Ромкина война

                (окончание)
               
                6

   Немец, постучавший в калитку, был невысокого роста, лет двадцати пяти - тридцати. На голове у него была пилотка, а униформа была чистой и отглаженной, что сразу отличало его от остальных немцев, виденных Ромкой ранее. Те были сплошь грязные, запыленные и в касках. На животе немца висела кобура, из чего Ромка сделал вывод, что перед ним офицер. Немец что-то буркнул, рукой небрежно отодвинул Ромку в сторону и шагнул во двор. Но в дом не вошел, а направился прямиком в сад. Постоял, покачался с носков на пятки, снова что-то буркнул и пошел к флигелю. Осмотрев его и беседку, направился к грядкам. Все это время Ромка следовал за ним. Сначала он, конечно, испугался. Но немец, казалось, его даже не замечал. Сорвал помидор, понюхал, затем потер о рукав и откусил. Лицо его приняло блаженное выражение, после чего огрызок улетел в соседний огород. Примерно тоже произошло и со сливой, которую он сорвал, возвращаясь к дому. У дома снова оглянулся, обвел глазами сад и, удовлетворенный увиденным, шагнул на порог. Ромка, конечно, за ним. В передней стояли оцепеневшие бабушка и мама с Дашутой на руках. Немец скользнул по ним взглядом и прошел в следующую комнату. Теперь за ним пошла уже бабушка. Там немец присел и покачался на диване. Потом бесцеремонно отвернул скатерть на круглом дубовом столе, постучал ладонью по столешнице. Открыл окно, высунулся, гоготнул и сплюнул вниз, на цветы. Затем двинулся дальше. В бабушкиной спальне рухнул на кровать, раскинув руки и пробуя пружины и перину. Снова загоготал, довольный.
    Таким образом он осмотрел все комнаты, в том числе и две нежилые гостевые, имеющие отдельный выход в сад, и обычно запертые. Возвращаясь, он в гостиной остановился, как вкопанный, у фотографий бабушкиного мужа и сыновей, впился в них глазами, затем повернулся к бабушке и спросил:
    - Wer ist das?
    Бабушка притворно вздохнула и проговорила вполголоса:
    - Ну, наконец-то заметил нас, паршивец.
    И добавила что-то по-французски. Немец не понял и, округлив глаза, уже громко повторил:
    - Wer ist das?
     И тут уже бабушка, к великому ужасу мамы и Ромки, громко начала что-то говорить немцу на его же языке, одновременно тесня его к выходу. Немец растерялся, попятился, а бабушка продолжала наступать и что-то говорила и говорила, причем из ее интонаций следовало, что она отчитывает его, словно хозяйка слугу. И немец дрогнул, выскочил вон и только у калитки остановился. Потом резко повернулся и выхватил из кобуры пистолет. Бабушка замолчала, отбросила свою палочку, выпрямилась и презрительно посмотрела на немца. Страшно закричала мать, прижимая детей. Несколько секунд немец и бабушка смотрели друг на друга. Эти секунды показались Ромке вечностью. Липкий страх и ожидание ужаса сковали тело... Но немец спрятал пистолет, сплюнул и что-то начал говорить. Но уже без тени превосходства. Просто и сухо, глядя в сторону.  Потом ушел. А бабушка без сил опустилась на крыльцо и закрыла глаза.
    - Мама... мама!!! Ромка, принеси воды! ... Мама! Ответь что-нибудь, мама!!!
   Бабушка открыла глаза, отвела в сторону принесенную кружку, потом притянула к себе Ромкину голову и... улыбнулась.
     - Ах, паршивец! Но таки ретировался, а? Драпанул... да, Ромка? То-то же!!!
     - Мама, ну... ну нельзя же так! А если бы он выстрелил?
     - Ничего-ничего. Пусть знает свое место, паршивец! А выстрелить? Мог и выстрелить, конечно. С него бы сталось. Но только не сейчас. Дом ему наш, видать, понравился. Приказал сменить белье на кровати, вымыть полы, а нам выметаться в гостевые. Здесь будет на постое какой-то важный чин. Оберст, что ли? И времени дал час!...
   Через полчаса в сад, сломав забор, задом въехал грузовик. Повалив пару яблонь, он прокатил до флигеля. И выскочившие из него четыре гогочущих немца стали выгружать какие-то ящики. Затем установили и завели патефон. А в беседке развернули маленькую походную кухоньку, развесили черпаки, шумовки и прочую утварь. Командовал ими рыжий толстяк, и Ромка догадался, что это повар. Конечно, яблони было жалко, но вышедшая на шум бабушка сказала, что они все равно старые. А вот то, что во флигеле наверняка будет жить этот солнцем помазанный кашевар - это плохо. И двинулась к флигелю. Ромка замер. Бабушка под гогот солдат отодвинула рукой оторопевшего повара и скрылась в дверях. Через минуту вынесла оттуда примус и передала его Ромке.
    - Неси в гостевую. А я остальное заберу...
    Вскоре подъехала легковая машина и знакомый уже немец вместе с водителем стали таскать в дом чемоданы и коробки. Потом машины уехали и наступила тишина. Повар занялся свои делом, а немец этот вывесил на плечиках какой-то мундир и стал его усердно чистить.
    - И никакой это не офицер, Рома! И даже не ординарец или,... как его там... не адъютант! Простой денщик! Хам... Ну, вроде, поди-принеси...
    Бабушка ухмыльнулась и потрепала Ромку за вихры:
    - А вот постричь  тебя уже самое время!...
   Оберст этот пожаловал поздно вечером, так что Ромка его даже не видел. К этому времени в доме появилось электричество, пропавшее с уходом наших войск. Но яркий свет из-под двери горел недолго. Видимо, оберст этот устал...
    Потянулись дни. Каждое утро денщик требовал, чтобы комнаты, занятые ими, убирались. Мать мыла там полы, а Ромка таскал ей воду. Заодно и на кухню этому рыжему. За это вечером получали паек - буханку ржаного хлеба и две банки рыбных консервов. Консервы бабушка предусмотрительно прятала, а хлеб съедали. Был он какой-то липкий, как пластилин, и пресноватый на вкус, но запах был хороший.
