Легенды старой Риги. Полный вариант

Легенды старой Риги.

Все имена, названия, и события вымышлены. Любые совпадения являются случайными.
1. Плачущая ткачиха.
Старожилы утверждают, что произошло это при бургомистре Трейманисе Вилхелмсе. Хотя другие ветераны нашего города говорят, что – при Дреге Екабсе. Впрочем, поскольку эти градоначальники правили один за другим, вероятней всего происходили эти события при них обеих.
А случилось это в Засулауксе. Старом патриархальном райончике, тогда застроенном в основном маленькими низкими и ветхими домами бедняков. Здесь, на улице Кулдигас, в доме номер два, проживала вдова по фамилии Балоде: Ирма Балоде.
И была у неё дочь, Иева.
Когда погиб в буре муж Ирмы, рыбак Валдис, денег не стало, и жильё им приходилось теперь снимать самое дешёвое, а сама Ирма ничего кроме стирки делать не умела, перебивались они кое-как с сухарей на кашу из полбы. И руки у Ирмы были по локоть красные и распухшие – от ежедневной работы.
Но когда Иеве исполнилось десять, обнаружила Ирма, что дочь её собирает паутину по углам их низенькой прокопчённой комнатушки, и плетёт из неё нить. Из которой затем вяжет салфеточки. Крючком, который сама же выточила из большой рыбьей кости. Напильником отца. И очень даже они получаются симпатичные, только вот цветом не вышли: потому что паутина от копоти печки-буржуйки была вся напрочь черным-черна.
Подумала тогда, подумала Ирма, да и заняла у ростовщика Яниса горбатого немного денег. И купила Иеве старую раздолбанную прялку.
К счастью, жил на их улочке, по соседству, старый кузнец Руперт Эйхе. Пока не упала ему на руку огромная отливка из чугуна, заготовка для ворот ратуши, и не отсохла эта рука, был он самым известным и умелым мастером на весь их маленький Засулаукс. Ну вот, так как после этого он не смог больше ковать свои замечательные изделия, а подмастерья не пожелали содержать его в качестве наставника и учителя, и выгнали из мастерской, а жена с детьми уехала к своему отцу, в город Алуксне, вынужден он был снимать крохотную комнатку, и жить на скудное содержание, что получалось из процентов местного банка: благо, успел в момент расцвета сделать кое-какие сбережения: копил на собственный дом.
Однако ничего из старых навыков Руперт не утратил, и иногда пробивался ещё и случайными заработками. Починкой, и наладкой: будь то банальная швабра, или иностранные часы с боем. Вот ему-то Ирма и отнесла старинную прялку.
И то ли мастер Руперт был действительно – с золотыми руками, то ли кто-то свыше покровительствовал вдове и её дочери, а только прялка получилась на славу: она словно сама пряла любую пряжу! Да ещё и жужжала как весело! Хоть в пляс пускайся!
Руперт денег с Ирмы не взял, а приказал на положенный ему гонорар купить дочери пряжи. И красок для неё. Ну, и всего, что положено для ткачихи. Ну, Ирма и купила, не забыв от души поблагодарить старика.
И вот, почитай, с одиннадцати лет, Иева начала работать по-настоящему. И уж так любо было Ирме наблюдать, как дочь работает! Всё-то у неё спорилось, а уж если Иева заводила песню, так и вообще: словно всё делалось само-собой!
Начала-то малышка с кружевных салфеточек, а затем перешла и к наволочкам и покрывалам – и краше этих её изделий на местном рынке не было ничего! И Ирма, вначале робко ютившаяся с изделиями дочери где-то в тёмном уголке ратушной площади, затенённом, и попахивавшем отбросами, вскоре перешла в самый центр. Где смогла даже арендовать крытый лоток. Вскоре и кредит горбатому Янису вернули. С процентами, разумеется.
Денег теперь Ирма с дочерью получали столько, что хватало и на пряжу, и на краски, и на белый хлебушек с маслом. И даже на сливки и колбасу.
Разумеется, и про старого Руперта Ирма не забыла, и отдала ему всё, что было положено, да и сверху накинула: понимала, что если б не он – не было бы у них с дочерью волшебной прялки! Руперт не возражал, сказал только, чтобы в чужие руки прялку никогда не отдавали. Иначе может и исчезнуть волшебство: ведь он делал ремонт именно с желанием помочь девчушке, и думая только о её маленьких натруженных ручках!..
Ирма на ус намотала, и помощниц доченьке не нанимала. Хотя и было искушение расширить дело: её к этому времени уже завалили заказами. Да не кто-нибудь – а знатные люди Риги, и богатые купцы, и даже бургомистр!
Но однажды в Ригу, на рынок, приехал некий купец, по имени Элфрид. Подивился он на чудесную работу дочери Ирмы, и предложил перебраться к ним, в Вентспилс. Дескать, там – тоже море, народу поменьше, а воздух - поздоровее, ну и у него – свой корабль, и, понятное дело, он сам плавает в другие страны, и смог бы там продавать изделия Иевы – повыгодней!
Однако Ирма тогда насторожилась: уж больно сладко лилась речь купца. И знал он всё и про неё, и про Иеву, и про прялку их волшебную - уж как-то слишком хорошо! Не иначе, как озаботился заранее всё выведать про их скромное когда-то, а сейчас вполне богатое и сытное житьё-бытьё.
Вот и ответила она тогда, что должна подумать. Да и с дочерью посоветоваться. На что купец поспешил согласиться, присовокупив при этом, что у него – тоже сын на выданье, в самом соку: пятнадцать годков сравнялось молодцу. И лицом и статью он очень даже вышел!
Ирма дома рассказала Иеве про предложения и намёки купца Элфрида.
Иева нахмурилась, что несколько портило её милое личико – а ей тогда как раз исполнилось четырнадцать! И была она – настоящая красотка. Плюс ещё и скромный и незлобливый характер: чисто – ангел! – и сказала, что никуда она переезжать не собирается. Потому что новая съёмная квартира на втором, мансардном, этаже, куда они с матерью перебрались полгода назад, её вполне устраивает.
И вот на следующий день Ирма своему клиенту, заявившемуся прямо с утречка, и сообщила: так мол и так. Дочь пока замуж не хочет, а насчёт переехать – они не согласны менять столицу на второстепенный маленький городишко.
Элфрид рассердился, конечно. И обиделся за свой город. Но сохранял лицо: сказал, что городишко у них вовсе не второстепенный, а очень даже симпатичный и чистенький. А сын его – вообще красавчик. И, дескать, не нужно вот так, сходу, отказываться от счастья дочери – может, парнишка понравится и Ирме и Иеве! А привезёт-ка он его сюда, к ним, познакомиться.
Идея Ирме не слишком понравилась, но Элфрид только что скупил почти весь её товар, да ещё и заказ большой сделал, так что она не нашла в себе силы сразу отказать. Да и кто знает: может, доченька как раз с сынулей купца Элфрида – Сванте его было звать! – и счастье своё найдёт!
