Между Востоком и Западом Глава 4 Отказ скрытый

Глава 4
Отказ скрытый

1.

Утро каждое всходило на востоке солнышко красное, утро каждое глядел Хранитель встревожено на диск огненный. Встанет спозаранку, поднимется на зорьке ранней и смотрит то на небо светлеющее, то на колечко Весны охранное: не заголубеет ли вдруг, не озарится ли пламенем, опасность предвещающим. Седмица целая с того дня памятного, мороком отмеченного, миновала, и друга прошла, и третья. Лесовиков дозоры после совета, в горнице дома на озерце Русалочьем свершившегося, удвоены; вездесущие анчутки под облаками зорко вдаль вглядываются; жердяи тоскливые по всем селам приграничным под окошками деревенскими шастают, в разговоры да ночь темную вслушиваются – ждет–пождет лес Заповедный беды предсказанной.
– Ровняйся бодрее да блюди строй ровнее! – командовали старшие лесовики отрядами своими. – Передвигайся скрытно да держи глаз открытым! Растворись в кустах сверчком да гляди, чтобы ухо торчком!
 День целый в учениях и тренировках проходил неустанных, да еще и ночи темной перепадало. С виду полянка, светом лунным озаренная, тихая, добродушная, земляникой пахнущая: ни листик не шелохнется, ни травинка не дрогнет, березки да сосенки мирно вкруг вытянулись. Только ухнет вдруг по совиному, и мигом у каждого деревца, из-под каждого кустика фигура корявая, в платье моховое ряженая явится. И дубинка свистнет, воздух тягучий рассекая, и трут огневой в ладонь скользнет. Вот и попался враг неведомый в ловушку расставленную.
А то вдоль тропинки лесной тени мелькнут незримые, корягой или пнем сухим оборачиваясь, готовые и под ноги войску вражьему броситься, и с тыла и с фланга испепелить.
И зверье лесное тоже не дремало. Сохатые рога о стволы вековые точили, топтыгины, малинники на время оставив, лапы могучие разминали, секачи щетинистые клыки меж корней острили. И ежи колючки свои готовили, и змеи жала ядовитые. Белочки пушистые шишки еловые – снаряды колючие в дуплах припасали. Зайцы быстроногие да сороки болтливые готовились вести от отряда к отряду защитному перебрасывать.
Однако тихо вокруг оставалось, и не было даже капли малой зла мороком обещанного.

