Повесть послехронных лет, или Записи-ком об инциде

1
В столовку я пришёл на кухонную половину снять пробу с блюд завтрака, но кашевар Хлеб встретил с известием: «Спазнилися, Старшыня. Паляводы макароны па-флоцку ужо даядаюць». Меня покормить норовил тут же на кухне, сулил чем-то «асаблива смачненьким», но я потребовал принести порцию в обеденный зал, со всеми поем. Хлеб, кивнув, пожаловался:
— На второе приготовил я, Председатель, кофе, замест кампоту. Зяма, невидаль такая, расщедрился с чалмы. Але кисяля запатрабавали, сядзяць, чакаюць.
«Хрон им, а не киселя», — возмутился я и, пропуская кашевара к проходу из кухни в помещение раздаточной, призвал:
— Вперёд.
В раздаточной кивнул на клеёнку с белым по красному фону горохом. Порезанная на узкие полосы она занавешивала арочный проём в стеновой перегородке другой половины столовки — обеденный зал, салон. Камзолы из такой клеёнки носит начальствующий состав «атомных теплиц» в ЗемМарии — дорогой материал.
— Отломилось от чалмы?
— Ага, ад Зямы адламаецца, трымай кишэню шырэй, — фыркнул Хлеб, — кок его корабельный, земеля и приятель мой, подогнал. И агрегат, увидишь в трапезной, накрыть хватило, — с умилением глядя на занавеску, похвастался кашевар.
— Открой. И говори по-русски.
Хлеб ключом вагонного проводника открыл замок входной двери в салон, прислушался и подивился:
— Уснул, кажись. А то весь завтрак пронудил дай, да дай. Забраться на крышу как-нибудь ночью и там сдохнуть грозился, алкаш конченый. Странно как-то, осмелел, оборзел  вконец, или допился до белки.
Фельдшер Камса — понял я, о ком сокрушался кашевар. До сего дня ни чем таким не грозил, вообще ни как не бунтовал. Я налёг плечом на дверь и впечатал пьяницу в угол.
— Председатель, я за макаронами, через минуту подам! — тут же заперся на ключ Хлеб.

По мере привыкания к полутьме, я всё явственнее различал на красном среди россыпи белого гороха котелки и кружки цвета бурой зелени — из солдатского набора походно-полевой посуды. «Ляпота», — похвалил я кашевара. Снял и повесил плащ-накидку на крючок в углу — упрятал храпевшего фальшиво фельдшера: Камса узнал меня по голосу, потому и притворился спящим.
Жар от камина в зале и тепло из кухни добавляли духоты воздуху и без того здесь тяжёлому. Принюхался. Обычную вонь резиной сегодня разбавлял душок просроченной тушёнки. А что другого ожидать от даров менялы в чалме с чучелом гиацинтового ары — попугая, птицы самой дорогой, самой редкой и самой большой в своём семействе. Ара в чалме с перьями заменяет меняле своего рода кокарду, означавшую профессиональную принадлежность. Вчера за застольем Зяма распинался: он гильдии менял ЗемМарии за приём в сообщество подогнал не одну тонну консервов. Выменял их у волков-копателей, те на бывшей территории Германии нашли стратегические запасы Бундесвера — тушёнку из мяса морской черепахи. Остаток от взятки привёз угостить друзей. Банки Хлебу доставил юнга от корабельного кока с поклоном и запиской: «Шаноўнаму прыяцелю и земляку дарагому». Оба кашевар и кок — белорусы, одни только этой национальности, и в колхозе, и в команде Зяминого парусника. Потому и сдружились накрепко. Дары малец принёс завёрнутыми в кусок клеёнки, которой, располосовав на полосы, и украсил кашевар стеновую арку. Восторг и особую благодарность приятелю вызвал целый рулон этой же клеёнки. Раскатав по столу, котелки и кружки по гороху Хлеб расставлял с огорчением — портил такую красоту.
На мой приход и возню с Камсой полеводы внимания, казалось, не обратили. Парни лет семнадцати-восемнадцати бросали на пальцах кому допивать колу из остатков вчерашних гостинцев. Мужики, пожилые, все рубежа шестидесяти лет, потягивали из кружек чай — чифирили. Пили сосредоточено без лишних разговоров.
Сидели без бушлатов в трусах и тельняшках, но обутые в рыбацкие сапоги. То, что ослушались моего требования разуваться в тамбуре меня, председателя колхоза, конечно, возмутило — до сего дня оно выполнялось. Но вывело из себя то, что сейчас сапожными отворотами, вечно замызганными на работах в поле, елозили по дощатому полу, всегда добросовестно выдраенному кашеваром до безупречной чистоты, к тому же, непременно навощённому свечным воском до лоска. Где только брал? Подозревал я, экономил Хлеб на Зяминых сладостях, на той же коле и огуречном спрайте, чтоб выменять свечные огарки у ребятни из соседней деревни. Рвению кашевара я благоволил, ставил в пример, но чистоты в спальном бараке у полеводов как не стало с переходом на колхозное «житие-бытие», так по сей день и не наблюдалось. Потому-то я однажды и потребовал в сердцах не только бушлаты, обычно мокрые от дождя, оставлять в тамбуре, но и сапоги скидывать. «Боты» — восторженно назвал кашевар Хлеб сапоги, когда их меняли у менялы за матросские прогары. Так у полеводов и повелось. Резиновые с подпаховыми отворотами из тюленьей кожи, когда-то такие пользовали поморы на промысловых судах, ныне — после Хрона — в промысле, да и на берегу повсеместно, голенища раскатывают по бедру до паха, так носят чаше, чем по-мушкетёрски с отворотами ниже колен.

Несколько мест в конце стола под аркой пустовали. Ухватившись за ручку потолочного люка, я перемахнул через котелки с кружками и подошёл к камину. Грелся у огня и прихлёбывал из жбана, стоявшего и всякий раз меня поджидавшего на полке. Собрался было рявкнуть «почему в ботах» — как услышал:
— Ротный, товарищ полковник, да сколько нас испытывать будут?!

Я поперхнулся. Вытер рукавом губы и повернулся на голос — спрашивал старший бригадир Кабзон, в прошлом старший сержант Йосеф Кобзон, заместитель ротного старшины, нынче в колхозе мой зам.

— Ведь проходили ж не раз до кампании. Натерпелись! Красные канавы в печёнках сидят. А норы в кораллоломнях… четверых бойцов потеряли. И каких бойцов! Воинов! Дедов, не салаг. И на тебе, теперь и здесь на острове «Испытание штабное». Какого хрона?

Звеньевой Селезень, сидевший ко мне спиной, крутнулся на скамье и разорвал надвое по груди тельняшку.
— А мы, разведка! Неделями по червивым лазам ползали, света божьего не видели. Да в тех норах в сравнении с этим грёбаным островом — рай! Ты, ротный, уверял, что год только здесь покантуемся, отдых сулил с фруктами и овощами от пуза, а что едим?! Драники из топинамбура обрыдлого. Посмотри, как от пюре с ягодой кислющей зубы оскоминой скрутило!

Селезень осклабился. Я вернул жбан на каминную полку.

Со времени как топинамбур составил львиную долю колхозного урожая, стал основным продуктом в рационе, ни кто на здоровье не жаловался, но все как один маялись зубами. У половины полеводов передние резцы удлинились чуть ли не на четверть, торчат из губ разверстых. У остальных вправились глубоко в рот — под язык и нёбо. Одни — оскалены, злые, как звери, слова не вытянешь. Другие — с губами в ниточку, молчат, как рыба об лёд. А заговорят, не разобрать о чём. У меня верхние резцы на местах, нижних передних нет — протез съёмный, бюгель, «челюсть» ношу. Как и мне, так же свезло только завхозу, кладовщику, да мужикам — бывшим ротным сержантам, командирам отделений, теперь бригадирам и звеньевым, те тоже с «челюстями». В расчёт не брался фельдшер Камса — у него, кичился этим при всяком случае, зубы настоящие «с нуля выросшие» по экспериментальной технологии, он один их первых счастливчиков, на которых ту технологию «обкатали». Японцы до Хрона на мышах «упражнялись», в Хрон технологию внедрили, но практика на поток не стала, в конце концов, захирела, потому и вернулось протезирование прежнее. Если я катастрофу с зубами списывал на топинамбур, Камса — в роте лейтенант медслужбы Комиссаров — уверял, что причина кроется в употреблении подмешиваемой в пюре и драники островной ягоды, росшей на «Дальнем поле» вместе с бараболей (другое название топинамбура). Ягода та вызывала жуткую оскомину — такую, что аж зубы сводило. Почему, ни кому не известная — мужики, до Хрона даже родившиеся, не припоминали такую — и получила название «оскомина».

Ответил я с подчёркнутым спокойствием — по-председательски, подавив полковничий рык:
— Забыл, бригадир, последний приказ? Здесь не лагерь с воинским подразделением, а деревня с коллективным хозяйством… колхозом, словом. Ты теперь не старший сержант и не зам ротного старшины, а старший бригадир, мой зам. Я — ни полковник, ни ротный, а председатель колхозного правления. Обращаться ко мне обязаны подобающе: «господин председатель». Так и Францем Аскольдовичем не зовёте, кличете Председателем, я тому не противлюсь. А ты, звеньевой, свой гонор разведчика и ефрейтора оставь, тельник подбери и почини. Насчёт испытания… Полагаю, годы на острове нам зачтутся экзаменом на выживание. Думаю, прорвёмся, Испытание штабное выдюжим: серьёзных эксцессов не было, надеюсь и впредь не случаться.

Мужики зашумели:
— Испытание — столько лет?!
— Каторга это, а не экзамен!
— Испытание одним только составом третьего взвода, да ещё и в отсутствии комиссара роты — не по уставу!
— Спасибо «науськивателю», от него узнали!
— А мы, оруженосцы, — встал от стола мужик по прозвищу Хромой, — чалимся здесь одни без офицеров, без оружия. Поди, в полк вернулись, кайфуют там. Роту за что арестовали?! Позорный для спецназа «вэдэвэ» арест — сохидами задержаны! У меня этот остров, этот колхоз, эта столовка… воо-от где — провёл Хромой пальцем по шее — сидят! Под арестом, хоть и под сохидским, куда лучше! На губе сидели бы потиху, пока не улеглись бзики у политиков. В теплице, в тепле сидели, бабы огурцами подкармливали, так нет, забрала нелёгкая — бежать на остров посередь Тихого океана надоумила. Зяму с его парусником подогнала на погибель нашу. «Компаньон уважаемый» — деляга и жмот, каких свет не видывал!

Причитания Хромого, русского сибиряка с фамилией Клебанов, бывшего, как отмечалось в «личном деле», музейного экскурсовода, краеведа, меня в конец вывели из себя. Во рту пересохло, в горле першило — в «сушняк», с бодуна, такого не бывало.
Схватил с полки жбан и отпил большим зычным глотком…
*  *  *

Бунт в столовке случился утром за завтраком, накануне вечером я пришёл на Дальнее поле, один, втихую. В деревне все спали — повально после обычного в колхозе трудового дня и бурно проведённой второй половины и ночи с возлияниями и обжорством. Гостей нежданных принимали.
Сидел на краю поля у грядок с чахлыми не обещающими урожая всходами, тошно и муторно на душе было до того, что ничего не хотелось, сдохнуть только. Но заставлял себя не расклеиться вконец, помнить про свою миссию — секретную, никто из моего окружения в неё не посвящён.
Я — председатель колхозного правления, но прежде являлся командиром роты спецназа воздушно-десантных войск, в звании полковника. Впрочем, как оказалось на поверку, им и по сей день оставался, только рота моя, считал я, пять лет как отстранена от несения воинской службы. «Временно в опале», заверил Комендант Крепости через Зяму, я верил что так. Всё надеялся, наказание отменят, и отбудем обратно в полк. Наказание — дисциплинарное за побег с гауптвахты, но, как сегодня выяснилось, не только. Оказывается, операция под грифом «миссия бин» — моё секретное задание — вовсе не отменена, и всё сводилось к тому, что готовность к исполнению объявлена, близилось «время «Ч». А это требовало возобновления воинских уставных отношений и нешуточных усилий в тактической и боевой подготовке, потому как тренироваться придётся не на тренажёрах полкового тира, а в островной деревне Отрадное с колхозом «Отрадный» — без воинской амуниции, без оружия. В земмарийской Крепости — определяли роту на гауптвахту — снаряжение спецназовца ВДВ изъяли.

Посчитал до двадцати, облегчённо вздохнул, потряс плечами и уселся, под себя подобрав ноги. До утра предстояло успеть начислить трудодни, подготовить разнарядки на работы, а главное надиктовать очередную дневниковую запись-ком. Не просто отписаться каким-то там суточным, месячным или сезонным отчётом, а в подробностях зафиксировать события последних суток. И ещё предстояло пересмотреть все предыдущие записи-ком за всё время в бегах. Что-то поправить, дополнить или потереть: правки, так полагал, могли повлиять на дальнейшую мою и взвода судьбу. Поспособствовать — хотя бы — как-то кардинальной смене условий в обитании на грёбаном с названием «Бабешка» острове посреди Тихого океана, облегчить то мученичество в дважды грёбаном колхозе «Отрадный», в каком буквально боролись за жизнь, снося голод во всякий неурожайный год, практически ежегодно.
Предвестниками неминуемых событий были как раз те самые нежданные гости во главе с менялой Зямой. Приплыл он из ЗемМарии с поручением вручить мне депешу от командования. Парусник его к отрадновскому причалу швартовался всякий год, как урожай был собран и предложен на обмен. «Глубокоуважаемого компаньона» — так только меня величал, ни полковником, ни председателем колхоза — в накладе, как считал, не оставлял: сбор из огородной зелени, овощей, продовольственного топинамбура выменивал за соль и сахар, за консервы, за мелочи бытовые всякие. Били по рукам, выпивали после обильного застолья на посошок, и Зяма отбывал в спешке, пока штиль у берегов не сменился штормом. Предстояло успеть и в других на острове колхозах «Мирный» в Мирном и «Звёздный путь» в Быково совершить мен. «Смоется, протрезветь и очухаться, понять, что обобрал до нитки, не успеем», — всякий раз сокрушался завхоз Коган, на пару с кашеваром таская на продсклад «бедны прыбытак». Но нынче, на удивление, Зяма прибыл в неурочное время — весной, только-только грядки на полях вскопали и рассаду высадили. Как снег на голову свалился.  С порога провозгласил себя гостем, да «не пустым, не халявщиком», а «товарищем и другом с дарами уважаемым компаньонам». Так, с иронией, конечно, называл голытьбу колхоза «Отрадный». С дарами — оно понятно, мена то не предвиделось, до сбора первой огородной зелени жить да жить. Только одни эти посулы даров от менялы с порога, жмота известного — испытали на себе в побег на его паруснике — насторожило. Другом досель не звался, всё товарищем, да компаньоном. Ну, а когда депешу вручал, с обращением «Товарищ полковник, вам пакет», нахлынуло предчувствие какого-то несчастья неотвратимо грядущего. Большей тревожности вселило и то, что парусник гостей убыл скоротечно той же ночью. Как оказалось, — с наблюдательной вышки флажками просигналил часовой — не к берегам Мирного и Быково, а в открытый океан: «Назад Зяма в ЗемМарию смывается».

С редактурой в дневниковых записях я управился довольно быстро, больше времени потратил на подробное освещение инцидента в столовке. Изложил всё в точностях с подробностями. А прослушивал — уже на обратном пути в деревню — поразился: ведь, надиктовав концовку, редактору комлога дал установку обработать текст так, чтобы получилось нечто вроде трагической истории. Но… драмы не вышло, лилось в наушник нечто невразумительное, тягомотное, местами абсурдное и комичное. Точно не приключенческо-героическое «с невзгодами жизненными и испытаниями невыносимыми» — как хотелось, задумано и заказано редактору было изначально. На выходе — мыло сопливое с примесью какой-то потехи. Намерился было заново продиктовать, шаг по тропке у околицы деревни замедлил, но, задавшись философским вопросом «а смысл?», решил оставить всё как есть. Кто, когда прочтёт эти мои опусы. Попадут в службу безопасности, засекретят и в архивы запрут. Рассекретят разве что через поколения. И то только в случае, если современники и потомки выживут, да архивы сохранятся. Всё ведь шло к вселенскому краху, Армагеддону. К тому же, многого не поймут потомки те. Хотя бы того, что в оригинале воспоминания мои не пером писаны на бумаге, и не текстом набивались на клавиатуре, или аудиозаписью сохранены. У меня записи-ком, создаются какие комлогом-ком. Комлог-ком — портативный персонализированный компьютер, моей роте поручили испытать опытные образцы. Специфика использования девайса воинская, отнюдь не гражданская. Достаточно выдать в микрофон смысловую канву, узловые фразы, произнести ключевые слова, термины… и прибор самостоятельно составит содержание записи. Причём, в заданной форме, например: приказа, распоряжения, рапорта, донесения, оперативного отчёта. К основным функциям имеет «дополнительную» обычного диктофона. В полку перед отправкой роты на задание, разработчик вручил бойцам девайсы с просьбой испытать «в поле», ну, и как водится, не придал устройству инструкцию пользователя — «В поле разберётесь». Сейчас-то, что у меня приключилось? Видимо, будучи не досконально сведущим в технических характеристиках «спецназовской приблуды», оплошал: надиктовал узловые фразы, ключевые слова и термины с требованием составить «в нечто схожее с драмой в прозе» — мозгам прибору «воинскому», как оказалось, формы неведомой.
Разочарованный, сошёл с тропки и присел на корточки… сказал бы «под кустик», но ни дровинки, ни травинки на острове нет, один песок, да камень скальный. Пустыня, голь, только сопки наметаемые ветром перемещаются по плато, словно морские волны. Сидел, думал. Противилось: «Ну, нет. Оставлять потомкам такое… этот сущий образчик графоманства нижайшего пошиба. Нет уж». А как дела сделав, вернулся на тропку, решился-таки на перезапись, но теперь без участия «бездушной машины». Теперь намерился, комлог используя как обычный диктофон, надиктовать рассказ. Если и не совсем художественный, то хотя бы «документальный». Некогда в юности увлекался, и получалось вроде неплохо. Времени до утра хватало с лихвой, потому, повернув назад к Дальнему полю, на ходу приступил…
А прослушивал, поразился — речь моя из комлога лилась в наушник, будто из уст профессионального чтеца-актёра, читающего на радио литературное произведение или пьесу театральную. Летел на базу в Антарктиде, ох, и наслушался, весь путь в анабиозе крутили.

Но вернёмся в столовку, куда утром в завтрак я пришёл снять пробу, где назревал бунт колхозников, который, ожидалось, неминуемо обернётся мятежом бывших спецназовцев ВДВ.
*  *  *

Колхозная столовка занимает железнодорожный вагон-ресторан, в нём мы бежали из ЗемМарии — база в Антарктиде — схороненными в трюме парусника менялы Зямы. Использовался в «атомной теплице», как и вагоны обычные пассажирские — служили столовыми и бытовками для бригад огородников. Как и зачем целый железнодорожный состав попал на ледовый континент, где железнодорожным сообщением испокон веку не пахло, не Бог весть кому известно, разве что администрации «Булатного треста», коя занималась обустройством и снабжением земмарийцев. В нескольких вагонах складировали и перевозили убранные огурцы, вот, выдавая за «тару», и удалось погрузить вагон-ресторан на парусник — с нами беглецами.
Определяли роту на гарнизонную гауптвахту, два взвода, комиссара, офицеров и ротного старшину посадили по камерам, солдатам же третьего взвода мест не хватило. Их, меня, зампотылу, лейтенанта-медика, каптенармуса, повара, отделения разведчиков и оруженосцев разместили в этом самом вагоне-ресторане, в балансе теплицы переназначенном из рабочей столовой во временный филиал гарнизонной гауптвахты. Здесь дни и ночи проводили, а в побег арестантская послужила нам надёжным укрытием от вертолётов альянса патрулировавших океанские меняльные пути. Вагон на паруснике прятали в штабеле морских контейнеров, на острове заключили в импровизированный фундамент из камней. Привалили к колёсным тележкам да облили бетонным раствором. Окна заделали парусиной. На трёх кухонных разделочных досках вырезали клинковой резьбой:

КУХНЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЁН

ЗАПЕРТО ДО ЛУЧШИХ ВРЕМЁН

ВХОД СТРАЖДУЩИМ
 
Повесили на дверях тамбуров, которых в вагоне-ресторане не два, а три. Третий тамбур расположен по центру и разделяет вагон на два помещения — кухню и салон, которые ротный повар ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, работавший некогда поваром в минских ресторанах, сразу же окрестил: «стряпная» и «трапезная». Два тамбура с концов вагона — обычные, с упомянутыми на дверях вывесками «КУХНЯ. ВХОД ВОСПРЕЩЁН» и «ВХОД СТРАЖДУЩИМ».
Центральный тамбур с вывеской на двери «ЗАПЕРТО ДО ЛУЧШИХ ВРЕМЁН», без двери в кухню, отведён под «раздаточную» с окошком выдачи добавочных порций в трапезную. Отметить надо, случалось то редко. Несколько дней к ряду — это только по завершению сбора урожая. Ещё одним днём — в единственный праздничный в Отрадном день «День колхозника».
Порции поступают на половину приёма пищи через проём в стеновой перегородке — тот, что оформлен аркой под самый потолок и украшен занавесью из красной клеёнки в белый горох. Арка расположена ровно по центру между кухонной дверью в углу и раздаточным (арочным же) окошком в углу противоположном. Оно так же занавешено располосованной клеёнкой.
Накрывался стол — то бишь «агрегат», так называл кашевар — загодя к приходу полеводов. Причём, не в трапезной, не в раздаточной, а в стряпной. Наполнял солдатские котелки и кружки из кастрюль на плите Хлеб, самолично, помощников не держал. Провинившихся солдат, назначенных в наряд на кухню ему в помощь, в стряпную не пускал, а стал взвод «сборищем коллективных хозяйственников» (по выражению майора Кагановича, зампотылу в перестройку назначенного завхозом), полеводы помыть посуду в посудомойке только и мечтали. Агрегат — он необычен, не какой-то там общий длинный обеденный стол для многопосадочного застолья. Вместо такого используется конвейерный транспортёр с обрезиненной лентой, несколько потрёпанной и зачем-то выкрашенной половой краской жёлто-коричневого цвета. В ЗемМарии такие транспортёры в вагонах применялись для погрузки ящиков с тепличными овощами. Под завязку наполненная «тара» доставлялась мостовым краном в порт к причалу, где опускалась на парусник менялы и штабелировалась с морскими контейнерами. В нашем вагоне-ресторане агрегат заменял обычный обеденный стол. Стрела транспортёра покоится на стоечном из металлического уголка каркасе, по обеим сторонам к которому приторочены скамьи из сварных труб и листовой стали. Этот «стол-нестол», сервированный, из кухни через раздаточную в трапезную выкатывался на роликовых колёсиках по вмонтированным в пол рельсам-швеллерам; возникает в проёме под аркой и катится, полязгивая болтовыми соединениями. А как займёт весь салон с конца в конец, стопорнёт между страждущими вкусить чего после изнуряющей прополки. Всю дорогу бежали от поля к столовке наперегонки, теперь покорно поджидали трапезы, выстроившись рядами вдоль стен вагонных.
Зал освещён четырьмя по стенам плошками с плавающими в масле свечными огарками. Большего света добавляет украшение неприхотливого интерьера — камин, встроенный в стену посередине, топившийся китовой ворванью и сушёной рыбой. Места за столом напротив самые в зиму желанные — потому как, и поешь, и согреешься. Кто первым с прополки примчится и коснётся дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ», тому и занимать.
Никто кроме кашевара Хлеба, меня председателя колхоза, да завхоза с кладовщиком на кухонную половину невхож. Потому как в подполье под стряпной устроен продсклад, где хранятся все колхозные припасы. Из материальных не густо — оно понятно, какие у беглых арестантов вещи. Из продовольственных — собранный урожай, вернее, все, что от него оставалось после сделки с Зямой. Да «бедны прыбытак» в углу.

— А Чонка?.. — подал голос кто-то из разнорабочих. Я их, японцев, к тому же братьев-близнецов, не различаю, узнаю только тучного увальня по имени Тонна-ко и прозвищу Тонна.
— Не спецназовец, денщик вольнонаёмный, — выкрикнул второй из близнецов.
— Ростом не вышел, здоровьем обделён, — вторил третий.
— Слабенький китаец, однако, — заключил четвёртый.
— Почём зря мучается, болезный! — подхватил Хромой, их звеньевой.
— Мучается?! — взорвался-таки я, — К вашему сведению, это он в сговоре с начальником гауптвахты, а не Зяма, устроил нам побег из Твердыни. Ни кто его не держит, может убираться с острова, на судне китайцу еврей место найдёт! Почему обуты?! И что здесь Камса делает? Я что приказал! Разуваться, оставлять боты в тамбуре! Смердючего фельдшера не подпускать к столовке! Будет Хлеб за порядком следить? Или мне ему половник на мотыгу заменить?!
Мужики не унимались:
— Каторга!
— Заточили нас на острове!
— Да лучше по норам Метро месяц проползать, чем здесь неделю прожить!
— Легче в кораллоломнях коралл рубить, чем здесь в поле полоть!
— Там шытнеэ, во вшяком ш-учае, — вставил кто-то реплику от «рыбьей половины».
К мужикам присоединились осмелевшие хлопцы:
— Мы здесь состаримся, не познав любимых и отцовства.
— Пашем на какую-то Пруссию! Родина наша — «Звезда»!
— Науськиватель известен, а кто соглядатай? Выходи, покажись! — встрял Селезень.
— А ты не знаешь, что даже науськиватель не знает кто, — съязвил Кабзон.
— Да поштигает гогда Камша швой медха-ат?!
— Товарищ полковник, вас не было, лейтенант заявился, так чуть не блеванули.
— Деды цветочками чифирными, салаги черепахой духмяной, — уточнил Кабзон.
— Киселя хотим!
— Прикажи Хлебу выдать, трубы горят, — ссутулился на скамье и втянул голову в плечи Селезень.