Ну вот, поскольку городишко её предположительного зятя и тестя был неподалёку, всего один день езды, или даже меньше, договорились, что послезавтра Элфрид сынулю-то – приведёт. Для начала – не свататься. А просто познакомиться. И не дома у Ирмы, чтоб не смущать её и дочь, а где-нибудь по соседству: например, в булочной.
Дома в этот вечер, само-собой, только об этой встрече они и говорили. А поскольку всю домашнюю работу Ирма предпочитала делать сама, не нанимая никакой прислуги, (Чтоб даже случайно кто не дотронулся до прялки!) уставали они обе – будь здоров. Поэтому и спать ложились пораньше, и спали крепко: у кого совесть чиста, тот спит всегда и спокойно, и крепко…
Только вот выспаться женщине и девушке в ту ночь не удалось: часа в три ночи, в самый тёмный-растёмный час, услышала Иева, как отворяется дверь в их квартирку. И кто-то осторожно и медленно входит. И идёт – но не к ним в спальню, а прямо в тот угол у окна, где она поставила свою любимую прялку! Иева тогда, как была, в одной ночной рубашке, вскочила, и быстро перебирая своими тоненькими босыми ножками, выбежала в гостиную.
И что же?!
У прялки, наклонившись над ней, стоял огромный чёрный человек. По виду – натуральный громила!
Но это не испугало девушку: ибо она помнила напутствия кузнеца: если до её прялки дотронется посторонний – закончится волшебство!
Поэтому она кинулась прямо к незнакомцу, крича на весь дом, и пытаясь отогнать того от прялки!
Однако незнакомец, сделав шаг назад – больше от удивления, чем под напором малышки, поспешил скинуть капюшон с головы, и крикнуть:
- Не нужно бояться! Это я, твой будущий жених Сванте! Я и отца-то попросил подъехать к вам с матерью только потому, что видел тебя ещё там, в вашем старом доме – через окно! И уж так ты мне по сердцу пришлась, что я на всё готов был. Только бы заполучить тебя в жёны!
Однако Иева не поверила юноше, потому что видела, как тот продолжает пытаться приблизиться к её заветной прялке! Наверняка думает, что если похитит устройство, и наймёт кого-нибудь, так заработает вдвое больше! Заставив работать круглые сутки, а не по шесть часов, как Иева.
Ну, тут выбежала из спальни и Ирма, и как принялась вопить!
Потому что прямо у неё на глазах её дочь вцепилась «жениху» в волосы, и принялась рвать их! А волосы были густые и красивые. И когда они начали разлетаться по всей комнате, часть попала и на прялку.
Загудела, зазвенела тут прялка! Вспыхнула неземным фиолетовым светом! Наполнившем всю комнатку…
И принялась тут прялка прясть!
И уж такая красивая нить возникла прямо в воздухе!..
Обвилась она вокруг Иевы, и испустила волшебное жёлтое сияние.
И исчезла вдруг в этом сиянии Иева. А Сванте вдруг на глазах Ирмы стал съёживаться, складываться, скручиваться… И превратился в краба!
Краб засеменил было к порогу, но разъярённая Ирма не растерялась: схватила кочергу, да и треснула его со всего маху!
Только мокрое пятно от жадного коварного мерзавца и осталось…
Что же до дочери Ирмы, так нашлась и она. В кольце, образовавшемся от опавших спряденных волос, прямо посередине, сидел маленький паук.
Ирма взяла его на руку, и принялась плакать… И превратилась и сама – в лягушку.
А историю эту рассказал хозяин дома, живший на первом этаже: он не всё, конечно, видел, только лягушку, мокрое пятно от краба, и круг из волос, но по крикам и словам, выкрикнутым и сказанным героями этой легенды, догадался обо всём произошедшем. И фиолетовое сияние видели и он, и все соседи, проснувшиеся от криков.
Наказанным оказался и отец жениха-негодяя, Элфрид.
Когда он утром пришёл из своей гостиницы, то увидел у порога огромную толпу народа: соседи и знакомые Ирмы и Иевы.
Хозяин дома всё рассказал ему.
И старика хватил удар!
Тут же, на месте, он и помер.
А вот прялки волшебной с тех пор никто так и не видел.
Впрочем, как и старого кузнеца Руперта.
2. Бургомистр Ясонс и голуби.
История эта простая, и на благородное звание «легенды» ну никак не тянет. Тем не менее она – случилась, и не упомянуть о ней значило бы лишить старую Ригу части фольклора. И истории. Тем более, что она - вполне достоверный факт, и даже описана в хрониках.
Только вот благозвучности или чинности в ней нет ни на грош.
Бургомистр Гиртс Ясонс занимал свою должность всего три года. Больше не выдержали горожане – сместили от позора и греха подальше!
А дело было так.
При его предшественнике, бургомистре Блауманисе, в старой Риге – Вецриге, раскинувшейся между Даугавой и Ридзене, фактически и происходила вся активная «светская» жизнь жителей столицы. Тогда на пятачке между набережными этих рек располагалось не более 670 домов, и площадь перед ратушей всегда была наполнена лотками торговцев, и народ в виде покупателей, гуляющих мещан, слуг, кухарок и прочих клиентов, здесь тусовался практически всегда. А окружена площадь была зданиями Биржи, Собором, Арсеналом, зданием собственно Мэрии, и кое-какими ещё присутственными местами и домами знати. И шла бойкая торговля, обсуждение насущных новостей, и прочая «светская» жизнь, до заката.
А поскольку после продавцов, и ежедневных «тусовок», всегда оставались какие-нибудь отбросы, объедки, или крошки, по утрам и вечерам здесь было не протолкаться и от голубей. Настолько обнаглевших, и привыкших к людям, что они и не улетали, даже когда на них чуть не наступали. Правда, они и тогда не улетали: просто отпрыгивали на шаг-другой!
Голуби, как известно, сдержанностью нравов и хорошим воспитанием не страдают, и, если что – оставляют после себя помёт, вовсе не сообразуясь с приличиями и требованиями санитарии или красоты. И бургомистр Андрис Блауманис нашёл весьма простой способ, как сделать центральную площадь города почище. Для этого он заложил в бюджет мэрии деньги на закупку зерна. И это зерно шесть раз в день рассыпали муниципальные работники – непосредственно на набережной Даугавы, подальше от собственно площади.
Голуби очень быстро смекнули, что и как. И гуляющих, и торговцев и их клиентов больше не пачкали. Поскольку всегда теперь находились на набережной, терпеливо ожидая очередного «гарантированного» угощения.
Однако когда к власти пришёл бургомистр Гиртс Ясонс, он решил, что сумма, ежегодно выделяемая на прокорм «бесполезных» и «жирующих» обнаглевших птиц – уж слишком велика для скромного Рижского бюджета. И отменил закупку зерна и подкормку серых «нахлебников».
И что же?
Не прошло и двух дней после того, как голуби убедились, что еды им больше не дают и не дадут, и… вернулись на площадь перед Ратушей. Со всеми вытекающими последствиями.