    Рыжего звали Фридрихом и бабушка сразу прозвала его почему-то Барбароссой. Ромка тут же сократил его до Барбоса. И Барбос этот оказался неплохим парнем. Хотя бы потому, что постоянно подсмеивался над денщиком, а иногда и откровенно ругался с ним. А однажды вырос у них на пороге, держа в руках поднос с шоколадным конфетами. Объяснил, что для Дашутки. Мол, у него тоже дочь. И показал фото маленькой девочки в белом платьице с розочкой. Сентиментальным оказался, но это не мешало ему бессовестно потрошить грядки к столу своему хозяину. И съедать сушившиеся на крыше флигеля резаные яблоки. А усердно вырытый Ромкой окоп превратил в яму для отходов. Приходилось терпеть...
    У входа во двор постоянно маячил часовой, а ночью в саду выставлялся еще один. Так что путь в уборную был закрыт. Довольствовались ведром...
    Великолепное знание бабушкой немецкого языка не осталось незамеченным. На четвертый день пребывания немцев в доме в дверь постучал офицер, адъютант оберста. Приложил руку к фуражке и обратился к бабушке. Бабушка растерялась, стала что-то быстро говорить, но офицер был настойчив, и в конце концов бабушка кивнула. Немец исчез, а бабушка бессильно опустилась на стул. Мама с Ромкой бросились к ней.
   - Мама, что... что он хотел?
   Бабушка укоризненно покачала головой:
   - Говорила тебе в свое время - учись, доченька! А ты замуж поскакала!...
 Потом  встала, подошла к зеркалу, посмотрелась.  Подбоченилась, сделала реверанс и, озорно улыбнувшись, сказала:
    - Так что собирайся, дочь! Сегодня вечером мы приглашены в гости. У господина оберста день рождения!...
  ...Запас известных Ромке сказок закончился, а Дашутка все не засыпала и постоянно спрашивала, где мама. И тогда Ромка стал сочинять свою сказку. Про маму, бабушку, папу и, конечно же, про самую хорошую девочку на свете Дашутку. Сказка эта обещала быть бесконечной, потому как Ромка был тот еще фантазер. Но сестренка, на радость, быстро засопела и мальчик осторожно отошел от кровати. Убедившись, что сестра спит, подошел к двери, ведущей на немецкую половину, послушал. Кто-то играл на фортепьяно, слышался невнятный разговор и вроде ничего страшного не происходило. Ромка присел на пол и устало вытянул ноги...
    Проснулся оттого, что кто-то пытался его поднять. Это была мама. А бабушка сидела на стуле посреди комнаты, сбросив туфли, и рассуждала вслух:
   - Дюрер... Величайший художник своего времени, прославивший Германию на весь мир! Написавший сотни картин и гравюр... Христианские темы, портреты... А они ни одной работы его назвать не могут! ... А, Лиза? Каковы паршивцы?... Зато утверждают, что Дюрер чуть ли не основоположник антропометрии. И теперь, померив череп, они точно знают, чья раса выше, а чья… ниже! Всего лишь ПОМЕРИТЬ ЧЕРЕП! Каковы паршивцы, а? И ладно бы эти молодые... Но ведь это говорит этот оберст... как его... А ведь он, наверное, моих лет, а, Лиза?... А музыка?... Конечно, Бах, Моцарт, Бетховен... Это они знают! Про Генделя что-то слышали. А, Лиза? Каковы?... СЛЫШАЛИ!!!... А Мендельсона не знают! Может, потому, что еврей?... Надо было им из Мендельсона что-нибудь сыграть, а? Пусть бы похлопали еврею!... Зато Вагнер - это кумир! Про Вагнера готовы говорить долго! Наверное, потому, что тот евреев не любил!...
    - Бабушка, а ты им... играла?
   Бабушка притянула голову Ромки к себе. От нее пахло духами, вином и... нафталином.
    - А что, было слышно? Я старалась потише... А Дашута давно спит?
    - Давно. Не надо было им играть!
    - А-а-а, вот ты о чем?
     Бабушка вдруг взяла голову Ромки в ладони и посмотрела ему в глаза.
    - Понимаешь, Рома, иногда... Впрочем, ладно. Больше не буду!
    Потом легонько оттолкнула внука:
    - А теперь спать! Всем спать!... Это я им еще Гейне не прочла! Великая нация, но эти... эти обречены со своим Адольфом! Паршивцы...

               
                7

   А утром у немцев переполох. Сначала укатили оберст с адъютантом, и почти сразу же солдаты, грохоча сапогами, сняли телефон и смотали кабель. Уезжают?... Ромка кинулся было посмотреть, но бабушка запретила. Пришлось наблюдать из окна. В беготне и криках немцы загрузили свое барахло. Громче всех орал денщик! Одновременно Барбос командовал погрузкой своего кухонного арсенала. И через полчаса грузовик с немцами, оставив облако синего выхлопа, укатил. И наступила тишина.
    - Словно Мамай проскакал! Ну, и ветер им  ... в задницы!
   Бабушка качала головой, глядя на бардак, оставленный в комнатах и во дворе. И вместо завтрака стали наводить порядок и подсчитывать потери. Они были приличными. Были вытоптаны все грядки, сломан забор и две яблони. Из поленницы исчез почти месячный запас дров. Увезли, видимо, с собой. В шкафу бабушка недосчиталась несколько старинных книг. Пропала картина, но не самая дорогая. Зато самую дорогую, работы Горавского, где была изображена прабабушка Ромки, порезали ножом. Как и другие две. Исчез и сервиз, изготовленный еще на Императорском фарфоровом заводе. Вернее, его часть. Потому как большая часть пропала еще в Гражданскую. А в фортепьяно клещами перекусили несколько струн. Понятно, что это была жалкая месть денщика. Хорошо, хоть иконы, переселяясь, бабушка забрала с собой. И фотографии, разумеется. Потому сохранили...
    Бабушка плакала, и это были ее первые, увиденные Ромкой,  слезы. Глядя на бабушку, плакали и мама с Дашутой. А Ромка сжимал кулаки и шептал проклятья на головы всех фашистов...
