Островной рай в медитативной лирике Ламартина

Предисловие А. де Ламартина к изданию «Поэтических медитаций» 1849 г.

Парадигма «рая на земле» в творчестве Ламартина хранила печать руссоистской  чувствительности и меланхолии в пространственно-временных границах r;ve и r;verie («мечтания», «сны») как особых мифопоэтических модальностей, и образов, связанных с songes («ясные мысли», «сознательные образы»), необходимых – для описания состояния покоя, внутреннего равновесия и маркирования присутствия «мыслящего духа». В 1849 г. в предисловии к новому изданию поэтических медитаций Ламартин вспоминал о впечатлениях от чтения любимых авторов (Т. Тассо, Оссиана, Петрарки) и признавался, что они открыли ему мир новых образов и чувств, которые сохранила его память. Особенно ему запомнился голос Оссиана, когда он, сидя в горах под пихтой, среди облаков и туманов, на краю потока, читал его поэму под свист северного ветра, под рокот талого снега, падающего в лощины. Ламартин вспоминал: «Оссиан стал Гомером моей юности; ему я обязан своей меланхолией. Это печаль Океана. Я не часто ему подражал; но против моей воли я ассимилировал оссиановскую зыбкость, мечтательность, погружение в созерцание, останавливая взгляд на отдаленных предметах». Поэта волновали загадочные виды – моря после бури, лунного света, девушек-купальщиц, вздымающих тонкие руки посреди ревущих пенистых волн (Ossian fut l’Hom;re de mes premi;res ann;es; je lui dois une partie de la m;lancolie de mes pinceaux. C’est la tristesse de l’Oc;an. Je n’essayai que tr;s rarement de l’imiter; mais je m’en assimilai involontairement le vague, la r;verie, l’an;antissement dans la contemplation, le regard fixe sur des apparitions confuses dans le lointain) [Preface 1849, c. 13–14].

Cостояние счастливой души Ламартин выражает с помощью двойного параллелизма: первая параллель связана с земной местностью (земные константы), вторая – с околоземным, воздушным, пространством. Воздушное пространство, вбирающее звуки, чувства и ощущения, связывает ритмы человеческой жизни с ритмами природы, вселенной и принуждает грезу сотрудничать как с водной стихией, в лирической манере Руссо, так и с «колдовской силой» цветущей земли, ее поэтическим очарованием, магической взволнованностью, мягкой текучестью и напевностью в духе Шатобриана. Cочиняя свои элегии, Ламартин опирался на пережитый опыт «сердца и мечты» («une exp;rience v;cue», «l’exp;rience des c;urs et des r;ves») (Ф. ван Тигем), но его «поэтические медитации» также располагали к анализу души (;me) в ее трансцендентных состояниях и связях с духом (g;nie). Этим ламартиновский эгоцентризм отличается от руссоистского и шатобриановского кардиоцентризма.

В кадре «уединенной» природы у Ламартина находится либо возвышающаяся над мирскими проблемами душа влюбленного поэта-эгоцентрика, как в знаменитом «Одиночестве» («L’Isolement», 1818), либо чужая и одинокая в мире людей душа индивидуалиста, как в не менее знаменитом стихотворении «Озеро» («Le Lac», 1817). В комментариях к этому последнему Ламартин писал: « La r;alit; est toujours plus po;tique que la fiction; car le grand po;te, c’est la nature» [с. 117]. В других «медитациях» в центре внимания поэта оказываются «райские уголки» – озеро Леман, расположенное в Швейцарии, и залив Байя. Воспоминания о «райском уголке» на озере Бурже наполняют стихотворение «Уединение» («La Retraite»):

Aux bords de ton lac enchant;,
Loin des sots pr;jug;s que l’erreur d;ifie,
Couvert du bouclier de ta philosophie,
Le temps n’emporte rien de ta f;licit;;
Ton matin fut brillant, et ma jeunesse envie
L’azur calme et serein du beau soir de ta vie.
Ce qu’on appelle nos beaux jours
N’est qu’un ;clair brillant dans une nuit d’orage ;
Et rien, except; nos amours,
N’y m;rite un regret du sage [c. 111].