Ясонс, разумеется, пытался бороться с напастью: нанял мальчишек, чтоб те бегали с вениками, палками с тряпками, и прочей ерундой, и гоняли птиц. Однако те, едва взлетев с одного места, тут же опускались на другое – буквально в нескольких шагах от того, откуда их согнали. И мальчишек практически не боялись. (Ну так: привыкли же, что люди их кормят!)
Пытался Гиртс найти и другие способы, чтоб отогнать или прогнать совсем голубей с центральной площади: трещотки, обливание водой, петарды, и так далее. Но ничто не помогло. Однако просто так убивать мирных птиц, являющихся в какой-то степени символом мирной жизни, и третьей Ипостаси, и процветания столицы, не решился даже Ясонс.
И решил он тогда отлавливать голубей, варить, жарить, и кормить ими бедняков, живших в Засулауксе. (В-принципе, весьма гуманный в отношении малоимущих жителей столицы, жест.) Для этого собрали работники мэрии много сетей, профессиональных птицеловов, и принялись за дело. Однако ничего у них не вышло: голуби, хоть и не боялись их, но попадаться в сети категорически не желали! Словно сам чёрт руководил и направлял их: за целый день десять опытных профессионалов не поймали ни одного голубя, несмотря на все старания, кучу перевёрнутых лотков, брань и крики торговцев, и суматоху, словно вернулись времена столпотворения…
Бургомистр Ясонс тогда распорядился голубей оставить в покое, но кормить их – запретил. И если кого-то из торговцев ловили на том, что он потихоньку подкармливает пернатых «дармоедов», или не убрал за собой крошки и мусор – штрафовали! На немалую сумму.
Торговцы, конечно, обиделись, но постановление есть постановление.
И, говорят знающие люди, что пошёл тогда старшина цеха торговцев, Вилис Лейниекс, к старому Квелесу, известному своими лекарственными настойками да приворотными зельями, и кое о чём с ним договорился. А о чём именно – неизвестно и по сей день, ибо и Вилис и Квелес хранили о сделке абсолютное молчание. А поскольку никто не присутствовал при их разговоре, никто так и не узнал его содержания, и во сколько денег обошлось Лейниексу решение проблемы.
Однако результаты договора сказались сразу. Буквально на следующий день, стоило Гиртсу Ясонсу с супругой Мальвиной выйти из своей квартиры при мэрии, для традиционной утренней прогулки, как буквально налетела на них огромная стая голубей! Птицы и кружились над ними, и хлопали крыльями, и гугукали! Но настолько близко, чтоб их можно было поймать, или отогнать рукой, не приближались.
Ну и, понятное дело, делали они всё то, что испуганные голуби делают.
И так продолжалось несколько минут – до тех пор, пока Ясонс не передумал гулять, и быстро не вернулся назад: под прикрытие крыльца.
После чего он и Мальвина больше не пытались выйти «прогуляться»: голуби буквально облепили крыльцо, и их гугукающая и воркующая настырная стая заполнила окрестности парадного выхода. А вот вид у бургомистра и его супруги был… Удручающий. О чём почтенная Мальвина, рыдая, поспешила сообщить супругу, присовокупив при этом, что «стиркой тут уже ничего не исправишь!», и что придётся ему теперь «раскошелиться на новые выходные наряды!» И вообще: «какой позор! Стыдно от людей!»
Однако второй выход бургомистра, уже без супруги, произошедший через два дня, оказался ещё более унизительным. Птицы теперь словно упражнялись в меткости: сменяясь по очереди, они «бомбили» и бомбили с высоты голову бургомистра, и хотя та и была покрыта широкополой шляпой, но очень скоро с её полей капало на брусчатку площади… То самое.
Отчаявшись, на следующий день Гиртс Ясонс вышел из мэрии в сопровождении охотников. Те храбро и добросовестно пытались в парящую высоко в небе стаю попасть. Дробью. Однако ни один голубь так к ногам бургомистра и не упал – словно стая была заговорённой, заколдованной…
Так что через пару недель, чуть не разорившись на оплате услуг охотников, к тому же так ни разу и не попавших, и на стирке и замене парадного камзола, бургомистр отменил свои ежеутренние выходы «на прогулку». И гуляли они с супругой теперь только глубоким вечером: после заката солнца! И – только под зонтиком. На всякий случай.
Потому что однажды на них напали летучие мыши.
Те, правда, помётом чету мэра не «уделывали», зато порвали все драгоценные и дорогие кружевные отложные манжеты и воротники, не говоря уж о том, что поспутывали все волосы в модной и дорогой причёске.
Но бургомистр не сдавался. И его помощники рассказывали, что поклялся он страшной клятвой, упомянув даже свою жизнь, что возвращать традицию подкармливать наглых «летучих разбойников» халявным зерном – не будет ни за что!
Через пару месяцев над упрямцем не подшучивал и не прикалывался только совсем уж ленивый и трусливый. Даже почётных гостей из Даугавпилса, приехавших для заключения новых торговых договоров, Ясонс вынужден был принимать в своей крытой оранжерее, срочно пристроенной с обратной стороны к зданию мэрии. Но и то: какой-то шустрый и наглый голубь умудрился прорваться ночью и туда, притаившись до поры под стропилами, и в самый ответственный момент, при приветствии друг другом обеих делегаций, поставил Гиртсу огромную отметину. Прямо в центр обширной лысины!
Вышло ну очень неудобно: благородные гости еле сдерживали смех, ухмылки и подколки. Где уж тут говорить о выгодных договорах!..
Словом, продержался в таких условиях наш «экономный» Ясонс целых три года. А потом его сместили. И на его место назначили почтенного Гунарса Мелдсбергиса. Сразу, первым же указом вернувшего подкормку голубиного сообщества шесть раз в день. На старом месте – на набережной.
Но вот с почестями уйти на покой, и почивать на лаврах, у Ясонса не получилось: голуби продолжали преследовать его и после смещения, даже дома, и во дворе. Не выдержав такого, и презрения и насмешек других высокородных дам Риги, Мальвина ещё через год отчалила, уехав к матери, в Лиепаю. Детей она забрала с собой, хотя голуби были в какой-то степени демократичны и разборчивы: отпрысков неудачливого бургомистра никогда не трогали!
Говорят, что всё это постепенно подтачивало и здоровье и нервы пожилого мужчины, и в пятьдесят пять его разбил паралич. После чего прожил он не более пяти месяцев.
И, все это видели, и этот факт абсолютно достоверно зафиксирован, что во время похорон Гиртса, когда гроб уже опустили в могилу, первым сбросил своё «поминальное подношение» в виде огромной белой кляксы, особенно большой и матёрый голубь – размером с доброго орла!
С тех пор при даже случайном упоминании кем бы то ни было имени Гиртса Ясонса все рижане поворачивают голову к левому плечу, и смачно плюют три раза…
Кстати: тьфу-тьфу-тьфу!
3. Волшебное зерцало.
Это случилось при бургомистре Янисе Майзите. Которого, если честно, все горожане уважали: он не драл налоги до последнего лата, и построил больницу для бедных. И гостиницу.