Галдёж в столовке случался, но то по пьяной лавочке в чей-либо день рождения. Бывало и в праздничный день «День колхозника», в который добавку выдавали, и та не всем доставалась. Чтобы вот так в обычный будний день, с похмелья за завтраком, да ещё с требованием подать киселя вместо чая или компота — до такого пока не доходило. С забиравшей меня яростью перекричал всех:
— Какие деды, какие салаги, какой товарищ полковник?! Это что?! Бунт?!
— Недо-ол-льство… г-м… проявляем. Пока г-унт, не обратился бы... г-м… в мятеж, — пробасил и шумно сглотнул мужик Силыч. Он не «рыба», не «зверь», у него пластинчатый протез с бюгелем. Рот макаронами набит, потому сказал невнятно. Он бывший прапорщик Силантий Лебедько, ротный каптенармус, в колхозе — кладовщик с прозвищем Силыч. Великан — вдвое выше ростом, втрое больший по весу и габаритам толстяка Тонны. Сидел в торце стола, подпирая спиной входную дверь в трапезную из тамбура, тот, что с вывеской «ВХОД СТРАЖДУЩИМ». Табурет, единственный в салоне предмет из «правильной» мебели, под зад ему подвигал кто-нибудь из четверых разнорабочих, усаживавшихся на скамьи тут же по сторонам. Тот, чья была очередь прислужить, ел спокойно, без опаски, не зажав котелок меж колен под столом, как то делали его трое братьев. Хромой, их звеньевой, экспроприации пюре не опасался — он не японец.
— Помолчал бы, кладовщик, — урезонил я Силыча. — Или будешь накалять обстановку? Не ты ли науськиватель?
— А это, г-м, как выгорит, — проглотил Силыч макароны. — Науськиватель я. Но в должность эту вступил со времени прибытия на остров Камсы, он назначение доставил. А назначенец штабной — на губе сидит, кто не знаю. Вчера Зяма напоил, я и проговорился кому-то. К побудке все уже были в курсах об Испытании штабном. Хлеб, кажись, один до сих пор не знает, высыпался у себя на кухне после как земляка-приятеля драниками пачаставал, с кисельком. Разрулить как-то надо, ситуэйшен, товарищ полков-вв, виноват, председатель правления. Десантуре… виноват, полеводам полоть идти, какие из них теперь работники — в обиде и без опохмелки. Киселька бы, прикажи Хлебу.

Мужиков и хлопцев, бывших десантников-парашутистов, можно понять — действительно, обидно должно быть им. Они согласно последнему моему приказу четыре года как не солдаты подразделения спецназа, а полеводы товарищества коллективных хозяйственников. Их лишили фамилий и имён! Зваться — дабы не трепать чести воина ВДВ — теперь вменялось своими школьными или курсантскими прозвищами и кличками, не возбранялось и оперативными позывными. Их лишили солдатского обмундирования (даже береты голубые и краповые изъяли, как не просил майор Каганович оставить), лишили всех знаков отличия и званий — равно способности оставаться кумирами в глазах детворы, любимцами у женщин, героями у девушек. На бирке в изножье койки было прежде написано, например: «Йосиф Кобзон, старший сержант, заместитель старшины роты», переправили на «Кабзон, старший бригадир, бригадир первой полеводческой бригады, зам председателя правления». Обращаться к нему теперь были обязаны не «товарищ старший сержант», а «мужик». «Мужик» — так звали, если старослужащий, дед; «хлопец» — так, если новобранец, салага. Приказом предписывалось: отделения взвода переименовать в бригады; разведотделение и отделение оруженосцев — в звенья. Комотделений в таком разе называть бригадирами и звеньевыми. Повара — кашеваром; каптенармуса — кладовщиком; офицера медслужбы — фельдшером; зампотылу — завхозом; комроты — председателем колхозного правления. Казарма переиначивалась в спальный барак, медчасть — в больничку, каптёрка — в продсклад, столовая — в столовку, гальюн — в нужник. Наконец, за КП — «командный пункт», совмещён с офицерским притвором в казарме — указывалось оставить аббревиатуру «КП», но считать теперь «колхозным правлением». Наблюдательная вышка (напорная башня водокачки) с часовым и дневальный у тумбочки в спальном бараке тоже не поменялись, оставались с прежними функциями и обязанностями. Смирились с судьбой, пять лет пахали, сеяли, пололи, ан нет, — по-прежнему являемся воинским подразделением спецназа ВДВ. Главное на поверку, подразделением вовсе не опальным, потому как держим экзамен на выживание. Узнаём о том от самого науськивателя. А тот, и соглядатай также, назначались лично начальником штаба полка в строжайшей секретности. Уже только одно их раскрытие могло обернуться провалом. С другой стороны, только их раскрытие и могло спасти положение. Наускиватель известен, мне оставалось вычислить соглядатая, а там договориться заснять для отчёта начальнику штаба «кино». Я — продюсер и режиссёр с опытом.

— Шаного шуда, я эму ма-ыгу в г-отку за-ыхну!
— Что он сказал? — спросил я.
— Штабного сюда, я ему мотыгу в глотку запихну, — перевёл мужик, сидевший рядом с Селезнем, ко мне спиной в почтительном полуобороте. Он по штату в роте порученец при комиссаре, в колхозе значился бухгалтером, священником (вместо комиссара) и звонарём. В полку славился как неоднократный чемпион в марш-бросках с полной выкладкой, а уж добежать первым до дощечки «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» и занять место за столом против камина, ему не составляла трудов. Скидывал боты и мчался босиком по сопкам. Фамилия его Батюшка, позывной в спецоперациях был также «Батюшка», так и в молельне барака и в часовне за звоном в колокола звали. Зубы у него скрючило к глотке, но говорил на удивление внятно.

Я взял с полки жбан отпить киселя, но тот оказался пустым.
— Кашевар, жбан пуст!

Возмущение в столь открытой форме, понимал, просто не уляжется, Испытание штабное не по уставу — это не отсутствие добавок в обед. Я растерялся и прикидывал, как поступить. От тех пяти-шести глотков из жбана во рту вязало, в боку кололо, зубы сводило (ощущал даже в бюгеле). Из желудка всё, что съел вчера за ужином и ночью в закутке, просилось наружу. Настроение — и так удавиться только, а тут ещё этот бардак, на который дОлжно реагировать не хотелось, но необходимо было. Только как? Полеводы не солдаты, не прикажешь пасти заткнуть и сдать просроченную тушёнку повару в фарш котлеты пожарить.

В раздаточное окошко высунулся Хлеб со жбаном в руке, попросил крайнего за агрегатом бригадира принять и передать председателю. Тот ловко, на манер «штампа» в американских вестернах, запустил жбан по скользкой клеёнке межу рядами из котелков и кружек. Селезень изловчился поймать и поставить на каминную полку. Но пить мне расхотелось.

Напиться не дали, нервы сдавали, и я поспешил убраться из столовки. Силыч не пропустил. Опустив низко голову и вальяжно прислонившись загривком к тамбурной двери, кладовщик усердно тянул губами из котелка макаронину. Делал вид, что не заметил моего порыва к выходу.
Хотел я подхватить пальцем ту макаронину и разложить по необъятной лысине великана, но тут встрял Камса. Фельдшер из-под плащ-накидки рванул вдоль стола с проворностью ему не присущей, пал на колени и под табуретом кладовщика прополз на мою сторону трапезной. На ноги поднялся под самым у меня носом. Так близко, не то, что стоять, подойти боялся, а тут осмелел, в глаза даже глядел. А разило от его медхалата вблизи, не выразить как. Силыч, я знал, опускал фельдшера нагишом в чан с тёртым и прокисшим топинамбуром, и пока тот руками и ногами взбивал надранку, медхалатом укрывал бидон с бродившей брагой. Мне лейтенант Комиссаров не нравился уже потому, что в роту был зачислен против моей воли. В побег, думал, избавился, не вышло.
— Чего надо, соколик? — спросил я и заложил руки за спину, зачесались.
Раздражали меня, и зуд в кулаках, и вонь камсой, но больше того — хилая грудь и мягкое брюшко под медхалатом, фельдшеру  размера на два бОльшего, с одной уцелевшей пуговицей на уровне между пупком и пенисом. С высоты своего роста я узрел достоинство Камсы, сморщенное, с ракушкой схожее. Пах — без волосяного почему-то оформления.
— Опохмелиться, — ответил фельдшер. С таким апломбом, будто его «опохмелиться» означало «мир от Хрона спасу».
Отрыгнул. Безудержно икая и цепляясь за плечи, обошёл кругом — растоптал последнее моё терпение. Облапил мне шею и спину,  малый в росте застрял подмышкой. Высунул голову с угрозой:
— Прикажи Хлебу киселя налить, а не то… Прикажи, а… Халат постираю.
Видимо опомнившись, выскользнул и попятился от меня к Силычу — понадеялся под крылом великана найти защиту. 
И я сорвался.
Но  кулак мой врезался не в челюсть Камсе, а в лоб Хлебу. Кашевару, должно быть, бригадир рассказал о моей угрозе заменить половник мотыгой, вот тот и поспешил ко мне с оправданиями. Из раздаточной ринулся в трапезную, пробежал вдоль агрегата и прополз, как давеча Камса, под табуретом кладовщика. А подымался на ноги, напоролся на мой хук.
Подброшенный ударом снизу, Хлеб машинально подхватил Камсу под микитки. Падая назад спинами, оба налетели на Силыча.
Кладовщик с макаронами на лице, кашеваром и фельдшером на животе встал с табурета и отпрянул в угол. В замешательстве вернул японцу котелок. Бедолаги же попадали на пол и уложились — Хлеб на спину Камса тому на грудь.
— Председатель, а кто у нас члены колхозного правления? Переизберём. Мордобойства больше не потерпим, — призвал меня к ответу Кабзон.
— Да, переизберём, — поддержал Хромой, — глянь, какой бутерброд сотворил — хлеб с камсой.

Раздражение и зуд в кулаках пропали, уступив место хладнокровному расчёту мастера единоборств. Правда, бороться предстояло не одному против одного. В моей ситуации оставалось войти в «темп-раж» и положить всю кодлу разом. Но всё же совладал с собой. Успокоившись, вернулся к каминной полке напиться, наконец. Губ не замочил, как услышал:
— Я этой ваш тъяйхнутый кайл-хоз… ф грабу ведал… ф белый къяйсовки.

Делая жадные и громкие глотки, я скосил глаза к раздаточному окошку.
Чон Ли не «рыба» и не «зверь» — речь им, понятно, искажалась акцентом. Китаец — маленький, щупленький. Его отличали два передних резца, крупных, прямых, вперёд под губой выдающихся — как у братьев-японцев и у мультяшных зайцев. Резцы ослепительно белые среди зубов желтоватых — это с неоспоримой очевидностью выдавало то, что Чон носит съёмный протез-пластинчатый. Впрочем, ни протеза, ни зубов  обычно видно не было — упрятаны под боксёрской капой, которую вынимал изо рта только когда ел. В колхозе служил истопником и раздатчиком в столовке. Видел я его редко, потому как часто болел, дневал и ночевал в больничке, там и столовался. В строй на поверку не являлся, на прополку его не брали. Не знаю, как и за что в Мирном у рыбаков добывал китовую ворвань и сушёную рыбу камин топить и плошки заправлять. В столовку приходил загодя, зажигал плошки, разжигал камин, усаживался за окошком в раздаточной, сам здесь ел и полеводам добавку, случалось, накладывал.

Что сделал я. Поставил жбан на полку, подобрался и прыгнул.
Запустил руку сквозь клеёнчатые полосы и, схватив за ворот кителя, выдернул китайца из раздаточной в трапезную, поднял перед собой.
— Комиссарова и Хлебонасущенского не тронь, — толи пригрезилось, толи взаправду пригрозил мне истопник. Позывными и прозвищами Чон Ли ни кого не называл, только по фамилии полной. Я решил, что вообще послышалось: сказано даже без намёка на акцент.
Дружбаном ни фельдшеру, ни кашевару Чон Ли не был, но завсегда помогал Камсе выпросить у Хлеба дополнительную порцию киселя, свою отдавал. Фельдшеру был благодарен не только за лечение, но и за офицерское обмундирование, принятое от лейтенанта в подарок и теперь носимого вместо ханьфу, национального в провинции Ухань костюма. В этом одеянии из тонкого шёлка китайцу на острове, где ветра нещадные и дожди проливные, не выжить. Лейтенантские галифе с кителем (на гауптвахте медику оставили, не нашлось бушлата малого размера) носил с погонами, моего приказа спороть ослушался. Я не отреагировал: Чон Ли был лицом гражданским, в личном составе роты не числился даже вольнонаёмным, как братья-японцы. Истопником был справным — и ладно. Комиссаров же облачился в один медхалат, тельник и трусы ему на губе заменили, но не носил. Зимой накидывал длиннополую офицерскую шинель. Шапку без завязок в «ушах» не снимал и летом, душком от неё разило соперничающим с вонью от медхалата, который на удивление был из редкой ноне хлопчатобумажной ткани, ослепительно белым — но то ненадолго.
В вытянутой перед собой руке я пронёс истопника через весь зал к выходу, намеревался вытолкать в тамбур — прочь из трапезной, чтоб своими пятью копейками в гомоне полеводов не усугубил их бунтарский настрой. Но Силыч присевший на табурет и Камса с Хлебом на полу вповалку остановили мой порыв — преградили мне путь. В замешательстве я свободной рукой врезал китайцу подзатыльник, но тот, пригнув голову, от затычины увильнул. И… шлепок пришёлся по лысине Силыча — кладовщик наклонился стащить Камсу с Хлеба. От такого облома я не сконфузился, потому как опешил: китаец пропал! За шиворот кителя держал на весу, Чон ногами в воздухе сучил, мне нос звёздочкой на лейтенантском погоне оцарапал, и вдруг не стало — исчез.

Кладовщик отшвырнул фельдшера в угол, поставил кашевара на колени и руку ему, чтобы не повалился на пол, уложил в дверные засовные крюки. Хлеб во время готовки на кухонной половине закладывал в те крюки обрезок двухдюймовой трубы — от «страждущих вкусить чего» дверь с вывеской «ВХОД СТРАЖДУЩИМ» до времени запирал.
Рывком содрав с необъятного торса тельняшку, стерев с лысины и лица макароны, великан поднял голову и впялился глазами в меня колюче.
Камса не упускал момента: обнял кашевара и заканючил:
— Дай. Ну, дай.
Силыч за шкирку отодрал Камсу от Хлеба. После пригнувшись под низким ему потолком, снял очки, аккуратно сложил дужки и, пошарив за спиной, положил на пустующую в углу цветочную полку. Проделал все это невозмутимо медленно, как бы нехотя и не сводя с меня глаз.

Ротный каптенармус прапорщик Силантий Лебедько — человек чуть ли не в два с половиной метра ростом и силы богатырской, один мог потягаться со мной на татами. Мастерства не хватало, но опыта не занимать: ему бы только перехватить противника поперёк талии и в хвате таком оторвать от ковра. Он одного со мной возраста, как и я, носит зубные протезы, такой же бюгель, ещё и пластинчатый. На ученьях в схватке моих десантников с застукавшими их бойцами хозвзвода противника мне удалось проредить ему зубы, так другим днём в тире на татами он, скрутив меня болевым приёмом, пальцами повыдёргивал мои. Хорошо, только нижние, верхние оставил. Зубы шатались: я надысь метил прапорщику в нос, но кулак мой мячиком отскочил ото лба, как оказалось бычьего, — мне в челюсть, в которой росли, и наполовину уже поднялись, зубы по новомодной японской технологии. Изготовление мне бюгеля прапорщику пришлось оплатить.

Силыч языком отщёлкнул протезы и положил на полку к очкам, дал тем самым понять, что сейчас он не кладовщик какой-то, а каптенармус, не силач-Силыч, а прапорщик воздушно-десантных войск Силантий Лебедько. И, что быть драке, а не обычной разборке «потешной», какие случались в казарме после отбоя. Однажды я застал роту за потасовкой и показал, как впредь развлекаться: подушку за угол в руки… и по голове обидчику. Подушками! По-ду-шка-ми! Это только в кино боец, мастером поверженный, с пола встаёт с царапиной и ухмылкой.

Всё время моих гляделок с великаном полеводы оставались на местах. Хлопцы за происходящим наблюдали настороженно, переглядывались молчком. Мужики тихонько повынимали изо рта свои протезы и упрятали за отворотами сапог.
Камса из угла прополз на четвереньках вдоль скамьи с полеводами и вырулил на жар из камина. Упёрся в корзину из арматурного прутка для хранения растопки, в которую и улёгся, свернувшись калачиком и зарывшись головой в сушёную рыбу: предусмотрительно пьяница нашёл себе укрытие.
Я, всё ещё зачарованный удивительным исчезновением китайца, высматривал беглеца. Выход в тамбур кладовщиком блокирован, окна вагона парусиной заделаны, оставалось, сиганул в кухню через дверь, кашеваром настежь открытую в порыве испытать мой хук. «Востёр китаец», заключил я.

Вытащил из растопки и усадил фельдшера за стойку с каминным инструментом. Не без оснований опасался я, что корзину, обрушив в пылу драки, сметут в огонь — сожгут фельдшера ненароком. Камса с достоинством оценил мою заботу и новое место укрытия: протянул мне пятерню. Пожимать руки я не стал, скрестил свои на груди, закатав прежде по локоть рукава тельняшки, и выжидал развития событий.

Лебедько кашлянул — погасла одна плошка.
Все замерли.
Гаркнул — погасла плошка вторая.
Зашептались, загомонили.

Кабзон, переломившись в пояснице, положил на стол между котелками кулаки, в полумраке походившие на пудовые гири. Ростом старший бригадир чуть ли не вровень кладовщику, широкой кости, но худой без толики жира и жилист до безобразия.

Селезень первым махнул к верзиле, теперь не к старшему бригадиру Кабзону, а всё к тому же старшему сержанту Йосифу Кобзону, заму ротного старшины. За ефрейтором поспешили трое рядовых — всё его разведотделение. Тут и все полеводы вмиг преобразились в десантников. Перемахивали через агрегат, кто куда. Посуды не сбросили, клеёнку не смели, друг друга не зацепили. Мою сторону приняли третье отделение целиком и половина второго, сторону прапорщика Лебедько — первое и половина второго. Разведотделение ефрейтора Селезня, примкнувшее к старшему сержанту, определило противостояние не в мою пользу.

Разнорабочие встать из-за стола поспешили не с мыслью «за кого?», а с боязнью, что перепадёт — судя по тому, как у трёх десятков здоровяков учащалось дыхание. Боялись, втянут в потасовку, а их оруженосцев искусству рукопашного боя не обучали, проявить же умение «помахаться», все ж японцы как-никак, — это в земмарийском кабаке можно после изрядно выпитого соке. Конечно, в отсутствии там китайцев, извечных соперников с их приёмчиками кунг-фу. Но не здесь с вэдэвэшниками, со спецназовцами натасканными. В замешательстве братья сгрудились в углу, спинами обжав Хромого.

В одном углу Хромой с разнорабочими, в другом прапорщик Лебедько, меж ними Хлеб. В спецназовца кашевар не преобразился, остался стоять на коленях, плечом подпирал тамбурную дверь в висе на руке в крюках. Свободной рукой опёрся в опрокинутый великаном табурет и, пытаясь выйти из нокдауна, мотал головой, что та лошадь. Только что не ржал, мычал жалобно.

Начинать драку ни кто не решался, по всей видимости, и не хотел. Когда бывало в казарме после отбоя, шли стенка на стенку, «вторые номера» приседали, «первые номера» — а это старослужащие, деды, которые не рослее и не крепче, но опытнее салаг — делали шаг назад и в сторону за спины «коням», взбирались на закорки и устраивались на плечах.  Верховым полагалась в руки подушка, но откуда ей взяться здесь в колхозной столовке, её и в койках спального барака нет. Охотой же пустить в дело кулаки и ноги спецназовцы, понятное дело, могли воспылать только будучи облачёнными в защитный шлем, нагрудник с подпаховиком, наручи и поножи — в чём тренировались в полковом тире.

Так стенка против стенки стояли не одну уже минуту, что, прямо сказать, колхозникам не в укор, но не к лицу элите ВДВ.

Я, подрастерявший за время председательства начальственную хватку, молчал. Мне командиру без комиссара, офицеров и старшины, случись драка, за проваленное Испытание грозило единоличной ответственностью. Хуже того, я председатель колхоза не обременённый по безалаберности членами правления, их поддержкой в выборах — должности лишусь. И, совсем уж плохо, останусь без бюгеля: выбьют зубной протез, наступят невзначай — сломают. А запасного нет, и новый на Бабешке никто не сделает. Потому, долго не раздумывая, вынул «челюсть». Искал куда положить, где схоронить — карманов в кальсонах и тельняшке нет, в столовку пришёл в плащ-палатке, без кителя. Спрятать в пустом жбане на каминной полке поостерёгся: смахнут ещё на пол под ноги — затопчут. Обернулся к Камсе и потребовал: «Растопырь-ка когти, соколик». Увидев грязные пальцы, снял балаклаву, раскатал из шапочки в маску и, опустив протез на дно «чулка», приказал: «Пуще глаз береги». Поправив в стойке каминную кочергу, дозасучил рукава по плечи: пора было проявить себя.

И вдруг осенило: всё происходящее в трапезной подстроено — акция Испытания штабного. Процесс пошёл, науськивателя, этого быковатого кладовщика, не остановить. Соглядатай, кто он? Попытался определить в стенках среди солдат. Терялся в догадках, кто и как будет фиксировать драку. Истопник! Чон Ли, осенило в другой раз. Лейтенант Комиссаров привёз назначение не только прапорщику Лебедько, но, видимо, сбагрил свою функцию контролёра китайцу. Недаром же тот — соглядатай, как пить дать — свалил, свинтил с глаз. Затаившись, пишет на камеру, фиксирует наш позор.

Тем временем Лебедько поднял кулак — у него с добрый бочонок, — оттопырил большой палец и развернул толстенным соляным камнем под ногтём в потолок. Селезень смекнул (недаром разведчик), что за жест подан прапорщиком. Проведя большим пальцем себе по шее, он свой перст опустил долу, раскрыл ладонь и повёл ею из стороны в сторону; засмеялся добродушно, мол, не дрейфьте, кровушке бывать, смертушке — нет, потасовкой всё закончится. Смех подхватили, но бойцовские стойки остались, стенки не распались, как и прежде стояли рядком в боевой готовности, только сместились спинами ближе к стенам вагонным — к прыжку коварному готовились.

Вдруг загремели пустые котелки и кружки, натыкались друг на дружку — грудились в запруду, пока Кобзон не убрал с клеёнки свои мослы. Полязгивая суставами в болтовых соединениях, агрегат укатил за клеёнчатые полосы под аркой — переместился через раздаточную в стряпную. Теперь начать, наконец, выяснять отношения противникам ничто не мешало, но солдаты ждали команды. Успели похватать со стола ложки и, как заворожённые, слушали звуки от падающей в мойку посуды.

Хлеб на коленях, потеряв опору — табурет подцепленный скамейкой «уплыл» с агрегатом — отвалился от двери, повис на руке в крюках. Оглашено орал с мочью молодого верблюда, подзывающего к соитию самку.

Прапорщик рыкнул — погасла третья плошка.
В трапезной слышны только вопли кашевара, гул от вытяжки в камине, да стук сердец противников.
Полумрак сгустился.

За спиной зашептал Камса. Прислушавшись, я разобрал: бывший ротный офицер медицинской службы подсказывал мне идею вооружиться каминной кочергой. Мне против кодлы оно воспользоваться было бы не западло, но останавливала рассудочность бойца опытного: каптенармус тогда не преминул бы задействовать в схватке засовную трубу. А с кочергой в руках — «декоративная» по большей части, из силумина лёгкого, литого — против двухдюймовой  в метр длиной стальной трубы, да в руках гиганта, это вам даже не против лома.

Наконец, перекрестившись, Лебедько выступил из угла на шаг. И, не сводя с меня глаз, начал проделывать телодвижения борца японского сумо — традиционные на дохе перед началом поединка. Поочерёдно поднимал и разводил в стороны свои загребалы и клыжни (руками и ногами назвать язык не повернётся). Бил в ладоши, хлопал по ягодицам, бёдрам и животу, притопывал то справа, то слева. Ступни в спецназовских берцах огромны как молоты. Пальцы в кожаных с заклёпками митенках толсты как сардельки. Спецназовские безпалки каптенармусу интенданты заказывать не брались — лекал подходящих перчаток не сыскать. В Твердыне вели из аэропорта на гауптвахту через морской порт, Лебедько у зазевавшегося грузчика и спёр его безпалки. Теперь носил, не снимая, как и спецназовские берцы крокодиловой кожи, которые ему на губе не нашлось чем заменить, и оставили когда на острове прогары меняли на боты.
Похлопав и потопав, — жир на загривке, плечах, груди и животе великана перекатывался волнами, от чего вагон-ресторан, казалось, раскачивало, как шлюп в шторм — прапорщик напоследок отвёл поочерёдно в стороны и вверх ноги под прямым углом к туловищу. Присел. Присел бы в позицию борца сумо перед броском на соперника, да, вот незадача, треснули на заду трусы. В филиале гауптвахты, меняли в душном вагоне-ресторане армейское исподнее на матросское, трусов  по размеру подходящих великану не нашлось. Начгауптвахты всучил «семейки» на женские шорты подозрительно смахивающие: по зелёному полю жёлтые цветочки с розовыми сердечками. Прапорщик нисколько не расстроился, разгуливал по вагону, соблазнительно повиливая обширным задом — салаг смущал. Здесь в столовке, интуитивно, чтобы заглушить треск раздираемой клеёнки, пёрнул. Да так громко, сам не ожидал, смутился даже. От неловкости оправлялся с загривком выше лысины, с ушами зажатыми в могучих плечах, с глазами крепко зажмуренными. Проморгался. Притопнул. Прихлопнул. Растопырив «сардельки» и локти раскрылив, всё же присел. Перед броском кулаки упёр в дощатый пол, как в доху. Вот-вот ринется на меня, судя по тому, как наливались кровью глаза. И уже не как борец сумо, а как бык на матадора.

