Секунды войны 2

                Рассказ очевидца.
    
                В тех краях, где врага сапожищи шагали,
                смолкла жизнь, замерла, избавления ждя.
                По ночам лишь пожары вдали полыхали,
                Но не пало на пашню ни капли дождя.
                Муса Джалиль.

С конца июля 2008 года над Грузией и Южной Осетией сгущались зловещие предвестники войны, словно сама судьба готовила сцену безумной трагедии. 8 августа стало днем, когда разверзлись небеса, и в мир ворвался ураган войны, потрясший самые основы мироздания. "Война 08.08.08" – кровавая отметина в истории, рубеж, навсегда разделивший прошлое и будущее в отношениях между Россией и Грузией, и бросивший зловещую тень на геополитическую карту региона. Краткий, но беспощадный конфликт оставил незаживающую рану в памяти народов и исковеркал судьбы многих людей.
В те дни над Осетией нависла беда. Взращенное в США, на зарубежном финансировании воображение Михаила Саакашвили возомнило себя новым Наполеоном Бонапартом в истории мира. Опьяненный лестью и подстрекаемый шепотом недоброжелателей, он развязал свой "крестовый поход" против Южной Осетии.
Цхинвал, тихий город, пропитанный историей, содрогнулся под градом ракет и снарядов. Мирные жители были вынуждены покинуть свои дома, спасаясь от огня. Саакашвили отдал приказ своим войскам уничтожать все на своем пути.
Он не учел непоколебимой воли осетинского народа, готового стоять до конца за свою землю и свободу. На защиту встали добровольцы, взявшие в руки оружие, чтобы дать отпор агрессору.
Россия не осталась в стороне. Видя страдания мирного населения и осознавая угрозу безопасности своих граждан, российские войска вошли в Южную Осетию, чтобы остановить кровопролитие и защитить народ. Началась операция по принуждению Грузии к миру.
Напряжение нарастало. Хрупкое перемирие не выдержало натиска и рассыпалось в прах вечером 7 августа, оставив горькое послевкусие надежды. В ночь на 8 августа, в 0:06, грузинская артиллерия обрушила свой гнев на Цхинвал и его окрестности. Снаряды обрушились на спящий город, разрывая тишину. Цхинвал превратился в пылающий ад, где пламя пожирало все вокруг, а паника сковывала сердца. Жители в ужасе бежали, ища спасения от смертоносного огня.
Грузинские войска под прикрытием артиллерийского огня ворвались в Цхинвал, намереваясь установить свой порядок. Завязались ожесточенные бои. Осетинские ополченцы оказывали отчаянное сопротивление, сражаясь за свои дома, семьи и право на жизнь.
В трагический час, когда разверзлись врата войны, Россия не могла отвести взор. Защита мирных жителей Южной Осетии, защита соотечественников стала священным долгом. Российские миротворцы, чье присутствие было скреплено печатью договоров, встали несокрушимой стеной между жестоким огнем и невинностью, преграждая путь грузинским полчищам, стремящимся утолить жажду крови.
Цхинвал, объятый багровым пламенем, стонал под гусеницами бронированных чудовищ, под сапогами грузинской пехоты. Пока город захлебывался в собственной крови, Саакашвили, "мастер политической эквилибристики", плел свои лживые кружева, клеветал на Россию, чье сердце разрывалось от боли за страдающий осетинский народ. Россия, ведомая чувством долга и чести, бросилась на защиту, жертвуя жизнями своих сынов, словно повторяя подвиг героев древности.
Утром 9 августа, когда тьма еще цеплялась за горные вершины, наша воинская часть приближалась к Цхинвалу. Город в горах, окутанный зловещим сумраком, солдаты окрестили "Городом одиноких женщин". Я бы добавил: "И детей-сирот". Ибо еще в первой грузино-осетинской войне грузинские отряды, словно волки в овечьей шкуре, целенаправленно истребляли безоружных осетинских мужчин, не ожидавших удара в спину, не готовых к столь подлой и бесчеловечной войне. По мере приближения к городу взору открывались обугленные скелеты зданий, израненные войной. Запах гари, едкий и удушливый, смешивался с терпким ароматом горных трав, создавая симфонию смерти. Артиллерийская канонада, словно голос войны, доносилась издалека, напоминая, что битва за жизнь еще не окончена.