К этому стихотворению Ламартин оставил пространный комментарий, в котором рассказал об одном ночном приключении на озере в Римской профинции, когда поэта, плывущего в лодке с друзьями, настигла гроза, вынудив сойти на берег маленького острова, находящегося в 3-х или 4-х лье от места, где они собирались высадиться. Друзья отправились к возвышающемуся на холме старому замку, окруженному садами. Хозяин замка –  старый савойский дворянин радушно принял молодых людей и несколько дней они провели среди книг и цветов в приятном обществе «деревенского Горация из дикого Тибура» (Tibur sauvage, ныне Тиволи). Старый отшельник (ermite) поведал им о своей счастливой жизни (son bonheur) в уединении на острове, читал им вслух свои изящные стихи, «дышащие безмятежностью успокоенной души» (la s;r;nit; d’une ;me calm;e), какая появляется с наступлением «вечера жизни» (le soir de la vie)» [c.113 – 114]. Молодые люди провели у гостеприимного старого затворника несколько дней, а по приезде домой Ламартин отправил своему «новому другу» стихотворение «Уединение», в качестве визитной карточки, посвященное их необыкновенной встрече.
 
В комментарии к «Одиночеству» Ламартин вспоминал об увлечении образом петрарковской Лауры. В итальянских стихах, как он выразился, даже «вздох, естественно переходил в стихи». Он также вспоминал о воздействии на его воображение пейзажа Воклюза и об уединении среди холмов в маленькой деревушке, напоминавшей ему его собственное поместье в Милли [c. 60]. Ламартин писал: J’;crivis cette premi;re m;ditation un soir du mois de septembre 1819, au coucher du soleil, sur la montagne qui domine la maison de mon p;re, ; Milly. J’;tais isol; depuis plusieurs mois dans cette solitude. Je lisais, je r;vais, j’essayais quelquefois d’;crire, sans rencontrer jamais la note juste et vraie qui r;pond;t ; l’;tat de mon ;me ; puis je d;chirais et je jetais au vent les vers que j’avais ;bauch;s. J’avais perdu l’ann;e pr;c;dente, par une mort pr;coce, la personne que j’avais le plus aim;e jusque-l;. Mon c;ur n’;tait pas gu;ri de sa premi;re grande blessure, il ne le fut m;me jamais. Je puis dire que je vivais en ce temps-l; avec les morts plus qu’avec les vivants. Ma conversation habituelle, selon l’expression sacr;e, ;tait dans le ciel. On a vu dans Rapha;l comment j’avais ;t; attach; et d;tach; soudainement de mon idol;trie d’ici-bas» [с. 59-60].

Там же, будучи зрелым и прославленным, поэт припомнил свои счастливые юношеские блуждания в хвойном лесу на скалистых берегах озер Швейцарии, как и прогулки по песчаному берегу Италии. Прислонившись к обломку дамбы или стене храма, он смотрел на шумное море, слушая неистощимое бормотанье волн (l’in;puisable balbutiement des vagues) у своих ног, и поэзия наполняла его сердце. «Я сочинял для себя одного, не записывая, стихотворения такие же объемные, как природа, такие же сияющие, как небо (resplendissants), такие же патетические (aussi path;tiques), как рев (les g;missements) морского бриза среди сосен и мастиковых деревьев, останавливающих движение ветра, подобно маленьким мечам, заставляя его плакать и рыдать миллионами голосов». Природа была источником вдохновения для воображения поэта, давала пищу для нарождающихся где-то внутри стихов и поэм. Все божественное, сокрытое в человеческом сердце («le plus divin dans le c;ur de l’homme»), не покидает человека, наружу выходит только слово, ибо душа бесконечна, а языки – только некоторое количество знаков, упорядоченных для пользования и приспособленных для людского общения («besoins de communication du vulgaire des hommes») [c. 15]. Это только инструменты с 24 –мя струнами, служащими для записи мириад нот, которые доносят до человеческой души страсть, мысль, мечты, любовь, молитвы, посылаемые природе и Богу. Как иначе передать бесконечность в том звуке, который издает рой насекомых? [c. 15].