    Дня через два, отремонтировав забор, Ромка впервые вышел прогуляться. Встретил знакомых пацанов, наслушался новостей. Они были ужасны. Оказывается, в первую же ночь оккупации кто-то взорвал водокачку на заводе. Погибли трое немцев. Оккупанты сразу же вывели из близлежащих домов жителей и, поставив на краю высокого берега, грозили расстрелять всех, если не выдадут виновника. И только благодаря тому, что в этот момент водный патруль обнаружил в камышах у моста тело советского сапера, всех отпустили. Посчитали, что водокачку взорвал именно он. Потом пацаны рассказывали про расправы над евреями Их убивали, над ними глумились прямо среди бела дня. И что среди тех, кто это творил, были не только немцы. Это было ужасно, но Ромка слушал слабо. Он помнил, как саперы минировали завод. И водокачку. Значит, не сработало что-то. И неизвестный боец пробрался на завод и привел в действие мину. И, раненый, переплыл Днепр. И умер от ран уже на том берегу. И ему почему-то казалось, что это был именно тот пожилой красноармеец с усталыми и добрыми глазами. Хотя у того в петлицах вроде были пушечки... А, может, все и не так было. Но Ромке почему-то представилась именно такая картина случившегося.
   А искать Моню те же пацаны отговорили. И пояснили, что всем евреям приказали нашить на рукава желтые звезды и запретили выходить на улицу. А общение с ними грозило наказанием плетьми, а то и расстрелом.
   Шли нерадостные дни, недели, месяцы...
   Когда регистрировались, бабушке предложили работу в хозяйственной комендатуре, но она отказалась, сославшись на больные ноги. Мама, поработав две недели санитаркой в немецком госпитале, ушла оттуда, не выдержав издевательств. Ромка слышал, как она, плача, рассказала бабушке, как двое гогочущих немцев облили ее мочой из “утки”. И что подобное происходило ежедневно со всеми русскими, там работавшими.
     Отсутствие работы означало отсутствие средств к существованию. Конечно, у бабушки были какие-то запасы, до которых не добрались Барбос с денщиком. Пару мешков картошки удалось выкопать и перевезти от барака. Еще полмешка добыл Ромка, устраивая набеги на брошенные дома. Чтобы достать хлеб и молоко, стали продавать вещи...
    В октябре среди пацанов пронесся слух, что на совхозных полях, за городом, остались не выкопанными овощи. Но днем там появляться было опасно, так как рядом железная дорога, которую немцы охраняли. И уже вроде кого-то даже обстреляли. А ночью вполне таки можно. Рассказав об этом дома и умолчав про охрану, Ромка получил разрешение на участие в таких экспедициях. Засветло, до комендантского часа, пересекали переезд. Дежурившие там полицаи на пацанов с пустыми котомками за плечами внимания не обращали. Добирались до поля и ждали темноты. Потом выходили и копали. Руками, детскими совочками, дощечками. Немцы иногда прожектором “проходились” по полю. И тогда все ложились и замирали. Обходилось. Потом, устав, дружно уходили на другой конец поля, к старому сараю, полному прелой соломы. Там, в овраге, жгли небольшие костры и пекли картошку. Покушав, зарывались в солому и рассказывали друг другу всякие страшилки. Потом засыпали. А утром, по светлому, тем же маршрутом возвращались. Полицаи теперь уже  пропускали, предварительно проверив котомки с добычей.
    Последний раз на такой проверке Ромка неожиданно лицом к лицу столкнулся с ...милиционером. Тем самым, из барака. Теперь тот был одет в серый пиджак с белой повязкой. На голове кепка, на плече винтовка. Но Ромка его сразу узнал! И страшно испугался. Но полицай скользнул взглядом по грязным овощам в котомке и отошел. Да он и забыл уже, наверное. Но после этого случая Ромка ходить в поле перестал...
   К ноябрю резко подорожали соль, спички и керосин. А у бабушки в подвале чуть ли не с той войны стоял мешок соли. Это уже, по сути, был серый камень, но соленый. И бабушка придумала коммерцию. За городом, в деревне жила дальняя родственница по линии отца. И она согласилась обменивать эту соль в округе на продукты. Раз в неделю бабушка скрупулезно отвешивала на старинных весах два фунта соли, и Ромка отправлялся в путь. Больше брать с собой опасался. Могли отобрать. И полицаи, и тамошние пацаны, и всякие другие лихие люди. Оставлял соль, забирал сало, молоко, хлеб и отправлялся назад. Иногда ночевал, если непогода или еще какая напасть. Путь неблизкий, но Ромка быстро привык. Да и слова “кормилец ты наш”, щедро отпускаемые бабушкой, мамой и Дашуткой в его адрес, придавали сил...
   Однажды Ромка задержался в деревне. Тетку ждал. А когда обмен состоялся, времени уже было в обрез. У немцев тоже с наступлением темноты действовал комендантский час, и через переезд соваться смысла не было. Тем не менее, рискнул и... опоздал. Возвращаться не хотелось. Решил пробираться в обход. Справа были река и мост, потому ушел влево. Но и там пересечь “железку” оказалось не так просто. Немцы понаставили вышек, прожекторов и патрулировали очень интенсивно. До глубокой ночи искал удобное место, потом ждал. Наконец, под грохот проходящего состава и в надежде, что патруль отвлечется, Ромка рывком пересек дорогу. Долго лежал в траве, восстанавливая дыхание и прислушиваясь. Было тихо, и он двинулся в город. Пошел по полю, вдоль вырытого еще летом противотанкового рва. Другим своим концом ров выходил почти к станции и служил хорошим ориентиром.
    Дул холодный ветер, и Ромка основательно продрог. Спустился в ров. Здесь было тише, но сыро. Ноги скользили по мокрой глине. Несколько раз падал, вывозился в этой глине, но согрелся. И уже думал подняться, как неожиданно уперся в засыпанный участок рва. Участок этот был длиной метров двадцать, а потом опять шло продолжение рва. Это озадачило мальчика. Ров засыпали недавно. Может, даже вчера. Земля была еще мягкой, и на ней множество следов. В основном, от немецких сапог. И для чего это вздумалось немцам засыпать этот ров? Да еще начать не с конца, а с середины?