* * *

– А ну, живот втянуть! Да палку, палку-то ровнее держи, вояка! Плохо, плохо стараешься. Найдет тебя ворог, разом найдет.
– Да, как же, найдет! Никогда не найдет! – обиженно голосок девичий пискнул. – Вот я как прятаться могу: раз – и нет меня!
– Угу. А попа чья под холстом белым топорщится?
– Врешь ты все, Добромирка! Ничего не топорщится! – засквозили в речи Забавы слезы непрошеные. – И стараюсь я, очень даже. Сколько раз лесовики хвалили меня.
– Ха, это они нарочно, чтобы тебя малявку не расстраивать, говорили.
– Вот и нет! Вот и неправда! – брызнула все же влага из глаз голубых, но и кулачки сжатые замолотили тут же по спине Добромировой. – Никакая я не малявка, целых восемь лет мне уже минуло весной этой!
– Ну да, ну да! – хохоча, брат от сестры отбивался. – Мухомора чуть повыше, а туда же – воевать ей подавай!
– Сам ты мухомор ядовитый! – остановилась вдруг ладошка маленькая. – Вот сей момент уйду в лес да спрячусь, и сыщи меня попробуй.
– И сыщу!
– И сыщи!
– Сыщу-сыщу, даже не сомневайся.
Поговорили так брат с сестрой, поспорили, и скрылась девчушечка в зарослях ежевичных. Посидел Добромир на пенечке под солнышком ласковым немного да на поиски отправился. Час искал, другой, третий, уж и деревьев верхушки в лучах закатных зарозовели, а не нашел он Забавы, как ни старался.
Перво-наперво Лета забеспокоилась: время-то какое, – враг неведомый к лесу Заповедному подбирается; что ему окаянному детишек малолетних выкрасть стоит. Еще до возвращения Лесославова с обхода ежедневного послала вила лесовиков на поиски Забавы да Добромира. Потом и сам Хранитель к ночному походу присоединился. По кустам, по оврагам, по зарослям густым прошлись – не нашли и следочка крохотного. Кликнули зверье на подмогу. Ежи да зайцы, белки да куницы, сороки да дятлы, – как один все засуетились, залетали, забегали. Только напрасно все. И лишь когда к лесу хозяин обратился, когда дубам да елям пошептал, когда траве в пояс поклонился, отыскали они Добромира, под корягу забившегося. В грязи, в слезах, поцарапанный весь предстал отрок перед очами отцовскими.
– Ну, – сурово сдвинул брови Хранитель. – Что поведаешь в оправдание свое? И где сестра твоя, Забава?
Шмыгнул носом парнишка молча, глаза в землю уткнув.
– А вот это, сын, не гоже! Не по-мужески это – сопли на кулак мотать. Ты ведь воин будущий. Коли виновен, так умей ответ держать, коли не повинен ни в чем, тем более честь не роняй свою!
– Играли мы, батюшка. От врага прятаться учились. И все бы ничего, – перевел дух Добромир. – Да надсмеялся я над сестрицей Забавушкой, сказал, что никуда ее попытки науку воинскую усвоить не годны; малявкой обозвал. Вот и ушла она в чащу лесную прятаться. И искал я ее после, и звал, и кликал, а все напрасно.
И хоть сердит был Лесослав на сына, но отлегло от сердца Хранителя: знать не враг надругался над детьми его; а что крепко Забава спряталась, так и не страшно, – лес-то Заповедный своих в обиду не даст. Опустил он тут ладонь тяжелую на выю сыновью, присел на корточки, пригнул голову Добромирову к своему лбу и прошептал еле слышно:
– Не велика доблесть, над меньшим да слабым попусту насмехаться. Тут только так поступать сподобно: ежели в состоянии – помоги делом, не по силам – подскажи словом, а ни то, ни другое не по нутру, так пройди мимо тихонько, – авось, без тебя справятся. Ты ж не превосходство свое насмешкой показываешь, а только глупость да низменность. Осознал?
Лишь кивнул парнишка, вихрами в плечо отцовское уткнувшись, и намокла рубаха на плече том от слез, стыдом порожденных. А Забава сама к полудню к дому у озерца Русалочьего вышла. Грязная правда вся, чумазая, но собой довольная; даже на шлепок матушкин по месту мягкому и то не среагировала, только на брата победно глянула да мимо прошла, носик курносый высоко приподнимая.
Долго после Лета дочь в корыте отмачивала, водицей на солнышке гретой поливая да выпытывая про приключения ее невольные. Оказалась хитрой девчушечка. Чтобы заметной не быть, значит, окунулась она с головой в лужу, что кабаны себе лесные облюбовали. А уж грязью покрытая, неприметная в зарослях темных, отыскала берлогу старую, хвоей присыпанную, где и спряталась под землею, да так, что вовек не обнаружить.
– Что же это ты, и зова не слыхала? – Лета подивилась. – Спала, наверное?
– И не спала вовсе: и слыхала все, и в щелку видела.
– А не показалась чего?
– А чего ж тут непонятного?! Выжидала. Ведь коли друг в краю знакомом, где листочек последний и тот подсказать может, не нашел, то уж врагу проклятому на земле нашей меня и вовсе не отыскать.
И оторопела матушка от слов таких взрослых. Отец же, на закате воротившийся, поднял Забаву высоко в небо вечереющее да молвил:
– Зачисляю тебя отныне, воин доблестный, в отряд лесовиков охранный, что подле озера дозор несет. Бди неусыпно да крепко, чтобы муха не проскочила, комар без спросу не пискнул!
Сдвинулись у девчушечки бровки к носику сурово:
– Будь спокоен, Хранитель, оправдаю я доверие твое.
Серьезным остался Лесослав, лишь в уголках глаз мелькнула вдруг невзначай искорка веселая, а, может, и показалось это, сумерки ведь к земле опускались. Только с утра следующего промеж лесовиков могучих в строю то и дело рубашонка белая мелькать принялась.