Жил тогда на улице Калею башмачник Юрис Стаэгле. И была у него жена Вия. К сожалению, была она намного старше его, и постоянно чем-то болела. Так что никто не удивлялся, что детей им Бог не дал.
Вот, прожили они вместе двадцать лет, и совсем плохо стала выглядеть Вия. Согнутая радикулитом в три погибели, хромающая, с одышкой, лицо – сплошные морщины… Словом, кто не знал чету Стаэгле, принимали Вию за мать Юриса.
А к старости, как-то осенью, совсем слегла Вия: уже и из дома почти не выходила. Вот и приходилось Юрису самому и печь топить, и обед варить, и бегать на рынок за продуктами, и к коллегам по цеху, когда надо было прикупить, там, новой дратвы, или лапку поменять, или шило поломанное заменить… Потому что не было у него денег, чтоб подмастерьев содержать. Но он не жаловался: старался быть приветливым со всеми, и с клиентами, и с соседями. Всегда улыбался. На жизнь не жаловался.
И вот однажды, когда он шёл с рынка, с корзинкой свежих овощей и других продуктов, повстречалась ему, уже у поворота на его улицу, цыганка. Выглядела она, если верить Юрису, ещё более больной, чем его жена. А на руках у неё был ещё и грудной ребёнок. И уж такой измождённый и худой, что сердце у Юриса буквально защемило. И хотя цыганка уже ничего не говорила, и даже не просила, сидя на тротуаре, и прислонившись спиной к двери богадельни, куда, очевидно, пришла в последней надежде на помощь, а только смотрела! Да таким взглядом, что достал Юрис из своей корзинки свежую, ещё горячую и пахнущую корицей и сдобой, булку, и дал цыганке.
Впилась тут же та зубами в выпечку, глаза прикрыла, и даже застонала – не то от удовольствия, не то от благодарности. А уж в глаза Юрису теперь так смотрела – тому даже неудобно стало. Достало он тогда и кусок колбасы, да тоже отдал цыганке. Та колбасу спрятала под одну из своих необъятных разноцветных юбок, а оттуда достала что-то, завёрнутое в тряпицу.
Юрис как раз собирался уходить, как протянула цыганка эту тряпицу ему, и сказала голосом хриплым и тихим:
- Ты очень добрый, Юрис. Ведь вы с женой тоже еле сводите концы с концами. Вот: возьми – это для неё. Только вот что главное запомни! Пусть ни в коем случае не смотрит в него больше, чем по пять минут в день!
Юрис даже спасибо сказать не успел, как вдруг растаяла прямо в воздухе цыганка: растаяла вместе с ребёнком и надкусанной булкой в руке…
Юрис некоторое время хлопал глазами на пустую улицу, и закрытую дверь богадельни. Но ему это быстро надоело: потому что никого он так и не увидел. И уж совсем было принял своё странное приключение за видение, мираж, если б не тряпка в руке.
Юрис тогда поставил корзинку наземь, возле своих ног, и аккуратно тряпку развернул.
И было там маленькое круглое зеркальце. В оловянной простой оправе, и как раз такое, чтоб помещаться в ладони.
Юрис тогда пожал плечами, и завернул зеркальце обратно. Дома у его жены было зеркало и побольше, и даже – покрасивей, в литой медной раме, с красивыми завитками в «цветочном» стиле – акант, как это называется.
Когда принёс корзину домой, Вия даже не встала встретить его, так ей было плохо. Юрис, конечно, подошёл, поздоровался – она ведь ещё спала, когда он уходил на рынок, чтоб успеть прикупить всего подешевле – у крестьян из близлежащих деревень, у которых чуть позже перекупали всё городские перекупщики. Не зная, что бы такого сделать ей приятного, дал он ей зеркальце, наказав, чтоб долго в него не смотрела.
И вот, пока Юрис готовил немудрёный завтрак, да заваривал кофий, услышал он голос своей супруги. И звучал этот голос вроде как пободрее:
- Юрис! Что это за зеркало такое?! Мне… Стало намного легче!
Юрис поторопился кофий с плитки снять, чтоб не убежал, залив огонь, да подбежал к постели жены.
И ведь точно: и румянец прорезался на блёклых, землистых только что, щеках, и улыбка, которой он на лице жены не видывал уж сколько лет, появилась, и дышит она почти без присвиста!.. Подивился тут Юрис, но зеркальце поспешил отобрать у супруги: отлично он помнил наставление цыганки. А ну – как опасно слишком долго любоваться на себя в это, явно волшебное, зерцало?!
Ну, позавтракали они, причём Вия даже сидела на постели – а до этого кушала уже лёжа, с трудом. И Юрис ушёл вниз, в свою мастерскую. Строго-настрого наказав супруге не вставать, лежать, набираться сил, и зеркальце больше сегодня не трогать. (На всякий случай он даже спрятал его – в прихожей, в старом сапоге.)
Заказов и клиентов у него в тот день было много, и освободился он лишь к пяти часам пополудни. Заперев мастерскую, и поднявшись к себе в спальню, он порадовался: жена сидела уже за столом, и вовсю уплетала отварной картофель с маслом.
- Как, дорогая?! Ты смогла сварить картошку?!
- Да, милый. Ты прости уж, мне вдруг так захотелось есть – и я не дождалась тебя, и не стала звать: чтоб не беспокоить. И я даже смогла развести огонь, и сварила картошки полный котелок.
Там и тебе осталось на ужин!
Юрис порадовался про себя: уж сколько лет у жены не было аппетита! И ела она – что твоя курочка: клевала буквально по крошечке… А ещё он не мог надивиться и видимым переменам, произошедшим с Вией: румянец разлился по всему лицу, а не только по щекам, взгляд стал уверенный, а не равнодушно-усталый, как раньше, да и глаза блестели! Как в те давние годы, когда они только женихались, и покорила она его сердце – как раз лучистым взглядом!.. Словом, понял Юрис, что цыганка-то…
Вернула счастье в их дом и семью!
Правда, хвастаться, или - упаси Бог! - делиться «рецептом» он ни с кем тогда не стал: чтоб не сглазить.
Вот так и зажили они потихоньку: Юрис с утра выдавал супруге зеркальце, на пять минут каждый день. И уж, конечно, теперь у Вии прорезалось и любопытство, и выпытала она у него, каким образом оно к нему попало. Но не стала она ругать его за то, что подал презренной цыганке, а наоборот: обняла и поцеловала:
- Добрый ты у меня. Это-то я поняла, ещё когда только в первый раз тебя увидела. Ну а то, что не красавец – это мне наплевать! Вот Бог ли, ангелы ли, но и воздают тебе за твою доброту! Настоящую, а не показную!
Словом, здоровела и молодела Вия буквально с каждым днём. Вскоре, через пару месяцев, уже и на улицу стала выходить, и на рынок. За продуктами. Да за сплетнями-то городскими. А то какая же это женщина – если не интересуется новостями да пересудами про подруг и дворян-купцов-бургомистра.
А там уж бывшие подруги допытались, хотя Вия вначале и не хотела говорить, каким таким чудом она снова встала на ноги, и день ото дня всё хорошеет – и фигуркой и личиком миловидным теперь она походила на тридцатилетнюю!