Первые любовные элегии Ламартина были написаны в ритме Тибула, Бертена и Парни, напоминавших о сладких днях юности [c. 16]. Воображение, выхолощенное материализмом «имперской» литературы, понимало только те идеалы, которые содержались в небольших правильных и гармоничных стихах Парни (Parny), напоминающих аромат шампанского (les fum;es d’un verre de vin de Champagne), вызывавшего раздражения, дрожь, холодное опьянение, ссоры, примирения, любовь добродушной компании, которая сменяла свое имя на каждой книге» («les agaceries, les frissons, les ivresses froides, les ruptures, les r;conciliations, les langueurs d’un amour de bonne compagnie qui changeait de nom ; chaque livre») [c. 15]. Ламартин старательно копировал дождливой осенью четыре книги элегий, вместе образующих два тома, которые он пожелал предложить издателю, мечтая стать в ряд «бессмертных певцов сладострастия» (voluptueux immortels), собиравших при жизни лишь розы и мирты, – от Анакреонта, Биона, Мосха (Anacr;on, Bion, Moschus) до Проперция, Овидия, Тибула и Chaulieu, ; La Fare, ; Parny [c. 16] Привычные элегические образы – кружащего листа («Одиночество», «Воспоминание»), «чаши жизни», «осыпающегося цветка» – это не только мифопоэтическая игра, основанная на реминисценциях из Парни и Делиля, но и структурные элементы философско-мифопоэтической антитезы жизни и смерти, метафорической парадигмы первородного страха, «родового воспоминания», грезы «падения в пространстве» (термин Г. Башляра). Говоря словами К. Г. Юнга, «влияние земли и ее законов на душу проявляется в этих первообразах, пожалуй, особенно отчетливо».
 
Однако Ламартин дополняет парадигму сладострастия тревожными образами тени, мечты и сна: l’ombre entrem;l;; l’ombre du pass;; un songe efface. Избегая цветистых эпитетов, поэт заменяет их существительными со значением цвета: des pont de verdure, un rempart de verdure, les clart;s d’un beau jour. Образы, увиденные и услышанную поэтом «сквозь облака» и «тени» сновидения, создают цельную аудио-визуальную монотонную картину «вечного покоя» и небесного «вознесения в мечтах». Не оттого ли Ламартин так часто использует поэтику крыльев, практически отсутствующую у Руссо?

Тема любви выражена весьма своеобразно – в образе раскаленного угля,  обжигающего, но очищающего свойства: «L’amour fut pour moi le charbon de feu qui br;le, mais qui purifie les l;vres». В этот период мой образ жизни изменился, как и читательские вкусы. Военная служба, долгие отсутствия, серьезные увлечения, священная дружба, возвращение к моим естественным религиозным истокам, возродившимся во мне во время чтения la B;atrice de ma jeunesse, отвращение к сердечному легкомыслию, серьезное отношение к жизни и ее цели, и, наконец, смерть той, которую я любил и которая обрушила на меня столько горестей; все это, не погасив во мне любовь к поэзии, оттеснила ее очень далеко в моих мыслях («Je changeai ; cette ;poque de vie et de lectures. Le service militaire, les longues absences, les attachements s;rieux, les amiti;s plus saines, le retour ; mes instincts naturellement religieux cultiv;s de nouveau en moi par la B;atrice de ma jeunesse, le d;go;t des l;g;ret;s du c;ur, le sentiment grave de l’existence et de son but, puis enfin la mort de ce que j’avais aim;, qui mit un sceau de deuil sur ma physionomie comme sur mes l;vres; tout cela, sans ;teindre en moi la po;sie, la refoula bien loin et longtemps dans mes pens;es»).