Чтобы достать меня стоящего посреди трапезной у камина, прапорщику предстояло — из угла — пересечь половину салона, а этого, должно быть, опасались те, кто в стенках противников оказался на свою беду у него на пути. Задавит и сметёт. Вас переезжал когда автобус — огромный такой, жёлтый, американский «школьный»? Раздавит.
— Старшой, Кобзон, не томи, прапор не отступит, — выкрикнул один из сержантов, из тех, конечно, кому «автобус» не угроза.
Другой сержант — как раз стоял на пути прапорщика — зароптал, ссутулившись:
— Кабзон! Старшой! Кладовщик шутит, дурачится!
— Господи, упреди, — крестился Батюшка, из порученца и переводчика преобразившийся в священника. Он, стоящий у моего плеча, неотвратимо послужил бы барьером «автобусу» на меня на всём газу летящему.

Кобзон, спросив рядового, видел ли тот его ложку и, получив ответ отрицательный, скомандовал:
— Маскии-руйсь!

Сержанты тут же поспешили отдать команду отделениям. Солдаты, засунув ложку за отворот голенища правого сапога, из левого достали спецназовские балаклавы. Надели и раскатали чулком по лицу до шеи. Только глаза остались гореть в двух круглых прорезях, да нос со ртом свободными в третьей. И снова приняли бойцовские стойки.

— Туу-суйсь!

Полминуты в стенках менялись местами: перепутались в ряду, чтобы потом ни у кого, ни на кого не было личной обиды. И заново в стойки.
Камса, ухватив мизинец, завёл руку мне за спину — пальцы коснулись силумина, горячего от близкого жара из камина. «Нет! Упаси меня, Господи», — переполошился я: фельдшер подверг меня соблазну вооружиться-таки кочергой.

Лебедько заревел — погасла четвёртая последняя плошка.
Теперь трапезная освещалась только пламенем в камине. Моя, Батюшки, Селезня и Камсы огромные тени плясали по стене и потолку помещения.

— Братишки, — вяло, без всякой надежды что послушают, просил фельдшер солдат, — умоляю, не бейте в лицо: одни зубы проглотят, другие кулаки порвут, а у меня ни слабительного, ни бинтов нет. Разве что, помочусь на раны, если киселя изопью вдосталь. Просите председателя и кашевара.

— То-овсь!

По команде командиров отделений спецназовцы в стенках сделали шаг навстречу друг другу, вытянули и скрестили руку с рукой противника, запястьями чуть коснувшись. Каратэ.

И тут…

— Стоять!! Вашу мать! Всем смотреть на меня!
Кричал истопник Чон Ли. На чисто русском, без акцента.

Плошки вдруг вспыхнули — разом, сами по себе — и все увидели силуэт китайца в проёме кухонной двери. Росток с ноготок, руки, ноги, шея тонюсенькие — китайчонок-хиляк. Заурядным китайским бойцом ушу, ни как не борцом японского сумо, не назовёшь. Даже каратистом каким. Чуть только ткни мизинцем, повалится с ног... Посчитали бы так, если бы не предстал хиляк в боевой стойке мастера единоборств стиля никому из присутствующих неведомого — очень выразительного.

— Китаец? — не признал сразу истопника японец Тонна.
— Истопник, — выкрикнул второй из братьев.
— Чон, — вторил третий.
— Ли, — уточнил четвёртый.
— Однако! — заключил Хромой, их звеньевой.

Чон поднял голову. Осклабился. По капе, торчавшей в обхвате губ, загуляли отблески от огня плошек.
Раз. Пропала вдруг капа! Нет капы, только два заячьих зуба во рту обнажились, торчат. «Вот оно, — втемяшилось мне в голову — началось, соглядатай подключился, снимет наш позор». Камера в щербине меж резцов, объектив капой скрывал. А возможно, заключена в пуговицу лейтенантского кителя — не просто же так Комиссаров подарил своё обмундирование истопнику.
Два. Пропали и зубы! Нет зубов, щерится пустым ртом, дёснами голыми без протеза. «Точно, камера в пуговице, Красавчик я», — польстил я себе за догадку.

— Шнял капу и п-отеж! — поразился кто-то.
— Снял капу и протез! — машинально перевёл мне Батюшка и мелко часто закрестился.
— Да не снял, — дивился Камса за спиной. — Проглотил!
— Чонка, ты чо?! Белены объелся? — смеялся судорожно Селезень.
— Это он серьёзно? Один против тридцати? — подивился кто-то из салаг.
— Это он серьёзно, — предостерёг кто-то из дедов.

— Бой!! — запоздало и не в жилу скомандовал Кобзон. Он китайца у себя за спиной не видел, ни чего не слышал, ни кого не слушал — усердно искал свою ложку: назад отклонившись, осматривал икры ног солдат в надежде увидеть у кого за отворотом голенища сапога не одну, а две ложки.

Чон с порога выпрыгнул из бот — чуть вперёд. Выбросил из кулаков указательные пальцы и вывел ими в воздухе фигуры: у живота — круги, у груди — квадраты, перед лицом — треугольники, над головой — кресты. Глубоко вдохнул и издал гортанный звук — не устрашающий, схожий с перепалкой тетеревов на токовище. Пугало другое: щёлочки глаз японско-китайского разреза — их выражение неотвратимого ужаса с безысходно-губительной угрозой.
Спецназовцы сменили бойцовские стойки, стояли: деды в позициях мастеров айкидо, салаги в позах юных монахов владеющих приёмами кунг-фу. Камса затих, Хлеб замолк. Тишину нарушал один каптенармус — безудержно пердел. Нет, не от испуга и замешательства — он, как и Кобзон, китайца не замечал. От решительности, наконец-то, начать заваруху. Бывало в тире на татами этим демонстрировал своё презрение к сопернику. Оклемался, бычара.
Истопник тем временем, вытянув руки ладошками от себя (пальцы указательные указуют вперёд, остальные чуть поджаты в ладони). Утюжком посунулся, мелко перебирая ногами в таби, японском традиционном носке, в котором большой палец отделён от остальных, в собственном «домике».
Кобзон, наконец, заметив китайца, посторонился, расстроил было свою рать, но по команде комотделений спецназовцы отпрянули назад к стене вагона и сомкнулись плечом к плечу. Их примеру последовали бойцы противной стороны.
Не прекращая выделывать свои замысловатые пассы мастера-гуру, Чон Ли перемещался между швеллерами-рельсами. Завораживало то, что не переступал с места на место — скользил, не отрывая носков от вощёного пола. Остановился перед Хлебом, припавшим к двери и норовившим спрятать голову себе под болезную руку. Развернулся. Чуть присев и выставив стопу, повернул её чуть в сторону, опять же не отрывая таби от пола. Наконец, застыл на месте и глубже присел на правую «толчковую» — ну как в кино про самураев. За спиной — кашевар; по левую руку — прапорщик; по правую — разнорабочие с Хромым; по сторонам — стенки по полтора десятка спецназовцев в ряд. На меня с Камсой у камина, казалось, внимания не обращал.
Кульминация себя ждать не заставила: Чон сузил щёлочки глаз, поклёкотал тетеревом, поухал филином, ещё раз пальцами вывел в воздухе круги, квадраты, треугольники и кресты. Этим разом не столько выразительно, сколько убедительно: у всех до одного гонор десантуры как коровьим языком слизало, боевые стойки напрочь пропали. В шеренгах теперь стояли понурые дядьки и кроткие монахи-послушники. Мужики видно струхнули шибко, ну и поразились явно. А хлопцы, те глаза и рот в прорезях балаклавы раскрыли ещё шире.
Японцы отводили глаза от китайца и жались к русскому мужику, тот обнял их по двое со сторон и, спиной сползая по стенкам угла на пол, кудахтал «птенцам» в уши, что та курица-наседка. Мужик — сибиряк, но под ним образовалась лужа.
Меня же сковало — с места сдвинуться не мог.
Батюшка попятился на меня спиной и уткнулся пятой точкой мне в «слона». Замер. Осеняя себя крестом, не донёс щепоть ото лба к животу. У меня пенис — знаменитый, к тому же от бойцовского возбуждения и жара из камина его подразвезло.

И тут…
Вдруг потухли плошки. И… я ощутил всем телом ветерок — что-то или кто-то метеором пронёсся мимо.
Плошки вспыхнули. Полосы клеёнки под аркой мотало из стороны в стороны, за ними — успел-таки заметить — пропала спина китайца.
Чон Ли сбежал — так неожиданно и скоропалительно — в кухню.

А что же с десантурой, вернее, теперь уже с колхозниками? Они оставались на местах, начисто оставив всякое желание подраться. Силыч, казалось, сплющился: втиснулся в угол так, что глянь с боку — картинка-переводка. Хлеб налёг на дверь и с новой силой завопил от боли, теперь уже не по-верблюжьи, а по-поросячьи. Камса у меня за спиной мычал и блеял — старался не вступить дуэтом. Японцев, китаец пропал, вынесло какой-то силой из угла в центр зала. Я — сидел на кочерге. Хорошо, в стойку её воткнули загребком вверх, а не рукоятью витой. Но это что, у полеводов — это чудо! — в прорезях «чулков» для глаз пылало красным. Будущие синяки! Очень отчётливые. Я не подивился — поразился внезапному их проявлению. И тому поразился, что к фингалам все отнеслись спокойно: то ли не чувствовали и не замечали, то ли приняли за должное — как удачный исход затеваемому мордобою.
Разнорабочие глаз зажмуренных не открывали, всё ждали напасти. Склеились спинами, как уже не раз бывало в кабаках, и, топоча ботами по гулкому полу, смещались в коридоре из полеводов на своё прежнее место — в угол. Хромой, зажатый с четырёх сторон, хромая, подбадривал: «Не бздеть! Банзай!». Тонна обоссался. Волочил по полу ногу, по голому бедру и коленке — трусы толстяк носил закатанными на манер плавок — стекала за отворот сапога моча.
Добраться до угла японцы не успели.
Китаец объявился.

Стоя на конвейерной ленте всё в той же в позе «утюжка», головой раздвоив завесь из клеёнчатых полос, Чон Ли выкатился из кухни в трапезную. Как?! Агрегат, вообще-то, по швеллерам в полу передвигался посредством цепной передачи, а это кому-то «звёздочку» за рукоятку крутить было надо в посудомойке. Хлеб сам и крутил, а тут! Я догадался — в третий раз осенило — завхоз Коган, больше некому, он на время приёма колхозниками пищи подменял часового на наблюдательной вышке. Прибежал на шум в столовке, и, зная, что Силыч из входного тамбура в трапезную не впустит, решил пробраться через кухонный. Вот, на Чона напоролся, и гонит теперь цепь.

Хлеб, пересилив боль, замолк. Мужики и хлопцы в оторопи сникли. Разнорабочие  обомлели и обоссались, Хромой и Тонна по второму разу.

Но все обманулись в ожидании взбучки: Чон Ли оставался на столе, улыбался. Во рту капа, скрывает заячьи зубы. Не пишет на камеру — кителя с галифе ведь на нём нет! Одет в шёлк! Видать ханьфу носил поддёвкой армейскому обмундированию. Микрокамеру из пуговицы, чтоб пристроить к ханьфу, не извлечь. Получалось, не прозорлив я, поторопился с похвалой самому себе: видеокамера спрятана в зубном протезе. Заснял наш позор, капой объектив скрыл.

Агрегат с китайцем чуть не подмял японцев, Хромой спас. Выкрикнул «Блин!», и братьев, как надранку по сковороде в жарке драников, размазало по стенам угла.
К всеобщему изумлению уханец был обут! Все как по команде воззрились на порог кухонной двери, но рыбацких сапог там не оказалось, тогда как помнили минутой ранее Чон из них выпрыгнул продемонстрировать свой стиль единоборств, и в кухню сиганул в одних только таби.

— Йее-ооп, — выразил своё изумление звеньевой Селезень.
— Е-ета-орфоза.
— Метаморфоза, — перевёл мне Батюшка и уточнил. — Чудо!
Я сунул ему по почке, и он отслонился от моего «слона».
Тут же сам ощутил боль в ягодице — Камса меня щипал, на удивление ледяными пальцами. Сидел я на загребке кочерги и руке фельдшера поверх.

— Видел кто мою ложку? — По голосу узнать старшего бригадира было невозможно: не басил, чуть ли не фальцетом спрашивал.

Чон спрыгнул, точнее сказать, переместился плавно с агрегата на пол. Резко выдохнул из себя что-то похожее на «хер» и запахнул полы уханьского одеяния. Подняв вверх руки, окоротил рукава, сжал пальцы в кулаки, большие и мизинцы оттопырил.
— Приглашает вмазать, — с восторгом сообщил мне, отвлёкшемуся с сочувствием и беспокойством на ор кашевара, Камса.
Чон лыбился во весь рот, демонстрируя на капе по центру изображение кружка красного солнца, почему-то. Капу сменил, что ли? Так и есть, с камерой снял, с «солнцем» вставил. Что ж, мои продюсерские способности не понадобятся, банально выкрасть протез с камерой и съёмку потереть.
Стоял истопник с боку и чуть впереди меня. На конвейерной ленте остались его боты, за ними на клеёнке выстроились жбаны со жбанками. В бОльших кулеш, в меньших кисель. В самых малых — тех, что для питья — лежат на донышке по островной ягодке. Кто кулеша с киселём налил? Кто ягоду вложил?! Когда?! Впрочем, колхозников эта загадка не волновала, они дружно пялились на дюжину объёмистых жбанов, парком исходивших и запотевших с холода в складском подполье.
Незадачливый бунтарь укоротил вытянутую в изумлении шею и закрыл рот. Пошарил на поясе и нашёл на месте связку ключей. Встрепенулся, нашарил сзади на полке очки и водрузил на нос, затем подобрал протезы и вправил в рот — преобразился из Лебедько в Силыча, из свирепого сумоиста и быка в добродушного колхозного кладовщика, непременно подшофе с утречка. Мужики последовали его примеру — клацали протезами с вздохами облегчения.
Батюшка гнал: «Изыди Сатана». Взирал при этом почему-то на японские носки таби, что на Чоне Ли. Видать раздвоенные они в глазах священника сходили за копыта парнокопытного — Сатаны. И почему-то взгляд переводил на Селезня. Трухал бухгалтер, известно: за разведчиком норовил, чуть что, схорониться.
Пришёл в себя и я. Встал с загребка и руки Камсы, переступил скамью, уселся и призвал с издёвкой:
— За стол, меченые! «Чулки» заправьте!

Меченые ждать себя не заставили, скатали балаклавы в шапочки — совсем преобразились в полеводов — и тоже, отлепившись от стен и переступив скамьи, уселись на места. Камса протянул мой «чулок», Батюшка расторопно перекрестил торчащий из ротницы бюгель.
— Эх, не сядь ты мне на руку, — дул на пальцы фельдшер, косясь на жбаны, на те, что остались стоять на каминной полке.

Потянулся я за жбаном с кулешом, Селезень опередил — прямо у меня из-под руки подхватил. Мне и себе, предварительно выбрав со дна ягодины, налил кулеша до трети жбанка, киселём пополнил. Батюшке плеснул только кулеша, киселя долить «забыл».

Я привстал и громко с чувством произнёс:
— Не замарали мы чести спецназовца «вэдэвэ»… Впрочем, с сего дня мы не десантники-парашютисты — марпехи. Арабы, пришли к власти, прикололись: преобразовали «вэдэвэ» в «овээмэр», вот только на хрон… Сберегли мы и достоинство колхозника. Испытание штабное выдержим! И… будем здоровы. Наливай.

Кабзон тут же предложил Чонке пройти на место во главе стола под аркой. Хромой помог заморышу доплестись и взобраться на скамью. Следом пришли и уселись по сторонам китайца японцы — на местах тех самых, что оставлены взводным офицерам и ротному старшине.
Полеводы достали, слазив за голенища сапог, куски сухпайкового пшённого батона в тряпицах, развернули, покрошили в питьевые жбанки, прежде выбрав со дна ягодку. Ягоды предназначение особое — как украшение продукта, «вишенка на тортике». Бригадиры со звеньевыми налили всем кулеша, залили киселём. Силыч «колдовал»: обходя агрегат, вытаскивал из подсумка винтовочный патрон, выламывал из гильзы пулю и высыпал порох поверх всплывшего крошева. «Тюлька спецназовская» готова. Оставался только штрих один: «гремучую» смесь полеводы украсили «вишенкой». Селезень бултыхнул по ягодке мне и себе, сжалившись, и Батюшке, долив в жбанок киселя.

Не чокались, ждали пока Камса не обойдёт из конца в конец стол, клянча у всех: «Отлей отроку вспоможительную, ради Христа и во имя презрения к Хрону». Ритуал обязательный, иначе, употребив одну только свою порцию, фельдшер примется, не клянчить уже, а требовать дани. Каждому, заученно бормоча, грозил у себя в фельдшерской медхалата не снимать. Отливали Камсе в «сливпакет» бойца-спецназовца, удерживаемый алкоголиком трясущимися от нетерпения руками.

Последний патрон кладовщик намерился разделить на троих — мне, себе и Кабзону, но пришлось отсыпать и Камсе: тот жучкой стоял на задних лапках. Я отметил, отсыпал фельдшеру располовинив мою порцию — мстил бычара. Да и ладно. Тюлька «крутой» не станет — не «вступит», обрадовался даже я. Сегодня отключаться не след.

Кабзон, подставляя под порох жбанок, спросил Силыча:
— Ложку мою видел?
— Достал ты! — взвился Камса и протянул, вытащив из-за уха ушанки, ложку. — На, держи! Отлей трохи.
Кабзон поднял ложку к свету — его с дыркой. Как-то в рукопашной неприятель прокусил голенище спецназовского ботинка и ложку эту заправленную за резинку. На новую не заменил, оставил, на бечёвке, как амулет, на груди носил. Солдатские щи в дырку проливались, но так хлебал, первое последним съедал. Солдатам в радость: растягивалось по времени блаженство от приёма пищи после изнурительных марш-бросков. Запив компотом второе блюдо, старший сержант вставал от стола с поднятой высоко ложкой и, по натуре добрый еврей, предлагал с хитрецой: «Скажите спасибо дракону, прокусившему мою ложку. В минуту бы всё схавали, пулей на плац бы летели». На Бабешке ложку носил за голенищем сапога. Да и здравницы ей от полеводов уже не требовал: в колхозе щей к обеду не подавали, а пюре из бараболи в дырку не проваливалось. Ну, а тюльку не хлебал — мелкими глотками, смакуя, выпивал.
Кабзон обтёр ложку о тельняшку и Камсе в сливпакет «трошку» отлил. Тот поблагодарил сердечно и потрусил к камину. Оно понятно, факелами от «вступившей» тюльки — смесь из кулеша с киселём на порохе из желудка обратно в рот подступала — в топку плевать.

Кисель — самогонка. Гнал Силыч её из браги поспевшей на тёртом топинамбуре с добавлением толчёной ягоды-оскомины. Дрожжей не было, но кладовщик нашёл выход: сусло, голяком барахтаясь в надранке, взбивал фельдшер. Ягода-оскомина — с Дальнего поля, росла только в тамошней земле. Самогонка ещё раз с той ягодой  перегонялась — первач «Фирма» на выходе получался.
Тюльку готовить, потреблять её правильно научил Камса, так: кулеш разбавить киселём; подсыпать пороху; украсить; вдохнуть; не выдыхать и не пить, ложкой вычерпать побыструхе; выдохнуть и ждать, а как вступит поджечь от зажигалки. Иначе от оскомины во рту зайдёшься до судорог со рвотой — ягоды дальнепольной чуднОе проявление. Да и так ложкой употреблённая, тюлька по балде ощутимей вшибает. А факелы изо рта — пышные, что у того факира или Змея Горыныча.

Батюшка перекрестил свой жбанок, затем всю посуду по сторонам от себя и торжественно проговорил: «Дай Бог, не последняя. Да не случиться больше Хрону погибельному. Аминь». Заглянул в жбанок Селезню. Тот поспешил прикрыть содержимое полой тельняшки, им давеча разорванной надвое.
Силыч опустил черпак в свою посудину, тазик. Кабзон, крякнув, первым отсёрбнул из жбанка, бригадиры и звеньевые немедля отдали команду «поехали». Полеводы на изготовке — с ложками и зажигалками в руках — тут же выдали вдохновенное «ух».

Не имея ложки, я последовал примеру Кабзона, но тюльку не сёрбал, выпил одним глотком в надежде, что у меня уж точно не вступит: пороху недостанет и выпито залпом, потому, надеялся, факелов, не последует. И потому ещё спешил, чтобы с тюлькой проглотить позывы захохотать: никогда не видел сразу тридцати синяков — поразительно одинаковых, будто выставленных под глазом штемпелем. Смех сдерживал и потому ещё, что бюгель мой оставался в «чулке», который услужливо во время тоста забрал у меня подержать Батюшка. Не светить же голой десной.

Не найдя на столе чем закусить, освободив от бремени Батюшку, занюхал балаклавой с «челюстью» и локтем.

Полеводы, тюльку выкушав, развернулись от стола лицом к стене (панели из гофрированного пластика сплошь в опалинах — от факелов) — ждали.

— Резину не тяните, отплюётесь, после в поле на прополку, — распорядился я и встал из-за стола. Взял было с каминной полки жбан догнаться моим утренним киселём, но пуст оказался, подхватил  тот, что Хлеб принёс — тоже пуст. Ну, Камса, пройдоха!

Кабзон снял с крючка и бросил через агрегат мою плащ-накидку, и я направился к выходу.
Дверь в тамбур мне отворил Силыч, предусмотрительно вытащив из крюков распухшую руку кашевара. Хлеб, как был на коленях, уполз в угол и зырил оттуда, скуля и лупая выпученными глазами с выражением полугодовалого младенца.
Колхозники, отметил я теша самолюбие, провожали председателя правления, почтительно встав с мест и развернувшись от стен ко мне лицом. Раскатали по бёдрам до паха отвороты бот, теребили и переминали шапки в руках.

— Кладовщик, — остановился я на пороге, — соберёшь бушлаты и боты на хранение. Получи мои прогары.

В тамбуре я снял и оставил ботинки. Зяма, выменивал матросскую кожаную обувку за рыбацкие резиновые сапоги, тащась от выгодной сделки, мне всучил вместо сапог эти самые прогары. Чалмы в почтении пальцами обеих рук касаясь, сладким голосом, каким вещали евнухи в гаремах, заверил: «Носи, уважаемый компаньон. Прогары новенькие, сшиты из сумок самок кенгуру, сносу им нет. Куда до них сапогам резиновым, рыбацким». Тем же днём провожая парусник, я, с причала махая рукой, клял Зяму на чём свет: верх ботинок под дождём разбух — не на квасцах, стало быть, кожа та выделана. Возмущение моё скрашивала офицерская плащ-накидка, подаренная Зямой тогда же: «Вот тебе ещё к кителю и офицерская плащ-накидка на синтепоне, стёганная. Камзол красной в белый горох, на вате — ты же теперь лицо гражданское, председатель колхозного правления — извини, не выменять выгодно». Я подношение принял, проглотив к «спасибо» неблагодарное: «Что ж ты, «птур» тебе в дышло, к кителю брюки не даришь, в кальсонах оставил». Плащ-накидку я и на лето не сдавал на хранение — ночами в койке укрывался  душу согреть.

Спрыгивал с тамбурной подножки, под ноги упала дощечка ВХОД СТРАЖДУЩИМ, поднял, обтёр от песка и водрузил обратно на дверь. Гвоздики в разделочной доске подбил комлогом. А запросил у девайса время, обомлел: реально бунтовали больше получаса, тогда как показалось что какие-то минуты. Выходит, Чон Ли каким-то образом отключил у всех сознание и вверг в полное забытьё. Это после как ураганом пронёсся по трапезной и пропал в кухне. Спецназовцам «выключил» по глазу, обулся в боты, расставил на столе жбанки, у Силыча снял с пояса связку ключей и спустился в продсклад за киселём. Кулеш сварил, по жбанам разлил! Ну, прибежавший с вышки Коган помог управиться. Восторгаясь догадкой, я чуть было не вернулся к бунтарям. Вскочил в тамбур и застыл у двери в трапезную.
За пакетом из мутных рифлёных «в снежок» стёкол видно было плохо, благо плошки горели. И Силыча, бычары, не оказалось на месте, не закрывал загривком вид. Полеводы сидели по скамьям, всё ещё развёрнутыми от стола к вагонной стене, наготове с зажигалкой у рта — ждали, когда тюлька вступит. Хором пели «дубинушку»: «Эй, дубинушка, ухнем! Эй, зелёная, сама пойдёт! Подёрнем, подёрнем, да ухнем»! Хлеб один не пел. Тюльки не выкушал — порохом его обделили. В раздаточном окошке теперь глазами лупал и дул на болезную руку. Рядом сидел Коган  ни тюльки, ни киселя не потреблявший  — у него язва.
Из кухни вернуться в трапезную пытался Силыч — пролезть пригнулся, но ширины дверного проёма сумоисту и бычаре не хватало.
И тут… «вступило».
Полеводы зажигалками чиркнули. Застрявшему Силычу огонька поднёс китаец. Японцы с Хромым — и эти, и тюлькой, и порохом обделённые — от факелов спастись полезли под агрегат.