* * *

Ночь поздняя на дворе стояла. Луна полная в окошко раскрытое заглядывала; ей, луне, бесстыдство подобное – в окна подсматривать за жизнью человеческой вполне природой допускается. Двое в спаленке на лавке широкой почивали: мужчина телом крепкий да женщина статная. На груди его обнаженной волосы ее золотистые травой речною придонной расплескались; густые, шелковистые переплетались они с его колечками курчавыми да жесткими, что возле сосцов грудных кустились. Мягко щека ее кожи его касалась, легко груди у обоих вздымались дыханию в такт ровному. Тихо спали Лета с Лесославом так, как спят одни лишь согласные по жизни люди: плечо к плечу, рука к руке, тело к телу.
Только набежало вдруг на светило ночное облачно нежданное; легла на лицо девичье тень непрошеная, и нахмурились во сне брови круглые, пересекли лоб морщинок трещинки, задышала грудь тревожно трепетно. Очнулась вила, приподнялась на локте, оглядываясь, всмотрелась в лицо любимое безмятежное, села сторожко, коленки к подбородку подтянув, призадумалась. Мчались облака рваные, невесть откуда взявшиеся, мчались мысли невеселые, и стояла перед глазами фигурка дочери в платьице белом, ветерком поддуваемым.
И вздохнула девица разок, и другой вздохнула, и почувствовала, как тронула спину ладонь любимая крепкая:
– Почто не спишь, полуночница? – губы ласковые прошептали. – Или привиделось что? Или морок нагрянул нежданный?
– Страшно мне. Ох, и страшно, сокол мой ясный.
– Отчего же так, ненаглядная? Лес-то наш стеной стоит неприступной, дозоры денно и нощно окрестности стерегут, покой земли русской оберегая, просторы наши славянские. Нету зла в округе, некого бояться любви моей несравненной.
– Ой ли, Лесославушко, ой ли! Это сей момент покой да благодать, а вот затянут тучи горизонт завтрашний: что-то ждет нас впереди, и надолго ли добро вкруг нас задержалось.
Улыбнулся Хранитель, притянул Лету за плечи, развернув, прижал к себе крепко-накрепко, так что истомой сладкой груди сдавило, любви да неги полные, и жар промчался по жилам огненный.
– Не по-бабьи рассуждаешь ты, ладушка, но по-мужески. Гоже ли это? Нет, не гоже. Дело ваше – днем сегодняшним единым жить, да его заморочки разрешать ежечасные. В том и сила бабья, что ни вчерашнее, ни завтрашнее не касается души женской; в том и правда великая. Иначе, как детишек зачинать, как лелеять их, воспитывать?! В тревоге-то много не вырастишь, – не даст печаль-тоска болотная о том, что плохого было, что будет недоброго: грудь порвет, сердце остановит да кровью истекать заставит. О прошлом да будущем мыслить – то наша забота. Это мужик только терзаться должен памятью о поступках стыдных, да бояться, что не оправдает чаяний, близкими на него возложенных, надежд на силу свою не оправдает. Ведь без сомнений должных, без опасений толики малой страшным мужик делается в гордыне своей, и завести невесть куда способен и себя, и родных своих; все, что создал, в миг единый разрушить может. Колебания да опаска – ноша наша тяжкая, богами на плечи возложенная. Оттого и седеем рано, и умираем прежде времени.
– Не надо, любимый.
– Чего не надо? – переспросил Лесослав недоумевающе.
– Умирать не надо! Не хочу я без тебя, не смогу, не сумею. Все я тебе отдам, только живи! – толкнулись в голосе Леты слезы жгучие, подкатили к горлу комком удушливым и излились рыданьями судорожными.
– Что ты! Что ты, забавушка моя! – покрыл Хранитель ланиты румяные да губы алые поцелуями нежными. – Вот он я, здесь, живой и невредимый.
И переплелись тут руки их в хороводе пламенном, и затянуло обоих потоком страстным, и излились они стонами да соком любви живительным, и пали на ложе в утомлении немом. А потом дотянулись пальцы хрупкие до ресниц трепетных, и прошептали уста еле различимо:
– Спасибо тебе, хозяин мой. И все же, прости ты меня неуемную в этот час, для неги предназначенный, но услышь просьбу мою.
Молча посмотрел он в глаза Леты умоляющие.
– Вспомни предостережение, мороком навеянное, что не устоять нам в одиночку перед злом надвигающимся. Хоть и наготове лес Заповедный, хоть и зорки его стражи бдительные, хоть могуча земля наша, но не зря же Кукиша дух к нам наведывался. Встань поутру, соберись в дорогу, навести друзей дальних, спроси совета доброго.

2.

Стареют ли волшебники? Наверное. Жизнь их длинная, конечно, и неожиданностей полна, и радостей, и открытий, но также больно бьет она прямо в сердце стрелами потерь и разочарований, откладывая в памяти горечь обид и ошибок. Оступиться и ощутить утрату – разве от этого можно заречься, обладай ты даже познаниями тысячи тысяч книг?! Нет, судьба всегда хитрее, и пока существует Добро и Зло, она ловко перемешивает своей огромной ложкой череду хороших и плохих событий и поступков. Все мы не боги, а потому за боль нам причиненную и причиняемую другим сполна расплачиваемся терзаниями души, кровоточащими ранами сердца и серебрящимся на солнце нимбом седых волос.
Вот именно поэтому волшебники стареют, как и простые люди, а может быть и еще быстрее.