Далее: «Прошло восемь лет, за которые я не написал ни строчки. Когда затянувшееся праздное судествование и пустые отношения отошли на задний план и я вернулся в то внутренне пространство, которое называется поэзией, мой голос изменился и моя песня была печальной как реальная жизнь. Все  струны моей души, смягченной слезами, рыдали или пели в молитве, вместо того, чтобы петь. Я больше никому не подражал, но выражал себя для себя самого. Это не было искусство, это было облегчение моего собственного сердца, которое убаюкивало себя собственными рыданиями. Я ни о ком не думал, когда писал свои стихи, меня посещали только мысли о тени и о Боге. Эти стихи отражали дрожь одиночества – в лесу, на море, вот и все.» («Je passai huit ans sans ;crire un vers. Quand les longs loisirs et le vide des attachements perdus me rendirent cette esp;ce de chant int;rieur qu’on appelle po;sie, ma voix ;tait chang;e, et ce chant ;tait triste comme la vie r;elle. Toutes mes fibres attendries de larmes pleuraient ou priaient, au lieu de chanter. Je n’imitais plus personne, je m’exprimais moi-m;me pour moi-m;me. Ce n’;tait pas un art, c’;tait un soulagement de mon propre c;ur, qui se ber;ait de ses propres sanglots. Je ne pensais ; personne en ;crivant ;; et l; ces vers, si ce n’est ; une ombre et ; Dieu. Ces vers ;taient un g;missement dans la solitude, dans les bois, sur la mer; voil; tout»).
 
«Я не стал больше поэтом, чем был ранее, но я стал более чувствительным, более серьезным и более правдивым. В этом заключено настоящее искусство: быть трогательным, забыть любое искусство, чтобы достичь свободы в искусстве, природы. Si vis me fiere, dolendum est Primum ipsi tibi! И в этом секрет столь неожиданного для меня успеха «Размышлений», когда они освободились от меня самого и существовали почти мимо моей воли, благодаря моим друзьям в Париже, которым я прочитал несколько фрагментов. Читатели услышали душу, не видя ее, увидели человека, а не книгу. Появился поэт, которого они ждали со времен Ж.Ж. Руссо, Бернардена де Сен-Пьера и Шатобриана. Поэт был молод, неопытен, посредственен, но он был искренен. Он взывал к сердцу, его вздохи переходили в эхо, а слезы вызывали аплодисменты» (Je ne jouis pas de cette fleur de renomm;e qui s’attacha ; mon nom d;s le lendemain de la publication de ce premier volume des M;ditations [c. 17 – 18].

«Ces vers cependant furent pendant longtemps l’objet des critiques, des d;nigrements et des railleries du vieux parti litt;raire classique, qui se sentait d;tr;n; par cette nouveaut;. Le Constitutionnel et la Minerve, journaux tr;s illib;raux en mati;re de sentiment et de go;t, s’acharn;rent pendant sept ; huit ans contre mon nom. Ils m’affubl;rent d’ironies, ils m’aguerrirent aux ;pigrammes. Le vent les emporta, mes mauvais vers rest;rent dans le c;ur des jeunes gens et des femmes, ces pr;curseurs de toute post;rit;. Je vivais loin de la France, j’;tudiais mon m;tier, j’;crivais encore de temps en temps les impressions de ma vie en m;ditations, en harmonies, en po;mes; je n’avais aucune impatience de c;l;brit;, aucune susceptibilit; d’amour-propre, aucune jalousie d’auteur. Je n’;tais pas auteur, j’;tais ce que les modernes appellent un amateur, ce que les anciens appelaient un curieux de litt;rature, comme je suppose qu’Horace, Cic;ron, Scipion, C;sar lui-m;me, l’;taient de leur temps. La po;sie n’;tait pas mon m;tier; c’;tait un accident, une aventure heureuse, une bonne fortune dans ma vie.