Сплюнул в сердцах, обулся в прогары и пошёл в колхозное правление.
*  *  *


Тоскливым взглядом проводив полеводов на прополку, я в КП отмолотил прогарами сейф. В ярости растрачивая ударами с ноги весь накопленный в столовке запал чемпиона и инструктора ВДВ, проклинал прошедшую ночь, в которую гостил и отбыл в ЗемМарию меняла Зяма, я узнал об Испытании штабном и предстоящей, возможно, задаче исполнить «миссию бин».
В ночь накануне бунта в столовке ничто не предвещало скорой смены моего настроения. Спать я ложился не только пьяным и сытым, но и благодарным Богу, так ко времени пославшему на Бабешку парусник менялы, мы уже жили впроголодь. Зяма привозил гостинцы, обычно тепличные огурцы и спрайт из огурцов же, редко когда колу. Но самой ценной — потому как для меня спасительной — была посылка нашей 3-тьего взвода доли ротного пайка. На продскладе до наступления голода хранился как НЗ. Мне Зяма передавал ещё и «свечи». Нет, не лекарственное средство, не те специфического применения — ректальные. Так на профессиональном сленге спецназовца называем портативные многоразового использования респираторные фильтры — секретные, потому неизвестной идентификации, без маркировки. Испытывает их моя рота, как и комлоги. «Свеча» — по форме и размерами с пулю от патрона пистолета Макарова, потому ещё и «макариками» называем. Эти были подвержены очистке спиртом в ротном адсорбере. На прополке, а это вне защитного в деревне купола-ПпТ, в поле под небом, сунул в нос две штуки и дыши себе полной грудью. Без фильтров этих — не сразу на месте — минут через десять-пятнадцать загнёшься в судорогах и блевотине. Если и не приберёт Кондратий, конвульсии начнутся поубористее тех, что ловим («Фирма» реакцию замедляет) после замешательства поджечь зажигалкой выдох от вступившей тюльки.
Нашим основным угощением гостям были пельмени «Сибирские», приготовленные Хлебом на пару с Хромым в мультиварке — на пару. Стряпничал кашевар, звеньевой на плечах у японцев под окном вагона сквозь дырку в парусине инструктировал и распоряжался как «пельмешки» в ёмкость засыпать, когда давление стравливать. Хлопцы, толпясь тут же под другими окнами, в щели и дыры за процессом наблюдали. Облизывались и сглатывали. Хлеб обрезком трубы, той самой, что применял дверным засовом, раскатывал и нарезал кружочками тесто. Чем начинять будет, он, я, завхоз да кладовщик только знали: фарш из дарственной тушёнки и островной ягоды. Ягода-оскомина перебивала привкус и запашок подпорченного черепашьего мяса. Музейный работник, хоть и сибиряк, оказался стряпчим никаким — пельмени в кашу слиплись. Хлеб же повар в былом элитный, всё по ресторанам минским работал — пельменей не варил. Гости попробовали — ложками отделяли и вилками подцепляли из каши «пустое тесто» —  им понравились. До катышей из мяса не дотронувшись, наперебой предлагали хозяевам закуски приготовленные корабельным коком. Пили земмарийскую «Твердыню» — хроновую, ни дать ни взять палёную. Под конец застолья вкусили и нашу ягодную «Фирму» — «необыкновенную». В том убеждал мореходов Камса, на удивление абсолютно трезвый. Ну, его интерес и план понятны: побыстрее напоить гостей и посливать из жбанков самогонку себе в сливпакет, за то и страдал.
Поздним вечером я проводил гостей спать у себя на паруснике, полеводов загнал в барак, сам же в председательском закутке долго лежал в гамаке без сна. Пробавлялся тушёнкой, пока не стало поташнивать — подпорчены консервы, несомненно. В этом меня убеждали Коган с Силычем, оба просили до времени консервы оставить с НЗ, на стол гостям подать клёцки из бараболи, заправленные ворванью с ягодой наполовину и пайковыми сушёными грибами. Тушёнку советовали выморозить в погребе продсклада, и в День колхозника подмешать черепаху в котлеты из топинамбура с грибами же. Не послушал, эх, не случилось бы беды, в прополочную-то страду.
Задремал было, но уснуть не дал каргоофицер. Козырнув, извинился за вынужденное ко мне в закуток ночное вторжение и объявил о неурочном экстренном — пока не заштормило — убытии парусника. Попросил последовать за ним к причалу — патрон Зяма приглашает попрощаться до следующей навигации. Прощай сон, как им не пожертвовать ради «уважаемого компаньона». Обулся в прогары и потопали к Мирному, там, в стороне от деревни, крошечная бухточка отведена под отрадновский порт. Из барака выбрались через потолочный в крыше люк, чтоб полеводов, храпевших за занавеской наперегонки, не потревожить. Проходили мимо башни водокачки, козырнул машинально часовому, отдавшему нам честь. Пришли к причалу, провожатый не пригласил к трапу, а предложил только помахать рукой патрону, появившемуся за триплексом корабельной рубки. Помахал, переминаясь с ноги на ногу в промокших до хлюпов прогарах. От околицы Отрадного шли, дождь ливанул, да такой забористый, враз луж наделал. Лишний раз посетовал на то, что согласился принять от Зямы вместо резиновых сапог эти самые ботинки, из кожи сумок кенгуру явно выработанных не на квасцах. И да, не мог не знать о том меняла.
Откланиваясь, провожатый преподнёс штоф «Твердыни» — «Патрона подарок». С палубы помахал мне фуражкой, но вскоре нагнал и вручил бутылку коньяка, армянского «пять звёздочек». «Презент от патрона лично вам», — восторженно с поклоном сопроводил подношение каргоофицер. Я ещё раз помахал рубке. Зяма в ответки, перстнями постучав по триплексу, снял с головы и приподнял развесистую чалму с «кокардой». Гиацинтовый ара, а не сам уважаемый компаньон, казалось, шлёт мне «адью». Деляга хронов! Вот нафик звал, если на борт и не собирался пускать. Ладно, «армянским» отмазался. Я демонстративно снял прогары и засунул в один штоф, в другой бутылку.  Поднял над головой кулак с одним пальцем указующим в небо — так поморы направление ветра узнают — и пошлёпал вразвалку по лужам обратно в Отрадное. Проверяют направление ветра, как водится, мокрым пальцем указательным, я свой средний не послюнявил.

Дневальный, входил я в барак, не слез с тумбочки — в дрёме учуял запах камсы, меня с Камсой перепутал. А признал, у тумбочки стал навытяжку. Пройдя мимо, я резко обернулся. Так и есть, нос зажал. Небён смутился и предложил мне снять обувку, через час смена караула, отнесёт на ночь в столовку к камину просушиться. Отказался, не прельщало шлёпать босиком с конца в конец помещения по голому земляному полу — доски пираты в набег подняли, костры жгли.  Прогары оставил на входе в закуток аккурат перед створом занавеси, так что, смрад, источаемый кожей сумок кенгуру, оставался в общей спальне барака.

Пытался уснуть, но тщетно. Неожиданно в створе занавеси возникла гора Силыча, входил, ногой задвинул прогары ко мне в отгородку. «Комплимент» мне, понял я. Кладовщик подошёл к гамаку, в изголовье стал. Лысую голову понурил, сизый нос пьяницы повесил, глаза воспалённые от долгой бессонницы выпучил. Догнаться пришёл, только хрона ему, позлорадствовал я. Сквозь ресницы чуть приоткрытых глаз отметил, что смотрит не мне в лицо, а на ранец под головой. Так и есть, вынюхал, прознал про мой прибыток, презент Зямин, заявился оприходовать. Долго Силыч так стоял, и я не выдержал: поднялся и полез в ранец за штофом водки.

Пил Силыч «взатяжку». Хватанёт из кружки залпом, глаза закатит и сидит тихо-тихо. Вдруг весь напряжётся и отрыгнёт — водка во рту. Посмакует и снова проглотит. Я подобное из детства на сталинградщине помню: бабушкина корова в хлеву отрыгивала и пережёвывала комки травы.

В пьяном трёпе Силыч поделился своей тайной — сочинял научный трактат с заглавием «Сельскохозяйственная деятельность спецназа ВДВ на острове Монтекристо». Так кладовщик переименовал романтично наш остров с названием «Бабешка».
Я подвыпивший и несколько умиротворённый предположением, что на Зяминых гостинцах и НЗ протянем до первого урожая репчатого лука с редиской, потерял бдительность — потому допустил оплошность, выказав сомнение:
— Да ну.
Чем проявил интерес и возбудил рвение Силыча.
— Ну да, — заверил он и достал из заднего кармана шорт блокнот.
Читал занудно, часто засыпая, — на полуслове вдруг захрапит. Проснётся, как под задницей через отверстие в сидушке табурета подымет с пола пыль. За штоф и разливать. Хватанёт, отрыгнёт, посмакует, проглотит и читает, пока снова, захрапев, не возмутит под задницей пыль.
Муть, оценил я содержание трактата. Фиксация дней занятых то севом, то поливом, то прополкой, то уборкой, и так из сезона в сезон, нагнали дремоту. Наконец, успев обиженно отметить забывчивость увлёкшегося «исследователя аграрных наук» наливать и в мою кружку, я провалился в сон...

...В шее, неловко во сне набок свёрнутой, ломило. На подбородке и запястье ощутил слюну, остывшую по утренней прохладе. Пальцем подобрал в рот. И разлепил глаза. Спросонья не понимал где я, кто я. Уставился оторопело в занавеску. Вид двух её половинок замызганных в створе несколько воскресил мне память. «Занавеска… Отделяет мою отгородку от общего помещения спального барака… Ботинки промокшие — воняют. Камсой… Камса в вонючем халате… Штоф на столе — порожний. На этикетке что-то вроде крепости, сверху надпись ТВЕРДЫНЯ. Консервные банки — пустые… пованивают. Председатель... Какого-то «пэка»… «капэ»… председатель правления колхоза «Отрадный», вот… А был командиром роты спецназа ВДВ, полковником». Всё вспомнил.

От долгого сидения в гамаке ноги затекли, но не вставал, ждал, пока мурашки поднимутся от ступней и икр по бёдрам к паху. А когда-то в такой ситуации мог вскочить и побежать куда надо, теперь — нет. Да и никуда не надо, и незачем. Пережидал, кайф ловил. Наслаждался, почёсывая «слона» — «мурашек» разгонял до него добравшихся.

Мда… таки вот дела. Водка выпита, тушёнка съедена, кладовщик исчез. А воздух-то, воздух в закутке! Нечеловеческий! От такого, как и за пределами купола-ПпТ без «свечей» в носу, задохнуться и загнуться можно.
Встать открыть потолочный люк поленился, доставал из пенала «макарики» нос от вони заткнуть и ртом дышать, заметил на столешнице надпись: «ЗДЕСЬ ПИЛ (моя кружка закрывала вырезы ножом, сдвинул) СИЛЫЧ». Точно помнил, прежде этой клинковой резьбы не было. И кружки своей вверх дном я не переворачивал, помню же, пятьдесят грамм недопитой водки в ней оставил на опохмелку утром.

Зяминого коньяка жалко, а как быть? Память вернулась, но голова разболелась не выдержать как. Без надежды лез в ранец, но бутылка — неожиданно! — в нём осталась нетронутой. Силыч водки нажевался, не верил я счастью, проверив всё же на целость винтовую пробку. Впрочем, странным было не только то, что кладовщик не выдул и коньяк, а что вообще убрался, не уснул в закутке, не попортил здесь воздух окончательно. Ну, хоть занавеску за собой задёрнул плотно — на половине полеводов «букеты» поароматнее будут. Знал, потому барак по ночам и утром покидал через потолочный люк. От спящих в зале в закуток несло отнюдь не запахом ландышей. Хлопцы не роптали, по младости лет сами недержанием газов не страдали и ясного представления о метеоризме не имели. На прапорщика Лебедько смотрели восторженно, носы не воротя. Тот в полковой казарме, открыто на людях демонстрировал свою и в этом крутизну: спускаясь по лестнице с этажа на этаж, пуками считал ступеньки. «Дымили» в койках мужики из бригадиров и звеньевых.

У меня привычка, прежде чем раскупорить бутылку срываю этикетку. Сорвал.
Ещё одна!
По чёрному фону напечатано мелко серым:

После смены власти на Марсе о твоём с 3-тьим взводом побеге мне было сообщено не сразу. Куда бежал, где скрываешься, не знаю. Сообщение это передать, связь с тобой поддерживать вызвался аноним, он профессиональный меняла, владеет парусником-ветролётоносцем. Указать место твоего сейчас нахождения наотрез отказался — оно понятно: меняле выгода. С приходом к власти «Партии арабов» ВДВ реформированы в ОВМР, Особенные Войска межпланетного реагирования; десантники-парашютисты теперь зовутся «марскими пехотинцами», марпехами с Марса. Так вот, командующий ОВМР потребовал прибытия роты в полк, завершения твоей кампании на Земле, но в МО Марса отказали, мотивировав тем, что министр (араб, как понимаешь) отдал приказ провести внеплановое долгосрочное Испытание штабное по месту дислокации. Как бы там ни было, роту твою не расформировали, «свечи» и паёк на подразделение выделяют и доставляют. 1-вый и 2-рой взвода на гауптвахте в Крепости кормят. Кто из твоих подчинённых выполняет функции науськивателя и соглядатая неизвестно, но недавно доподлинно узнал, что у одного из них позывной «Резчик». Справлялся у начштаба — молчок: секретность. Но довёл, что доклады от обоих пока не поступали. От анонима знаю, опустился ты, и взвод твой форму потерял. Немедленно приступить к повседневной боевой выучке! Вернёшь взводу форму, найдём рычаги испытание прекратить. На Марсе политическая ситуация такова: «Партия русских» консолидировалась с «Партией англосаксов», тандемом выказали оппозицию правящей «Партии арабов», какая серьёзно считает, что Капитан бин Немо, вынудив людей покинуть Землю, спас планету от неминуемой ядерной войны.  Войны полноформатной  — не только с применением тактических ядерных боеприпасов. Арабы, да и примкнувшие к ним африканцы, превозносят террориста и провокатора Хрона. Китайцы колеблются, а поддержали бы, русским с американцами пришлось бы уйти в подполье. Считают, человечество обречено. На Небе и Уровне Марса болеем, рождаемость критично низка. В Метро подрастают детки-черви, если не будущие головорезы, то определённо революционеры — китайцы, коммуняки хроновы, пудрят мальчишкам мозги. На континентах же Земли — в Европе, Америке, Азии с Африкой — люди вымирают от болезней и мутаций, гибнут в междоусобных войнах волков, мустангов и драконов. Крах неминуем... если не предпринять мер по возвращению земляков на родную планету и наведению на ней порядка. Есть оперативные данные, по которым Капитан бин Немо жив, не болел и не умер вовсе — спал в анабиозе. А значит, «миссия бин» по поиску и ликвидации террориста неотвратима. Знаешь, Сохрану Исхода арабы не указ — это только, и альянс ЗемМария в Антарктиде питают надежды. 3-тью роту под началом майора Франца Курта — твоего племянника — готовят к отправке на Землю. Возможно, в скором времени приказ на исполнение операции «миссия бин» получишь и ты. Потому обязан форму взводу вернуть.
 
Написать мне такое могли два человека — начальник отдела спецоперациями штаба ВДВ, теперь ОВМР, подполковник Салават Хизатуллин и Помощник премьер-министра Марса коллежский асессор Иза Белл. Несколько только человек знали, что чиновник ещё и Тайный советник Коммандера Сохрана Исхода, и куратор «миссии бин». Послание — секретное. То, что коньяк не прост, намекнул каргоофицер, догнав меня шлёпавшего по лужам: «Коньяк особый, не просто коллекционный, бутылка оформлена этикеткой с графическим оформлением в единственном экземпляре. Патрон наказал особо отметить». Вот же, пропустил тогда мимо ушей, не сообразил. Салават Хизатуллин — в школьные годы одноклассник и друг племянника Франца — знает и помнит о моей привычке сдирать с бутылок этикетки. Его послание. Да и собственно только у него одного, начальника спецоперациями, есть полномочия отдать приказ подготовиться и исполнить «миссию бин».
Арест роты по требованию нового правительства Марса, побег из ЗемМарии на Бабешку, прозябание в Пруссии — пять лет минуло, и узнаю, что рота под арестом фиктивным. Арест сохидами — спектакль. Взвода на гауптвахте и 3-тий в бегах пайком и «свечами» снабжаются, нас, колхозников, не ищут. Не заточены, как думал, на острове, а на Испытании штабном службу несём. Не в «Красных канавах» Уровня, не в норах Метро — не на Марсе, на Земле! Капитан бин Немо жив, и роте по всей вероятности предстоит-таки выполнить свою миссию найти и уничтожить вождя Хрона.

Я как стоял с бутылкой в руках, с посланием на этикетке у глаз, так и сел в койку.
*  *  *

Арестовали роту сразу как десантировались в ЗемМарии, собрали парашюты и построились у диспетчерской вертолётной площадки. Накануне узнав о возникшем политическом кризисе, я этого ожидал, и, следуя инструкции, сопротивления приказал не оказывать. Дух перевёл и перекрестился, когда увидел, что роту встречали отнюдь не солдаты гарнизона Твердыни. Те маячили в окружном кольце, топтались по морозу в валёнках и тулупах белёных, с «калашами» наперевес. Принимали нас сохиды. Так обзывают гвардию Сохрана Исхода, жандармское подразделение «Булатного треста». Гвардейцы СИ непосредственно заняты урегулированием конфликтов между волками, мустангами и драконами, улаживают проблемы в их противостоянии альянсу ЗемМария в Антарктиде. Их присутствие на Марсе и на территориях распавшихся в Хрон государств, а так же и в ЗемМарии, неукоснительно постоянное, обыкновенно незримое, скрытное. Впрочем, задерживают кого «до выяснения личности и обстоятельств», не скрываются, без обиняков представляются: «Сохиды мы. К стене. Руки за голову, ноги врозь». Вышли они из диспетчерской, подошли и окружили неспешно. Все в штатском пальто и шляпах, без оружия. Означало сие одно, командование в курсе нашего задержания, и приказ один: действовать согласно инструкции — подчиниться. Я, чтоб не потерять лица, на требование деактивировать доспехи дал команду отстегнуть у автоматов «рожки». Демонстративно, с показной издёвкой выщелкали патроны сохидам под ноги. Те невозмутимо и достойно ответили — по инструкции как положено: отвернув на стороны полы своих чёрных пальто на меху белого медведя, показали в кобурах до колен по два воронёных кольта сорок пятого калибра.
Ко мне подошёл пожилой сохид в обычной шляпе рейнджера, без опушки из куницы на полях, как то у сослуживцев. «Капитан Смитт», представился, ткнув рукавицей в ленту с шипами на шляпе. «Полковник, с сего момента задержание роты для выяснения обстоятельств и цели прибытия в ЗемМарию заменено арестом с разоружением». Проговорил сипло, с парком сквозь шарф под носом. Спектакль дан. Солдаты в оцеплении хлопали двухпалками по прикладам «калашей», гвардейцы застегнули перекидки на кобурах с кольтами, оправили пальто, распушили мех на шляпах. И я отдал команду сложить оружие и броню. У нас с капитаном возникло, как и ожидалось, полное взаимопонимание; требовали того, конечно, и устав с присягой, и инструкция, но и благоразумие, выработанное сторонами на опыте не одного года. За выходку мою, я был уверен, особо не накажут, под трибунал не отдадут, понизят разве что в звании. Побег — знал, нам его устроят, это как заведено в таких случаях — с рук не сойдёт, накажут, но только меня одного, зачинщиков и пособников даже не арестуют. Бежали. Правда, составом только одного 3-тьего взвода. Два остались на гауптвахте — что сделано специально. Резонно. Во-первых, гарнизону на радость: места в камерах гауптвахты заняты — «гуляй служивые, не боись». Во-вторых, «начгубы» нарушители устава, их одни и те же «солдатские морды твердынские» до чёрта устыли. Марсиане же — тихие, даже кроткие.  Ну, и в третьих, командному составу Крепости из пайка присылаемого МО Марса роте (коралл пищевой) перепадало экзотики.
В побег на нашу удачу в океане штормило, потому вертолёты патрулировали редко. Через тройку недель — плыли под парусами — причалили к острову Бабешка. Аборигены встретили радушно. Президент местного государства Пруссия признал нас политическими беженцами, предоставил вид на жительство и отвёл на постой пустующую, пиратами разграбленную, деревню, в которой взвод и обосновался полевым лагерем. То, что новые жители Отрадного не простые беглые русские земмарийцы, а воинское подразделение, выдавали переименование деревни в «полевой лагерь», использование башни водокачки на околице села под лагерную наблюдательную вышку с часовым, а так же матросское обмундирование. Правда, некомплектное. В смотровой гауптвахты переодевали, амуницию спецназовца ВДВ изъяли, в матросскую форменку — без брюк — одели, в ботинки обули. Ходить на полевые работы в матросских прогарах не зашнурованных (шнурки тоже, как и брюки, не додали: на гауптвахте не положены) оказалось проблемой: обувку в лужах и грязи теряли. При виде как строй моряков в трусах и бушлатах редел — невезучие отставали порыться в грязевой жиже — бабы на сторожевых вышках соседних деревень Мирное и Быково от души потешались. Их хохот и улюлюканье ударному труду отнюдь не способствовали. Зяма выручил: предложил сменять «кожу» на «резину». К тому времени я после года прожитого впроголодь крепко взялся за поднятие колхоза, поэтому согласился. К восторгу полеводов достались нам сапоги «рыбацкие» чистой литой резины на резиновом же протекторе кубиком. Мужики признали «советскими», хотя и были со штемпелем «Федеральное агентство по государственным резервам РФ». Не поскользнёшься. В поле на грядках отвороты голенищ расправил под «помидоры» и садись полоть — сухо, тепло. Но Зяма не был бы членом гильдии менял, профи в чалме с арой, если бы не поизмывался над «уважаемыми другами» — брюк к бушлатам не привозил. Всякий раз оправдывался тем, что крепостной интендант клешей якобы не выдаёт, тем оправдываясь, что на складе их нехватка временная. Ага, пять лет к ряду. И у коллег менял приобрести — даже не клеши матросские, а штаны любые обычные — ни как не удаётся. Врал. Хлеб у приятеля выведал, что негласно в проблеме повинен Комендант Крепости — вроде как мстил за побег.
Я был уверен в урегулировании очередного политического кризиса на Марсе и в потеплении отношений на Земле, потому ждал скорого приказа командования вернуться в земмарийскую Твердыню. И всё же, прежде того ожидал прибытия на Бабешку офицеров взвода и ротного старшины — места в столовке во главе стола им отвёл. Но явился — ещё до колхозного «жития-бытия» — только ротный медик лейтенант Комиссаров. Его накануне побега переместили на гарнизонную гауптвахту присмотреть за прихворнувшим комиссаром. Сходни ещё к борту не приставили, лейтенант сбросил на причал пакет с депешей. Я тогда счёл, что с парусника не сошёл в надежде вернуться в Твердыню, после узнал, медик был в обычном своём состоянии — пьяным, потому боялся оступиться, спускаясь на берег. Пакет содержал распорядительную записку, в ней лейтенанту Комиссарову предписывалось остаться на острове, в гарнизоне с довольствия снят. Но это так, к слову, в депеше была приведена копия послания, в котором министр обороны Марса просил Коменданта Крепости задействовать мою роту на сельхозработах в «атомных теплицах». Что-то в ледовых штольнях под куполами-ПпТ делать — выращивать овощи, заниматься поливом, прополкой — десантники, понятное дело, не умели. Земляки — контрактники-деды, переселенцы с Земли — и те родом не из крестьян, горожане все. Небёны, а это молодёжь, в спецназе новобранцы-салаги, по рождению марсиане, питомцы «Звезды», на спутнике в Небе провели детство, отрочество и юность. На тверди марсианской, на Уровне в местах, где коралл аграрный выращивают, были разве что пару раз с экскурсиями. К слову, коралл — марсианское ископаемое, универсальный материал-продукт. Применяется в пищу, заменяет дерево, металл, стекло, пластмассу. Ещё, к примеру, мебель, кухонную утварь, сантехнику, фикусы, другое прочее из роскоши, но то уже только на «Звезде». А в Метро, под донными океанскими выработками, где коралл «промышленный» рубили в кораллоломнях, побывать пришлось уже в бытность курсантами военного училища — курсовые и выпускной экзамены держали. Как добывают, выращивают и убирают пищевой коралл, только на картинках учебников и видели. Инструмент — а был он, понятное дело, ручным — для того применяли совсем другой, не такой какой земляки помнили. В теплицы работать, «дабы форму спецназовца не потеряли», нарядили, понятно, стараниями командира полка. С тем, чтоб «белка» набрались (в огуречнике всяких червячков-паучков до чёрта), тех же огурцов, зелени всякой поели вдосталь, и в полк на «Звезду» вернулись с «жирком микроэлементов и витаминов». Кстати, о том, что и «на планете земляков — предков», коралл  «марсианский» тоже произрастал и выращивался — в Хрон — ни земляки, ни небёны слыхом не слыхивали. Китайцы-наставники детворе в Метро не рассказывали. Образцы коралла на Землю были доставлены первыми экспедициями на Марс. Прижилась и давала неплохой урожай только одна селекция, причём исключительно в водах Мёртвого моря. За десятилетия в солонющей воде с добавкой в неё породы камня-слюды была выведена новая, на Марсе неизвестная, разновидность коралла. С виду — стебель с разветвлёнными на нём пальчиковыми отростками. Из «пальчиков» этих китайцы точили «крио-тубусы» для консервации эмбрионов, человеческих и животных, чтоб дать им жизнь на Марсе. Тогда в столетний ультиматум Капитана бин Немо (землянам требовалось убраться с планеты) рождение детей стало вне закона, репродуктивные яйцеклетки у женщин — оплодотворённые — «отымались» и хранились в крио-тубусах в Колумбарии Исхода. Коралл Мёртвого моря за феноменальные физические свойства получил название «сталин», из него был построен и космический плот для переселения землян на Марс.   