* * *

Тролли Озгуда построили уютный домик прямо на границе своих владений. Кладка первого этажа в нем была каменная, а крыша черепичная, а еще сад за домом большой, тенистый, а впереди цветник, который радовал глаз бархатными оттенками пионов, ажурными лепестками лилий, хрупкой утонченностью роз и остроконечными звездами астр и георгинов. Они возвели это сказочную прелесть для волшебницы Эллеи и ее верного слуги Эга.
Тогда, двадцать лет назад, подруга Кукиша долго сидела перед сверкающей надписью на стене, вновь и вновь вчитываясь в слова прощания, роняла слезы и вспоминала о неугомонном, но бесконечно добром и мудром старике домовом. Ей казалось, что будь он сейчас жив, она, гордая и неприступная Эллея, простила бы ему все на свете: и развеселые попойки, и внезапные исчезновения из Одинокой башни, и нескончаемый хоровод женских объятий. Она готова была стать даже не второй или третьей, а последней в череде окружавших Кукиша лиц, лишь бы хоть изредка видеть его, слышать его голос, ощущать прикосновение его мягких и нежных ладоней. Но, увы, ирония жизни такова, что стоимость потерь всегда познается нами только после их свершения.
Надпись исчезла с первыми лучами солнца.
Она нашла притулившегося у стены башни Эга, велела ему подняться, войти в лабораторию Великого волшебника, лечь на широкий стол и закрыть глаза. Эллея колдовала долго, так долго, что у скелета затекли руки, и появилось неприятное покалывание в спине. Он осознал случившееся не сразу. А потом Эг понял, что «затечь» могут лишь «настоящие» руки, да и мурашки имеют право ползти только по «настоящей» коже. Тогда он заплакал, и почувствовал на щеках теплые ручейки «настоящих» слез.
– Теперь ты можешь подняться, – усталый голос волшебницы заставил дрогнуть то, чего у него не было многие десятки лет – самые настоящие ресницы.
Эг приоткрыл сначала один глаз, потом другой. Он медленно поднес к лицу кисть правой руки: пальцы, живые, розовые, изящные пальцы; и такие же на левой руке. Он приподнял голову, пытаясь разглядеть свои ноги.
– Встань и подойди к зеркалу!
Новорожденный делал шаги так, как будто не ходил, по меньшей мере, пару лет. С каждым движением он получал все новые и новые сладостные ощущения. «Я жив, я снова живу!» – звенело в его голове.
Из матовой глубины наколдованного Эллеей настенного зеркала на Эга смотрел высокий стройный юноша, чью обнаженную красоту подчеркивали густые кольца смоляных волос на голове и внизу мускулистого живота, там, где, по довольно ошибочному мнению многих мужчин, скрывается их мужское достоинство.
– Ты доволен? Это ведь не дезовская мертвечина; оно живое и самое, что ни на есть, настоящее! – щелчком пальцев Эллея стерла зеркало: волшебники не любят отражений и даже боятся их.
Юноша повернулся и, преклонив колени, попытался поцеловать сотворившую чудо руку.
– Нет-нет! Оставь, пожалуйста! Кто еще заслужил такое, если не ты?! А сейчас подойди к креслу – там твоя одежда. Я устала и хочу отдохнуть. Но, прошу тебя, пока будет длиться мой сон, спустись к лесу Озгуда, найди, пожалуйста, короля троллей и передай мою просьбу. Мы с тобой не можем оставаться там, где живет память о волшебнике Фирее и Великом волшебнике Одинокой башни Кукише. Памяти нужна тишина. Мы же производим слишком много шума. А потому мы уйдем на опушку леса, в маленький уютный домик, который нам помогут выстроить добрые тролли короля Озгуда.