J’aspirais ; tout autre chose, je me destinais ; d’autres travaux. Chanter n’est pas vivre : c’est se d;lasser ou se consoler par sa propre voix.
Ces amis invisibles de mes vers ne se sont donc jamais rendu compte de la nature de mon faible talent et de la nature de la po;sie elle-m;me? Ils croient apparemment que le c;ur humain est une lyre toujours mont;e et toujours compl;te, que l’on peut interroger du doigt ; chaque heure de la vie, et dont aucune corde ne se d;tend, ne s’assourdit ou ne se brise avec les ann;es et sous les vicissitudes de l’;me? Cela peut ;tre vrai pour des po;tes souverains, infatigables, immortels ou toujours rajeunis par leur g;nie, comme Hom;re, Virgile, Racine, Voltaire, Dante, P;trarque, Byron, et [c. 19] d’autres que je nommerais s’ils n’;taient pas mes ;mules (конкуренты, соперники) et mes contemporains. «Ces hommes exceptionnels ne sont que pens;e, cette pens;e n’est en eux que po;sie, leur existence tout entire n’est qu’un d;veloppement continu et progressif de ce don de l’enthousiasme po;tique, que la nature a allum; en eux en les faisant na;tre, qu’ils respirent avec l’air, et qui ne s’;vapore qu’avec leur dernier soupir. Quant ; moi, je n’ai pas ;t; dou; ainsi. La po;sie ne m’a jamais poss;d; tout entier. Je ne lui ai donn; dans mon ;me et dans ma vie seulement que la place que l’homme donne au chant dans sa journ;e : des moments le matin, des moments le soir, avant et apr;s le travail s;rieux et quotidien.
Le rossignol lui-m;me, ce chant de la nature incarn; dans les bois, ne se fait entendre qu’; ces deux heures du soleil qui se l;ve et du soleil qui se couche, et encore dans une seule saison de l’ann;e. La vie est la vie, elle n’est pas un hymne de joie ou un hymne de tristesse perp;tuel. L’homme qui chanterait toujours ne serait pas un homme, ce serait une voix.

В стихотворении «Энтузиазм», в котором образы огня и бури символизируют творческое горение, встречаем тот же результат авторской самопроекции на образ жертвы, терзаемой орлом.

L’id;al d’une vie humaine ; toujours ;t; pour moi celui-ci: la po;sie de l’amour et du bonheur au commencement de la vie ; le travail, la guerre, la politique, la philosophie, toute la partie active qui demande la lutte, la sueur, le sang, le courage, le d;vouement, au milieu ; et enfin le soir, quand le jour baisse, quand le bruit s’;teint, quand les ombres descendent, quand le repos approche, quand la t;che est faite, une seconde po;sie ; mais la po;sie religieuse alors, la po;sie qui se d;tache enti;rement de la terre et qui aspire uniquement ; Dieu, comme le chant de l’alouette au-dessus des nuages. В упомянутом стихотворении «Осень» Ламартину важнее передать не колорит осени, а «воздушный», «осенний» стиль «медитаций», мыслей и чувств, подчеркнуть идею заката жизни, связанную с архетипом времени года, предшествующего зиме, архетипу конца жизни. В стихотворении «Le Vallon»: «…l';cho qu' adorait Pythagore, pr;te avec lui l'oreille aux c;lestes concerts») просматривается сквозная в ранней поэзии Ламартина мысль о человеке как божественном творении. Эта мысль отчетливо звучит заключительной строфе «Долины»: Dieu pour le concevoir? A fait l'intelligence: / Sous la nature enfin d;couvre son auteur! /Une voix ; l'esprit parle dans son silence: / Qui n'a pas entendu cette voix dans son c;ur? В этом заключительном аккорде лирический голос вещает об осознании мистериального обновления стихий, а чувство любви к природе тождественно религиозному экстазу. Голос, исходящий из сердца, – это «повелительный голос» матери-природы, «женского» мира, в котором смутные долины, «тени прошлого» – лишь отдельные фрагменты архаического мифа об умирании и воскресении. В поэтическом тексте долина становится частью «воздушной» картины мира, в которой ей отводится роль «убежища», места «ожидания заката дня» и смерти (Un asile d’un jour pour attendre la mort»).