Содержание депеши:
«Президент Пруссии просит оказать содействие в восстановлении разграбленного пиратами колхоза «Отрадный», что в деревне Отрадное, где вы стали на постой лагерем. Рота ваша, вашими, кстати, стараниями отстранённая от несения службы, по-прежнему под надзором гвардии СИ. 1-вый и 2-рой взвода здравствуют на гауптвахте — сутками на шконках лынды бьют. На грядки к огурцам я их не допускаю, упаси Боже. Раз допустил, отвёл прополоть участок с бурачником лекарственным, (бораго, огуречная трава), опасался, потопчут траву, так, где там, сожрали всю, и огурцы с соседнего участка. За что бабы-огородницы их избили… Какое счастье, что женщин в Твердыне не так много, мужиков им хватает. Правда, случилось, девушки попробовали пококетничать, глазки в окна вагона строили — так землякам они до сраки, а небёны — «целки» эти, к моему счастью — запросили огурцов им забросить. Забросали… Все шлют 3-тьему взводу привет с пожеланиями всласть потрудиться на крестьянском поприще. Словом, 3-тий взвод в бегах на Бабешке в Отрадном, на земле колхоза «Отрадный», посему заняться благим делом восстановления хозяйства судьба выбрала вас. Командир полка осведомлён. Успехов, высоких урожаев, полковник. Кстати, сохиды против вашего побега ничего не имеют (как и положено по инструкции), мер по поиску, поимке и возврату в Твердыню не предпринимают. Вам, председатель колхозного правления, капитан Смит, лично  шлёт пламенный привет: правда всё никак не упомнит имени полковника ВДВ им взятого под арест. Видать голову застудил-таки, в шляпе без меховой опушки».

Пять долгих лет минуло, и… сегодня выясняется, что сельхозработы не столько отбывание срока в опале, сколько ещё и «Испытание штабное» — экзамен на выживание. У камина пил из жбана, почему, услышав вопрос старшего бригадира Кабзона, поперхнулся киселём — понял, что полеводы, как и я, ночью об том тоже прознали. И, как выяснилось — от самого науськивателя. Что совершенно недопустимо, потому как личность того засекречена, он один знал о времени начала и конца экзамена. Заданием его было провоцировать эксцессы среди экзаменуемых. Нарушения воинской дисциплины, проявления неуставных отношений, случаи дедовщины, прочие внеслужебные прецеденты способствующие снижению должного боевого и физического состояния личного состава подразделения записывались тайно на видеокамеру вторым секретным исполнителем — соглядатаем.

Испытания штабные назначаются регулярно потому, что доверить оружие и воинское снаряжение солдатам необученным и не натренированным, дело непозволительное, тогда как на Марсе всего этого нехватка, а если и производят какое оружие, то только «холодное». Кузнецы мечи, наконечники дротиков и стрел куют из коралла «тумканье железом», кинжалы — из мёртвоморского «сталина», стибрив спилы с балок остова космического плота. Основная задача десантников на Земле — добыча воинского снаряжения, амуниции и оружия с боеприпасами. Три в Антарктиде колонии Русь, Америка и Аладда с цитаделями Твердыня (второе название Крепость), Форт и Рабат объединены в «Альянс ЗемМария». Русские генералы предложили и настаивали на названии альянса простом, не менее звучном: «ЗММР», полно «Земно-Марсианская республика». Но американские и арабские адмиралы с тем не согласились, узрев в «ЗММР» аббревиатуру названия «ЗемМария Русская», и созвучную схожесть с приснопамятной «СССР». Волки в Европе, мустанги в Америке и драконы в Азии с Африкой встречают нас марсиан ракетным обстрелом, миномётным заслоном и огнём огнемётов. Неукоснительно исполняют закон: «сам в руки неприятелю попади, но оружие и снаряжение уничтожь». Так что, броники и «калаши» с цинками патронов нам доставались непросто. В учениях два-три раза в месяц засылали в Красные канавы Уровня с рационом питания на трое-четверо суток. Или опускали отделениями в норы Метро, где прожить некоторое время и вернуться в полк по-прежнему здоровым, физически и психически удавалось не всем. Не обходилось без «трёхсотых» и «двухсотых». Противились нашим тренировкам не черви Марса, не пацанва. Этим, наоборот, интересно и развлечение. Выручали даже: заблудившихся по норам и лазам бойцов выводили на свет божий. Сопротивление вплоть до рукопашек устраивали китайцы-наставники. Правда, потасовки — до кровавых зачастую соплей — воспринимались нами, как одно из упражнений в Испытании штабном. Земляки-деды оттачивали своё айкидо, небёны-юнцы тягались с червями-пацанами в каратэ. Испытание на острове посреди Тихого океана, в колхозе, на Земле — такое случилось впервой. Знал бы, что арест и сельхозработы обусловлены испытанием на выживаемость, не допустил бы утери формы. А теперь, что ж? Какая там форма — физическая и моральная — форменного обмундирования и того лишились: родной спецназу ВДВ «хэбэлёнки», после, иху мать, матросской форменки. В Твердыне начальник гарнизонной гауптвахты, спасая от жары в филиале гауптвахты, 3-тий взвод раздел — заменил армейскую полевую форму одними только трусами моряков береговой охраны альянса. Тельняшки вэдэвэшников оставил — у матросских полосовка не сине-белая, а всех цветов радуги. Очевидно, дизайнер обмундирования матроса береговой охраны приверженец ЛГБТ, непопулярного, но известного в ЗемМарии социального движения — потому, наверное, принятого и утверждённого адмиралами и генералами в проектных ещё эскизах. Пожалел прапар десантуру. На другой день принёс матросские бушлаты, ночами укрываться. Ну, мы то понимали, не из человеческого сочувствия — хитрил прапор в попытке предупреждения неминуемого. Дело в том, что в ВС со времён ещё СССР начальники гауптвахт ходили стриженными и с обритыми «словно колено» черепами. Поступали так из супружеской солидарности: «откинувшиеся» с губы сидельцы, случалось, вылавливали их жён и стригли (по заведённой негласной традиции) «под ноль». Почиталось проявлением геройства и доблести — солдатская «юморина». Тогда же и берцы были заменены матросскими прогарами. Из нашего нам оставили тельняшки и балаклавы. В этой — хорошо, не «петушиной» — одёжке вождя Хрона ловить?
Вскрылось и подтверждалось, из Твердыни побег нам устроил Комендант Крепости — приказал начальнику гауптвахты организовать. Загнал в Пруссию, чтобы в гарнизоне не кормить. Как предлог не возвращать роту спецназа ВДВ в полк под знамя теперь ОВМР, держать на Земле, бюрократы «Партии арабов» придумали занять нас Испытанием штабным, в Отрадном на Бабешке ещё и сельхозработами. Думали земными продуктами разжиться, но обломилось — десантник, тем паче марской пехотинец, вам не полевод.

«Не вернуть мне формы ни-ка-кой» — честно признавался Салавату Хизатуллину, Изе Беллу и себе самому я.

Аноним, ясно кто — меняла Зяма. И здесь не преминул выгоду сыскать.

Науськиватель — похоже, Силыч. «Резчик» — резчик хронов, клинковый.

Соглядатай — всё же, должно быть, Чон Ли. Завхоз Коган, будь он видеооператором, не вызвался бы подменять часового на вышке во время трапез.
Капитан бин Немо — идейный вдохновитель и глава террористов, организатор и вождь Хрона, преступник в межпланетном розыске, изгой Земли, враг Марса. Разыскивается контрразведкой альянса, спецагентами Форта, Рабата и Твердыни, следопытами волков, мустангов и драконов. По недостоверным сведениям и донесениям агентуры, да и слухам от следопытов, умер от неизлечимой болезни. Захоронен, и захоронен ли вообще, неизвестно где. У континентальных аборигенов первейшая в жизни цель — найти. Ищут с мечтой хотя бы сплясать на могилке, но безуспешно. У Хлеба и его приятеля, знал, мечта уволиться в запас, списаться с корабля и поселиться у себя в Белорусском Полесье, в беловежской пуще, в буреломе спрятанной найти-таки ту могилу. Нет, не с желанием сплясать на ней, у поваров грёзы покруче — с присядкой и поливом.

Настало утро, меня разбудили выкрики от входа в спальный барак: «Па-а-адъём! Сн-е-е-дать!». Хлеб будил полеводов к завтраку. Побудка — обязанность дневального, но кашевар, осчастливленный подарком земляка-приятеля, «блеснувший» перед гостями сибирскими пельменями, навощённым до зеркальности полом в трапезной, пребывал в прекрасном расположении духа, потому встал ото сна рано и «макароны па-флоцку» приготовил не жалея «духмяной» тушёнки. Не ведал, бедолага, какое приключение с невыносимой болью в руке, ором по-верблюжьи, визгом по-поросячьи — главное, непонятное «отчего-почему» — ожидает его через полчаса.
Ночью после ухода Силыча, подавленный и злой, я, так и не свинтив пробки с «пятизвёздочного», запихнул бутылку обратно в ранец. Утром, разбуженный кашеваром, вылез из гамака, накинул на тельняшку плащ-накидку и подался в столовку снять пробу, позавтракать. А знал бы, что случиться там бунт полеводов, чуть не обернувшийся мятежом марпехов, обошёлся бы одним коньяком без закуски.
*  *  *

В правлении потрепал о сейф прогары — спустил не потраченный в столовке пыл чемпиона российских ВДВ и инструктора в стилях «Боевое самбо» и «Сибирский вьюн». За этим занятием меня чуть не застали: постучался Камса. Слушал его, оставив на пороге и приказав придерживать дверь отворённой настежь.
— За две чакры киселя, — назначил фельдшер цену.

«Чакра» — мера у Камсы, тридцатью полными мерными колпачками заполнялся спецназовский сливпакет. В оснащении спецназовца назначение последнего (подвязывался к бедру в «крыле» галифе) — оно понятно: облегчиться помочившись в засаде или в долгом перелёте перед десантированием. В Твердыне этот предмет экипировки солдатам оставили, на гауптвахте ночью по малой нужде ходить. На Бабешке же по назначению применять, надобности такой нет, да и запретил я — во двор под стену барака бегали. Но применение — полезное — всё же нашли. Идея Камсы. На прополке мочу собирали и несли в деревню, по пути поливая огороды с петрушкой и укропом — влёт росли.

Получив моё согласие, фельдшер с жаром уверял, что «чары» Чонки на него не подействовали. Может быть потому, что терпел боль в пальцах на горячей кочерге под «каменной задницей». Из-за стойки с каминным инструментом за пациентами своими — обездвиженными и избиваемыми китайцем — наблюдал с диагнозом самому себе: «белочка забрала». А приложившись к киселю на каминной полке, заключил: нет, белочка не причём, не мерещилось, собственными глазами видел раздачу истопником «фонарей». И слышал, как тот в стряпной протирал клеёнку на агрегате, расставлял жбаны и жбанки. Наблюдал за тем, как китаец — по пути к завхозу за ключами от продсклада — обулся в свои оставленные на кухонном пороге боты. И слышал, как завхоза Когана, прибежавшего с вышки, наставлял спуститься в подполье за выпивкой, после крутить «звёздочку» агрегата.

Не подействовали, заверял Камса, чары и на кашевара.
— Чон клеил синяки полеводам и хозяйничал в кухне, Хлеб тем временем всё пытался вытащить руку из дверных крюков, — рассказывал Камса, ёжась на сквозняке, — но всё не удавалось, рука распухла. Когда же истопник направился к Силычу вернуть ему на пояс ключи от продсклада, болезный посчитал и ему фингал спешит наставить, но измученный вконец болью ждал своей участи смиренно, зажмурился только крепко. Это уже когда Силыч освободил ему руку, умом, похоже, тронулся. Не остаться бы без кашевара — Хлеб один умеет печь драники из бараболи, и тёрку он один одну имеет… А не удивило тебя, Председатель, то, что японцы остались без китайских люлей? Хромого не дали на растерзание. В ЗемМарии, помнишь, вели роту на губу арест отбывать, Хромой по дороге прихватил в порту бочку с огурцами и у вагона-ресторана уронил себе на ногу, после за это завтеплицей распекал бригадира Чона Ли — за то, видать, у уханьца зуб на сибиряка. Вот после Хрона мне не жить, работяги стеной стали на защиту звеньевого, блоки ставили, да так заправски, будто мастера ушу. Одолели бы китайца, со всех сторон кулаками молотили, что те гуру вин-чун, но истопник, наставив всем четверым «крестов», всё же изловчился ретироваться в кухню.

— Все рассказал? — спросил я раздражённо, сквозняк и меня донимал. — Вин-чун против «крестов» ничто. Да и не перепало японцам потому только, что хиляк растратился на «фонарях» спецназовцам. А на Хромого переключился, видать вспомнил, как когда-то сибиряки наваляли уханьцам, отомстить устремился… А может тебе почудилось? Жбан киселя выдул.
— Не нальёшь? — испугался Камса.
— Колпачок полный.
— За две чакры договаривались, — заныл обиженно фельдшер, но колпачок со сливпакета свинтил и протянул.
 Самогонки у меня не было, открыл сейф и из фляжки налил спирта, что предназначался для очистки «макариков». Силыч, в том молодчина, наловчился реанимировать фильтры в перваче «Фирма», спирт промывочный же в День колхозника потребляли весь подчистую. Желудки и кишки, отравленные «Отрадой», поласкали. По мнению язвенника Когана — души, утомлённые «житием-бытием», лечили.
Колпачок наполнил не доверху, Камса снова было заныл, но благоразумно стих. Видя с каким трепетом пил, ругал себя: не отстанет. Но бывший офицер повёл себя благородно, выпил и ушёл. А я без всякого желания — впрочем, его никогда и не было — принялся за свои председательские обязанности: сел начислить трудодни. Хлопцы нет, мужики нередко отлынивали от работ в поле, в больничке у Камсы отлёживались. Зафиксировал и нарушение: бригады со звеньями из столовки на прополку сегодня ушли на час позже положенного времени. Совсем пал духом, услышав пьяное «и на Земле будут яблони цвести». Пели Хлеб и Камса. Чон Ли им подпевал с жутким акцентом. Те ещё вокалисты. Да и хрон с ними. Беда грядёт. Если даже и приму решение возобновить воинские уставные отношения с целью вернуть роте спецназовскую физическую форму и воинский дух, не поставлю же я армейцев в строй в трусах и тельняшках, без доспехов и оружия. Ладно, боевой амуниции лишены, так даже солдатского полевого обмундирования не имеем. Да что там амуниция, армейских брюк-галифе или матросских клешей, штанов обыкновенных гражданских не имеем. У соседей не выпросить, сами во всём изношенном ходят. Помощи у менялы Зямы запросить тоже не получалось: сельхозпродукции выращиваем только себе на прокорм, ну «прибыток» какой-никакой получить, чтоб совсем на острове не обезьяниться. Привозил Зяма: мыла помыться, пены побриться; полотенец каких-нить бумажных (их предпочитали, стирать не надо); бумаги туалетной в рулонах нужник облагородить; раз в год ёлку с новогодними игрушками да конфетами к Рождеству. Спасибо жмоту за то, что хоть это доставлял. Попросил привезти комбинезоны огородников в «атомных теплицах», даже поношенные, списанные, я бы купил за доллары и евро — да где там. Коган как-то за «чашкой чаю» посулил «Фирму» в бурдюках из акульих пузырей  использовать в бартере, и юани с рупиями на взятки предложил, так Зяма отказал, выразив сомнение в том, что кто-то в альянсе такую самогонку захочет пить. Разве что в Руси, но стрёмно: население в Твердыне неменялоспособное. А уж деньги в ЗемМарии на хрон ни кому не нужны. Напомнил, что он ни купец, ни предприниматель какой-то, а меняла. Чалму с арой в охапку и за порог.

Вот так я узнал об Испытании. А Силыч! Гнал «Фирму», сам пил не просыхал, мужиков и хлопцев споил. А этим утром, вспомнил, что он не только кладовщик и самогонщик, но ещё и провокатор Испытания, науськиватель. Или ему напомнили об обязанности, в команде Зямы мог оказаться тайный агент штаба полка. Выпил мою водку, попортил в закутке воздух и ушёл воду баламутить: подбивать в столовке полеводов на бунт. Резчик — клинковый! Баран — жирный! Хрен — лысый! Бычара! Если бы не китаец, калеками остались бы в колхозе пахать, а кто-то и слёг бы в земельку сырую. Уханец, истопник взвод выручил! А ведь, наверняка он соглядатай. Казалось бы, затаись в сторонке и снимай на микрокамеру драку, нет выручил. Хороший китаец, спас десантников… «марпехов». Намутили арабы, ничего, американцы вернут себе власть — вернут «морпехов». А наступит время, победит на выборах «Партия русских», «десантников» возвернут. Скорей бы. Там, глядишь, и на Марс заберут. Пусть даже не в полк на «Звезду» вернут, на Уровне в чумах поселят, кормить кораллами будут. Только чтоб подальше от этого грёбаного колхоза с рационом из бараболи и оскомины.
Поздно узнал. Тому штабному, кто присылал «свечи» с промывочным спиртом, и не намекнул даже что за сельхозработы такие у нас на самом деле, будь у меня возможность, кочергой накостылял бы, загребком «колокольчики» поотрывал бы.

Спровадив Камсу, я ещё раз отметелил сейф. Выдохнувшись, сел за стол, размышлял. На Марс нам уж не вернуться. Изголодаемся вконец, обращусь к Президенту Пруссии с просьбой создать в республике Вооружённые Силы. Оно и надо, не, только чтобы выжить: не ровен час, получу приказ исполнить «миссию бин»… Оденет, вооружит. Потребуется, посодействует Бабешку покинуть. А откажет, придётся принудить — это смогём, не полоть.
Я — бывший полковник ВДВ Франц Аскольдович Курт, сейчас председатель правления колхоза «Отрадный» на далёком-далёком от Руси острове Бабешка. Я — простой человек, каких до ультиматума Капитана бин Немо жило на Земле девять миллиардов. В те времена я был счастлив. До Хрона я — гражданин Российской Федерации, землянин. После Хрона — земляк с Марса. На родную планету вернулся по долгу воинской службы и с тайным заданием найти и ликвидировать террориста номер один. Но кончина его от неизлечимой болезни и смена власти на Марсе расстроили кампанию. Жду возврата в полк, на «Звезду», но, сдаётся мне, не судьба…

Подступила мысль, открыть сейф и достать флягу, свинтить колпачок, налить выпить, но передумал.
Считал, миновала тошнота от выпитой в столовке тюльки. Пороху-то недостаёт. Ан нет, вступило! Зажигалка! Где… В сейфе. Код от замка? Не помню, забыл!
В дверь стучат. Камса вернулся.
— Камса, дай зажигалку. Скорее!
— Председателя-сан, у вас всё карасё? — Тонны голос.
Аскомина. Блевотина. ****ь.
*  *  *

Записей-ком я Франц Аскольдович Курт сделал ещё не одну. На Дальнем поле. Место подходящее. В закутке барака не наговоришь в комлог: разговоры небёнов о марсианских кораллах пищевых и возмущение земляков испытанием не по уставу сквозь занавеску слышны отчётливо. После отбоя «челюсть» в жбанок на ночь опускал с предельной осторожностью.
Стелю на краю поля юбку плетёную из оскоминицы и бросаю поверх офицерскую плащ-накидку — в прохудившихся кальсонах на голом песке в ночь долго не усидишь.
Скидываю прогары и вытягиваю ноги, стопы зарываю в грядку — тёплую с вечера.
Включаю комлог и выбираю опцию «Диктофон»...
 

 2
Я запаковал архив. Поднял на лоб бивикамы, потёр уставшие глаза и снял с головы портком. Хотел поваляться на лежанке, но со двора позвала жена помочь занести тюфяки. Шёл к ней,  на выходе из юрты включил радиоточку. Вещали со «Звезды». Не по Небу и не в Метро, а на Уровень, почему-то. Сообщали на китайском языке с русским акцентом: «…сегодня в три тысячи восемьсот третий цикл Великой Победы над Ползучим Гадом непилотируемым кораблём «Земля-7» наконец-то была совершена удачная посадка на поверхность Земли. Ландшафты планеты, скрытые с орбиты густой непроницаемой облачностью, бортовые телекамеры транслировали шесть минут до потери связи. Песок, один песок. Пустыня. Только наличие океанов и морей, солёной и пресной воды в реках и озёрах оставляет надежду на то, что и там есть кораллы. «Землёй-4» доставлена артезианская вода, которой на Марсе мало, ценится дороже коралла «тумканье железом», но так необходима в варке пюре «молочная смесь» для кормления новорождённых и младенцев в норах Метро».

Прослушав сообщение — сегодня транслировалось «Звездой» на Уровень вместо Метро, видимо, по чьей-то оплошности — я выключил «колокол». Подумал, вот подрастут детишки в норах и прознают, что никакие они не «черви Марса», а люди зачатые на Земле, что тогда? Вот узнают, что на самом деле земляки со «Звезды» регулярно летают на «голубую планету», то определённо бывать бунтам, а то и революциям. Китайцы-наставники настропалят и возглавят. На мало заражённых экваториальных островах Земли выращивают пшеницу, подсолнечник, овощи, в океанах ловят рыбу, в джунглях охотятся на выжившего зверя. На Небе и Уровне всё применяют не просто в пищу, а как лекарство, иначе настигнет «сход с ума», как то случилось со многими уже переселенцами, их в «Печальных домах» всё прибывает и прибывает. А дикие и домашние животные с Земли и трёх-пяти недель после нарождения не протягивали, издыхали. Больше на кормёжку тратилось, чем того мяса. Выкармливать смысла не было, поэтому крио-тубусы с эмбрионами в Колумбарии Исхода запихнули в запасник до лучших времён. Родившимся на спутниках Неба и «Звезде» детишкам-небёнам  проросшие зёрна пшеницы всласть, только давай. В Метро ржаную муку червям подмешивают в пюре из коралла «картопля»: клетчатка, микроэлементы и витамины необходимы ребёнку, зачатому мужчиной и женщиной на «планете голубой» до Великого Исхода, и  на свет появившемуся из крио-тубуса на «планете красной».
Крестясь, я произнёс привычную молитву: «Господи, дай здоровья китайцам».

Китайцы одни серьёзно верили в то, что Землю погубят террористы, и после ультиматума их главаря Капитана бин Немо «людям в столетний срок покинуть планету» спасли человечество. По всему миру систематизировали деторождение и создали на Луне Колумбарий Исхода, в котором хранили банк оплодотворённых женских яйцеклеток. Американцы и россияне общими усилиями построили Анабиозарий Исхода — своеобразный космический плот, внешне похожий на новогоднюю ёлку, и с людьми согласившимися покинуть пенаты направили «Ёлку» (так назвали плот) в сторону Марса. По пути число «ёлочных игрушек» (блок-модули) росло: плот догружался спящими в анабиозе переселенцами и эмбрионами в крио-тубусах. У Марса «Ёлку» «порубили» на части. Одна, оставшаяся на орбите, послужила основой Небу из орбитальных спутников с головным «Звезда». Две другие — мегаполисами: «Уровень» на суше и «Метро» под океанами Марса. Первый снабжает Небо кораллами — пищей, материалом. В Метро со «Звезды» доставляют «небесный материал» — из Колумбария Исхода. В норах из крио-тубусов появляются дети. Младенцу дают одно имя без фамилии и отчества. Причисляют к какой-либо  национальности, сообразуясь с цветом кожи, волос, глаз, типом лица, и внушают, что он «червь Марса». В жутких условиях растят и воспитывают детишек китайцы…

А про Хрон и ЗемМарию прознают?!
ЗемМария — альянс трёх квазигосударств, территориально расположенных на берегу Антарктиды. Населены колонистами с Марса, зовутся которые «земмарийцами». Земляки, они после столетнего Хрона вернулись на отчую планету, освоили ледовый континент, создали здесь колонии, по факту марсианские. Понятное дело, обитатели других земных континентов — а это «волки» в Европе, «мустанги» в Америке, «драконы» в Азии с Африкой — земмарийцев не приветят, но уничтожить их альянс или хотя бы набеги совершать силёнок не хватает. Морские гражданские суда и военные корабли, в Хрон затопили и потопили, потому добраться до ЗемМарии большая проблема. Конечно, не всё с годами хиреющая популяция кергеленских морских котиков туда манили — «огуречный клондайк»: земмарийцы в ледниках настроили «атомных теплиц» в коих выращивали огурцы, из коих делали «огуречные напитки», торговали ими по всему свету. Вернее бартером занимались, менялись — на Земле сто лет как нет торговли. Доставку потребителю менялы осуществляют на парусниках. Парусник менялы или ветролётоносец по-другому — водный транспорт, мореходное судно, обычно из ряда экземпляров прошлого технологического уклада. Предпочтительны из ледоколов: их размеры, конструкция корпуса из балочного остова, обшитого сварной листовой сталью, наиболее удачно подходят для установки киля и матч с парусами. Ледоколы в Хрон не тронули, как и малые рыбопромысловые суда, малые круизные суда, яхты шейхов Саудовской Аравии и российских олигархов-нефтяных-воротил. Не затопили, не потопили. А вот военные корабли уничтожили все подчистую, хотя по недостоверным сведениям были оставлены несколько АПЛ вооружённых баллистическими ракетами с ядерными боеголовками. Подлодки эти в руках террористов и послужили триггером Хрона. Огуречный бизнес, на самом деле, — прикрытие основной деятельности возвращенцев: занимаются добычей  оружия и боеприпасов, воинского снаряжения, продовольствия и лекарств. Марс всем этим снабжают. По бартеру. Меняют на марсианский коралл, который в Антарктиде заменил нефтепродукты, на столе с земной едой слывёт изысканным деликатесом, не всякому доступным. Уровневцам-метростроивцам из импорта перепадают «корешки», «вершки» остаются землякам и небёнам, червям-марсианам достаётся «ботва». На Уровне людской контингент — «рабочий класс», строит метро с норами к кораллоломням, выращивает коралл пищевой, трудом своим создаёт материальные блага, какие вообще только возможны на суровой планете. Ютится народ в типовых юртах и чумах, строениях в основном из коралла «блок стеновой» и с конструктивной основой из «иголок» «Ёлки». К слову сказать, в иголках тех размещались капсулы с людьми в анабиозе. Переселенцу в «гробу» разрешалось обложить себя десятью пеналами с личными вещами необходимыми ему на Марсе. Многие патриотически настроенные индивиды, кость элиты Неба и будущие земмарийцы, вместо пеналов с земной всячиной брали в новую жизнь крио-тубусы Колумбария Исхода. Оставили себе по две-три штуки, и новорождённых усыновили. Семьи с младенцами поселили не по спутникам Неба и не в юртах с чумами на Уровне, как земляков супружеством не обременённых и с семьями бездетными, а сразу на «Звезде» — спутнике «пятизвёздочном». То, что обиталище комфортабельное, свидетельствует убранство жил-ячейки фикусом. Правда, цветком в кадушке из коралла «хрупкость недорогой керамики», и не столь — с листьями жёлтыми и пожухлыми — благолепным глазу, как фикус земной-комнатный. Юрты и чумы от земных отличаются тем, что ютятся под «мисками». И поделены на половины — «жилая» и «производственная», или, как по-другому называют в народе, «камера» и «вкаловка». Обитателям Метро то, что они черви Марса внушают с рождения наставники-китайцы, все члены коммунистической партии, ютятся они с учениками в норах к выработанным кораллоломням. С совершеннолетием воспитанники выползают на Уровень — работать. С заселением в чум мальцам и девицам «открывают веки»: посвящают в «марсианина» и «марсианку», и отводят для отдыха шконку во вкаловке.
Ну, а Хрон — это слово производное от слова «хрен». Выражение «хрен» в Хрон не обиходное, как бы непотребное, негласно даже запретное, и заменяется этим самым «хрон». Смысловое и понятийное содержание таково: «столетний срок, отпущенный террористами на исход человечества». Марсиане и земляне знают, что именно Капитан бин Немо ультиматум им объявляемый назвал «Хроном», в пику этому в народе «хрень» вывели из употребления, заменили на «хрон».
Господи, дай китайцам здоровья!
 