    Пройдя еще немного, Ромка наткнулся на кострище, рядом с которым валялось несколько разбитых деревянных ящиков. Видимо, здесь грелись те, кто засыпал этот ров. А почему бы и ему не согреться? Осмотрелся. Жечь костер посреди поля опасно. Увидят с дороги. Набрал дощечек и спустился в ров. Глубоко воткнул в откос толстую палку. Ниже ее сделал подкоп. Прихлопал, чтобы земля не осыпалась. Затем осторожно вытянул палку. Получилась печь. Тяга была хорошей, потому не успевшие до конца отсыреть обломки ящиков занялись быстро. Несколько минут, и тепло от пламени уже согревает лицо и руки. Отрезал кусочек сала, нанизал на веточку, сунул в угольки. И сразу изумительный запах! И слюнки потекли! И нет ничего вкуснее такого кусочка сала на корочке хлеба!...
    Рев мотора он услышал, когда уже собирался уходить. Ромка кинулся наверх и ... тут же лег. От дороги ко рву ехало несколько грузовиков. Шли по полю, потому свет их фар то упирался столбами в небо, то шарил по земле, выхватывая редкие кусты. Интересно, куда это они? Неужели ров дальше закапывать? Почему посреди ночи?...
   Метрах в тридцати от рва головная машина остановилась, остальные стали выстраиваться в ряд. Послышались команды, побежали люди. И две фигуры бежали прямо на него! Сползая с насыпи,  успел толкнуть землю на свой очаг, отбежал немного и упал на дно рва. И вовремя! На краю засыпанного участка появились двое. С винтовками и лопатами. Остановились, воткнули лопаты в землю, винтовки взяли в руки. Они стояли спиной, и Ромка понял, что это не немцы, а полицаи. Но там были и немцы. Слышались их команды. Наверху что-то происходило, но что? Ромка попытался отползти подальше, как вдруг один из стоящих обернулся. Ромка замер. До полицаев было метров десять, и было хорошо видно, как он потянул носом и сказал:
    - Шо-то дымом тянет! И даже салом!!! А, Жорик, чуешь?
    Второй повернулся, повел головой.
   - Какое, на хрен, сало, идиот? Вечно тебе чудится. Ты лучше стань от меня подальше, а то Фишер будет недоволен.
    При звуках его голоса Ромка похолодел. Это был тот самый “милиционер”. Только сейчас он в шинели и на голове что-то вроде “кубанки”. Значит, Жорик?
   Второй полицай отошел в сторону. Их силуэты были хорошо видны на фоне подсвеченного фарами неба. Они стояли с винтовками наперевес и смотрели в сторону машин. А там что-то происходило. Слышны были команды, крики и... вой. Жуткий многоголосый вой.... Ромка осторожно начал отползать назад. Задубевшие от холода руки скользили по мокрой глине, рукава и штаны на коленках промокли. Метр, второй... Вдруг резко взревели моторы грузовиков и ... загремели автоматные очереди! Ромка оцепенел, слушая. Но стрельба быстро смолкла. Затем несколько одиночных, еле слышных хлопков, и моторы стихли. Наступила зловещая тишина. А потом опять лающая команда, и снова крики и жуткий вой. И мальчик все понял. Там... там расстреливали людей! Значит, этот засыпанный участок - могила... Могила тех, кого расстреляли раньше! Жуткий страх охватил его и погнал прочь. Не сводя глаз с полицаев, он уползал в спасительную темноту. На его счастье, полицаи были слишком увлечены происходящим и ничего не услышали. Под очередной рев моторов и треск автоматов Ромка вылез из рва, прополз еще несколько метров до какого-то куста и там уже встал.  Здесь полицаи уже не могли его увидеть, зато он видел все.
   Редкая цепь полицаев вытянулась подковой, двумя концами упираясь в ров. В середине этой подковы стояли пять грузовиков, освещая фарами площадку перед рвом. От грузовиков до рва, образуя коридор, стояли две шеренги солдат. Ромку бил озноб холода и страха, но какое-то непонятное любопытство было сильнее, и он смотрел.
    За машинами, в темноте, шевелилось серое пятно. Именно оттуда доносился этот леденящий душу вой. Видимо, там обреченные дожидались своей участи. Как вдруг прозвучала команда, вой усилился и в свете фар оттуда показалась толпа раздетых до белья людей, которую солдаты штыками и прикладами гнали через этот коридор ко рву. Люди шли, вернее, бежали. Многие падали, вставали, снова падали. Некоторых немцы волокли по земле, избивая. Вой, плач, проклятия, лающие команды - все слилось в одну какую-то жуткую какофонию. Передние, достигнув рва, стали падать в него, толкаемые задними. И вдруг раздался крик:
     - Сынок, беги-и-и!
    Ромка вздрогнул. Он узнал этот голос. Кричала тетя Соня Фридман, мама Мони. И увидел, как на противоположную сторону рва ловко вскарабкалась маленькая фигурка и побежала прочь. Моня???... Светлое пятно его рубашки петляло, теряясь в темноте и снова возникая в свете фар. И тут случилось невероятное! Толпа женщин, детей и стариков вдруг набросилась на своих палачей, принимая смерть от выстрелов в упор и штыков. Но не давая стрелять по мальчику! Это был отчаянный всплеск последней надежды. Нет, не выжить! Но надежды на то, что кто-то расскажет людям о том, что происходило здесь. Выстрелы, крики, лающие команды! Немцы в страхе и панике расстреливали даже тех, кто сидел на земле за машинами, ожидая своей очереди. Бойня продолжалась, может, минуту. Может, две. А потом все стихло. И в этой тишине раздался торжествующий голос:
   - Здесь он! Готовый... Капут!
   Там, за рвом, в свете фар выросла долговязая фигура полицая. Того самого. Он скрестил руки над головой и загоготал. А потом поволок маленькое тело ко рву. А Ромка рухнул на колени, и, обхватив голову руками, захлебнулся в беззвучных рыданиях...