Наши БМП и танки осторожно продвигались по улицам, ощетинившись стволами орудий. В полуразрушенных домах мелькали тени, вглядываясь в нас с опаской и надеждой. Местные жители, изможденные и перепуганные, выходили из подвалов, приветствуя нас как освободителей. В их глазах читалась боль утраты и благодарность за то, что мы пришли им на помощь.
Город, скованный пеленой тревоги, изнывал под безжалостным градом взрывов, словно исполин, пораженный гневом небес. Каждая вспышка, багровая и зловещая, вырывала клочок тьмы, обнажая израненные кварталы. Симфония смерти, сотканная из треска автоматных очередей и оглушительных взрывов, терзала слух. Колонна, ведомая стальной рукой командира, подобно гигантскому механическому зверю, извивалась и перестраивалась, стремясь избежать смертоносных объятий обстрела. Мотопехота, словно стая хищных птиц, рассыпалась цепью, приступая к безжалостной зачистке городских лабиринтов. Бронетранспортеры, тяжеловесные и неумолимые, медленно ползли по улицам, прикрывая собой солдатские группы. Солдаты, пригнувшись к земле, словно осторожные звери, крались за броней, прячась за остовами домов и покореженными заборами, словно ища спасения в зонах, недоступных для линии вражеского огня. Каждый шаг давался с трудом, каждый вдох мог стать последним. В воздухе витал запах пороха и гари.
Отступив на положенное расстояние от основной цепи, моя санитарная машина кралась по израненным улицам, словно кошка на охоте. Вокруг зияли глазницы разрушенных домов, безмолвные свидетели недавней ярости. Дорога, испещренная воронками, представляла собой лунный пейзаж, бросая вызов водительскому мастерству. Он, словно канатоходец, балансировал на грани, выжимая максимум из железного коня.
У покореженного одноэтажного дома нас встретил офицер, взмахом руки указывая на наш санитарный автомобиль. Подъехав ближе, мы узнали, что в стенах этого дома затаилась боль: раненные люди, нуждающиеся в срочной медицинской помощи. Я схватил свою медицинскую сумку. Искореженная изгородь, словно сломанные ребра, оголяла внутренности двора. Деревья, израненные осколками, со сломанными и неестественно висящими ветками, обступали нас. Урожай несозревшей хурмы и апельсинов, смешанный с грязью и кровью, валялся на земле. За спиной всходило багровое солнце, рождая новый день, окрашивая все вокруг в неестественные тона. Вспомнились слова местных жителей: "Осетинские дома всегда смотрят на восток, навстречу солнцу, навстречу жизни". И действительно, фасад дома купался в лучах восходящего светила, словно принимая благословение. Дверь, вырванная с корнем, валялась в стороне, словно выброшенная за борт надежда. В проеме зиял диван, жалко подпирающий брешь, – последняя линия обороны от войны, символ отчаянной попытки защитить свой мир.
Еще издалека глаз выхватил золотистый отблеск, исходящий от подлокотника дивана, словно восходящее солнце решило прилечь отдохнуть. Но, приблизившись, я узрел не злато, а прядь волос – густую, роскошную, цвета червонного золота, рассыпанную по ткани. Поднимаясь по ступеням крыльца, я видел этот венец снизу, и сердце сжала ледяная рука предчувствия. Десять лет войны на Кавказе, десять лет, выкованных в горниле жестокости, научили меня читать знаки смерти. Каждый знак отдавался эхом в сознании, и мне казалось, что сейчас я увижу тело женщины, которой принадлежат эти волосы. Но то, что открылось моим глазам, превзошло самые мрачные фантазии, самые изощренные кошмары больного разума. На диване покоился громадный осколок женского черепа, разметав по подлокотнику спутанные пряди волос – словно застывшая гримаса отчаяния. Но кошмар лишь набирал обороты, каждый шаг вглубь комнаты становился погружением в пучину невыразимого ужаса. Справа, в багровой луже, раскинулась безжизненная фигурка девочки лет семи – кукла, брошенная в ярости, с перекрученными конечностями и запрокинутой головой. Ее маленькое тело изрешечено осколками, словно злыми иглами. Она застыла тенью на стене, словно пригвожденная взрывом. Стена, словно свидетель трагедии, усеяна осколками, а в нижней трети – жуткий отпечаток: чистое пятно в форме маленького человечка, словно тень, навеки запечатленная в камне. Отброшенная взрывной волной, она ударилась о стену и бессильно сползла вниз. Осколки, прилетевшие вместе с ней, покрошили и изранили штукатурку. Остался контур тела невинного ребенка, жертвы войны. В дальнем углу – лишь жалкие обрывки того, что некогда было женщиной. Не труп, а кровавое месиво, "прах, развеянный по ветру войны". Останки, лишенные головы и рук, изрешеченные осколками, являли собой жуткую картину смерти. В левой части комнаты развернулся настоящий ад. За диваном, словно выброшенный за борт надежды, покоился мальчик лет четырех. Вероятно, бабушка, в отчаянной попытке укрыть его от неминуемой гибели, спрятала его там. Но диван, этот символ домашнего уюта, оказался бессилен перед безжалостным градом смерти. Осколки, словно стая голодных хищников, прорвали ткань и поролон, вонзившись в нежную плоть, мгновенно оборвав его нить жизни. Дыхание замерло, словно испуганная птица, застывшая в полете. Лицо, бледное, как луна в предрассветный час, отражало ужас последних мгновений. Левый глаз утонул в багровом море крови, став зияющей раной, свидетельствующей о жестоком вторжении. Правый, широко распахнутый, смотрел в безмолвный потолок, будто в поисках ответа на вопрос, почему "мир во зле пребывает" и даже для невинных детей.
