертвовать одним. Я его сделала, этот выбор. И да, я его любила. Но оставила умирать. Ради остальных. Мне тогда было двадцать семь. Потом долго не хотела жить. И даже сейчас не уверена, хочу ли.

Она замолчала на несколько долгих секунд, прежде чем добавить:

— Он мне верил. А я оставила его там.

Я не перебивал. Правда звучит лучше без комментариев.

— Иногда я думаю, что хотела бы всё забыть. Чтобы не возвращаться туда даже мыслями. А теперь... — она вздохнула устало. — А теперь думаю, что, может быть, мне не нужно прощение. Но тогда я не знаю, что мне нужно.

Она замолчала. Я аккуратно положил руку на её ладонь. Она не убрала её.

— Хорошо, что сказала, — только и произнёс я.

Туман за окном, казалось, слушал и ждал. Но не вмешивался.

А потом всё-таки вмешался.

Я проснулся среди ночи. Не от звука — от тишины, которая стала другой. Она не глушила, а звала. Я поднялся, стараясь не разбудить Аллу, оделся на ходу и вышел во двор.

Там, в глубине улицы, где свет фонарей терялся в молоке, я впервые увидел его по-настоящему.

Высокая фигура, размытая, словно сложенная из слоёв тумана, стояла посреди улицы и смотрела на меня. Без лица, без жестов. Просто ждала.

Я сделал шаг, и он тоже шагнул вперёд. Но не угрожающе, а как человек, который готов выслушать.

— Ты Сивар? — спросил я, хотя знал ответ.

Он не ответил. Но вокруг стало тише, как будто сам город замер, слушая.

Я стоял и думал: чего он ждёт? Чтобы я попросил забыть? Или чтобы я сказал, что помню?

И вдруг понял: он ждёт не решения, а признания.

— Мы не хотим забывать, — сказал я просто. — Даже если будет больно. Это наше.

Фигура чуть наклонила голову, принимая этот выбор. И стала таять, растворяясь в воздухе, пока не осталась просто утренняя сырость и лёгкий сквозняк между домами.

Когда я вернулся домой, Алла не спала.

— Он приходил? — спросила она тихо.

— Да.

— И что?

— Мы остались собой. Я отказался. И за тебя тоже.

Она улыбнулась сквозь усталость и впервые за много ночей уснула спокойно.

Утром туман начал редеть. Не исчез полностью, но отступил, оставив между улицами просветы. Как будто город решил дать нам передышку.

За чаем Алла молчала, потом сказала тихо, не глядя на меня:

— Когда Часовщик рассказывал эту сказку, я думала, что Сивар приходит за тем, чтобы забрать. А теперь понимаю — он просто напоминает. О том, что внутри нас есть вещи, с которыми нельзя жить, делая вид, что их нет.

Я сказал:

— Он не заставляет забывать. Он спрашивает, готовы ли мы жить с этим дальше.

Она кивнула:

— Каждый решает сам. А он — просто держит зеркало, пока мы смотрим.

Мы оба замолчали, и в этой тишине впервые за долгое время не было тяжести.

По дороге в трактир мы встретили Привратника. Он шёл, и с довольным видом хрустел красным яблоком. В левой руке держал такое же, но ещё целое.

— Появились? — сказал я. — А ты переживал.

— Угу, — ответил он. — Медуница. Мои любимые.