               
                8

    Домой Ромка пришел под утро. Мокрый, грязный и дрожащий. У него еще хватило сил рассказать об увиденном. А потом рухнул на руки матери, потеряв сознание...
    Трое суток мальчик провалялся в беспамятстве. Сильный жар и бред, срывающийся в крик. Иногда, в минуту просветления, открывал глаза и жадно пил воду, глотал с ложечки какие-то бабушкины отвары и снова проваливался в бездну. На четвертое утро открыл глаза и попросил кушать. А вечером уже попытался принести в дом дров, но был остановлен бдительной Дашутой...
   Мысль о мести возникла внезапно. Мимо дома, гогоча, прошли пьяные полицаи, и Ромка сжал кулаки. Веселятся, падлы, жируют, а во рву лежит Моня... И его маленький брат... И их мать... И еще сотни расстрелянных людей. А может, и тысячи. И не только евреев. И не только во рву. Ромка несколько раз слышал, как шептались бабушка с матерью, обсуждая слухи о расстрелах и расправах. Но были и хорошие слухи. В затончике Днепра нашли труп полицая. Говорят, что сам на лед пошел. Пьяный был, вот и захлебнулся, считай, в луже. Может, оно и так, только винтовки при нем не нашли. А на рынке листовки появились. Про победу под Москвой! И не от руки написанные, а словно в типографии отпечатанные. Значит, кто-то борется? А Ромка сидит дома и ест сало, обмененное матерью на соль...
    То, что полицая того он убьет, Ромка решил бесповоротно. Правда, пока не представлял, как он это сделает. И сможет ли в одиночку? Думал он и о том, как это, наверное, нелегко - убить человека. Но полицай этот  в Ромкиных глазах давно уже не был человеком. Как и все те, кто был там той ночью. Целыми днями Ромка слонялся по двору и думал, думал, думал...
   А когда окреп и впервые, наверное, за месяц  был выпущен со двора, то первым делом побежал к переезду. Сначала этого Жорика надо было найти и проследить. И именно на переезде он его видел в октябре. Несколько раз в течение двух дней он прогуливался невдалеке, внимательно всматриваясь в дежуривших там полицаев. Потом шел на рынок. Там тоже был полицейский пост. Ходил и к полицейской управе. А встретил его чуть ли не возле своего дома. Знакомую уже долговязую фигуру заметил издалека. Полицаев было двое. После того случая на реке они даже днем по одному старались не ходить. Сильно забилось сердце. Ромка свернул в проулок, подождал, пока полицаи пройдут мимо, потом осторожно двинулся за ними...
    Вскоре Жорик с товарищем зашли в дом. Дом был знакомый. Там жили Мануйловы. И Ромка знал их младшего сына Андрея. Даже бывал у них. Дружбы особой не было. Может, потому, что жили в разных концах города и учились в разных школах. Но почти все лето Ромка проводил у бабушки и, конечно же, водился со многими пацанами в округе...
   Сейчас Мануйловых там не было. Если не уехали в эвакуацию, то... Таких пустых домов было много в этом районе. Их занимали беженцы, но большей частью полицаи, их родственники и прочая шваль, служащая у немцев. Может, и этот упырь заимел здесь квартирку? Надо было убедиться. Соседний дом был заколочен, и Ромка юркнул в его двор. Наверное, час стоял за сараем, наблюдая. Один раз полицай вышел на крыльцо, выплеснул из миски что-то на снег и снова скрылся за дверью. Похоже, что именно в этом доме он и проживал...
   Утром, едва рассвело, Ромка снова был на месте. Дома сказал, что ушел к товарищу подточить топор. Ромка знал, что по утрам в управе проводят развод, где полицаев отправляют на посты, в патруль и еще куда по службе. И что присутствие там всех полицаев обязательно. Ждал недолго. Вскоре долговязый вышел из дома, повесил замок, помочился под забор, закурил и ушел. Значит, второй, который был с ним вечером, ушел еще раньше.  Выждав еще минут пять на всякий случай, махнул  прямиком через огород к дому. И тут же вернулся! На снегу оставались следы. Он смотрел на эти следы и чуть не плакал! Ведь заметит же, гад! Он осторожный. Вон как вчера оглядывался, пока шел к дому. Но бросать задуманное Ромка не собирался. И решился пройти во двор... с улицы. Рисковал, конечно. Могли заметить. Но успокоил себя тем, что с приходом немцев улицы опустели. Опасался народ покидать дома без особой надобности...
    Войдя во двор, постоял немного, оглядывая в щель улицу. Было тихо. Покосился на желтые пятна на снегу у забора. Потом на кучу замерзших помоев у крыльца. Как говорится, где жрем, там и гадим...
     В таких домах обычно был еще вход со двора. Хозяйский. И обычно запирался изнутри на засов. Ромка внимательно осмотрел дверь. Так и есть. Осторожно просунул в щель лезвие топора, коснулся им железки и попытался ее двинуть. И засов с трудом, но пошел! Вот тебе и осторожный! Или думает, что только он может чужие замки взламывать? Через минуту Ромка вошел в дом. Сердце билось так громко, что перехватывало дыхание! Но голова была ясной и Ромка знал, что делал. Дверь не скрипела и засов не визжал. Тем не менее, и петли, и задвижка были немедленно смазаны почерневшим от времени солидолом, который предусмотрительный Ромка принес с собой в тряпочке. Той же процедуре была подвергнута и дверь из сеней в комнату, которая оказалась единственной обитаемой. На столе керосиновая лампа, пара стаканов и миска с соленым огурцом. Сухие хлебные крошки и луковичная шелуха. Кровать с подушкой и мятым одеялом у печной стены. Видимо, перетащил из спальни. Печь теплая. На полу охапка дров. Но с утра не топил. В шкафу висит новенький костюм. Внизу пара сапог. Все говорило о том, что полицай живет здесь один. И это было непременным условием плана. Оставалось найти укрытие и пути отхода. Из сеней лестница на чердак. Петли люка Ромка тоже смазал. Слуховое окно было с задней стороны дома. Высоковато, конечно, но если что...
    Убедившись, что следов его пребывания не осталось,  обратным порядком покинул дом...