Смерть прошлась по комнате своим костлявым пальцем, оставив на стенах багровые автографы. Кровь, этот рубин жизни, пролилась, оросив пол, словно вино жертвоприношения. Комната превратилась в алтарь, где принесли в жертву самое дорогое – детскую невинность. Тишина, вязкая и липкая, обволакивала все вокруг, словно саван. Она кричала громче любого вопля, рассказывая о трагедии, разыгравшейся здесь.
На полу, среди обломков и осколков, валялась кукла – безмолвный свидетель детских игр. Ее фарфоровое личико было испачкано кровью, а стеклянные глаза, казалось, плакали о потерянном рае. Рядом лежал разорванный плюшевый медведь, его набивка вывалилась наружу, словно вырванные внутренности. Игрушки, эти символы детства, разделили участь своего маленького хозяина, став жертвами слепой ярости.
Запах гари и крови душил, вызывая тошноту. В воздухе витал призрак смерти, холодный и неотвратимый. Он словно пировал, насыщаясь людским горем и отчаянием. В этой комнате, некогда наполненной смехом и любовью, осталась лишь пустая оболочка, зияющая рана на теле мироздания. "И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло", – шептала надежда, пытаясь пробиться сквозь мрак. Но в этой комнате, казалось, Бог забыл о своем обещании.
В дальнем левом углу, прижавшись к стене, словно загнанный зверь, сидела старуха. Дыхание её хриплое и частое, на губах – свежая кровь, безжалостное эхо разрушенных лёгких. Огромные, чёрные, как омуты, глаза смотрели на меня, безмолвно крича о таком ужасе и такой боли, что их не опишешь словами, не нарисуешь красками. Взгляд её был пуст, словно выжжен солнцем, – ни тени интереса, лишь холодное отчаяние. Я развернул сумку, готовый вступить в неравный бой со смертью, но когда игла коснулась её вены, её рука, костлявая и слабая, остановила меня. Глубокий, последний вздох – и жизнь покинула её, как гаснущая свеча. Она ушла, не желая цепляться за этот мир, не желая видеть его мерзость, не желая знать, что ждёт её впереди. "Уйти – значит перестать страдать", – словно шептали её безмолвные губы. Она сделала свой выбор.
Она ушла, словно тень, растворившись в сумраке угла, оставив меня наедине с тишиной, звеневшей в ушах набатом. В комнате повисла густая, осязаемая пелена отчаяния, словно саван, сотканный из невыплаканных слез и несбывшихся надежд.
Я опустился на колени рядом с её бездыханным телом, ощущая, как ледяной комок подступает к горлу. В её глазах, уже навсегда закрытых, застыл отблеск той вселенской скорби, которую она несла в себе, словно проклятие. Она была сломлена, раздавлена жизнью, как хрупкая былинка под тяжестью жерновов. Возможно, для этой женщины смерть и стала той самой гаванью, тем тихим пристанищем, где она наконец-то обрела долгожданный покой. Я закрыл её глаза, стараясь стереть с её лица печать страдания. Теперь она была свободна: свободна от боли, от страха, от всего того, что терзало её при жизни. Я встал и вышел из комнаты, унося с собой тяжелый груз чужой боли.
