Чердак

На чердаке, где мы играли в Doom, всегда пахло странно. Это был сложный, смешанный запах — я не могу сейчас назвать его, я пробую ухватиться за маленькие жгутики, которые высовывают из своих нор странные существа, выдуманные мной, чтобы хоть как-то описать природу запахов, хватаюсь за них и промахиваюсь, тяну на себя, чувствуя массу воспоминания, наполненного деталями, словами и названиями вещей, словно безымянное глубоководное чудо-юдо, внезапно заглотившее хлебный мякиш, предназначавшийся глупой уклейке, и, едва мне начинает казаться, что я его держу, оно выскальзывает обратно в свою пещеру, сравнение расползается по швам, и в моей руке остается прозрачный усик, похожий на стебелек осоки, вытащенный из листа во время бесцельного шатания по полю, тогда как само бескрайнее поле сжимается и укатывается в тартарары, нахально хохоча надо мной, как хохочут внезапно вырвавшиеся от автора недоделанные метафоры.

Пахло чем-то родным, чем-то добрым. Горячим толем, свежими досками, операторами Паскаля, написанными заботливой папиной рукой, которая успевала заварить кофе, починить велосипед, подровнять бороду и потрепать вихрастую сыновнюю голову, просовывавшуюся в комнату:

— Пап, а ты долго еще работать будешь? Когда можно будет поиграть?

— Сейчас! — торжественно провозглашал баритон, не содержавший даже малейших намеков на раздражение, неприязнь или досаду потревоженного взрослого, постоянно забывающего, как сделать так, чтобы глупые вопросы и надоедливые интонации мгновенно становились очаровательными и милыми, когда их задает твой собственный ребенок, — баритон, который вполне мог принадлежать доброму волшебнику. — Сейчас можно, сына! Я уже все.

— Заходите, ребята, — делал он жест нам, смущенно прятавшимся за дверью в ожидании этого самого, сладостного, так совершенно сочетавшегося с летним вечером, расплавленным над огородом солнцем и сохнущими на веревке купальниками ответа: «Я уже все».

Было жутко неловко и почти стыдно тесниться на чердачной лестнице, вдыхая этот странный запах — опилок? вагонки? чая? блинов? какао? зерен гречки на дне стеклянной банки? расстреливаемого из танков Белого дома? — изнемогая от желания увидеть загадочно гудящий ребристый ящик, где сначала ничего и только отражается твоя голова, потом мигает текст, кряхтит— «Винчестер», — пояснял с важным видом сын хозяина — и наконец: монстры, стены в кровище, пентаграммы, красное небо, дыры с красной лавой, механические пауки, огненные черепа, синий, синий, синий, ярко-синий цвет воды в угловатой канаве, куда прыгаешь без всякой необходимости, просто потому что хочется, как хотелось прыгнуть в речку с камня, когда ходили купаться в обед, глупые неповоротливые монстры, проемы в стене, через которые видно небо и которые останутся в памяти, где на них нарастет сон, и где они сплетутся в одно целое с запахами вагонки и опилок, шорохом чайных листьев в жестяной банке, скрипом ступеней и велосипедными звонками. «Loading…», — читал я, держа липкие от только что съеденной свежей тягучей «Коровки» пальцы на клавишах и готовясь к очередной попытке пройти первый эпизод.

Пилить бензопилой розовую свинью-мутанта, читать «Обрыв» Гончарова, подбирать выпавший из подстреленного пулеметчика пулемет, есть много-много пирожков с капустой, слушать, как шумит ветер, как скрипит окошко, как зовет нас на переулке скучающая девчонка с соседнего участка, которой не с кем играть и которая не знает, что: 100 голубых флаконов дают одну жизнь; выстрел из ракетницы в стену отнимает 20% здоровья; если зажать шифт и стрелку влево, можно крутиться вокруг босса-паука и мочить его из плазмомета, одновременно уворачиваясь от его пуль. Находить ключ, открывать желтую дверь, превращать в красные потроха чувака с ружьем одним выстрелом из ракетницы, есть шоколадку «Twix», одну палочку, вторую оставлять на потом, говорить «Ну еще один, можно, пожалуйста?», отражаться в экране, держать шифт и влево, триумфально кружиться вокруг наконец убитого механического паука, оседающего в облаке пикселей — не важно, что нечетких, не важно, что условных, все это реально, абсолютно реально, все это реальнее любой дачной ночи, любой заглядывающей в распахнутое окошко с развевающимися ажурными занавесками Венеры, спрашивающей, как дела, как продвигается список литературы на лето, любого шмеля, зависшего над густо-зеленой массой огорода, или роя комаров, внезапно обнаруживающего себя, когда поворачиваешься, чтобы посмотреть вслед удаляющейся соседской дочке, которой снова не смог объясниться в любви, потому что не хватило духу, и Гончаров не помог, и видишь темный фасад ее дома с горящим окном кухни на фоне оранжевой полосы закатного неба.

Говорить: «Йессс!!!», вскакивать со стула, оставляя его балансировать на двух ножках, скатываться вниз по лестнице, где пахнет чем-то, непонятно чем, чем-то очень родным, вниз по чердачной лестнице, через ступени которой просвечивает кухня, где поварешки, скалки и прихватки, где соседская мама извлекает из шкафа жестяную банку с листовым чаем, может быть, это им пахнет, готовясь заварить чашку для соседского папы, который смотрит телевизор в гостиной, где собирается вся семья, где суп с фасолью и картофельное пюре, они говорят, если хочешь, оставайся, и ты говоришь, ты говоришь, хочу, и еще, ты говоришь, и еще я хочу, чтобы, чтобы, чтобы всегда было оранжевое небо вечером, и чтобы шмели висели над розовым кустом, и чтобы пахло вот этим, не знаю, чем, и чтобы вечер, черный, как черный чай, заполнял все комнаты своей нежной прохладой, и чтобы можно было, как показал добрый волшебник, зажать шифт и стрелку влево, и, кружась вокруг неуклюжего и жестокого механического паука, каким-то образом забредшего в твое детство, замочить его из плазмомета, не заработав ни царапинки, и, немедленно сохранившись, отправить в рот вторую палочку «Twix».


Рецензии