  … Ромка шел через весь город, нахлобучив на глаза шапку, и ему казалось, что все встречные пристально и с подозрением смотрят на него. Он боялся, но шел. Особенно было страшно, когда он видел немцев. Двое, проезжая на мотоцикле, даже оглянулись на него. Но пронесло, не остановили. Был легкий морозец с ветром, но спина у Ромки была мокрой. Мокрой от страха и напряжения. Особенно опасна была встреча с полицаями. Те почти всегда останавливали и проверяли. Ромка даже сало, которое из деревни носил, резал на куски, чтобы все не забрали. Но на этот раз в котомке сала не было. Там были две бутылки с зажигательной смесью. А за это смерть! Или лагерь. А это почти всегда смерть, только медленная. Но на этот раз пронесло. Удивительно, но на всем пути Ромка полицаев даже не видел...
   Через неделю про этого Жорика Ромка знал все. Когда и где дежурит, когда уходит, когда приходит...
   В тот день полицай должен был ночевать дома. К тому же, мать была в деревне и вернуться должна была только завтра днем. Дашутка в таких случаях всегда уходила спать к бабушке и Ромка в комнате оставался один. Спать ложились рано. Экономили керосин и свечи...
     Убедившись, что все спят, Ромка оделся и через нежилые комнаты выскользнул во двор. Чтобы не стеснять движения, пальто не надевал. На счастье, мороза не было. С крыш капало, под ногами каша из снега и грязи. Огородами выбрался на соседнюю улицу. Там, прижимаясь к забору, дошел до места. Замок на месте. Достал спрятанные заранее бутылки и уже через пару минут, привалившись к трубе, сидел на чердаке...
   Труба не грела. Конечно, здесь было гораздо теплее, чем на улице, но Ромка тысячу раз пожалел, что не приготовил что-то теплое. И на чердаке ничего подходящего. Какие-то сломанные стулья, рамы и прочий деревянный хлам. И полно пыли. Сидел, стучал зубами и думал. Вот жили здесь люди. Хорошие люди. Работали, любили, воспитывали детей. По вечерам наверняка сидели на лавочке, грызли семечки и обсуждали жизнь. И никому не мешали! У Андрея был велосипед. Но он никогда не задавался. И всегда давал прокатиться. И даже на соседнюю улицу...
    Ромка смотрел на лежащие бутылки. Сержант Косых говорил, как ими пользоваться. И все было понятно и просто. Но все равно жалел, что не потренировались тогда с Моней! Этих бутылок можно было набрать много. Тетка из тарного цеха особо за ними не следила. Но Моня сказал, что если унесем хоть одну, то вдруг не хватит красноармейцам в бою? И все-таки две вынесли. Но ведь не для баловства! Тоже готовились. Хотели и толом запастись, из которого мины делали. Но там работали “ястребки” - пацаны из истребительного батальона. Года на три-четыре старше, а гонору на все пятьдесят шесть с половиной!... Не подкатишь... Эх, Моня-Моня...

               
                9

   Наконец, внизу загрохотали сапоги. Пришел таки. Ромка замер. А что, если вдруг этому полицаю вздумается забраться на чердак? Но Ромка гнал эту мысль. До этого ведь не лазил. Так с какого перепугу полезет сейчас? Но одну бутылку в руку взял. Жорик топтался внизу, сморкался, хрюкал. Печь, что ли, растапливает? Ромка знал, что полицай дома не ужинает. У них для этого столовка есть. И не читает на ночь, как бабушка до войны. Значит, скоро угомонится...
   Действительно, вскоре внизу все стихло. Выждав еще, наверное, с полчаса, осторожно приподнял люк. Тишина. Медленно спустился вниз и, обеспечивая отход, неслышно отодвинул засов на двери, ведущей во двор. Потом подошел к двери, ведущей в комнату, прислушался. Было тихо. Чуть приоткрыл и услышал тихое сопение. Свет от лампы был приглушен. Эта тварь на керосине не экономит. Боится, наверное, в полной темноте спать. Ну, что же, сука! Теперь тебе уже мало осталось, так что спи быстрей!...
   Затем, приготовив бутылку для броска, открыл дверь. Полицай лежал в кровати, отвернувшись к стене. Рядом винтовка. Забрать бы... И вдруг со стороны улицы стук в окно! Ромка вздрогнул, прикрыл дверь, замер. И тут же в комнате клацание затвора и громкий голос:
    - Кто?
  С улицы пьяный голос:
    - Да я это... Семен. Открывай, дело есть!
   Жорик выругался. Ромка прижался к стене. Бежать поздно. Шлепание босых ног, яркий свет. Но Ромка за дверью, в тени.
    - Ну, и че приперся?
    - А, можа, пройдем в хату, начальник? Разговор имеется. Вот, и бутылку принес. Хе-хе..
    - Твою мать, Семен! Я устал, как собака! Говори, че надо?
     - Э-э-э, нет, Жорик! Так гостей не встречают! Тем более, что разговор будет длинный, как та улица. И тебя касается, Жорик!
     - Ладно, проходи, коли так. Только закусить у меня нечем. Сам знаешь, я...
     - Так у меня все с собой, Жорик! Да и много ли нам надо?...
     - Ну, хрен с тобой, присаживайся,... кореш...
    Дверь закрылась, но не до конца. И осталась узкая полоска света. Ромка выдохнул воздух из груди. Сердце колотилось так, словно он Днепр наперегонки переплыл. И сейчас бы уйти потихоньку, но какая-то необъяснимая сила удерживала его. Когда-то бабушка читала ему книжку. Про Тиля Уленшпигеля. Про пепел Клааса, который стучал в его сердце. И не понимал тогда Ромка смысла этих слов. А сейчас он точно знал, что это такое...
     Через щель была видна только спина хозяина, но Ромка узнал и второго полицая. По голосу. Это он стоял тогда на насыпи с этим Жориком. И, несомненно, тоже заслужил, чтобы сдохнуть. Но как это сделать, чтобы наверняка?...
    А за дверью, между тем, разворачивался разговор.
    - Ну, давай... Твое здоровье!
    - Поехали!...
      Чокнулись, выпили, поставили стаканы...