В коралловку (сени по-земному), услышав со двора зуммер телефона, вбежала жена. Пока она говорила в трубку, я, добавив освещения, смотрел в иллюминатор из мутной, песком посечённой слюды. Иллюминатор с Земли завезён, на Марсе прозрачный материал — редкость. Сегодня предстояло на какое-то время — сколько мы с супругой вынесем — дать кораллам в сажалке под «миской» естественного марсианского освещения и воздуха, собрать поспевшее, посадить рассаду.
Звонили из интерната. Классная учительница жаловалась на Динку — дочь в очередной раз напроказничала. Росла пострелёнком, как моя сестра Катька в детстве. Жена долго слушала, потом спорила, что-то с жаром доказывала. Я, присев на край ящика с рассадой, любовался ею.

Поженились мы в Воркуте. Выпустился я из офицерского училища в погонах лейтенанта, по пути к месту службы в Дальневосточном военном округе заехал повидаться с невестой. Маруся посреди учебного года вырвалась из школы в кратковременный отпуск. Расписались в загсе и вместо свадьбы отметили событие вдвоём в ресторане. Там к нам за столик неожиданно подсел Стас Запрудный, мой одноклассник и ученик жены. В Воркуту он приехал на конгресс молодых участников eCommerce проектов, в Астрахани открыл адвокатскою контору, жил у престарелой тётки, заманившей его в «дыру» обещанием нехилого наследства. Как рассказал, жил не тужил. По нему видно: растолстел безобразно. С виду ухожен, как денди, и опрятен, что в школьные годы за ним не водилось. Ногти аккуратно обработаны, маникюр лимонного цвета, модного у мужчин. А в школе — на Новой Земле в Отрадном — он их грыз, если не жевал ириску. Подстрижен тоже по моде — с укладкой и бакенбардами, под носом усы «лимон», лимонного же цвета. Одет в шикарную тройку, обут в туфли из кожи горного козла, фирменные, дорогущие. В руках антикварная с нефритовой рукоятью трость. Расплатился один за всю честную компанию, отвалив щедро чаевых официанту. Хвастался, что зарабатывает, играя на бирже с ценными бумагами. Позже узнаю, что на самом деле работал он на китайцев: выслеживал супружеские пары, намеревавшиеся не сдавать оплодотворённую яйцеклетку в Колумбарий Исхода, тайно родить. Из ресторана на своём «крайслере» отвёз в лучший отель города, где, правда, номер достался недорогой: в одну комнатку с крохотной кухонькой, бедно обставленными, захламлёнными, холодными. Безысходность выполнения ультиматума Капитана бин Немо тогда уже накладывала свою печать на все сферы жизнедеятельности россиян, в первую очередь на сервис. Но мы и на это не рассчитывали, свою первую брачную ночь думали провести в спальном предместье города, где сняли угол у забулдыги.

Утром я пробудился засветло. За окном воркутинская зима, тёмная, снежная, промозглая. Жены под боком не ощущал. Собрался было вскочить, но остановили звуки за дверью в кухоньку. Звуки — звяканье посуды, шипение и бульканье: молодая жена не чашечку кофе в постель супругу собиралась принести, а готовила обильный, сытный и вкусный завтрак.
Хотелось ещё поваляться в постели, но выучка курсанта брала верх, решил только минутку ещё понежиться. Отметил, как аккуратно расправлено одеяло, меня укрывает до подбородка. Шинель и шуба не валялись по полу от двери номера до кровати, висят в шкафу.
Сладко, с хрустом в костях, потянулся.

— Люби-имый, ты проснулся!
В голосе жены отмечались радость и лёгкая досада, оттого что к этому счастливому моменту завтрак ещё не был готов.
— Так точно, старшина, — ответил я бодро.

Называл её так. Два года назад домой заявился, неожиданно для родителей и сестры, в военной форме с записью в корочке курсанта «Рязанское гвардейское высшее воздушно-десантное ордена Суворова дважды Краснознамённое командное училище имени генерала армии В. Ф. Маргелова». После как обмыли мои курсантские погоны и значок парашютиста спать вызвался на сеновале. Среди ночи под утро проснулся, почувствовал во сне, что не один. Она ждала моего пробуждения. Глаз не отвела, не закрыла. Вздохнула и улыбнулась. После того что произошло на сене — с нами — шептал ей в ухо: «Я люблю тебя». Называл её «пушистый мой кузнечик» (под голову мне спящему подложила свёрток из мохерового костюма). И «старшиной»: она моя школьная учительница зоологии, по возрасту старше меня. На прозвища не обижалась, попросила только в наш приход из пуни в дом домашним представить Марусей.

— Через три минуты завтрак будет готов. А пока, — дальше слова прозвучали с лёгким смущением в голосе — любимый, поставь на бегемоте… засечки… На прикроватной тумбочке. Включи торшер. Начерти стеком… Сколько засечек, я думаю, милый, ты помнишь.
Глянул через плечо, на тумбочке моя поделка из пластилина на кругляше из фанеры — слепил в скульптурной мастерской на уроке зоологии. Полосы от света уличных фонарей через оконное жалюзи лежали поперёк туши животного, по брюхо стоящего в водоёме. От морды по воде концентрические круги. Рядом на рукавицах-«армейках» (в них лепил, опасаясь на руках бородавок) поблёскивал пластиком скульптурный стек. Пять лет хранила!

Сел. Включил свет. Попытался надеть рукавицу — оказалась мала.
— Шесть… засечек? — взял я стек.
— Семь!

В поправке было столько восторга, что я, уже без всякого смущения, с чувством переполняющей меня мужской гордости нанёс на боку бегемота столбик из семи горизонтальных канавок. Эти семь были первыми, утром другого дня появилось звено из восьми штук. А скоро на боках не оставалось живого места. Как-то проснулся, а бегемота на тумбочке нет, лежит фанерка с одной только водой , рядом брикет пластилина и армейки со стеком. Слепил нового бегемота и оставил на его боку шесть засечек. За те недолгие годы супружества в Хрон бегемотов наплодилось — стадо. Офицерская квартира в общаге маленькая, тесная, в вечеринку какую снуют туда-сюда по двум нашим комнатам мои сослуживцы, женины подруги; стенки тонкие — слышно через них всё. Только и спасал «наш закуток», кладовка в прихожей. Тахта в ней уместилась с отпиленными всеми четырьмя ножками и установленной на попа. Внутри каркаса под матрасом на полочках хранили бегемотов. От запаха пластилина меня мутило, но терпел. Вот только засечек в звеньях со временем становилось всё меньше. Супруга, умница моя, не подавала вида, что уменьшение «обоймы» ей не по нраву.

На Марс бегемотов, разумеется, не перевезли, и пластилина здесь нет. Но после сна в анабиозе, уже с поселением в отдельную нору Метро, в первую нашу после столетней разлуки супружескую ночь жена принялась за своё. Я, утром сидя в «красном углу» норы (какие в норе углы), ожидал завтрака. Она вышла (какой, к черту, вышла — выползла) из кухни с заставленным подносом. Выпили настойки из коралла «белое вино» и закусили «крабовыми палочками». После жена сняла крышку стеклянной посудины, по форме мне напомнившую мамину любимую селёдочницу, которую я подарил ей как-то на 8-мое марта. В овальном блюде лежал пряник, очень — и по размеру и по форме — схожий с той самой школьной пластилиновой поделкой, бегемотом. И… тем членом моего тела, что этой ночью на подстилке из коралловой трухи не раз держал в руке, а супруга — во рту. И баловалась, украшая чепчиком из половинки своего бюстгальтера. Почти полная копия моего бегемота, цвета только не охристого, как скульптурный пластилин, а угольно-чёрного, как коралловые стены нашего жилища отведённого нам по первости как семье бездетной. 
— Что это? Пряник? — не подав, однако, вида, что мне всё ясно, спросил жену.
— Бегемот в пруду. Пьёт. Видишь, у морды круги по воде, — немедленно ответила.
— Где ноги? А уши, глаза… хвост, наконец?.. Что у него с пастью? — подыгрывал я.
— Лежит на мелководье. Бегемот — инвалид, ты на уроке зоологии о нём у доски рассказывал. В былом артист цирка, воздушный гимнаст, под куполом работал. Одессит. Помнишь, был с названием «Одесса» город на берегу Чёрного моря? Однажды, не рассчитав сальто-мортале, сорвался с трапеции… Во-от… От удара об арену лишился глаз и ушей. Ноги поломал — ампутировали. Хвост отшиб — отрезали. Пасть зашили, дырочку только оставили через трубочку кормить, — жена протянула мне зубочистку и попросила, — Поставь засечки.
— Пять… засечек?
— Четыре.
Как и в Воркуте, в поправке жены был один восторг. Я, украдкой пряча слезу (хотя, какой к черту свет в норе — мрак в черни один, если бы не огонёк коралла «лучина»), тщательно, и на этот раз с чувством переполнявшей меня мужской гордости, нанёс зубочисткой по прянику столбик из четырёх канавок.

Переселились из Метро на Уровень, отвели нам семейный чум — детей разрешили завести.
Пряников накопилось — много места занимали. И «муки» (коралл «ржа» молотый в пыль, помол назывался не иначе как «мУка» — с ударением на «у») пряники выпекать на Уровне не напасёшься. У людей по юртам и чумам чада вечно голодные, а «Клумба» — это обиталище червей в Метро? Это же «ненасытное брюхо» планеты! И придумала жена не выпекать каждый раз новый пряник, а поместить и оставлять в селёдочнице один только, «засечки» же наносить не по бокам бегемота, а по стеклу посудины. Заполню чёрточками крышку, супруга сфоткает, протрёт стекло начисто и оставит селёдочницу у изголовья лежака до последующего утра. Вчера вот, укладывались спать, сфотографировала и вытерла — я утром три чёрточки начертал.

Жена попрощалась с учительницей, только опустила трубку, как телефон снова зазвонил.
— Здравствуй… Будешь с ним говорить?.. До встречи.
Мне:
— Салават звонил. Приглашает на ужин… Сошлись. В который уже раз? Развод за разводом. В конце концов, она его съест.
— Скелет оставит. Знаешь, были на Земле такие рыбки — пираньями назывались. Да что это я, ты же зоолог. Зоологичка, учительница моя Маргарита Астафьевна. В школе за фигуру и белокурые волосы получила кликуху Мэрилин Монро. Помнишь, как по коридорам в учительскую за тобой даже сопляки младших классов — заверяли, что и им туда надо — увивались? Жёнушка моя.
— А ты, муженёк, о пираньях Марго вспомнил? С чего бы это? Тебе не икалось с утра? Она, знаешь, одно время по тебе страдала. Доцента «травила», требовала в Даму влюбиться — занять своими ухаживаниями рыжую, тебя освободить. Изабелла за Доцента вступилась, так Марго ей парту гусеницами нашпиговала. Ох, помню, как ты в офицерской общаге с ней в Интернете ночевал.
— Жёнушка моя, в знак мой вечной к тебе любви, — я вырвал кустик рассады в ящике и протянул жене, — прими этот скромный букетик.

Днём мы сняли шторы с «миски», раскрыли сажалку, собрали поспевший коралл «пупырчатый» и высадили рассаду. Вечер провели у Хизатуллиных. Нежданно-негаданно в гости нагрянул Стас Запрудный — с ним было весело. А дома перед сном супруга подала выпечку, политую  глазурью из коралла  «дух шоколадный» — торт. Украшен был проросшими зёрнами земной пшеницы и… бананом в «сметанной помадке». Намёк на «скачки» в предстоящую ночь.  Вот где раздобыла, всё ж, кроме «сметаны», земное?! Эта сдоба — этапная в моей жизни. Съев, утром я на крышке селёдочницы оставил две «засечки» — начертал крестиком.
Откусив — жена в коралловку выскочила подмыться — кончик от коралла «писчий» (кисленький с оскоминой во рту), с газеты «ПРАВДА УРОВНЯ» переложил вязальные спицы с клубком мохера  — моя Маруся, и на Марсе не оставила увлечение вязанием. Оторвал уголок и скрутил «козью ножку», в воронку скрутки с ладони набрал мелко нарубленного коралла «хана тебе». Прикурил от «огнива». Задыхался и кашлял. От вони нос прищепкой защемил, и кручинился: «Мдя. Марсианский чум не номер земной гостиницы, даже самой захудалой — не набалуешь».
С рождением в семье второго ребёнка, Динки-пострелёныша, из чума в юрту переселили — в ней даже «крестиками» не отмечался, «царапинкой».

Поздним вечером мой офицерский портком — висел в юрте на стене рядом с телефоном, притронуться к девайсу ни кто не смел — подал сигнал экстренного вызова с отметкой «Правительство Марса». Я поспешно надел на голову обруч порткома, второпях больно придавив глаз бивикамом, прищурил другой и вывел на экран окно. Увидел себя со стороны — в офицерских галифе и в исподней рубахе навыпуск, босого, но в крагах от спецназовских ботинок. Сбегать обуться в прихожую не рискнул. Быстро застегнул ворот на пуговки, подпоясался подвернувшимся под руку жениным пояском от халата, поправил на затылке косичку, и снова руки по швам.
Открылось второе окно, в нём Салават. Тяжело отдуваясь, тот торопливо поправлял своё искусственное ухо, которое в поспешности снёс дужкой бивикама. Одет и обут во всё офицерское. Погоны без знаков отличия, но гимнастёрка (мешковатая ему: в долгосрочном отпуске майор Хизатуллин исхудал) подпоясана ремнём. Ботинки зашнурованы, краги стянуты липучками и зашнурованы, начищены кремом до зеркального блеска. Портком вот только набекрень — скрыл им родимое пятно на темечке (и полысел).
Поражённые такой для нас неожиданностью, мы даже не поздоровались, ждали молча. С трепетом.
Возникло третье окно, но «в снеге» без изображения абонента. Наконец, приятный девичий голос:
— Здравствуйте господа, приносим наши извинения, коллежскому асессору Изе Беллу неожиданно позвонили. Вам придётся…
Голос  прервали:
 — Спасибо Камилла, я подключаюсь.
Третье окно заполнило лицо старика негра. Сидя в окружении стационарных порткомов и мониторов по стенам, он говорил в трубку обычного телефона:
— Вы, дамочка, до седых волос дожили, а всё в облаках летаете. Прощаюсь, у меня неотложные дела.

Положил трубку и повернулся к викаму задействованному на связь с нами.
— Здравствуйте товарищи. К сожалению, располагаю только пятью минутами, но я надеюсь ещё свидеться. Ваш затянувшийся отпуск закончен, вам присвоены очередные воинские звания, приказ и назначение на службу получите официальные. Надлежит в кротчайшие сроки сформировать полк воздушно-десантных войск специального назначения. Задача — добыча на Земле оружия… что — для вас непосредственно — есть прикрытие цели найти и уничтожить Капитана бин Немо. Его смерть от неизлечимой болезни — фикция, деза… Вы знаете, в Метро неспокойно. И на Небе по спутникам — пикеты, демонстрации, забастовки. На «Звезде» даже политические брожения: оппозиционная ныне «Партия арабов» серьёзно занялась пропагандой спасения Капитаном бин Немо Земли от ядерной войны. Земляков и небёнов подстрекают к мятежу. Дабы пресечь волнения, необходимо ликвидировать вождя Хрона… Немо вооружён, не знаем чем, но надо полагать хорошо. Волки, мустанги и драконы оружие поставляли бы и на «Звезду», но Немо позволяет только в Метро. Что у него на складах нам неизвестно: электронная разведка с орбиты Земли невозможна, последние спутники вышли из строя. Эфир «мёртв» или в помехах. Активизировались немовцы прошлым годом — пытались поднять с океанского дна контейнеры, вынужденно ими утопленные. Субмарин у них две-три, одна проекта 636 «Варшавянка» с «Калибрами» на борту. Базируются предположительно на одном из островов Тихого океана, разумеется, в тайне. Там же на базе попытались соорудить пусковую установку с ядерной баллистической ракетой «Сатана-2», не удалось. Шахту обнаружил вертолётный патруль альянса, пришлось взорвать. Но всё это, скорее всего, слухи, деза. «Сатана-2», если и была — муляж. Что в утопленных контейнерах мы знаем: серверы «PO TU»… Возможно, Немо хочет создать что-то вроде Диснейленда, только с миров виртуальным. Нас приманивать с Марса на Землю…  на лужайке поваляться, с газонокосилкой по травке пройтись, ягод, грибов собрать, порыбачить, поохотиться, по горам полазить, в море искупаться. Оплата крио-тубусами из Колумбария Исхода. Не детишек — как мы в Метро — растить, нет: эмбрионы ему нужны, как исходный материал для производства «боевых единиц». Понимаете, чем это может обернуться для нас? Проблемами с лекарствами, а в перспективе и межпланетной войной. Причём не на равных: что наши мечи, дротики и стрелы из коралла «тумканье железом» против винтовок и автоматов? Одна надежда, на кинжалы из коралла «сталин», но эффект от них только в применении на Земле непосредственно. К тому же, для производства этого «холодняка» потребуется уйма дистиллированной земной воды, а у нас дефицит, деткам нехватка… Всё вот думаю, на кой ляд мы разводим в Метро червей. Ладно, небёнов на Небе и «Звезде» заводим, себе наследников. Не поступить ли, как с животными: оставить только толику крио-тубусов, остальные в запасник. В голову даже крамольная идея приходит, взять да и отдать Немо половину требуемых эмбрионов, тогда войне не бывать. Как думаете, одноклассники?.. Задача ясна, офицеры?

— Так точно!
Ответили дуэтом, громко. Дружно продемонстрировали рвение в общении с начальником, и офицерскую выправку — как способны только были в тех лохмотьях, в каких предстали перед ним. Но когда коллежский асессор продолжил, с каждым его словом вся наша показушность пропадала: стояли по стойке смирно, но с широко открытыми в изумлении глазами, с открытыми в замешательстве ртами.

— Секретно. Вам должно быть особенно интересным. Есть веские основания считать приближённой к Капитану бин Немо… Сумаркову Пульхерию Харитоновну, Марго, нашу одноклассницу. Она бежала на Землю с секретными научными материалами, занимается у террориста производством этих самых «боевых единиц» — гиноидов-пирани и андроидов-самура. Обычных андроидов и гиноидов вы знавали, но за сто лет в анабиозе могли и запамятовать, напомню. Это синтетические организмы, предназначенные для того, чтобы выглядеть и действовать наподобие человека. Применялись обиходно, в быту как дворецкие, домохозяйки, садовники, другая прислуга. Ну, и как «куклы» в сексуальных утехах. А также в промышленности — например, на производстве с вредными и опасными для человеческого здоровья условиями. По сути — роботы, рабы. А вот про гиноидов-пирани и андроидов-самура не знаете, появились на Земле после Хрона, с побегом Марго. Гиноиды-пирани, по внешности они — девушки. С виду совсем не похожие друг на друга, не одного роста и телосложения, как гиноиды обыкновенные дохронные, на конвейере клепавшиеся. Красавицы — без косметики. Пираню невозможно спутать с обычным роботом-солдатом женского пола, какие состояли на вооружении сил спецназначения. Те и в бой красились. Пирани — биологические организмы, живые и не без женских закидонов. Самура же — мужчины. Их тоже создали, но в значительно меньшем числе. Вот они почти все на одно лицо, словно братья-близнецы. Потому как — монголы и близкие родственники, их зачавшие мужчины и женщины с одного клана. Причёски у парней одинаковые: волосы на затылке заплетены в косичку. Все как один курят, предпочитают сигары. Зарождаются питомцы Сумарковой по технологии схожей с криоконсервацией ооцитов. Если не помните, это процедура сохранения женских яйцеклеток. Использовалась для того, чтобы женщины могли отложить беременность на более поздний срок — будь то по медицинским или социальным причинам. В мозг пирани и самуры подсажен «камень мозга» человека безнадёжно больного или фатально раненого — из пожарных, спасателей, испытателей, первопроходчиков и других профессий сопряжённых с опасностью для жизни. Преимущественно — военными. Официально сотворили таких не больше сотни; сколько — тайно? Как противники в бою, по физической силе и навыкам бойца, они, особенно девушки, натренированы по высшему разряду. А пестовали их ещё в крио-тубусах, младенцами как народятся и в юном возрасте. Очень интенсивно и разнопланово — не просто тренировали, а уже натаскивали по-взрослому — после, как им в мозг подсадят «камень» донора, взрослого человека из инвалидов и прибывавших при смерти. Они, пирани и самура, все — непревзойдённые профессионалы. Если оценивать по квалификационной шкале мастеров восточных единоборств — это восьмой-девятый дан. Технология операции по подсадке «камня» держится в строжайшей тайне. Что примечательно, на известном современной медицинской практике оборудовании проделать такой сложности вмешательство в человеческий организм невозможно. По вменённому Сумарковой обвинению в похищении и использовании крио-тубусов «в столь неблаговидном и сомнительном деле», «Булатным трестом» на неё объявлена охота. Мы должны опередить волков, мустангов и драконов. Не исключено, что и земмарийцев… Я, почему заостряю ваше внимание на питомцах Марго… аналитики выдвигают версию «подмены» Капитана бин Немо. Возможно, вождь Хрона скрывается под неизвестным нам именем и личиной. «Камень» Немо, возможно, подсажен простому волку, мустангу или дракону, не исключено, что земмарийцу. Или девушке-красавице — гиноиду-пирани. Или парню-монголу — андроиду-самуре. Подозревайте всех не накрашенных красавиц и монголов-близнецов. Без шуток. Сумаркову, случится найти, устранить. Миссию начнёте с тщательной подготовки. Раскроется — воскреснет — Капитан бин Немо, полагаю, потребовав возврата на Землю всех запасов Колумбария Исхода. С этой целью, возможно, начнёт шантажировать ЗемМарию уничтожением «Калибрами»… Вольно, офицеры! Я лицо гражданское, никакой вам не командир… Камилла, свяжи подполковника и майора с генералом.  До встречи. Надеюсь.

Мы глазом не моргнули, как коллежский асессор в окне исчез и на смену ему возник мужчина преклонных лет, но спортивного телосложения. Он стоял у боксёрского мешка, вытирал полотенцем шею и лицо. Откусывал от огурца.
— С вами говорил не простой коллежский асессор, он Помощник премьер-министра, он же и Тайный советник Коммандера Исхода, куратор «миссии бин»… Командовать «вээс» Марса поручено мне, формируемый полк спецназа «вэдэвэ» в моём подчинении. Подполковник Стас Хизатуллин, твой оперативный позывной прежний — «Батый», назначаешься начальником отдела спецопераций и руководителем «миссией бин». Майор Франц Курт, Покрышкин, тебе отведена роль ликвидатора. На Землю, дабы не случилось путаницы с твоим тёской дядей полковником Францем Куртом, полетишь под марсианским именем Вальтер. Уточняю задачу, под устранением Сумарковой подразумевался её арест, и только в исключительном случае ликвидация. Завтра поутру за вами заедет командир первой роты полка полковник Курт — твой дядя, Покрышкин. Всё.