Не будем злословить, но за её спиной именно этим теперь все её постаревшие и подурневшие ровесницы и занимались…
И дошли слухи и до тех, до кого бы не надо.
И вот однажды заявился к Юрису начальник его цеха, цеха обувщиков: Вайделатис Вилсоне. Он вокруг да около ходить не стал: сразу предложил Юрису сто латов за волшебное его зерцало!
Юрис пытался было отпираться, дескать, клевещут всё люди, да не продаётся зерцало…
Но начальник цеха сразу заявил ему, что не намерен выслушивать чепуху: всё в их стране и городе продаётся! А если кто-то чего-то недопонимает, и не продаст, то он, как Старшина цеха, быстро аннулирует его лицензию на профессию, и мастерскую отберёт. И заставит или уезжать из города, или сменять профессию!
Ну, Юрис видит, что дело плохо. И что не потянет он борьбу с Цехом и начальством. И продал. Правда, не за сто, а за двести латов.
Про то, что смотреться в зерцало можно не более пяти минут, тоже сказал – это и было оговорено при заключении сделки: и именно за «секретную инструкцию по использованию» Юрис денежек-то и выторговал.
Начальник цеха отчалил, сказав, разумеется, спасибо.
И после этого не прошло и полугода, как стала появляться на улице и его супруга – а то всё стеснялась. Потому что весила в свои пятьдесят лет добрых восемь пудов. А уж какие страшные морщины и бородавки имелись на её лице! Об этом всем рассказывал лекарь, регулярно навещавший старую Аспазию, и пользовавший её, в-основном – пуская кровь. Да и слуги не молчали.
Однако недолго длилась эта «идиллия».
Через полгода уже бургомистр, Янис Майзите, «навестил» старшину цеха обувщиков. Что там и как у них происходило, никому не известно – разговор происходил без свидетелей. Да только злые языки утверждают, что два тяжеленых кошеля, висевших на шарфе на шее слуги, сопровождавшего бургомистра, на обратном пути уже там не висели.
Только вот не к лицу, видать, корове - черкесское седло.
Жена бургомистра, Анна, к старости стала похожа на… Нехорошо порочить такое благородное животное, как лошадь, но много общих черт люди, подруги, и особенно слуги бургомистра, в ней находили.
Впрочем, может быть дело-то тут не столько в том, что захотелось ей вернуть и молодость и красоту, а и в – Престиже!
А то как же так! Жёны чиновников там всяких да старшин Цехов будут хорошеть, а Первая Дама столицы будет ходить как уродина какая!..
Но вышла тут промашка. С расчётом-то этим.
Похоже, не то – по рассеянности, или по забывчивости (Потому что злого умысла тут подозревать нельзя! Всё-таки бургомистр – бог и царь города! Захочет – так и в тюрьму прикажет посадить! Если заподозрит чего…) не сказал старшина Вилсоне про пять минут.
Вот и радовалась первое время пожилая супруга бургомистра начавшимся переменам! И времени со своим новым талисманом, со своей «омолаживающей» игрушкой, проводила день ото дня всё больше!
Ну и чем это кончилось, все прекрасно знают.
Потому что растрезвонили слуги по всему городу, что там и как произошло.
Вернулся однажды с собрания чиновников Риги наш Майзите, поднялся, усталый и злой, в комнаты супруги, зовёт её – а там… Никого!
Он ринулся в спальню. И на полу, возле комода, на котором имела обыкновение держать зерцало во время «сеансов» его благоверная – обнаружил…
Ребёнка! Грудничка!
Долго чесал лысый затылок Янис Майзите. Да ничего ведь уже не поделаешь! Магической игрушки, что возвращала бы годы – нет!
Однако нужно отдать должное смекалке нашего тогдашнего бургомистра. Вот: не зря сидел человек на своём месте. Умел потому что найти решение для любой проблемы.
Позвал он на помощь мамок-нянек, кормилицу приказал вызвать. Да ухаживать за юной госпожой наказал так, как за родным ребёнком! А то, дескать, спросит он с них!
После чего, аккуратно завернув волшебное зерцало в первую попавшуюся тряпку, (Это оказалась нижняя рубашка его жены!) отправился он прямиком на набережную. Подошёл к лодке старого Ханса Бредерло – работал тот тогда старшиной перевозчиков. Поздоровался, погрузился. Приказал выгрести прямо на середину Рижского залива.
А когда спустя час оказались они в нужном месте, развернул Янис свёрток свой, посмотрел в последний раз на своё отражение, и на зерцало, да и сказал:
- Бесовское изделие и покоиться должно с бесами! (А тогда все верили, что и русалки, и водяные бесы обитают как раз там – в самом глубоком месте, в середине залива!)
После чего спокойно и без излишней экспрессии выбросил волшебный предмет прямо в воду залива.
Вода с тихим всхлипом поглотила зерцало, и… Всё!
Больше никто и никогда этого волшебного изделия не видел.
Ну а бургомистр, убедившись, что за «внучку» его малышку-супругу всё равно никто не принимает, так и воспитывал и обучал её в своём доме, как супругу.
До тех пор, пока не отошла его душа в мир иной…
Но девочке к этому времени сравнялось четырнадцать, и за ней было кому приглядеть: молодому жениху юной Гретхен, Рупперту Гинзелю, уже исполнилось шестнадцать.
Свадьбу сыграли через год – когда закончился траур по Янису.
Ну а Вия с Юрисом на этой свадьбе были в числе всех остальных…
Зрителей.
4. Огненная ласка.
История эта произошла в особо лютую зиму, при бургомистре Морбергсе Эдуардасе.
Как-то у богатого купца Смильгиса Кристапса забился дымоход кухонной печи. А поскольку район старой биржи, в частности улицу Мейстару, обслуживал трубочист по имени Малдс, (фамилии которого так никто и не потрудился выяснить!) его и позвали.
Малдс пришёл ближе к обеду, поскольку заказов у него в тот холодный январский день было много, а купец – всё-таки не советник бургомистра – может и подождать!
Крыша двухэтажного высокого дома купца была вполне обычная: то есть – из черепицы. Она, конечно, если правильно уложена, служит вечно. Но вот забираться по ней, особенно, когда она покрыта скользким подтаявшим снежном, или – льдом, если тепло от печки подтапливает снизу слой выпавшего снега – дело не из приятных. А уж опасно – и не говорите!
Однако Малдс не смущался такими, привычными в общем-то, трудностями, взял с собой свою лесенку, верёвку, да основной «прибор» - массивное чугунное ядро с петлями и стальным ёршиком, на стальном тросике. Да и полез.
Попав на конёк крыши, он, не торопясь, чтоб уж не возвращаться, двинулся от трубы к трубе – спальни, зал, кабинет… Всё шло вполне штатно и привычно, пока не добрался до засора как раз в кухне. Заковыка тут у него случилась. Не желало проваливаться до пода печи его ядро с ёршиком – и всё тут! И даже когда попробовал опустить то с «разгону» - ничего не вышло.