     - Ну, и зачем приперся?
     - Хм... А, можа, это ты имеешь шо мне сказать?
     - Ума не приложу.
     - Ну, так скажи мне, Жорик, сколько лет мы вместе ?
     - Ну, два...
     - Вот именно, Жорик! Два долгих года! Полтора из которых вместе “чалились”. И нары рядом. И курево, и баланда - все пополам. Так?
     - Ну, так...
     - А когда “соскочили”, кто тебе “ксивы” сочинил?
     - Ты к чему это все?
     - А к тому, Жорик, что так культурные компаньоны не поступают!
     Резкий удар ладонью по столу и возмущенный голос Жорика:
     - Ну, все! Хватит! Или говори, или... вон тебе порог!
     - А шо так нервничать? Если нет чего сказать, то так и скажи. А то сразу шум производить. Наливай уже... За дружбу!...
     Снова выпили. И Семен, пережевывая, продолжил:
     - Я сегодня интересный “базар” слышал в управе. По телефону. Кто-то с того конца интересовался у начальника нашего про трех каких-то жидов. Усекаешь, Жорик?
     - Пока нет.
     - А то, Жорик, шо не простые это ... хе-хе... евреи, а... золотые!
     - Это как?
     - Я Вами много удивлен, Жора! Ну, таки слушай дальше. В ихнем гетто есть камера, куда курица в лице Фишера собирает золотые яйца. Это я про тех евреев, которые имели неосторожность иметь во рту “рыжье” в виде зубов. И отправляют их ... к Моисею ихнему... отдельной партией. После чего зубы эти изымаются для нужд рейха. Так вот, вчера на акции выяснилось, что кто-то оказался умнее немцев. Евреев точно под счет, а троих не хватает. Интересно, да?
     - Ну, и что...
     - А то, Жорик, что три дня назад кто-то вывел их на работы. А вечером вернул... Но уже поразительно не тех...
     - Вот как? Интересно, кто же это?
     - Ну, это немцы быстро выяснят. А, можа, и нет. Все зависит от...
     - И сколько ты хочешь, Сема?
     Голос Жорика стал каким-то глухим и враждебным. Минутная тишина, и тихий голос Семена:
     - А я ведь до последнего не верил, что это ты! Ловко, брат... А шо касательно доли, то, зная тебя...
     - Зная меня?... А что ты про меня знаешь, Семочка? Что-о-о?
   - Ну, это...
   - Да ни хрена ты про меня не знаешь? И не Жорик я, а Константин... Константин Сергеевич Лопухин. И не ЛопУхин, Сеня, а ЛопухИн!!! Был такой древний дворянский род, Сема, род Лопухиных! И были в том роду и бояре, и князья... И даже жена царя Петра Алексеевича! Ты слыхал про такого, Сеня?
   - Ну, это...
   - А папенька мой в лейб-гвардии Его Императорского Величества состоял! Только сбежал этот папенька в двадцатом году, оставив в Севастополе больную  жену и малолетнего сына. Маменька моя разлуку не перенесла и тихо скончалась под каким-то вонючим забором. Со мной на руках. Потому как, выкинули нас большевички не только из гостиницы, но и из жизни своей тоже. А потом... Потом были беспризорники, приюты, колонии... Такие, как ты, дружки-приятели... Но я все помню, Сема! Все-е-е! И воскресные молитвы в Спасо-Преображенском соборе, и кофе по утрам с эклерами... И оскаленные рожи смердящей за версту матросни! Я все помню, Сема!... Так что давай, кореш, разливай остатки...
    И снова пауза. Ромка ничего не понял из первой части разговора, но история этого Жорика его поразила. Ромкин дед, со слов бабушки, тоже был блестящим офицером. И тоже из дворян. Может, и не таких древних и знатных, но все же. Может, они даже знали друг друга. Вот и бабушка тоже... Получается, что и у него дворянская кровь? А ведь он об этом никогда не задумывался...
    - Я и к немцам-то пошел, чтобы рассчитаться с красными. Но, увы, быстро понял, что не на тех поставил.
    - Это как?
    - А так, Сема, что тонка у них кишка против Советов.
    - Чего-о-о? Да ты шо, Жор... Костя? Они уже вона где...
    - Да хоть в Караганде! Еще не вечер, Сема... Я в тридцать седьмом в ожидании суда сидел в одной камере с двумя политическими. На допросы их таскали по три раза в сутки. Все больше по ночам. Как их били, Сема, как били!... Все шпионов-троцкистов из них делали. А они друг за дружкой кровь утирают и мечтают за коммунизм! И столько силы и веры в их глазах заплывших было!...
     - Ну, и где теперь эти троцкисты? Небось, черви их уже доели. А тут какая силища! А, главное, у них порядок!
     - Это ты прав, Сема! Порядка у них поболе будет. А вот вместо духа только “хайль”. Так что,  свернут коммуняки башку этому фюреру, дай только срок! Да-да, свернут! А потом спросят тебя, Сема, чем ты занимался все это время?
     - Ха! А даже если так и будет, в чем я до боли сомневаюсь, то на мне крови нету. Ну, дадут десяточку...
     - Десяточку? Э-э-э, нет, брат! Это сегодня мы с тобой в оцеплении стоим. Или мешки у теток на постах потрошим. А завтра эти заставят нас стрелять! Тех же евреев, Сема! И тут уж десяточкой не отделаешься! Тут “вышак” корячится! И не пуля в затылок, а петля!
      - Какая, на хрен, петля, Жорик? Шо ты несешь? Нет у них такого закону!...
      - Нету, так будет! Причем, принародно тебя повесят, Сема. И все будут видеть, как ты дергаешься в петле. И как твои штаны мокреют. И спереди, и сзади...
      - А тебя, значит, не повесят?
      - Нет, Сема, не повесят.
      - Ха! А сосунок этот, которого ты самолично стрельнул, а потом в ров скинул?
      - Так не докажут, Сема!
      - Да на тебя человек тридцать показать могут! Все видели!
   И тут Ромка замечает, как Жорик незаметно для собутыльника достает из сапога нож.