* * *

Они ушли, запечатав Одинокую башню от любопытных взоров. Они окружили ее зарослями колючего кустарника, обнесли высокой стеной без ворот, засадили пространство перед ней десятками тысяч кустов диких роз. Они поселились на границе владений лесных троллей, став хранителями покоя их небольшого государства и границ могущественной Аллемании.
Эг сделался добровольным слугой и помощником волшебницы Эллеи, во внешности которой не осталось почти ничего волшебного. В утопавшем в великолепии цветов доме жила простая женщина с милым, довольно молодым лицом, укутанном в пышную гриву некогда каштановых, а ныне густо присыпанных сединой волос. И почти никогда она не прибегала к волшебству. Она не хотела больше никаких заклинаний, потому что каждое из них больно напоминало Эллее об ушедших в прошлое днях ее недолгого, но такого сияющего счастья. Она собственноручно выполняла всю женскую работу по дому: готовила еду и мыла посуду, стирала одежду и разглаживала ее тяжелым утюгом, возилась с грядками на огороде и носила воду радостно покачивающим бутонами цветам. А еще она помогала троллям и людям, называя точное время, когда из сорванных ягод получалось лучшее вино; и женщинам троллей и людей, принимая у них тяжелые роды; и их старикам, подлечивая разламывающиеся от боли спины и негнущиеся от старости ноги. Она безошибочно предсказывала погоду, собирала травы для целебных настоев, давала добрый совет, рассуждала самые запутанные споры. Но разве для такого нужно волшебство? Отнюдь, просто немного знаний и немного опыта, которых у Эллеи было предостаточно.
Слуга разделял долю своей хозяйки спокойно и безропотно. Он радовался каждому ее поручению, ловил брошенное на лету слово, приглядывался к случайному жесту; он торопился выполнить даже те задания, что еще только готовились сорваться с ее губ.
Они привязались друг к другу, но не как муж и жена, не как объятые страстью любовники, не как связанные общей выгодой мастеровые. Они хранили память, оберегая ее так, будто каждому из них досталась лишь одна ее половинка, которая и сама по себе вроде бы вещь ценная, однако все же ничто по сравнению с единым целым. А потому, даже отсылая Эга с очередным неотложным делом, Эллея ждала его возвращения не менее нетерпеливо, чем ожидал этого он сам. Их расставания были редкими и совсем недолгими.

3.