Бросил в рот остаток огурца и пальцем пробил кожу боксёрского мешка.

Себя в своём окне бивикама я помнил стоящим по стойке смирно, теперь видел чуть присевшим и с неестественно белыми босыми ступнями под коричневыми крагами. Друга увидел сидящим на табурете, с отвисшей губой, со сдвинутым на затылок порткомом, с пылающим на лысине родимым пятном. Салават долго, в попытке что-то выговорить, жестикулировал пальцами в кольцах и перстнях-печатках.
— Ты видел, огурец ел, — подобрал, наконец, губу.
— И-истребитель, — выдохнул я.
— Помнишь, в разборке у клуба этим приёмом, пальцем в кадык, вырубил тебя?
— А… этот негр  Иза Белл — Изабелла?
— Изабелла Баба… Мы спали в анабиозе, а она, он с женой, выходит, как и Стас, раньше нашего пробудились. Стас позже Истребителя: выглядит моложе. Но старше твоего дяди…
— Отец писал мне в училище, что Дама в Оксфорде вышла замуж за студента-негра — вот, значит, за кого… Марго на стороне Немо. Не хочется верить.
— Ты не знаешь всей коварности этой мрази. В школе цветочки были, в браке вкусил ягодки, — Салават не слушал меня, сидел за верстаком и яростно крошил перстнями форму для отливки чёток. — До развода заявилась домой с симпозиума в Лондоне, слышишь… мужиком. Бросил… бросила на стол свой новый паспорт на мужское имя Кастро Пауль Харитонович и потребовала начать процесс бракорасторжения. После уехала в Америку, где практиковалась в нейрохирургии. Позже вернул… вернула себе прежний пол, снова звалась Сумарковой Пульхерией Харитоновной. Ко мне подкатывалась, ей разрешили завести ребёнка при условии возобновления нашего брака… Не ****ь? Я ей на Кавказе ни жизни, ни заниматься наукой не давал! Да моё денежное довольствие всё уходило на оплату услуг ей в Интернете и покупку билетов в разъездах. Занималась проблемами трансплантации… не органов, проводила опыты с мозгом: «камень сознания человека» подсаживала «машине», очеловечивала. Как-то забыла выключить свой комп, так прочёл записки о первых, неудачных ещё, опытах по подсадке «камня» от человека человеку. Тогда воспринял, как сюр какой-то, сход супружницы с катушек. Она — сподвижница Капитана бин Немо! Ради всего святого, будь с ней осторожен. Про «мёд» нашей супружеской жизни ты знаешь. Я тебе не рассказывал, однажды ночью меня спящего попыталась кастрировать, убеждала, что в шутку… Прошу тебя, Франц, будь начеку.
— Я, как назло, ногу в сажалке вывихнул. Сильно, — нёс я безотчётно.
— Майор Курт, то есть Вальтер, — привыкай к марсианскому имени — забыл, как учили вывих вправлять? К утру не хромать!
— Слушаюсь, товарищ подполковник!
— Так-то, майор! Мы дождались! Тебе я завидую — ты побываешь на Земле… Хотя, честно сказать… с заданием ареста Марго я бы туда не рвался. Сорвался бы — ликвидировал бы эту суку. С подачи дяди твоего, поди, подфартило нам. Ну, и Плохиш с Истребителем в стороне не остались, подсуетились. А? Как думаешь?
— Портос… с Дамой прощался?
— Судя по всему, Рыжая теперь не рыжая, седая — старушкой выглядит. Любила она тебя, и как любила. А ты, на зоологичку запал. Ну, хоть не прогадал, не оплошал, славная у тебя Маруся. До утра, Вальтер.
— Поцелуй за меня Катьку… И Гоше-попке привет.
— Ты б до начала учений зашёл с Марусей и дочками. Катя виски и ананасов по случаю прикупила, настоящих земных. Мне тут за чётки пластинок, тех виниловых дохронных, подогнали. Посидим, потанцуем. Когда ещё свидимся. Дядю Франца непременно приведи, мои сорванцы системой Кадочникова увлеклись, а он покажет им приёмчики стиля «Сибирский вьюн», не круче самбо, но красивший.

____________________


— Вот прибудут представители моих властей, тогда и проведёшь инспекцию, а пока, майор, не мешай, полоть мне надо, — услышал я отказ.
«Доброго здоровья», мне командиру полуроты спецназа, председатель колхоза «Отрадный», высокий, худой, крепкий ещё с виду старик, сказал вроде даже как радушно, но с моим извещением приказа инспектировать его деревню замкнулся и снова принялся мотыжить грядки. Восторженной встречи я не ожидал, но и такой тоже, склонился над сутулой спиной к уху мужика и тихо, выключив комлог, спросил:
— В деревне есть кто живой?

Десятью минутами раньше я, взяв управление БММП (боевая машина марской пехоты) на себя, сделал вираж над деревней, высадил отделение разведчиков у прохода под «миску» и направил борт обратно к полю, над которым уже пролетали к поселению прямо над головами здесь работавших крестьян. Женщины — с высоты определил их по косынкам — смотрели из-под ладошек у лба, мужики — в кепках — сходились в группки перекурить. Этим разом поле я обогнул стороной, ветролёт посадил не на всходах, а рядом на склоне сопки — из почтения к крестьянам. Полеводы теперь прежнего к нам внимания не проявили, остались на местах, взглянули только в нашу сторону, разогнувшись от мотыг. Усердно пололи, за всё время разговора моего с председателем ни один к нам не подошёл.

— Ты же кружил над куполом прозрачным, никого не высмотрел? Разведчиков, небось, высадил. Не доложили, — съязвил старик. — Меня пытаешь, им команду дать? Лично самому обыск провести, стыдишься — занятие-то мерзкое. А рабочие руки колхоза «Отрадный» все здесь на прополке.

Я расправил на стороны стебли с жёлтыми цветами, нагнулся, выбрал, надломил под бутоном и сорвал цветок красный. Покрутил, перебирая ножку пальцами.

— Сорняк, — выпрямился председатель, — хлеб наш насущный тот, что с жёлтым цветом, его пропалываем. А красный оставляем, потому как вырубать бесполезно, только больше нарастёт. Да и цветок красивый — жилище украсить.
 — Ну да, сорняк, — снял я берет и пристроил цветок за кокарду. — Не держи меня за мальчика. Жилища украсить, ага. Старики с детишками сейчас этим по домам занимаются, на прополке мужики да бабы.
— Не обижайся, майор. Я ведь знаю, наркотики, лекарства, оружие выискивать по деревням не твоего воинского подразделения функция, полиции дело. Неприятно тебе, но и меня пойми. Нагрянут с материка не в сезон дождей, а в страдную пору, когда запасы на исходе и урожай пока не поспел, не убран. Но их, полицейских, с пяток человек приходит, а твоих, поди, рота цельная, в таком-то ветролёте, наберётся... прокорми вас всех... Опыта у вас спецназовцев ведь нет с мирным населением дела улаживать, договариваться. Не серчай. Так? А стариками на острове пока не обзавелись, я здесь самый пожилой. Взрослое население всё здесь. А детишки, они пока, прикинь, все малые, не трудоспособные. Где они сейчас, не скажу, в деревне их нет.
— Не рота, полурота у меня, два взвода. Ладно, разберёмся, — надел я и выправил на голове берет. — Разведку, да, высадил, доложат. Вот молчат что-то долго… Ну, ничего, сейчас разбужу. После с тобой пойдём в деревню властей твоих дожидаться.

К БММП возвращался, расчехлил бинокль. Деревня, в двух километрах вверх по уклону ровного и пустынного плато острова, просматривалась вся. Ратушная площадь в центре да полсотни юрт с чумами кругом у стены купола-ПпТ. На околице метрах в трёхстах от «миски» одиноко стоит водонапорная башня водокачки. Комендант Крепости рассказал, на Бабешке снимали батальные сцены художественного фильма, для этого в Отрадном поставили не обычную типовую башню, а выстроили кирпичную с присущими тридцатым годам двадцатого века «архитектурными излишествами», она первой пропадёт в пыли поднятой ветром. Береговой бриз здесь на тихоокеанском острове, хоть и юга средней полосы, разгулялся зимней вьюгой.

— Балаян, — позвал я старшину роты, на ходу включив и приткнув к уголку рта микрофонную дужку комлога.
— Слушаю.
— Что за культуру выращивают?
— Мак. За сорняк выдают, а опий, поди, делают.
— Да помню я мак.
— С жёлтым цветком?.. А Хрон его знает. Не припомню такого.
— Топинамбур, — вклинился в переговоры старший сержант Брумель.
— «Земляной грушей» называли?
— Так точно. Топинамбур или барабуля.
— Бараболя, — поправил сержанта кто-то из комотделения.   
— Вроде картошки дохронной. Ладно. Кто за гашетками?
— Я Чук, слушаю!
— Спецназовским позывным не называться, мы на дружественной нам территории, Пруссия под Русью. До сих пор не усвоил, рядовой?
— Виноват! Рядовой Коба.
— Купол видишь?
— Сейчас смутно. Пыль. И прицел у турели, сами знаете, без оптики — мушка.
— Водонапорную башню, видишь?
— Силуэт угадывается.
— Не зацепи «миску». По башне, выше верха, тремя короткими, огонь!
— Но, товарищ майор.
— Выполнять.
— Есть!

Прислонившись к борту гондолы ветролёта, я проследил за очередями и заключил, что пулемёт — крупнокалиберный, это да, но пули не бронебойно-зажигательные трассирующие: трасс не видать.
Перед самым вылетом на задание лазерную пушку в БММП заменили турелью отрекомендованной как пулемёт «Утёс-4» с патронами калибра 12,7х108-мм. Крупнокалиберный станковый — системы мне не известной. Пулемёт НСВ «Утёс» на этом же патроне знал, состоял на вооружении российской армии ещё до Хрона. Этот «станок» — оружие скорострельное, четыре ствола, но вот патрон БЗТ (бронебойно-зажигательный трассирующий) ли в ленте, засомневался в том: пули соответственными полосками-кантами не помечены. Комендант Крепости лично просил обменяться временно, хотел в наше отсутствие устроить «резаком» в леднике Антарктиды штольню под новую «атомную теплицу». Заверил меня, что остров Бабешка — маленький, одинок посреди Тихого океана, государство Пруссия на нём числится под протекторатом Руси, и есть там свои Вооружённые Силы, потому пираты в акватории появляться остерегаются. «Так что, операцию досмотра деревни Отрадное проведёте, майор Вальтер, смело заменив лазерную пушку моим пулемётом. Патрон у него «бэзэтэ», очень мощный». Я согласился на условиях выдачи спецназовцам по корзинке овощей. Опробовать турель в Твердыне не дали, объяснив отказ тем, что Форт и Рабат недалече — «всяк могут среагировать». А летели через океан, пресёк попытку дать очередь по пиратскому шару — боезапаса одна коробка.
Получишь ты свой пулемёт без патронов, ни одного шара на обратном пути не пропущу, пригрозил в сердцах я Коменданту Крепости.

Крестьяне, напуганные выстрелами, подтягивались ближе к председателю. В поведении же оставшихся на местах — их было с дюжину парней, занимали один из дальних углов поля — я к своему удивлению не отметил и тени испуга. Полоть прекратили, но мотыг не побросали. Повернули кепки козырьками назад, достали кисеты, бумагу и крутили самокрутки. Плевать им на забавы сытых верзил в камуфляже и беретах, голубых и краповых.

— Коба, ты бак изрешетил! — возмутился старшина Балаян.
— Выше брал, до башни километра два, не достал бы, — оправдывался с удивлением в голосе стрелок.
— Пацан! Пули по навесной летят, не луч лазера, но мог же чуть в сторонку выцелить.

В бинокль я успел увидеть куски осыпавшихся обшивочных панелей обнаживших водоналивной резервуар в сполохах ржавчины от пуль, их рикошет от стоек из тавра удерживающих «смотровую» под баком, выбоины в кирпиче, снесённое окно смотровой,  и пыль окончательно скрыла водокачку.

— Старшина, панели поправишь, окно вставишь.

Балаян был противником обмена, уверял, что подсовывают нам турель, действительно известную как Утёс-4, но «самопалку». Варганили такие «станки» из убойных НСВ «Утёс» афганские боевики задолго до Хрона, применяли против вертолётов и долины с гор обстреливали. Командир разведотделения сержант Милошевич первым обратил внимание на отсутствие полосок-кантов на пулях и высказал сомнение в том, что патроны БЗТ.

— Есть… Слышал, снайпер хронов? — Балаян ещё и матюкнулся, но невнятно, в сторону от ларингофона комлога. Мат по оперативной связи старшина, как ни странно, сам в полевых условиях не допускал, со стороны подчинённых пресекал, офицеров, меня даже одёргивал. Зато в казарме и на плацу душу отводил — мастерски, семиэтажно.

Я отдал команду полуроте покинуть БММП, ноги размять, и тут услышал брань:
— Маринку, девочку мою, загубишь, гад!

Кто-то на водокачке?! Ребёнок?!  Я опешил и тут же услышал в телефоне крик:
— Какого хрона?! «Крупой» сыпанули!

Бранился председатель колхоза, а ругался сержант Милошевич, командир разведотделения.

— Сержант, в деревне дети?! — Спрашивая, я лихорадочно перебирал кнопки бинокля, но и в режиме «выделение контуров», ни «миску», ни башню водокачки уже не различал.
— Да какие дети, в деревне ни души, мышей даже нет, одна старая кляча на конюшне.
— Водокачку осмотрел?
— Мы на крыше смотровой под баком.

Отлегло от сердца, и я заключил: Маринкой председатель, посчитавший, что обстреляли деревню, назвал, должно быть, лошадь на конюшне, раз ни кого из взрослых и детей в селении нет. 

— Сержант, ты приказ в деревню проникнуть и там оставаться, уяснил?
— Под «миской» людей нет, решил водокачку проверить, да и осмотреться с высоты, — совсем успокоил меня разведчик и взволнованно продолжил. — Докладываю, в деревне пруссаки, числом взвод.
— Ты же докладывал, кроме старой клячи ни души.
— Они появились после, как мы забрались на башню. На крыше высматривали окрестности, Николка в смотровой остался «тыл держать», ну, и засёк пруссаков. На ратушной площади против прохода под «миску» засадные окопы открылись. Три десятка касок насчитал — взвод. Офицер — один, в фуражке и с пистолетом. Полагаю, под купол проникли подземным ходом в ратушу, из неё лазами окопы заняли. Собрался доложить, а тут «крупа». Хорошо, очереди короткие, на излёте. Трасс не заметил. Пули, так и есть, не бронебойные… ну да, бак цел, течи нет. Не верили, что «пустышку» нам втюхивают.
— Тебя засекли?
— Засекли, дали б знать — свои ж, не противник.
— Как на стрельбу отреагировали?

Спросил я сержанта, недоумевая. Что за дела? Какие окопы? За кого подразделение ВС Пруссии нас марпехов ОВМР приняло?

— Представляешь, майор, у них мобильники, — древние такие, «откидушками» назывались. Офицер — у него «тэтэ» знаменитый — отдал по мобильнику команду, и часть касок пропала, но на выходе из ратуши бойцы не объявлялись, на балкон не вышли, и в окнах их нет. Подземного сообщения с водокачкой не обнаружено. Ну и сброд, я те доложу, майор. Один… — странно, он мне кого-то напоминает — из окопа по пояс торчит… Одет в обмундирование общевойсковое… как его? «эркакаа», Рабоче-крестьянская Красная Армия, вот! Времён начала второй мировой. Погон нет, петлицы. И не у всех каска на голове, будёновки зелёные с синей звездой. Вооружён верзила автоматом «пэпэдэ-сорок», с «пэпэша» путают. А в соседнем окопе малыш подпрыгивает, выглянуть пытается, да мал в росте. Перепутали, видать, лазы к окопам… А! Так малыш этот — оруженосец, японец с противотанковым ружьём. Знатная машинка, доложу тебе, майор, кирасу нашу продырявит за будь здоров. Вооружение у взвода в основном «мосинки», автоматов пяток штук только и наберётся. Что примечательно, у всех под касками и будёновками гривы до плеч и бороды лопатой по грудь. Образины ещё те... Николка, ты чего в будке застрял? Пост без разрешения покинул! Ты ранен? Януш, помоги ему люк открыть, выбраться. Задействуй сан-ком! Майор, Николка контужен. Пуля снесла окно, прошила насквозь всё помещение смотровой и угодила ему в шлем… Погодь, майор… Из ратуши что-то выкатывают… Орудия? Плохо видно: пылью завьюжило. Не пушки, это точно — стволов нет. На ракетные и лазерные установки тоже не походят… На полевые кухни смахивают. Но аж четыре штуки... и шести котловые... под брезентом... и на гусеничном ходу.
— Чего несёшь, сержант? Кухни на гусеничном ходу, да ещё и шести котловые. Ты, где ж такие видел, эксперт ты наш военный?
— Генерацию «миски» убрали, но респираторных масок не надели!.. Это как понимать?.. Кухни в ряд поставили… Да орудия это! Короткоствольные, видимо… Солдаты, хрон им в дышло, расчехлять начали… Гаубицы? Да нет, шестиствольные миномёты! Но калибр, я те доложу, майор, в дуло солдата засунуть можно... В сторону ваших душ развернули. Наводят. Артатаку готовят! Слышишь, майор!
— Да какая, к хрону, артатака! Наша стрельба по башне спровоцировала подготовку к обороне. Кухни твои — мортиры, должно быть. Древние. Спучковали шесть стволов.

Но откуда мортиры на острове, терялся я в недоумении. Хотя, говорит, обмундирование красноармейское, винтовки Мосина, автомат ППД, пистолет ТТ, ружьё ПТР. На Бабешке снимали батальные сцены художественного фильма, вот, должно быть, остался реквизит, но тогда винтовки, автоматы, ружья, мортиры должны быть выхолощенными, не боевыми.

— Или наоборот, — кричал я в комлог Милошевечу, — мортиры, они новейшие, может быть опытные, в Хрон засекреченные. Вот масок респираторных не надели… У них что, фильтры как у нас, спецназовские «свечи»? И послушай, сержант, ты хоть и земляк, не небён, но по связи обращайся на «вы».

Деревня в бинокль не просматривалась, но что пруссаки действительно сняли защитную генерацию «миски» я определил: ГпТ (генераторы поля Толкина) потемнели — значит, в останове и на подзарядке. А в ситуации возможного вооружённого столкновения — превентивно отключены, дабы нивелировать возможное повреждение купола огнём противника. Это подтверждал и доклад Милошевича. Готовились к обороне. Или к атаке?
Пруссаки же знают кто мы, Комендант Крепости в Твердыне при мне отдал по рации приказ кэпу дирижабля «Распутин» — патрулировал меняльный путь по маршруту мимо Бабешки — известить Президента Пруссии о досмотре Отрадного подразделением ОВМР, успокаивал я себя. Но нельзя было сбрасывать со счетов случайности. Президент не предупредил о прибытии из ЗемМарии воинского инспекционного отряда по каким-то причинам. Над океаном по меняльным путям пиратские шары рыщут, вот офицер прусский нас за разбойников и принял. Хотя, насколько я знал, у пиратов нет ветролётов, тем более в модификации БММП, только воздушные шары.

— Джимми! — позвал я пилота. — Сообщи по громкой связи, на поле с топинамбуром и маком полурота спецназа «овэмээр», на остров прибыли с санкции Президента Пруссии. Стрельба по водокачке произведена случайно. Выполняй.
— Есть!
— Не услышат, — предупредил Балаян, — далеко, и ветер в нашу сторону. Отдайте приказ разведке раскрыться.
— Майор, слышишь?! Не мортира это! «Умка»! Она, точно! Двадцатитысячная. Батарея шести катапультных «умок»! — докладывал взволновано Милошевич.

У пруссаков УМ-20000ОК, не верил я. Да этой артиллерии сейчас нет в Альянсе, нет её и у пиратов. У драконов оставалось несколько установок, но боезаряды к ним закончились давно, вместо штатных стопор-ядер разные пушечные снаряды, мины, ракеты, взрывпакеты, дымовые шашки в стрельбе применяли. Всё, любое катапульта выбросит на противника, булыжники и даже банки с краской метали.
— Сержант Милошевич, приказываю вывесить штандарт «овэмээр». Немедленно! Чтобы увидели, стреляй в воздух.

Через минуту послышались длинные очереди, но явно не из М16, которыми было вооружено разведотделение, прервались, и осипший голос Милошевича:
— Упредили. Засекли нас. Из пэпэдэ поливают.
— Боевыми?!
— Ну да, не холостыми же!
У меня засосало под ложечкой.
— Зонд со штандартом вывешен?
— Зондерница повреждена, Николку заслонила, по шлему срикошетило — спасла пацана… Одну из «умок», слышишь командир, развернули наводкой на меня, по водокачке!
— Спуститься на землю! Немедля!
— Есть! Отделение за мной!.. Конь?.. Здесь на крыше смотровой будка с лесенкой вниз к лестнице винтовой в башне, в коридорчике будки та самая, я докладывал, кляча из конюшни. Лошадь за нами поднялась. Кралась, что ли, цокота копыт по ступенькам не слышали.
— Уздечка на ней?
— Да. На бирке гравировка «Маринка».
— Бери под уздцы и выводи! Освобождай проход!
— На коленях стоит: будка низенькая. Да и в люк не пролезет.
— Тащи!
— Маринка, но-оо!.. Ни с места.
— Задом подай, затолкай назад в смотровую.
— Маринка, но-оо! Подай задом!.. Без толку. С виду — кляча, но пузатая. Сидит, как пробка в бутылке. Кусается сволочь. У-ох!!
— Лошадь взбрыкнула! Головой наддала так, что командир отделения... ну да, в нокауте. Что делать, товарищ майор? — разобрал я голос рядового Януша.
— Да оглушите кобылу! И по холке, по крупу пропихните сержанта в будку, после сами за ним.
— Есть! Дмитро, Николка, помогайте. Дмитро, оглуши лошадь. Да не прикладом, кулаком... Пропихнули сержанта!
— Жеребёнка родила, — вдруг очнулся Милошевич. — Копытцами по кирасе, по ошейнику мне бьёт. Вспомнил! Майор, тот верзила… с японцем окопы перепутал… Маринка лягнула, сука! Это… Коб… Бр… Бр… А-а-а!!
Донёсся всхлип характерный при стрельбе из «умки».
— Сматывайтесь! — скомандовал Балаян.
— В метрах двадцати на уровне глаз шар завис, вертится и искрит! — сообщил Януш.
— Это стопор-ядро! Люк задраить, доспехи активировать, забрала шлемов опустить, немедля! Очухаетесь, себя не выдавать. Услышите бег по винтовой и наружным у башни лестницам, приказываю имитировать сдачу, но пленению себя не подвергать: оружие и броню сложить. «Радаров-бит» у пруссаков, скорее всего, нет, но всё же «хэбэлёнку» снять, «трико-ком» раскатать. С глаз спрятаться: переместиться к карнизу, повиснуть на нём. Рукавиц не углядят. Исчезнуть! — выдал я одним духом.

Хэбэлёнка — полевое обмундирование марского пехотинца ОВМР, под ним боец носит «трико-ком». Назначение поддёвки — «…обеспечить возможность скрыться»: обладает свойством невидимости, на мониторах радаров-бит не засекают. Провернул кольца в браслетах на запястьях рук и лодыжках ног — выпростаются и раскатаются по рукам «рукова-ком» и «рукавицы-ком», по ногам «рейтузы-ком» и «носки-ком»; нажмёшь на дужку в ошейнике на шее — торс запакуется в «гольф-ком», а голова в «капюшон-ком». Всё… исчез боец. Вроде стоял голым, сдавался: амуниция с оружием и боезапасом на земле у ног лежали. А накинул капюшон на голову, ступил в сторонку — пропал с мониторов. Сложат разведчики оружие на водокачке — позора нет, своим же. Хэбэлёнка и трико-ком — новшество с приходом к власти «Партии арабов», назначение и функционал амуниции, надо отметить, скрасили недовольство и возмущение десантников зваться теперь марпехами.

— Ох, ооо-х, застебало. Дробью! Жаркова-аа-таа, — застонал разведчик Дмитро.

Я отнял от глаз бесполезный бинокль. Оставалось, взлететь и приблизиться к деревне на БММП с опознавательными на парусах и по бортам шевронами ОВМР. Увидеть их через пылевую взвесь командир пруссаков не мог, понимал я.
И тут снова всхлипнула «умка». Теплоопределитель моего бинокля засёк трассу выстрела. Снаряд застопорил в воздухе, но не вертелся и не искрил, и по форме не шар  — цилиндр. Ракета кассетная. Тоже не подарок.

— Ракетная атака веером. Ложись! — скомандовал я.
Но цилиндр… раскатался «ковром».

Я опешил: ожидал распада касетника на десяток БЧ, а оно вон как!
Опомнившись, вскочил на ноги. Предстоящее испытание повергло меня в ужас.
С криком «Воздух! Ложись!!» бросился я к толпе крестьян. Но подбежать близко не удалось: остановила стена — полуроту накрыл «горшок». Так за схожесть с солдатской ночной вазой под кроватью в казарме, перевёрнутой на день вверх дном, чтоб не воняло, называют боевой щит БММП — технически подобный куполу-ПпТ, «миске». Я корчился от боли: врезаться в «горшок» — ощущение, будто налетел на крепостную стену в беге с высокой горы, с завязанными глазами и в полном неведении того, что у тебя на пути.

— Спасти людей… Через тридцать… секунд… ковёр… начнёт атаку, — отбиваясь от лейтенанта-медика, превозмогая спёртое дыхание, тянул я за грудки старшину Балаяна.