      - Так ведь Жорика уже не будет! И Кости Лопухина тоже. Будет простой селянин Игнат... этот, как его.... вот фамилию забываю пока, Сема! Вот и аусвайс уже готов...
     - Это как?
     - А вот так!
       Жорик резко встает и молниеносно выбрасывает вперед руку. А потом оббегает стол и, поддерживая сползающее тело, бьет еще несколько раз.
     - Тихо-тихо, Сема! Ти-и-ихо...
        Падает табурет, и похолодевший от ужаса Ромка видит, как Жорик волочит тело Семена к кровати.
     - Ты полежи пока, Сема, в кроватке. Потому, как ты сейчас вместо меня отработаешь. Будто прилег я с папироской и заснул... И пожар тут случился. И найдут завтра среди головешек косточки твои обгорелые. И схоронят, как несчастного Жорика! А искать будут Сему! Да не найдут! Ха-ха-ха!...
   Смех был какой-то неестественный, зловещий. Вот так, наверное, этот гад убил и деда Евсея с бабкой Данутой.
     - А для пущей убедительности я сапожки тебе сниму, Сема. Негоже в кроватке в сапожках-то...
    Жорик стал стаскивать сапог с трупа, и Ромка решился. Черкнул теркой по спичкам на бутылке. Зашипела горящая сера. Толкнул дверь и что есть силы бросил бутылку. В последний момент Жорик обернулся, удивленный. И успел только крикнуть, вставая с колен:
   - Ах ты, су...
    И тут яркая вспышка, хлопок и волна горячего воздуха в лицо. И страшный, звериный крик боли и ужаса! Ромка бросает вторую бутылку и захлопывает дверь. И сразу темнота! Ослепленный, он шарит дрожащими руками в поисках выхода. Что-то с грохотом падает... и вот она, дверь. Свежий и такой чистый воздух в лицо! И тут из комнаты вываливается тело... с охваченной пламенем головой и руками. И падает на пороге! И, изогнувшись в последней судороге, затихает...

               
                10

   Для маленького городка любой пожар - это событие. А маленький городок - это часто большая деревня, где все про всех знают. И обязательно кто-то что-то видел. Или слышал. И когда соседка поведала бабушке, что кто-то видел, как с неделю назад у дома того крутился мальчишка, она взволновалась. Час они шептались с матерью, а потом Ромка был вызван на допрос. Спрашивала, в основном, бабушка.
     - Ты же, Рома, про пожар знаешь?
    Ромка напрягся.
      - Про какой пожар?
     И тут же понял, что ответом своим уже выдал себя с потрохами. Про пожар этот знали все.  Бабушка с матерью тревожно переглянулись. Но Ромка решил держаться до конца.
      - А ты, Ромочка, ничего не хочешь сказать матери и бабушке?
      - Ни...ничего. А что?
      - А то, Ромочка, что вчера утром ты поразительно долго спал. А ботиночки твои были все в красной глине. А куча такой глины лежит в огороде Глускиных. Они по весне печь перекладывали, вот и осталось. А огород сей, к Вашему, Роман Михайлович, сведению, примыкает к огороду  Мануйловых...
   Когда бабушка называла Ромку по отчеству, хорошего от нее в ближайшие минуты ждать не приходилось. Она не терпела лжи! Но и Ромка был уже не тот мальчишка, которого можно было испугать. После пережитого он и мальчишкой-то был только по возрасту. И когда Ромка поднял свои, полные слез, боли и решимости глаза, бабушка, охнув, села на стул. А мать бросилась к нему, обняла, прижала к себе и заплакала.
     - Лиза, оставь его. Принеси лучше из буфета графинчик. Ну, ты знаешь...  А то сердце что-то... И рюмочку прихвати... две!
    Встревоженная мать бросилась вон из комнаты. А Ромка шагнул к бабушке, рухнул на колени и спрятал лицо у нее на руках. Но молча...
     - Налей и себе, Лиза! Не бойся, это травы. Это для сердца! А выпьем мы с тобой, Елизавета, за твоего сына, который забыл, наверное, что у него есть мать, сестра... я, в конце концов... Которых отец, уходя на фронт, завещал беречь! А он вместо этого шляется по ночам по чужим огородам. А потом там случаются пожары. И гибнут люди...
      И тут Ромка вскинул голову и почти крикнул, возмущенный:
       - Это не люди! Это... эти... хуже зверей! Это они деда Евсея и бабушку Дануту... Ножами... А потом расстреливали людей... там... во рву!
      Ромка смолк, задохнувшись от волнения. Мать выронила рюмку, вскрикнула и замерла, спрятав лицо в ладонях и глядя на сына полными слез и ужаса глазами. А бабушка выпила, зажмурила глаза, замерла на секунду, потом поставила рюмку на стол.
    - Ну, вот. Рюмку разбили... Говорят, к счастью!
     И грустно улыбнулась. Затем строго посмотрела на Ромку и начала командовать:
     - А теперь к делу! То, что известно соседке, рано или поздно станет известно и немцам. А потому собирай его, Лизонька, от греха в дальнюю дорогу. В Стасевку. Там у меня подружка проживает. Учительницей когда-то служила. Я письмо ей сейчас же отпишу. Поживешь там, Роман, какое-то время, старушке поможешь. Одна она осталась. Попрошу ее, чтобы заодно твоим образованием занялась. А пока спустись в подвал да отколи соли. Фунтов десять отколи, не жадничай. И поторопитесь, голуби! Сегодня базарный день и из тех краев мужчина один иногда приезжает на лошади. Попробую его уговорить...
    Спустя часа четыре Ромка, одетый в зимнее пальто, шапку и укутанный поверх теплым платком, уже трясся в телеге. Рядом на сене лежали небольшой узел с привязанными к нему валенками, а за спиной висела привычная котомка с солью и едой на дорогу. Возница, одноногий пожилой мужчина по имени Иван, курил какой-то едкий самосад и ругал зиму, которая никак не установится. И вместо саней приходится бить колеса и трястись. А Ромка смотрел на замерший и опустевший город и мысленно прощался с ним... Наверное, до весны… Не ведая еще, что прощается с ним навсегда...
 
               
                Июнь 2021 года.