Лесослав плюхнулся прямо на грядку только что высаженных овощей. За двадцать прошедших лет он так и не сумел обучиться безопасному приземлению после волшебства переноса. И вот опять вместо того, чтобы мягко спружинить и устоять на ногах, он проехал по взрыхленной почве, добросовестно утрамбовывая ее всей задней частью своего тела.
– Ну и ну, – только и развел руками Эг.
Эллея же не сказала ничего. Просто ее сердце сжалось от недоброго предчувствия надвигающейся беды. И тому было две причины: она хорошо знала, что Хранитель не любил покидать Заповедный лес без крайней на то нужды, и еще лучше она знала: – что-то слишком уж долго продолжается ее спокойная жизнь.
Созерцая причиненные разрушения, росич сокрушенно вздохнул:
– Я не хотел…
– Это понятно, – перебил его Эг, протягивая руку и помогая Лесославу подняться с земли. – Рубаху-то теперь отстирывать придется: вон, как ее трава с землей узорами расписали!
– Ну, здравствуй, Хранитель леса Заповедного, – прервала ненужные излияния Эллея. – Давненько тебя в наших краях видно не было; лет, поди, семь или восемь, не припомню уж.
– Давно, это правда, – кивнул, отвечая на приветствие росич. – Так ведь забот-то рот полон: порядок блюсти да детей растить – это не шутка!
– О заботах после, – распорядилась волшебница. – Сначала в дом войди, присядь да вина кубок осуши с дороги, а потом все и расскажешь.
Присели. Вернее в кресла опустились только Лесослав с Эллеей; Эг стоял за спиной госпожи, внимательно всматриваясь в лицо Хранителя. Теперь и он ощутил тревогу, потому что в глазах нежданного гостя стояла не радость встречи, а именно она, проклятая позабытая в здешних местах тревога.
Пригубили кубки. Помолчали. Не шла как-то беседа вольная.
– Рассказывай, – первой нарушила тишину Эллея.
– Видал я его давеча! – выпалил Лесослав.
– Кого?
– Дядьку Кукиша, Одинокой башни волшебника Великого видал. Вот как тебя сейчас зрю, – росич перевел дыхание. – Морок мне был, видение страшное. Тьма кромешная на нас с востока наползала, грозы бушевали, лес горел Заповедный, гибло все. А тут он, сперва махонький, как при жизни, а после все больше да выше. Рукой меня манит да речи говорит о том, что беда надвигается, из бед всех кошмарная самая, что конец может лесу нашему наступить, земле славянской гибель. Один, говорит, не выстоишь; за подмогой иди. Вот и пришел я к тебе и за советом, и за помощью.
– Все?
– Все! А что, неужели мало тебе этого?!
В комнате воцарилось молчание. Оттягивая момент ответа, волшебница пила вино крохотными глотками: Эллея продумывала и взвешивала каждое свое слово, потому что решение ею было принято еще до того, как Хранитель начал свой короткий рассказ.
– Вот уж не знала я, что росичи во сны, луной навеянные, безоговорочно верят; не думала, что герои земли славянской мороков туманных боятся. О какой ты беде говоришь?! Тихо все вокруг, уж двадцать лет тихо. Разве не помнишь ты той последней битвы? Разве не уничтожен был согласно древним преданиям апологет Смерти Дез? Разве не выполнили свою вековую задачу три волшебных меча? Разве не сожжен был раз и навсегда Повелитель Зла Эгон? Разве зря за общую победу отдали жизни свои любимые нашими сердцами люди? Нет, не зря! Они рассеяли зло, отправив его в подземные чертоги на сотни, слышишь, на тысячи лет! И нет больше в Наземьи причин для тревоги, никаких причин нет! Мир, ты понимаешь, мир вокруг, а ты до сих пор противников ищешь. Не молод ведь, а все мечом помахать желаешь! Достаточно! И нарубились, и намахались вдоволь; еще лет на сто хватит!
Вольно ли, невольно, но слова Эллеи звучали резко и обидно, так обидно, что Лесослав даже привстал, опершись руками о край стола:
– Во-первых, не сон то был ночной, а морок белым днем навеянный! Во-вторых, не многого боятся герои земли русской: и не врага они опасаются, а за детей своих малых, за жен да стариков, за землю родную! В-третьих, не хуже тебя, волшебница, помню я о цене за победу заплаченной! Только вот надолго ли победа та? Лет на сто, на тысячу, говоришь? Хорошо бы, да не верится: Зло ведь только и ждет – пождет, когда забудут о нем, когда расслабится племя человеческое; ждет, чтобы налететь вихрем всесокрушающим, чтобы смять, покорить, уничтожить! У вас тут, может, и нет сейчас Зла; оно там, на востоке!
– Остынь! – взмахнула рукой Эллея. – Остынь и подумай. Восток-то он тоже людьми населен, и не только ими: там, на востоке, живет тэнгу. Так неужели, ты считаешь, он бы своевременно нам весточку не послал.
– Может, и послал бы, – буркнул Хранитель, снова опускаясь в кресло. – Коли жив он, послал бы, а коли нет, тогда как?
Снова помолчали. У волшебницы ноздри раздувались, у росича желваки на скулах ходили, у Эга грудь вздымалась часто – гнев-то, он ведь самый первый отец раздора да распри.
– Так чего же ты хочешь? – теперь голос Эллеи звучал спокойно и уверенно, нарочито спокойно.
– Самой малости, волшебница, меньше уж и желать нельзя. Известно ведь тебе доподлинно, что не могу я волшебством своим неумелым в те места перемещаться, где не бывал никогда допреждь. А потому, что восток неведомый, что земли тэнгу, гнома летающего, не доступны мне; и не в силах я опасения, мороком навеянные в душе уничтожить да из сердца изгнать. И посему прошу тебя, дядьки Кукиша, друга твоего верного, памятью прошу, – навести земли дальние тайно, проведай, что там да как, сними камень с души, убедись, что там мир да покой царят действительно.
Они посмотрели друг на друга, глаза в глаза, и веки Эллеи опустились, то ли согласно, то ли, чтобы скрыть мысли тайные, – понимай, как знаешь.
– Хорошо, Хранитель, я выполню твою просьбу. Будет тебе разведка, будут и вести с востока.
– И когда же ждать нам их?
– Не знаю, я ведь не колдовала лет уже девятнадцать-двадцать; позабыла многое, напомнить придется, книги полистать. Дай мне неделю-другую срока, Лесослав-росич.
Тряхнул Хранитель кудрями русыми, недовольно тряхнул, однако в словах сдержался:
– Будь по-твоему, Эллея-волшебница. Только не откладывай ты похода своего в сундук долгий; помни, что иногда и час лишний судьбы решает многие. А сейчас прощай до срока обусловленного. Жду известий твоих, с нетерпением жду.
Лесослав поднялся, приготовившись произнести слова заклинания переноса, но был остановлен тихим шепотом.
– Постой, росич, скажи…, каков он был… в видении твоем?
Углядел Хранитель, как дрожит в волнении рука женская, как слеза в углу глаза скапливается, услышал, как голос прерывается, подумал недолго и ответил:
– Какой? Да обычный, такой, как всегда, как при жизни был: внешне суровый, а изнутри добрый и любящий…