Je ne comprends donc le po;te que sous deux ;ges et sous deux formes : ; vingt ans, sous la forme d’un beau jeune homme qui aime, qui r;ve, qui pleure en attendant la vie active ; ; quatre-vingts ans, sous la forme d’un vieillard qui se repose de la vie, assis ; ses derniers soleils contre le mur du temple, et qui envoie devant lui au Dieu de son esp;rance ses extases de r;signation, de confiance et d’adoration, dont ses longs jours ont fait d;border ses l;vres.
Ainsi fut David, le plus lyrique, le plus pieux et le plus path;ti- [c. 20]
que ; la fois des hommes qui chant;rent leur propre c;ur icibas. D’abord une harpe ; la main, puis une ;p;e et un sceptre, puis une lyre sacr;e ; po;te au printemps de ses ann;es, guerrier et roi au milieu, proph;te ; la fin, voil; l’homme d’inspiration complet! Cette po;sie des derniers jours, pour en ;tre plus grave, n’en est pas moins c;leste: au contraire, elle se purifie et se divinise en remontant au seul ;tre qui m;rite d’;tre ;ternellement contempl; et chant;, l’;tre infini! C’est encore la s;ve du c;ur de l’homme, form;e de larmes, d’amour, de d;lires, de tristesses ou de volupt;s; mais ce c;ur, m;ri par les longs soleils de la vie, n’en est pas moins savoureux: il est comme l’arbre d’encens que j’ai vu dans les sables de la Jud;e, dont la s;ve en vieillissant devient parfum, et qui passe des jardins, o; on le cueillait ; l’ombre, sur l’autel, o; on le br;le ; la gloire de J;hovah.

Une na;ve et touchante image de ces deux natures de po;sie et des deux autres natures de sons que rend l’;me du po;te aux diff;rents ;ges, me revient de loin ; la m;moire au moment o; j’;cris ces lignes (С. 21). Mais si, apr;s les sueurs, les labeurs, les agitations et les lassitudes de la journ;e humaine, la volont; de Dieu me destinait un long soir, d’inaction, de repos, de s;r;nit; avant la nuit, je sens que je redeviendrais volontiers ; la fin de mes jours ce que je fus au commencement : un po;te, un adorateur, un chantre de sa cr;ation. Seulement, au lieu de chanter pour moi-m;me ou pour les hommes, je chanterai pour lui ; mes hymnes ne contiendraient que le nom ;ternel et infini, et mes vers, au lieu d’;tre des retours sur moi-m;me, des plaints ou des d;lires personnels, seraient une note sacr;e de ce cantique incessant et universel que toute cr;ature doit chanter, du c;ur ou de la voix, en naissant, en vivant, en passant, en mourant, devant son Cr;ateur» [c.5-23].

Поэт утверждал, что достижение «глубокой человечности» возможно лишь в гармоничном слиянии с природой и небесами, в содружестве с водной и воздушной стихиями, в естественном человеческом стремлении к счастью, к мистическому «зову вечности». «Падение» у Ламартина равнозначно «воспарению», «полету» и противоположно падению-низвержению, о котором напоминают строки из стихотворения «Человек» [я]. Причем человек, по Байрону его Манфреду дерзко бросающий вызов defit, подверженное распаду и смерти, sans redemption без искупления [Vitoux, c. 5] у Ламартина вызывает если не осуждение, то и не поощрение. Аргумент в пользу человека гармоничного в прекрасной антитезе вечности, охраняющей озеро, немые скалы, таинственные гроты, темный лес, и коротких мгновений человеческого счастья и любви.

Символы земли одновременно символы твердости и прочности (холм, гора, скалы, гроты), как и образы воды, одухотворены, наделены качествами и приметами воздуха: вечностью, экспансивностью, незыблемостью, силой. Поэт полагается на это содружество «земного», бренного и «воздушного», небесного, бестелесного, ибо в нем он видит возможность увековечить воспоминание о первой любви.
Поэт передает своему лирическому герою способность тонко чувствовать эти два разветвляющихся процесса становления, утверждая, что нет ничего общего между ним и землей: Il n’est rien de commun entre la terre et moi. Однако его мифопоэтическое мышление сублимирует все земные и околоземные силы в душевные силы [я ландшафты].

После установления Июльской монархии Ламартин совершил путешествие на Восток, посетив Грецию и Ливан, святые места христианства.
 