Я снова обвел взглядом комнату, и меня словно ледяной волной окатило осознание причины кошмарной трагедии. Словно кадры выцветшей военной хроники, передо мной разворачивалась картина произошедшего, объясняя причины и следствия. Наступающие войска, как бездушные молохи, утюжат территорию огнем артиллерии. В тесных объятиях ближнего боя, где смерть дышит в затылок, граната становится малой артиллерией, смертоносным аргументом в споре за жизнь. Замкнутые пространства забрасываются ручными гранатами, поражающими врага взрывной волной и осколками. Таковы циничные законы войны, где человеческая жизнь – лишь разменная монета. И я понял, что грузинский спецназ, вымуштрованный в американских лагерях, словно цепной пес, бросил гранату в комнату, где в поисках защиты находились женщины и дети. Спецназ, чьи руки обучали убивать солдат, а не отнимать жизни у невинных. Их направил туда Саакашвили, словно безумный поводырь, ведущий слепых к пропасти.
И тогда случилось невероятное. В комнату ворвалась смерть — граната, но ей навстречу шагнула бесстрашная женщина. Схватив в ладони раскалённый металл, она попыталась выбросить его вон из этого дома, где дети искали защиты, туда, где ему не место по всем законам человечности. "Не для меня!" – кричал каждый удар её сердца, готовый отдать всё ради спасения детских жизней. Но времени не хватило. Секунды, словно песок, утекали сквозь пальцы. "Слишком поздно", – прошептала судьба. И ад разверзся, забрав с собой невинные души. Это было безумие людей, находящихся на вершинах власти.
Три месяца после этого я блуждал в лабиринтах бессонницы, терзаемый вопросами, на которые не находил ответа. "За что?" – кричал я в пустоту. Я принял на себя всю боль погибших и пытался пережить этот кошмар, но тревога, словно ненасытный зверь, грызла мою душу. Бесконечные размышления, мучительные поиски смысла… И вот теперь я спрашиваю: где бы Саакашвили получил лучшее образование – в США или в Москве? Да лучше бы он окончил обычный советский политех и строил заводы, а не разжигал войну. Лучше бы он приносил пользу своему народу и жил в мире с соседями, а не отравлял жизнь другим. Как он собирается наладить жизнь грузинского народа? Накормить их американскими долларами? Да не подавятся ли они этой халявой? "Лёгкие деньги – тяжёлая ноша", – шепчет народная мудрость. И когда же он поймёт, что "не в деньгах счастье", а в мире и созидании?
О чём грезили "слуги народа", избранные звездно-полосатой толпой? Что за племя гадюк кишит за морем-океаном, если порождает столь гнусные злодеяния? Этот скользкий змий Маккейн, мечтавший о президентском троне, неужели не захлебнулся в собственном яде? Неужели земля американская оскудела праведниками, и лишь черви алчности точат её изнутри? "Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?" – вопрошает Цицерон, глядя на этот пир стервятников. Неужели нет там ни одного, кто воскликнет: "Доколе?!"
Вскоре мы оказались в горниле Цхинвала, где разгорелась яростная схватка с грузинскими войсками, окопавшимися в самом сердце города. Каждый дом стал крепостью, каждая улица – ареной отчаянной битвы. Смерть, словно невидимая птица, свистела пулями над головами, а земля содрогалась в конвульсиях взрывов. Но мы, российские солдаты, закалённые в огне, стояли неколебимо, словно гранитные изваяния. На наших плечах лежала судьба этих измученных людей, их право на жизнь и мир – священный долг, который мы поклялись исполнить.
Дни слились в один бесконечный кошмар, где каждый метр отвоёвывался кровью и потом. Мы, словно бульдозеры, срывали врага с укреплённых позиций, шаг за шагом освобождая город из цепких лап войны. Грузинские солдаты сражались с отчаянием обречённых, но наша мощь, подкреплённая стальной волей и выучкой, была неумолима, как поступь рока.
Наконец, сломленные и обескровленные, грузинские войска дрогнули и бежали, оставив Цхинвал на милость победителей. Измученные, но счастливые, мы стояли на улицах освобождённого города, утопая в благодарных объятиях ликующих жителей. "Мы сделали то, что должны были сделать", – эхом отдавалось в наших сердцах.
А "горе-полководец" Саакашвили, узрев непреклонность русского медведя, поджав хвост, бежал, бросив своих солдат на алтарь бессмысленной войны. Его "великий поход" обернулся позорным бегством, став вечным клеймом предательства и безумия. Имя его, словно проклятие, будет шептать ветер над могилами невинных жертв, напоминая о цене тщеславия и глупости.