* * *

– Позволишь сказать два слова? – Эг так и не вышел из-за спины Эллеи. Он стоял, прислонившись к стене; пальцы его скрещенных рук сжимали плечи в жесте отрицания. Слуга не видел глаз своей хозяйки, но слышал интонации ее голоса, а за двадцать лет он научился в них разбираться слишком хорошо. – Ты ведь никуда не полетишь, правда? Ты отказала ему, скрыто, но отказала в его просьбе, ведь так?
В голосе Эга слышались нотки укоризны. Его внешне спокойные слова хлестнули, словно бичом, так, что спина волшебницы вздрогнула; Эллея втянула голову в плечи и, медленно обернувшись, бросила исподлобья взгляд, в котором смешались и гнев, и обида, и чувство вины.
– Ты хочешь войны?
– Нет, и ты это прекрасно знаешь.
– Вот и хорошо. Но, милый мой Эг, если я перенесусь на восток, то ничем хорошим мое путешествие не кончится.
– Почему?
– Потому что там – Зло, я это чувствую, я хорошо знаю это: вести с востока будут недобрыми, а за ними придет война, и будет много-много новых смертей, нового горя и новых утрат. Я не хочу больше никого терять, и в первую очередь не желаю потерять тебя. Ведь случись что, ты первым ринешься в бой; ты так устроен. Да так устроены все мужчины: вам не сидится на одном месте, вы таете от скуки, вы ищете опасностей и приключений, сражений и войн, и, в конце концов, вы находите их. От драки вы получаете встряску, и вам безразлично, что после неудачного окончания этой драки за вами останутся разбитые сердца, искалеченные жизни ваших близких. А я не хочу больше страдать.
Эг тяжело вздохнул:
– Закрыв глаза и заткнув уши, от беды не спрячешься. Она настигнет тебя в самый неподобающий момент, когда ты этого будешь ожидать меньше всего. Намного лучше быть готовым к неожиданностям, лучше встречать их во всеоружии.
– Намного лучше не совать свой нос туда, куда не следует! – почти выкрикнула Эллея. – Это не наша война, не моя и не твоя! Не сомневаюсь, – они обойдутся и без нас, и сами остановят свое зло! И тогда, я просто уверена, что беда не придет в наши края.
– Ты не ведаешь, что говоришь, – голос Эга прозвучал еле слышно.
– Я прекрасно знаю, что говорю, – с ледяным спокойствием процедила волшебница и, закрыв глаза, устало добавила: – Я хочу, чтобы ты был жив.

4.

Прошло четыре дня. Они разговаривали мало и сухо, дуясь друг на друга, ибо каждый считал себя по-своему правым.
Из-за набежавших с севера туч утро выдалось серым. Эг вошел с улицы, тихо притворив дверь, и стал у порога.
– У рудокопов несчастье. В шахте завалило тридцать пять человек. Они просят помощи; ты ведь знаешь, – никто не ориентируется под землей лучше меня.
– Ты надолго?
Юноша пожал плечами:
– На день, два, а, может быть, на неделю, кто знает. Я возьму лишь самое необходимое.
Сборы не заняли долгого времени, и вскоре Эг уже сидел на телеге, управляемой угрюмым угловатым аллеманцем. Эллея махнула рукой вслед:
– Береги себя и возвращайся скорее.
– Не волнуйся, все будет хорошо, я быстро.
Волшебница почувствовала вдруг, как по щеке поползла предательская струйка воды. Это были не слезы, это упали первые капли дождя, но все равно она ощутила вдруг тяжесть в груди. Предвестие беды снова кольнуло в сердце, сдавив его обручем боли; Эллее подумалось, что она видит Эга в последний раз. Она хотела крикнуть, побежать вперед, однако телега скрылась за поворотом, а гулкий шум дождя заглушил надсадное поскрипывание ее колес.

* * *

– Спасибо тебе, – спрыгнув с телеги, Эг крепко пожал шершавую ладонь рудокопа. – Прости за невинную ложь, но без нее мне бы никогда не выполнить задуманного, а от его выполнения зависят судьбы многих людей, возможно, и наши с тобой тоже.
Аллеманец не сказал ничего, он просто дернул, трогая лошадь с места, поводья и подоткнул полы плаща: дождь зарядил не на шутку.