La grandeur de la terre est d’;tre ainsi ch;rie:
Le Scythe a des d;serts, le Grec une patrie !…
Autour d’un groupe ;pars de montagnes, d’;lots,
Promontoires noy;s dans les brumes des flots,
Avec son sang vers; d’une h;ro;que art;re,
L;onidas mourant ;crit du doigt sur terre
Des titres de vertu, d’amour, de libert;,
Qui l;guent un pays ; l’immortalit; !
Qu’importe sa surface ? un jour, cette colline
Sera le Parth;non, et ces flots Salamine ! RESSOUVENIR DU LAC L;MAN.1842 [с.132]

В новых произведениях Ламартина образы «r;verie» соединяются с христианско-романтической символикой, культовые мотивы, сравнения состояния души с водой, пещерой, горой, лабиринтом, руинами не утрачивают поэтического смысла при описании странствий и скитаний, и выполняют функцию как природных, так и духовных атрибутов, как, например, в «Восточном гимне» (1846):

Le soleil r;pondit en se voilant la face:
« Ce n’est point d’;clairer l’immensurable espace,
De faire ;tinceler les sables des d;serts,
De fondre du Liban la couronne de glace,
Ni de me contempler dans le miroir des mers,
Ni d’;cumer de feu sur les vagues des airs:
Mais c’est de me glisser aux fentes de la pierre
Du cachot o; languit le captif dans sa tour,
Et d’y s;cher des pleurs au bord d’une paupi;re
Que r;jouit dans l’ombre un seul rayon du jour!

В стихотворении «Вечер» звезда в ночном небе – убедительный символ собственных желаний и инстинктивных порывов души и, как символ горы и бездны, «захватывает нервы», волнует «сердце», делает образ лирического «Я» эмоционально убедительным, передает ощущение значимости и причастности к тому, что происходит в природе, к мистическому смыслу человеческого бытия в исходном противостоянии и одновременном соитии человека с Богом, природой, миром. сохраняющих атмосферу трансцендентного таинства. Суггестивные картины «Одиночества», «Долины», «Бессмертия», «Молитвы», «Человека» имеют скрытый подтекст: они воссоздают «внутренний пейзаж», душевно-духовную глубину человека, атмосферу таинства смерти. В стихотворении «Отчаяние» поэт восклицает:

De quel nom te nommer, ; fatale puissance?
Qu’on t’appelle Destin, Nature, Providence,
Inconcevable loi … (LE D;SESPOIR)
Ламартин так  прокомментировал это стихотворение: «Une nuit, je me
levai, je rallumai ma lampe, et j’;crivis ce g;missement ou plut;t ce rugissement de mon ;me. Ce cri me soulagea: je me rendormis. Apr;s, il me sembla que je m’;tais veng; du destin par un coup de poignard. Il y avait bien d’autres strophes plus acerbes, plus insultantes, plus impies. Quand je retrouvai cette m;ditation, et que je me r;solus ; l’imprimer, je retranchai ces strophes. L’invective y montait jusqu’au sacril;ge. C’;tait byronien; mais c’;tait Byron sinc;re, et non jou;» [c. 93].

Из мозаичных фрагментов воспоминаний, размышлений, из интертекстуальных комбинаций возникает калейдоскоп постоянно меняющихся картин, складывается мифологизированная и одновременно психологически мотивированная история Человека, Поэта, способного или не способного строить свой рай на земле. По замыслу Ламартина у рая на земле три составляющих (как и у Руссо): связь и гармония с природой, жизнь в любви и поэзия. Все три составляющих счастья человека и есть условия для рая на земле, потеря одного из них делает человека несчастным и потерянным. Для того чтобы это понять Ламартину понадобилась целая жизнь (до 1849 г.) – движение от «пассивной» жизни (vita contamplativa) к активной (vita activa) – энергичной, творческой,  разнообразной, деятельной и энтузиастической. Метатекст и паратекст отличаются исповедальной структурой и многое поясняет в лирике Ламартина, выстроенной уже не по руссоистскому образцу, где «чувство», «чувствительность», искренность поставлены на службу исследования души, пребывающей в счастье и в несчастье, в поиске и в открытии, состоянии глубокого погружения (самоанализа) и медитации стали основой познания и описания не только личного мира, но и всеобщего, целостного, вселенского.