Смотрел он в трубу, смотрел: да только что можно высмотреть в чёрной дыре в морозный снежный день, когда небо затянуто свинцовыми тучами, и даже внизу, на почти чёрных, словно ночных, улицах, не много чего высмотришь!
Ну, Малдс тогда много думать не стал: спустился вниз, да прихватил наверх свой нелюбимый, но нужный багор с кошкой. Затолкал его в трубу, на глубину двенадцати футов, где ядро-то застряло. Да принялся вращать крюком багра во все стороны. И, вроде, что-то подцепил!
А вот когда вытащил багор наверх, подивился.
Вокруг палки, обвившись этакой спиралью вокруг неё, имелось некое существо. Чёрное-пречёрное, да ещё с густой длинной шерстью.
Больше всего существо напоминало хорька. Или ласку. Тельце – длинное, очень гибкое. С руку длиной. Мордочка – явно хищная, пасть – с острыми зубками ослепительной – по контрасту! – белизны! И смотрела эта мордочка на Малдса весьма недружелюбно.
Малдс почесал в затылке, сдвинув чуть вперёд шапку: чему удивляться, что не рада: он же её – ядром с ёршиком!..
Ну а другая мысль была: надо же, какая зверушка ему встретилась. Никогда прежде он таких не видывал. Да и никто из коллег, насколько он знал, никогда ни о ком таком не рассказывал.
Ну, Малдс тогда и подумал: а что, если ему взять эту зверушку к себе? Он неженат, ни детей, ни друзей, ни родных и близких у него нет: воспитан в приюте… Ну а так – хоть будет кому его встретить, когда он придёт после работы, уставший и продрогший. И пусть эта малышка огонь не разведёт, и обед не приготовит, зато – хоть какая-то живая душа в его крохотной одинокой комнатёнке под крышей! Можно будет хоть поговорить с ней, поделиться мыслями и проблемами…
Вот и сказал он тогда, протянув осторожно руку:
- Малышка! Ты не сердись: работа у меня такая. Пойдёшь ко мне жить?
Удивительно, но «малышка» словно поняла, о чём он говорит, и спустя несколько секунд колебания, гнев в её глазах сменился радостью, и она перебралась по рукаву его драненького худого пальтишка к нему на плечо!
Малдс удовлетворённо хмыкнул: обрадовался, что так быстро нашли они общий язык. Достал из кармана кусок чёрного хлеба – остатки от своего обеда, поскольку сегодня некогда ему было покушать нормально, да и отломил малышке кусочек. Та кусочек быстро взяла в пасть, и принялась грызть. Малдс снова ухмыльнулся: похоже, раз зверушка столь понятлива и непритязательна – уживутся они!
Покушав, малышка дала понять Малдсу, что холодно ей. А понять это было нетрудно: дрожала она. И жалобно попискивала. Ну, он и пустил её под пальтишко – в большой внутренний карман. Предварительно переложив трубку и табак из него – в наружный, набедренный.
Но вот закончил Малдс прочищать и эту трубу, прошло это теперь без осложнений. И явился к купцу Смильгису за расплатой. Однако тот начал показывать норов: заорал, что, дескать, ждал он Малдса очень долго, обед вовремя не был поэтому приготовлен, да и прочистку тот сделал с большим запозданием: «Хензель Павлис сделал бы всё в три раза быстрее!»
А Павлис был вторым из трёх трубочистов, обслуживавших тогда район Вестриги. И с Малдисом они, понятное дело, не ладили.
Ну, ругаться и доказывать что-то Малдс тогда не стал. Взял то, что дали, причём дали с пренебрежением и презрением, так – словно нищему подали. Ну а Малдс и был таким: незлобливым, спокойным, и не жадным.
Вот поздним вечером, побывав ещё на двух заказах, вернулся он домой в свою нетопленную крохотную тёмную каморку, да запалил маленькую масляную лампадку: а на свечи у него денег не было. Достал из кармана половинку старой краюхи, которую ему подешёвке (Поскольку осталась от вчерашнего, нераспроданного.) продал пекарь Андрис Ливс, да подошёл к столу. Простому, деревянному. Даже без скатерти. Распахнул пальтишко:
- Ну, выбирайся. Осмотрись, малышка. Это – наше жильё!
Малышка выбралась. По его рукаву сбежала прямо на столешницу. Малдс обратил ещё внимание, что коготки-то у неё – ого-го! Действительно словно у ласки какой.
Малдс развернулся к печурке своей. Печь у него была – буржуйка. Такая ночью тепло долго не хранит, если огонь не поддерживать, зато нагревается сама, и комнатёнку нагревает, быстро. И готовить на ней удобно. Только вот нечего Малдсу было сегодня готовить: он, конечно, подзаработал побольше, чем обычно, да только вот рынок и лавки к тому времени, как закончил – уже все были закрыты. А на стук открыл только Ливс. Остальные продавцы еды сказали Малдсу, что сегодня у них уже ничего нет…
Ну, развёл Малдс огонь. За это время схрумкала малышка кусок корки, который он ей отломил. Ну, Малдс отломил ещё. Присел к столу и сам. Вскоре доели они кусок краюхи, запив – малышка – подогретой водой, а Малдс – жиденьким чаем, а к тому времени и печка раскалилась, и комнатка прогрелась. Можно пальтишко и снять.
И увидел тут Малдс странную вещь: зверушка его спрыгнула со стола, подбежала к печурке, да нырнула прямо в пламя! И он успел заметить, как кончик её хвоста исчезает в трубе!
Но к чему-то такому он, если честно, и был готов: недаром же вытащил свою питомицу из кухонного дымохода! То есть – того, под которым огонь горит и чаще и жарче всего!
Ну, Малдс тогда делать ничего не стал. А просто лёг спать: если его новой соседке нравится ночевать в огненной трубе – пусть её!

Утром, однако, разбудили Малдса два пристава.
Приказали одеться. И идти с ними к бургомистру. Ну, Малдс-то – простой трубочист. Приказано – значит, надо выполнять!
Бургомистр Морбергс вокруг да около не ходил. Сказал:
- Ты вчера прочищал трубы у купца Смильгиса?
Малдс, не ожидая подвоха, ответил честно:
- Да.
- Ну так вот. Подал он на тебя в суд.
- За что?!
- А за то. Что выгорел дотла его двухэтажный дом. Причём выгорел так, что никто из соседей не пострадал. А сам знаешь: у нас дома стоят вплотную друг к другу. И это просто чудо, что не сгорела вся улица Мейстару. Да и вся Рига.
Так что советую тебе признаться честно: что ты сделал с его дымоходами и печами?
Ну, Малдс стал отпираться: дескать, ничего он не делал, всё как обычно, прочистил, проверил, крыши не повреждал, никаких проблем не было! Он лично всё проверял: все прочищенные им дымоходы работали как надо! И тяга была отличная.
Бургомистр не поверил:
- Да. Тяга была настолько «отличная», что вылетело в трубы таким факелом, что видно, наверное, было из Таллина, всё, нажитое купцом за тридцать восемь лет, что его отец и он владеет этим домом.