* * *

К полудню Эг добрался до розовых кустов. Внешне совершенно безобидные они грозили смертью от пьянящего запаха бархатистых лепестков, готовых удушить любое посмевшее приблизиться к Одинокой башне существо. Зная о коварной ловушке, слуга Эллеи замотал рот и нос плотной тканью, пропитанной особым составом с противоядием. И все равно он шел, дыша через раз, до тех пор, пока не уперся в плотную кладку стены, гладкой как стекло и высокой как сосны в лесу Озгуда. Накануне побега Эг заранее принес к стене железные клинья: теперь вбивая их по два, он медленно поднимался вверх. Чтобы не вызвать подозрений волшебницы, он не прибегал к магии; он просто полз метр за метром, отдыхая и стараясь не смотреть вниз. Дождь делал клинья скользкими, и дважды юноша едва не сорвался к подножию ограды, но он был упрям и добрался до утыканного острыми крючьями края стены. Спуск оказался намного проще: привязать к крюку веревку и скользнуть по ней. С другой стороны Эга поджидали заросли колючего кустарника, каждый шип которого сочился смертельным ядом. Прорубаться сквозь них было делом бесполезным, потому что на смену одной отсеченной ветке вырастали сразу две новых; огонь тоже не брал кустарник, но зато Эгу было хорошо известно, что у самой земли, на высоте пятнадцати дюймов у зловредных кустов росли только листья без всяких колючек и игл. Он лег на мокрую траву, вжавшись в сырость и грязь, и пополз, стараясь не отрывать голову от поверхности.
Юноша позволил себе расслабиться только у самых ворот Одинокой башни. Для чужих ее двери были запечатаны непреодолимым заклятием, но у Эллеи был волшебный ключ. Правда, он хранился в шкатулке в ее комнате, и Эгу пришлось опуститься до банального воровства, но чего не сделаешь ради…?
Эг и сам не знал ради чего. Украв ключ и обманув Эллею выдуманной историей про обвал в шахте, он практически предал ту, ради которой готов был расстаться и с самой жизнью, ту, что много лет назад исполнила его заветное желание, ту, в общении с которой он видел единственный смысл своего бытия. И вот предательство!
Он перевел дыхание и досадливо скрипнул зубами. Эг верил Лесославу, но слова рассказа Хранителя – только слова и есть. Он не одобрял поведения волшебницы, однако, понимал причину ее скрытого отказа. И, наверное, он бы не двинулся с места, если бы четыре дня назад, выходя после спора с Эллеей из комнаты, не увидел в дверном проеме фигуру Кукиша, довольно расплывчатую, но все же реально различимую. Волшебница не заметила ничего, а сам Эг не сказал ей ни слова: видение обращало свой взор только и только к нему, Эгу; оно как бы умоляло его о чем-то. И вот тогда слуга решился на обман, воровство и все, что потребуется для выполнения просьбы духа Великого волшебника.
Дверь в башню открылась без скрипа. Эг зажег факел: несмотря на двадцатилетнее запустение, внутри было чисто и сухо. Тараканы, пауки, мыши и прочая живность здесь явно отсутствовали. В Одинокой башне царил суровый покой. И все же юноше было не по себе: еще бы ступать в обители великих волшебников, пускай и умерших много лет назад, но угадываемых в каждом шорохе каменного пола, каждом шелесте ткани гобеленов и штор, каждом скрипе открываемых дверей.
Освещая дорогу, Эг шел к залу живой карты. Он хотел и одновременно боялся новой встречи с призраком, однако зал за залом, комната за комнатой оставались позади, и ничего, абсолютно ничего не происходило.
Карта встретила его едва заметным сиянием. Хрустальный глаз показал многое: и поливавшую цветы Эллею, и Лесослава на ступеньках крыльца дома на Русалочьем озере, и троллей Озгуда, и Шварцхерц, и Апфельгарт. Эг перевел взгляд на восток. Ничего, только туман, окрашенный алыми сполохами не-то пожаров, не-то света восходящего солнца. Восток находился слишком далеко для того, чтобы быть рассмотренным через хрустальное око.
Юноша положил глаз на место и задумался. Что делать дальше? Вернуться, но тогда скрытый отказ так и останется отказом; тогда не будет никакой ясности в вопросе реальности грозящей беды; тогда поручение Кукиша так и останется не выполненным. Кукиш... Эг осмотрелся вокруг.
– Великий волшебник Одинокой башни, – произнес он в полной тишине. – Прошу тебя, помоги, подскажи, подай знак. Я ведь не маг и не чародей, я всего лишь простой смертный. Пусть будет так, как будет, но подай знак.
Эг ожидал, что снова появиться привидение, однако случилось иначе: пламя факела вдруг оторвалось от пропитанной смолой деревяшки и взмыло в воздух. Несколько мгновений оно качалось на месте, а затем поплыло вперед, останавливаясь и приглашая Эга следовать за ним. Юноша не удивлялся, он просто шел за своим огненным проводником.
Их путь завершился в подвале башни, у выхода в Подземелье.
– Ты хочешь, чтобы я спустился вниз?
Огонек вспыхнул ярче.
– Чтобы подземными тропами я отправился на восток?
Пламя стало слепяще-белым.
– Я понял. Не беспокойся, Эг исполнит то, что ты требуешь. Я дойду и узнаю, в чем там дело, а потом расскажу всем остальным. И мы решим, как защититься от опасности. Только… только позволь мне подняться наверх и оставить записку Эллее.
Огненный дух моргнул в знак согласия и вернулся на верхушку факела.