Литература

1. Башляр, Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи [пер. с франц. Б. М. Скуратова]. М.: Изд-во гуманит. лит., 1998, 268 с.
2. Большаков, В. П. Искушение стихиями // Башляр Г. Вода и грезы. Опыт о воображении материи [пер. с франц. Б. М. Скуратова]. М.: Изд-во гуманит. лит., 1998, 268 с.
3. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Мифопоэтическая концепция сверхличности в стихотворении А. де Ламартина «Человек. Лорду Байрону» // Мова i культура. Вип. 9. Т. Х (98). К.: Видавн. Дiм Дмитpа Бураго, 2007. С. 98 – 101.
4. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Символика стихий в романтизме (на материале творчества Новалиса, Э. По) // Актуальные проблемы современной американистики (Культурологический аспект). Материалы III Междунар. науч. конф. Минск, 27 – 28 февраля 2007 г. (American studies as the subject of scientific Investigationth Proceedings of 3 International conference. – Мinsk, February 27 – 28, 2007).
5. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Французский романтизм 1820-х гг.: структура мифопоэтического текста. Монография. Дн-вськ: вид-во НГУ, 2008. 280 с.
6. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Парадигма поэтического воображения в раннем творчестве А. де Ламартина (анализ творческой концепции в традиции Г. Башляра) // Культура народов Причерноморья. Науч. журнал. № 187. Декабрь. 2010. С. 247 – 252.
7. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Персонализм ХХ в. и романтическая мифопоэтика «Я». Истоки (Н. Бердяев, К. Г. Юнг, Г. Адлер, Э. Нойманн, К. Леви-Стросс) // Східнослов’янська філологія. Літературознавство. Вип. 22. Горлівка: вид-во ГІІМ, 2013. С. 106 – 115.
8. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Элегии Андре Шенье и романтическая школа: ландшафты земли и рельефы души // XVIII век: топосы и ландшафты. М. – Вып. 9 / под ред. Н. Т. Пахсарьян. СПб.: Алетейя, 2014. С. 170 – 177.
9. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Французский романтизм и раблезианство: проблемы интерпретации // Класика та сучасність: дискурс діалогу. ХІІІ Шрейдерівські читання. Міжвузівська наукова конференція, Дніпропетровськ, 5 – 6 лютого 2015. Дн-вськ: вид-во ДНУ, 2015. С. 18 – 20.
10. Лотман, Ю. О семиосфере // Лотман Ю. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн: Александра, 1992. 479 с.
11. Лотман, Ю. М. «Я» и «Я» // Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Ггнозис, 1992. 272 с.
12. Немилов, А. Н. Идеал «ученого отшельничества» у немецких гуманистов // Античное наследие в культуре Возрождения. М.: Наука, 1984. С. 111 – 116.
13. L’air des songes. Essai sur l'imagination du mouvement
14. Bornecque, P. Les R;veries // Rousseau. Les r;veries du promeneur solitaire / Profil d'une oeuvre. P.: Hatier, 1988. 79 p.
15. Guillemin, H. Lamartine. L'homme et l'oeuvre. P., 1940. P. 20 – 27, 107 – 112.
16. Lagarde, A., Michard, L. XIX si;cle. Les grands auteurs francais. P.: Bordas, 1969. P. 55–100.
17. Lamartine A. de. M;ditations po;tiques / Ebooks libres et gratuits / par Jean-Marie, Coolmicro et Fred. D;cembre 2006. 386 р. [Электронный ресурс] 17. Reboul, P. Introduction // Chateaubriand, R. Atala. Ren;. P.: Flammarion, 1964. 176 p.
18. Rousseau, J. J. Les Confessions // Rousseau. L'autobiographie. Chateaubriand, N. Sarraute, F. Dolto. P.: Hatier, janvier 1992. 128 p.
19. Tieghem, Ph. van. Les influences ;trangeres sur la litt;rature francaise (1550 – 1880). P.: Presses Universitaires de France, 1961. P. 126 – 220.
21. Языковое конструирование личности автора дневника в религиозном дискурсе (на материале дневников русских священнослужителей второй … А.А. Панова - 2016 - sfedu.ru