Словом: он требует взыскать с тебя убытки.
- Да где ж я ему возьму денег?! У меня иногда на кусок хлеба-то не хватает!
- Знаю. Поэтому отправляйся-ка ты в тюрьму. Пока суть да дело, посидишь на казённых харчах, а там, после суда, и решим, что с тобой делать.
Ну, бургомистр – он бургомистр и есть. Начальник. Ему виднее. Так что Малдс особо возражать и не стал. Единственно, о чём жалел – некому будет теперь накормить его зверушку. А он только начал к ней привыкать…
Однако в тюрьме, когда расположился он в камере, которая, если честно, была побольше, чем вся его комната, действительно покормили его. Вполне приличным обедом. И ужином.
А ночью, точнее, поздним вечером, так как зимой темнеет рано, когда он совсем уж было заснул, услыхал, как кто-то скребёт и звенькает чем-то в замке камеры. А вот и дверь отворилась.
И кого же Малдс увидал на пороге?
Разумеется, свою малышку-зверушку!
Помахивала она этак приветливо хвостиком своим пушистым, да словно приглашала, кивая в коридор – выходить.
Малдс выйти-то вышел… да только куда им теперь податься?!
Ну, пристроил он свою малышку – так он теперь её и называл! – снова во внутренний карман, да и двинулся опять к лавке Андриса. На сохранившиеся чудом в кармане гроши купил у того ещё хлеба.
А дома снова развёл огонь в печи, да накормил малышку, да и сам поел. И вот, когда он покончил с трапезой, взобралась на стол перед ним выбравшаяся вдруг из печки зверушка. Встала на задние лапки. И говорит:
- Малдс. Ты, смотрю, парень незлобливый. И терпеливый. И вообще – добрый. На меня, когда я мешала тебе чистить дымоход, даже не ругался. Да и не боялся ни на кончик когтя! Но поскольку я спалила дом чёртова идиота, который не заплатил тебе, как положено, и отнёсся с презрением, словно к последнему нищему, оставаться тебе здесь нельзя.
Так что собирай свои вещички, да перенесу я тебя туда, где сможешь ты найти лучшее применение твоим талантам. Только вот вначале сожгу дом бургомистра.
Малдс, хоть и удивился тогда немало, но сказал:
- А бургомистра-то – за что? Он просто выполнял свой долг. Ведь получается – это я прочищал дымоходы и трубы. Значит – всё правильно. Я – виноват! И должен отвечать по закону. Да и собирать мне нечего. Поскольку у меня ничего и нет!
- А ты действительно добрый. И неприхотливый. – зверушка, говорившая голосом тонким и высоким, словно усмехнулась, - Поэтому устрою я тебя даже ещё лучше, чем был устроен купец. Только вот…
Этим именем ты больше никогда не пользуйся!
И даже детям твоим будущим никогда его не раскрывай!
Тут хлопнула малышка своими крохотными лапками, что-то пропищала, и…
Оказался Малдс в Стокгольме.
На центральной площади.
А тут как раз случайно проходила мимо дочь тамошнего министра общественных дел и призрения, и уж так по сердцу ей пришёлся молодой красивый парень! Хоть и был одет он куда как неказисто. И по шведски плохо понимал.
Ну, это оказалось делом исправимым. Малдс был малый смышлёный.
Так что через два месяца Матильда и Курт Густавссон – так теперь назывался Малдс! – сыграли свадьбу. И назначил тесть Курта своим помощником, а когда тот показал свою хватку и сообразительность – и старшим помощником.
А потом и вообще всю работу на него спихнул!
Но Курт не сердился, и старался делать всё честно и добросовестно: так, как и привык, когда был простым трубочистом. А жене и пятерым детям рассказывал о том, что родился и вырос в маленькой Латвийской деревне. И дальше Юрмалы нигде не был.
А в Стокгольм попал случайно, с друзьями дяди-купца. Которые его бросили одного, и отчалили домой. Посчитав, что он уж слишком честен, и не даёт им торговать по тем ценам, которые они хотели бы за свои товары.
Малышку свою Курт теперь видел только пару раз в году: на Рождество, да праздник Ивана Купала. Появлялась она ближе к полуночи, из дымохода гостиной, и уж Малдс-то так радовался, увидав её!..
И дымоходы в их большом уютном доме всегда были вычищены и буквально отполированы без всяких трубочистов!
5. Пшеница Эмилса.
Случилось это при бургомистре Вилисе Менгайлисе.
Его ближайший помощник и друг, Екаб Пекшенс, решил как-то раз отдраить и очистить ставни своего двухэтажного дома, окна которого выходили как раз на ратушную площадь. Да оно и понятно: тут и голуби старались, и дожди, и пыль и грязь оседали. Покрасить, конечно, нужно было эти ставни-жалюзи. Потому как уж больно они бугристые и грязные были: краска точно как надо не легла бы!
Вот и позвал он тогда паренька Эмилса Тилбергса. Тот рос без родителей, отец утонул в очередной буре – был рыбаком, а мать скончалась от чахотки, когда Эмилсу исполнилось едва десять. И «заботу», если её можно так назвать, о племяннике, взял на себя дядя Эмилса, Кристап Тиссе.
Не будем ходить вокруг да около: пробивался Эмилс случайными заработками, а в дом дяди старался приходить только ночевать. Чтоб не слушать долгих и нудных попрёков в хлебе, который он, дармоед, не заработал, постели, за которую не платил, и прочих поучений от человека, который и сам, если честно, особо ничем похвастаться не мог: еле сводил концы с концами, перепродавая рыболовные снасти, и сети. Которые плели в его маленькой мастерской жена и две дочери.
Пообещал Екаб тогда мальцу столько пшеницы, сколько сможет он набрать в мешок, который Екаб показал Эмилсу.
На добросовестное отскабливание всех следов помёта, старой краски, грязи, и отслоившегося дерева ушло у Эмилса всё время с утра и до позднего вечера.
Но сделал он всё очень тщательно и добросовестно.
А когда пришёл за расплатой, предложил ему ехидно усмехавшийся в бородку Екаб Пекшенс набрать из огромного ларя в полуподвале у кухни – пшеницы. Эмилс без всякой задней мысли взял предложенный мешок, и принялся нагружать в него зёрна – совком, имевшемся тут же, в ларе. И каждый раз проверял: сможет ли унести мешок. И вот, когда он решил, что для его молодой спины ноша как раз подходящая, попытался он взвалить мешок себе на спину…
Да не тут-то было!
Прорвалось трухляво-гнилое дно мешка, и оказалась вся пшеница на полу кладовки!
Екабс, присутствовавший при погрузке, молчать не стал:
- Ах ты, такой-рассякой! Растяпа! Да что ты сделал с моим мешком! И кто теперь уберёт всё это добро?! И кто мне отдаст новый мешок взамен этого, испорченного тобой?! Да как ты посмел вообще нагрузить столько, что вон: мешки рвутся!..
И так далее в том же духе.
Эмилс сразу понял, к чему дело идёт. С другой стороны – и сам виноват! Кто же может поверить, что первейший скряга в их городе отдаст ему безвозмездно столько зерна?! Да и смотреть надо было на мешок…
Однако задним умом все крепки. Вот и пошёл Эмилс несолоно хлебавши, после целого дня тяжёлой работы, прочь. И в руках у него остался лишь старый трухлявый мешок с продранным дном.
Но выйдя на улицу, оглянулся парнишка на дом своего обидчика. И пришла ему в голову интересная мысль. Открыл он мешок, чтоб проверить: и точно! Завалялось в одном из углов несколько зёрен пшеницы!
Взял их в горсть Эмилс, да и рассыпал этакой дорожкой – вдоль всего фасада дома Пешкенса. А сам стремглав побежал в старую Рамбулу, в район мастеровых и цеховиков. Там, на перекрёстке улиц Пелду и Калею, жил некто Салинь Рудзитис. Известный тем, что торговал разными лечебными настойками, да приворотными зельями, да туалетной розовой водой – это уже на потеху богатеньким купчихам да дворянским жёнам.
Вот к нему и обратился юный Эмилс, честно рассказав, как подло и коварно поступил с ним помощник бургомистра.
Салинь сказал, покивав седой головой:
- Вижу я, юный Эмилс, что велика твоя обида. Так ведь и поступок Екаба – действительно подлый и мерзкий. Нельзя так обращаться с детьми!
- Но я не ребёнок! – возмутился тогда Эмилс.
- Тебе – четырнадцать. И для меня, в мои семьдесят восемь, ты – ребёнок. И ещё вижу я, что ты уже примерно представляешь, чего ты хотел попросить от меня. Раз подготовил всё. Рассыпал зёрна у фасада.
Ну, так и быть посему. Ступай спокойно домой, и вот тебе краюха хлеба на дорогу. Потому что Пешкенс кормить тебя и не собирался, а дома у вас, как и всегда после ужина – хоть шаром покати.
Откусывая от краюхи прямо на ходу, Эмилс думал, что наутро, если всё пойдёт так, как он предполагал, услышав однажды о таком случае, вредному Екабу придётся солоно…
И, конечно, отказать себе в том, чтоб посмотреть утром на дом обидчика, парнишка не мог. Только вот ему пришлось проталкиваться сквозь толпу, собравшуюся на ратушной площади! Правда, всё прекрасно видно было и издалека, но ведь так хочется посмотреть вблизи!
На свершившуюся месть.
И точно: когда протолкался, увидел, что весь фасад дома Екаба заслонён выросшими во всю высоту дома колосьями! Каждый колос – толщиной с его бедро! И, судя по всему – очень крепкие и упругие. Во всяком случае, мерные могучие удары, оказавшиеся ударами двух профессиональных лесорубов, топорами по стволикам, не оставляли на стеблях ни малейших следов!
Тут Екаб, высунувшийся из одного из окон верхних этажей, откуда он стебли кое-как смог раздвинуть, заорал во всё горло:
- Вот он! Хватайте его! Я знаю, знаю! Это его рук дело! Я вчера обма… э-э… не расплатился с ним как положено, вот он и заколдовал пшеницу!
Ну, прибежали тут приставы, схватили Эмилса под белы ручки: а ещё бы! В те времена обвинения в колдовстве сразу вели к… Очень суровому наказанию!
Однако вот только довести парнишку до городской тюрьмы у приставов не удалось. Потому что откуда ни возьмись, в воздухе появились две здоровущие дубинки, и принялись уж так обрабатывать головы и спины стражи, что только пыль летела! И те, хоть и орали, что «это нечестно!», и, дескать, «отдаёт самым настоящим колдовством!», вынуждены были бросить Эмилса прямо посреди улицы, и позорно бежать куда глаза глядят!
Эмилс, не придумав ничего умнее, отправился туда же, куда ходил вчера. А там его уже ждала собранная котомка, и посох. И напутствие от знахаря:
- Эмилс. Ну, ты и сам давно уж подумывал бросить всё и всех в этом городе, да отправиться на поиски лучшей доли. Поэтому – вот тебе продукты на дорогу. Да и на всю оставшуюся жизнь может хватить, но! Если никогда и никому не дашь эту котомку. Не должна она попадать в чужие руки! А теперь ступай, скажем, в Таллин для начала. Потому что там ты найдёшь временную работу. У них сейчас вакантны два места ночных метельщиков. А надоест – так и можешь идти себе дальше! Никто ведь тебя не сдерживает. Ну а пища у тебя, как я уже говорил, будет всегда!
Ну а здесь… Тебе оставаться ни к чему. Но могу тебя порадовать: в ближайшие месяцы твой враг будет… Расплачиваться!
И Эмилс действительно, не забыв от души поблагодарить, отправился в путешествие. И, говорят, едва он съедал краюху из своей котомки, как тут же на её месте возникала новая!
Однако после Таллина следы паренька теряются: да и вряд ли он хотел, чтоб его можно было найти…
Потому что обидчик его, злобный Екаб, действительно: платил!
Когда вырубить или перепилить мощные упругие стебли не удалось, попробовали было докопаться до их корней. Это кончилось плохо: весь фасад дома Екаба начал проседать, и заваливаться вперёд! Екаб велел тогда прекратить земляные работы, и зарыть всё обратно!
Ну, зарыть-то зарыли, да только вот фасад так и остался наклонённым: словно знаменитая Пизанская башня!
Попробовал тогда Екаб, организовавший выход из своего дома через одно из задних окон, дождаться осени. Ну, дождался. Стебли пожелтели, и подсохли. Только вот менее прочными от этого не стали!
Так что приказал Екаб облить их маслом, да поджечь!
Все бригады пожарных Риги стояли тогда вокруг, чтоб предотвратить, если что, переход пламени на соседние, заранее политые водой, дома.
Да только никуда пламя «перебираться» не стало. Зато от дома Екаба, как ни старались ни нанятые им служки, ни пожарные, ничего не осталось!
Растрескалась известь, на которой держались слагавшие его камни, да обрушилась вся двухэтажная постройка! Превратившись в закопчённую вонючую дымящуюся неопрятную груду…
И вынужден был тогда Екаб, чтоб не ощущать на себе презрительные и насмешливые взгляды горожан, уехать навсегда из Риги. Вначале – в Юрмалу. Но там тоже обо всём случившемся слыхали. Так что вскоре пришлось незадачливому скряге перебираться и в Каунас, а затем – в Даугавпилс…
А затем и его следы теряются во мгле преданий.
И от всей этой истории остался только пустырь у ратушной площади, который довольно долго так и оставался пустырём, поросшим бурьяном и другой сорной травой… Однако лет через сорок, посчитав, что, наверное, уже умер тот, кто наложил страшное заклятие на простые зёрна, участок с почерневшими и всё ещё вонявшими копотью камнями откупил купец Салтайс Гунарс. И выстроил новый, уже трёхэтажный, дом.
И – ничего! Ну, собственно, это не удивительно: он вёл свои дела вполне честно. И при расплате никого не обманывал.
Ну а такая огромная пшеница больше никогда нигде в Риге не росла…