И тут вспомнил, что «ЧНП» не страшен человеку. Опытное артиллерийское орудие с рабочим названием на время испытаний «Человека не поражает» в своё время готовилось к принятию на вооружение и предназначалось не для уничтожения живой силы противника, а для пленения солдат-роботов. Мне курсанту Академии при Генштабе показали видеозапись испытаний «насадки» на базе катапульты УМ-20000ОК. Видать, и здесь на прусской «умке» стояла такая же насадка.

С облегчением отпустил я старшину и только расслабился, предоставляя возможность лейтенанту-медику сделать обезболивающую инъекцию, как ЧНП начал-таки атаку. Ковёр пролетел над полем, завис в углу, пошёл волнами, сложился пополам и, распахнувшись на стороны, низверг чёрные трассы.
Я зажмурился, чтобы не видеть, как те трассы на высоте десятка метров превратятся в чёрные «платки», которые, спикировав и пав на головы колхозникам, закроют лицо — так плотно, что невозможным станет, ни смотреть, ни дышать. Когда же открыл глаза, увидел: укутали платки головы как раз тем парням, что оставались в дальнем углу поля и вели себя бесстрашно. Побросав «козьи ножки», они пытались сорвать с себя платок, но безуспешно.
Оттолкнув медика, так и не успевшего применить инжектор с обезболивающим, я задействовал сан-ком. Из обода кирасы укололо в шею под затылком и под кадыком. Боль утихала, гул в ушах и резь в глазах пропали, тело слушалось.

— Джимми, выруби щит и подай машину ближе к людям! — с приказом пилоту встал я на ноги.
— Есть отключить «гэпэтэ»... Не получается! Борт-ком глючит!
— Тва-аю мать!!

Ругаясь матом под возмущённые окрики Балаяна, я взобрался в штурманскую рубку гондолы. Знал, что в попытке снять генерацию поля профессора Толкина — отключить «горшок», даже блокировка всей энергосистемы ветролёта ничего не даст. В ярости расстреливал панель злосчастного блока управления щитом машины. Отбросив разряженный пистолет, выбросился через аварийный люк наружу и лёжа на земле — шлем-ком пристёгнутый к бедру мешал, отстегнул — показывал крестьянам, что им делать. Снять и отбросить от себя головной убор — снял и отшвырнул берет; задержать дыхание — широко раззявив рот и выпятив грудь, набрал в лёгкие воздух; пасть ниц — уткнулся лицом в песок; голову укрыть — натянул на ёжик ранец со спины; сменить камуфляж хэбэлёнки с «зелёнки» «под песок». Оконфузился — последнее второпях по инерции: одежда у полеводов гражданская. Лежать и не двигаться — лежал и не двигался. Но порывы мои оказались напрасными: колхозники ничего не поняли.

Пехотинцы тем временем по команде лейтенанта Стаса «сапёрки вон» делали подкопы под основание щита, матом — Балаян не пресекал — покрывали Джимми и его консервную банку. В оболочке купола образовывались и вырастали от земли бреши, но пролезть в них не успевали: песок под сапёрной лопаткой осыпался, канавка в глубину уменьшалась и брешь затягивало. Не успеть, видел я. Отчаявшись предотвратить беду, наблюдал за ковром и тремя планирующими свободно платками, этим целей не хватило.

— Командир! Срочно за корму! Комиссар ранен, — звал по комлогу сержант Брумель.

Гондолу БММП комиссар Вильгельм покинул как только сели на сопку, взобрался на перевал, стоял на вершине один в стороне от всех. Сверху хорошо видел и пехотинцев и колхозников, был наготове предупредить возможные эксцессы с обеих сторон. На подлёте к полю первым ещё разом потребовал узнать у разведки, есть ли кто в деревне, и одобрил моё решение припугнуть председателя колхоза в случае его отказа подчиниться, и цель подсказал — водокачку. Стоял комиссар в недозволенных трёх десятков шагов от ветролёта — на периметре круга, по которому и легла стена «горшка». Просто чудом уцелел. Уберегли от губительного «поцелуя профессора Толкина» боевые доспехи, превентивно активированные сан-комом по выходе из машины. К тому же, автомедаптечка исколола атропином, вернула сознание. Теперь комиссар оставался единственным из спецназовцев вне пределов щита БММП — способным предотвратить гибель островитян. О драконовских катапультах был наслышан, но о насадке ЧНП на «умку» вряд ли знал: не земляк, рождён после Хрона на марсианском Небе, небён.
Мотаясь из стороны в сторону, Вильгельм спускался с перевала сопки и огибал купол щита по направлению к толпе крестьян. «Одна надежда на тебя», — торопил я, по комлогу спросил:
— Вильгельм, я Вальтер. Ты знаешь о «чээнпэ»? Видишь, ковёр и платки над полем летают? Знаешь, что предпринять людям?!
— Да не слышит он, — вмешался сержант Брюмель. — Контузило его, оглох.

Ракету, зависшую над краем поля, Вильгельм наверняка заметил, но как она ковром раскаталась, мог и не успеть — шлем-ком как раз защёлкивал на шейный обод кирасы. Это его и спасло: «горшок», контузив только ударом волны, сбросил с вершины сопки. Очнулся комиссар в низине ничком, с песком в глазах и во рту. Верхушки колонн с парусами БММП видны за перевалом сопки, людей кругом ни души. Шлем, падал, отделился от обода кирасы, утерян. Собравшись с силами, вполз по склону обратно на место где стоял и… упёрся в стену боевого щита БММП. Ветролёт — под «горшком»! Тишина жуткая! Марпехи и колхозники куда-то все пропали. Мало чего соображая, дивился увиденной картине. Наконец, сквозь стену мутного колпака щита различил очертания гондолы БММП, за ней спецназовцев, а в стороне за противоположной стеной купола колхозников. Те сгрудились вокруг председателя, старика, с которым комроты вёл переговоры. К нему, спросить, что за чертовщина!
Что творилось в углу поля с оставшимися там парнями, Вильгельм уже увидеть опоздал — они в борьбе с платками минутой раньше попадали в цветы.
Очухавшись окончательно, комиссар включил комлог-ком. Но расслышать мои вопросы и команды, призывы офицеров, советы старшины, что-то спросить или ответить самому внятно, не получалось. Уши заложило, язык распух, ларингофонов по бокам гортани не оказалось — с шлемом пропали. Подмял между пальцами спецназовские митенки, поправил и раскатал в балаклаву подшлемник, подобрал, отряхнул от песка  выроненный маузер и сунул в кобуру. С трудом поднялся на ноги и пошёл неуверенной поступью пьяного. Огибал «горшок», взглянул на меня за стеной. Вконец ошеломлённый моим видом, приостановился: комроты стоял в хэбэлёнке с расхристанным воротом, прижимал обеими руками, то к груди, то к горлу краповый берет. А уж то, что майор опускался на колени, да с глазами умоляющими — ставил я себя на место комиссара — вышибало мозг.

Я мысленно торопил Вильгельма, поглядывая на ковёр — с трепетом и надеждой, что сломалось в нём что-то и потому не завершает атаку.

Обогнув купол «горшка», комиссар доплёлся до толпы крестьян. Спросил что-то. Ему ответили. Контуженый, он не расслышал. Принялся жестикулировать перед лицом председателя — дескать, ответьте мне на языке глухонемых. Старик на то рубанул мотыгой с высокого замаха — по голове. Удар пришёлся не остриём, а пяткой тяпки — по балаклаве. Отскочив, тяпка угодила в маузер на боку, расколов надвое деревянную крышку кобуры. Председатель нанёс второй удар.

Балаян и Брумель повисли у меня на плечах, я их разметал по сторонам. Марпехи было подоспели старшине и сержанту помочь, но я остановил всех жестом руки, у спецназовцев означавшим «стоять, бояться».

Оседая на колени, в предсмертных конвульсиях хватая ртом воздух, комиссар, видимо, не отдавал себе отчёта в том, что делает — скатывал балаклаву в подшлемник. И… зацепил нечаянно шипом на митенке ноздрю. Из носа выпала «свеча». Фильтр навёл бы на спасительную мысль, но я уже понял, как оплошал: в сопротивлении старшине и сержанту из моего носа чуть было не выпала такая же «свеча». Дышать воздухом на Земле безопасно только на территории Антарктиды, на других материках — не везде, конечно — использовались респираторы: маска с трубкой к заборнику в заплечном ранце (гражданский и обычный воинский образец). У меня, спецназовца ОВМР, спецсредство:  «свечи» в нос, загубник в рот, скотч на губы. Загубник и скотч на практике применяли только на территориях бывшей Европы и США, где заражение воздуха сильнее и опаснее. На Бабешке же обходились одними «свечами». Поэтому-то я сразу не сообразил, что под «платками» у островитян оказались только маски, тогда как ранцы-заборники воздуха на спине остались свободными. До появления других ЧНП и завершения ковром атаки, люди оставались в живых — дышали под платком. Прозревший, я вновь обрёл надежду спасти островитян. Есть ещё время!

Ликующим бросился я под стену «горшка» и снова принялся показывать, как спастись: сорвав с Балаяна, бросал берет оземь; падал на колени, выкапывал руками ямку и совал в неё голову, ссовывал песок на затылок.
Остановила меня вторая атака ЧНП. Не успел! Конец.

На этот раз ковёр, сложившись вчетверо, низверг трассы белые. На высоте десятка метров те распахивались полотнищем и пикировали на выбранную уже чёрным платком жертву. Я помнил, в демонстрационном ролике комментатор испытаний полотнище называл «простынёй»: мгновенно пеленала солдата-робота по рукам и ногам, лишая способности сопротивляться. Сейчас, спеленав человека, перекрыла тому доступ воздуха в ранец-заборник. Молодёжь в углу поля, захваченная платками, затем пленённая простынями, погибала от удушья. Над ними оставались планировать три платка и три простыни. Всё кончено.

Балаян подобрал береты, мой нахлобучил мне на голову.

Оставалась надежда спасти председателя и сгрудившихся вокруг него колхозников. Те всё теснее и теснее сбивались в толпу. Мужики закрывали собой голосивших баб и визжавших молодух: пытались уберечь самое дорогое на острове — женщин. Старик в безумии стрелял в воздух из комиссарова маузера.

— Быстрей копать!! — расчехлил я сапёрку.

Прозвучал глухой хлопок, будто от самолёта преодолевшего звуковой барьер — это ковёр отработал своё. Развернулся, медленно и плавно опустился одним углом к земле — завис трапецией. С краёв осыпались кисти и бахрома. Порезался на квадраты, которые тут же располосовались и разлетелись змейками по сторонам. То самоуничтожились «гибкие» блоки электронного обнаружения противника в шлемах, касках или беретах, и дышавших без задержки. Значит, солдаты-роботы — те подзаряжались от воздуха, дышали, но дыхание задерживать не умели — пленены, а в конкретном горестном инциденте случилась гибель невинных людей.

Видеть всё правым глазом мне мешала красная пелена. Посчитал, что это последствие инъекций сан-кома — сосуды глазного яблока лопнули — пока Брумель не вытащил из-за кокарды моего берета цветок мака, надломившийся в стебле и закрывший мне полный обзор.

Наблюдая за тем как догорали остававшиеся в небе платки и простыни, я понял почему эти не нашли целей. Атакованы были только «бесстрашные» в углу поля, потому как кепки, теми повёрнутые после пулемётных очередей козырьками назад, сошли за береты. И одеты были в одинаковые рубахи с набивкой по ситцу: по зелёному фону жёлтые подсолнухи, да красные маки — сошли за камуфляж войскового полевого обмундирования. Гражданские респираторы ковёр принял за «лёгкие» солдат-роботов, а самокрутки — за сигары, коими те дымили в психической атаке, строем маршируя к баррикадам повстанцев.

Догорело и больше ковры не появлялись.
Насадку ЧНП имеет только одна мортира из шести в «умке» или перезарядить больше нечем, гадал я.
— Закончилась ли на этом атака? — гадал и Балаян.
— Ядер, раз эту хреновину пустили, нет, — с надеждой высказался Брумель.
— Дерьмом не забросали бы, как вторую роту в стычке с драконами. Не отмоешься, — подключился лейтенант Стас.
— Постеснялись бы хохмить, взводный. Люди погибли, — урезонил офицера старшина, — а ты, сержант, не заговаривайся, нет больше слова «хрен», есть «хрон», так и говори, «хроновину».
— Джимми, что с «горшком»? — напомнил я пилоту о проблеме.
— «Железо» вы завалили, пытаюсь превентивно — проводку режу — вырубить щит!
«Миска» то пропадала, то возникала. Сдвинуться с места и подъехать к крестьянам пилот в такой ситуации не мог.
— Слушай приказ! В случае продолжения артатаки первому взводу прекратить копать, стянуть краги и активировать экзоскелеты, код на запуск доспехов ноль четыре восемьдесят четыре. И прорываться к толпе. Построитесь в «черепаху» и всех — под броню. Спасите, кого сможете. Второму взводу продолжать прокопку. Поливайте из фляжек, ссыте в песок — не давайте ему осыпаться. Бреши нам нужны, бреши! Людей под «горшок» провести.
Я не закончил распоряжения, всхлипнули «умки» — залпом.
— Я рядовой Коба! Вижу шестнадцать… нет семнадцать, шаров! Зависли в ста метрах по фронту!

Стопор-ядра! Так-то лучше бы дерьмом забросали, пронеслось у меня в голове.

— Накаркал, сержант, тваюмать! — выругал Брумеля Балаян.
— Джимми, ну убери ты «горшок»! Рядовой Коба, заводи турель ядра уничтожить, — просил я пилота и приказывал стрелку, понимая, что если даже первый и справиться со щитом, второй «утёсом» цели не поразит — пулемётом с мушкой, хоть и крупным калибром, но не бронебойными стопор-ядра не взять. Приказ отдал в надежде наудачу.

В бессилии наблюдал я за тем, как дробь лавиной изрыгнутая ядрами просыпалась голубыми горошинками по зелёным всходам, подрезала топинамбур и мак под корень. Граница уничтоженных всходов быстро смещалась, подбиралась к толпе с председателем всё ближе и ближе. Наконец, когда последний из марпехов первого взвода оказался по ту сторону щита, купол пропал совсем, но, когда БММП и бегущих к машине крестьян отделяли несколько только шагов, снова возник. За стеной смешались: люди, цветы, приказы, мат, визг и предсмертные вскрики. Солдаты набрасывались на крестьян, сбивали с ног, подминали под себя: взводом собрать всех под «черепаху», чтобы закрыть активированной броней, уже было поздно. Да и тех не спасли: дробь из «умки» — не картечь из допотопной мортиры, ищет и находит любую лазейку, ранку, лезет в глаза, уши, нос, рот.
Щит пропал в очередной раз и пехотинцы с сапёрками ринулись под прикрытие кормы гондолы. Балаян, подхватив с земли мой шлем, схватив меня поперёк талии, бросился в просвет передних колёс машины.
— Майор, приказ! — требовал старшина, втаскивая меня за руку в люк.
— Пилот, вперёд! Лейтенант Стас, произвести предупредительный залп!

Приказ выполнили наполовину: машина не стронулась, марпехи дали залп из винтовок.
В ответ в купол «горшка» угодили и завязли три крупные пули.

— Из «пэтээр» бьют, — определил Балаян. — На таком расстоянии кираса выдержит. Со спины, пожалуй, нет.
— Оруженосцы Ясиро и Уко, приготовить «шмелетницы»!
— Убираться будем? — спросил Балаян.
— Оставить погибших? Нет! Я острова не покину, пока не разберусь.
Одного и тут же второго из пехотинцев, поднявшихся с трупов, попаданием в кирасу опрокинуло в цветы.
— Пристрелялись, курок спускают в момент деактивации «горшка», Пылюга, а так бы заметили наш штандарт, — сплюнул старшина.
— Первый взвод, развернуться к противнику! Не подставляйте задницы! Леон, Филипп, доложитесь! — отдавал команды лейтенант Стас.
— Я рядовой Филипп! Цел! — отозвался один.
— Я лейтенант Крашевский. Леон контужен, — сообщил подоспевший ко второму солдату медик.
— Джимми, что со щитом, доложи! — прокричал я, надеясь окриком дать пилоту «пинка».
— Зараза, режу-режу, но провода восстанавливаются, проводка из коралла «гуттаперчевый». Пробую вирусом снять.
Получилось, но лишь на миг. На этот раз «горшок» накрыл БММП с гораздо меньшей, чем обычно площадью защиты, отсечку дроби произведя по периметру в двух метрах от борта гондолы. А пятью секундами позже «горшок» принял свои обычные габариты, разметав первый взвод и подоспевших на помощь лейтенанту Крашевскому марпехов. Половина полуроты оказалась за пределами купола-ПпТ.

Балаян сообщил из рубки:
— Вирус подвесил щит намертво, теперь только раскодировка генераторов или прокопка по всему периметру «горшка» поможет.
— Всем в машину! Оруженосцы Ясири и Уко, бегом передать оружие. Лейтенант Стас, приказываю тебе и Брумелю применить «шмелетницы». Твой выстрел — по деревне, сержанта — по «горшку»!
— Уничтожить щит — хорошая идея, командир, но по деревне из «шмелетницы»… пруссаки с ума посходят, — предостерёг Балаян.
— А что делать? Комиссар убит, крестьяне погибли, первый взвод под обстрелом, ещё людей терять.
— Другого выхода нет, — согласился старшина.
...Скоро всё было кончено.

Комиссара потерял, крестьян не спас, боялся, и разведчики не уцелели. С ними я прошёл не одну «мясорубку»: Януш и Дмитро спасли мне жизнь — на учениях сорвавшегося с кручи в каньон Метро, отбили от китайцев-наставников с червями, вынесли на руках; Милошевич был настоящим профессионалом, действительно слыл в полку экспертом в военной истории и вооружениях; Николку, совсем мальчишку, по-отцовски любил.
«Шмелям», пущенным Брумелем по «горшку», пища оказалась непривычной, потому возились долго. А заметили меня, атаковали. Я не вытерпел, выбрался из гондолы, по-пластунски полз, не выглядывал из-под днища машины — всё равно заметили, роем набросились. Ладно, шлем-ком надел, забрало опустил. Главное, облачился — Балаяна заслуга: краги мне стянул — в экзоскелет. Доспехи вот только не запустили: я и он впопыхах не вспомнили код их активации. Потому через минуту исколотый жалами «шмелей» и иглами сан-кома, я выкатился из-под днища гондолы, стал на «плюс-суставы» и напролом преодолел истончённую на какой-то миг стену «горшка». Запалив на кирасе дымовую шашку, отбил тем ко мне всякий интерес «шмелей» и, «кузнечиком» прыгая, оторвался от марпехов, в деревню прибежал первым.
Доспехи уберегли разведчиков от дроби стопор-ядер. Как и приказал, разведотделение, заслышав бег пруссаков по винтовой и наружным лестницам, имитировало сдачу в плен. Сложили оружие, разоблачились догола, активировали трико-ком, на головы накинули капюшоны-ком, в рукавицах-ком повисли на карнизе крыши смотровой — исчезли. Пруссаки, при виде трёх стопок армейского облачения лежавших по сторонам «козлов» из трёх винтовок с боекомплектом, безрезультатно заметались по сторонам в поиске противника. Откинули люк будки и выволокли — бойцы взбежавшие по винтовой лестнице в смотровую помогли изнутри — кобылу с жеребёнком и бесчувственным Милошевичем.
Шмели, пущенные лейтенантом Стасом, поглодали нарезку стволов винтовок и автоматов, переметнулись к водокачке и здесь принялись за сварные швы — «лакомство» для них — в закладных с кронштейнами и тавровыми стойками удерживающими смотровую и бак на вершке башни. Стойки подкосило — бак и смотровая накренились. Крышку резервуара сорвало пролившейся водою. Милошевич с кобылой и жеребёнком съехали по наклонной, «проехались» по рукавицам-ком разведчиков висевших на карнизе, те и сорвались. Падали с высоты голяком, без экзоскелета и доспеха, в одном только трико-ком с ошейником и браслетами — разбились насмерть. Их невольные убийцы упали на уклонный в основании башни фундамент, не разбились, но скоро кобыла околела и сержант скончался. Жеребёнок выжил, но после прихрамывал на три ноги, что всё же не стало помехой через пару месяцев сбежать в Быково.

Была — от чего предостерегал Балаян — опасность тяжкой контузии у солдат-пруссаков: живую силу шмели поражают множественными укусами с «пчелиным ядом». Но этим не обошлось, среди юрт и чумов «шмели» вдруг — как разобрались после, под воздействием электроники «откидушек» — начали издавать жужжание такой высокой частоты, что в простых касках и будёновках второй мировой войны было не стерпеть. Взвод пруссаков погиб — все до единого человека.
Трупы из окопов вытаскивали с прижатыми к ушам руками. А отбрось от себя подальше оружие и мобильники, — опухли бы от пчелиного яда, но живыми остались бы. Пруссаки, бывшие спецназовцы 1-иой роты полка ВДВ не могли знать о шмелетницах, оружие это новое, применено было только раз — 2-рой ротой против драконов с «умками».

Лежали погибшие в окопах без респираторных масок и без «свечей» в носу, но странным это ни кому не показалось, ни один не отметил. Меня обескураживала выкладка из стрелкового оружия, применяемого в ВОВ, и из «откидушек» начала прошлого века, но посчитал, фильм на острове снимали многосерийный — сагу, растянутую по времени. Взял и включил  девайс — заработал, с шумами и помехами. Винтовки Мосина, ППД-40 и противотанковые ружья, действительно, оказались боевыми, но видно было, переделаны из охолощённых. И точно бывший реквизит: на прикладах штемпель с инвентарным номером концерна «Мосфильм».

Балаян и Брумель — ветераны, служили по началу под кокардами морской пехоты США, после десантников российских ВДВ, теперь марских пехотинцев ОВМР — метались от одного трупа к другому и опознавали сослуживцев по полку, шесть  лет как пропавших без вести. В долговязом старшем сержанте узнали Кобзона со спецназовским позывным Гек — его признал Брумель. С горечью порадовался я тому, что названного племянника Кобзона — стрелка Кобу с позывным Чук — я оставил за гашетками Утёса-4 охранять БММП.

По офицерской фуражке, мундиру с полковничьими петлицами и пистолету ТТ определили командира. Вытащили из окопа, я обыскал. На груди под кителем обнаружил на бечёвке амулет, сделанный из опорожнённой упаковки, жестяной, оформленной в образе пингвина. Распустил на животике молнию, внутри лоскут ручной вязки. Жена в «гробу» Анабиозария Исхода обложила себя пеналами с клубками мохера, на Марсе связала пару кальсон и подарила нам. В шутку сказала, будто те заговорены от луча и пули. Мы не носили, берегли, не затем, конечно, чтоб в боях сберечься, а элементарно не мёрзнуть на Земле. Сейчас мои кальсоны на мне, а от полковничьих остался только лоскут один. Погиб он не от луча и пули, от страшных мук, раздираемый нестерпимым высокочастотным жужжанием «шмелей». Направил «насекомых» на дядину погибель племянник — я.
 
*  *  *

Я читал запрос по семафорной связи с невесть откуда взявшегося над островом дирижабля «Распутин», когда мне доложили о приближении к деревне четверых человек. Первого сразу узнал — прапорщик Силантий Лебедько, в дядиной роте служил каптенармусом. Гигантским ростом и невероятной силой славился в российских воздушно-десантных войсках ещё до Хрона. Знал и второго — повар ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, на учениях готовил из кораллов так, что даже комполка, уж до чего прихотлив в еде, ел с удовольствием. Третьим был младший сержант Батюшка — в дядиной роте порученец при комиссаре. А четвёртого — китайца, не знал и никогда до этого не видел.
Прапорщик спешил с китайцем на закорках, ефрейтора и сержанта тащил за руки. Не добежав десяти шагов до уложенных на земле рядами погибших, сбросил с себя ношу, с ног кирзачи, распахнул штормовку, разорвал по груди тельняшку, содрал с головы пилотку и, причитая, на коленях пополз к командиру. Оправил на трупе китель, заправил вывернутые карманы галифе, счистил пилоткой с хромовых сапог «шмелей». Потом, сев и уложив голову себе на колени, гребёнкой расчёсывал волосы и бороду.

Намереваясь как-то утешить уцелевших, я направился к ним. Трое оставались неподалёку от скорбящего Лебедько, к погибшим не подошли. Один уселся на землю медитировать, другой размазывал по щекам слёзы, плакал, как ребёнок, третий, часто крестясь, молился. Подошёл и тут же был сбит с ног: прапорщик, выждав случай, подмял под себя. Я не сопротивлялся и, если бы не вызволили марпехи, наверное, был бы задушен.
Великан, как только меня вытащили из-под него, затих, лежал ничком и сдавленно рыдал:
— Да если бы ты не был земляком… племянником Бате… Да я б тебя…
*  *  *

После поминок капитан Кныш, кэп дирижабля «Распутин», нашёл меня на кладбище. Я, сидя на корточках у могильного обелиска, ладонями оббивал землю холмика. Офицеру отдать честь пришлось мне в спину. Шпорами на каблуках хромовых сапог звякнул, мне показалось с издёвкой:  земмарийские лётчики, они все воображалы и франты, но я всё-таки майор и спецназовец, элита марсианских ОВМР. Кныш лихо расстегнул планшетку за «крылом» синего галифе, подбитого вставками под мотнёй из той же красного цвета кожи, из какой точены и сапоги,  достал и вручил пакет с копиями радиограмм Я прочёл:

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»
- Fri Aug 9 9:04:51 **32
Русь, Твердыня, Коменданту Крепости
Радиодокладная «МОЛНИЯ»
Вынужден прервать патрулирование меняльного пути в акватории острова Бабешка по причине трагического здесь инцидента. Произошло боевое столкновение полуроты марпехов ОВМР и взвода Вооружённых Сил Пруссии. Взвод полёг весь, потери полуроты — 5 чел. Жду указаний.
Капитан Кныш
*

ЗемМария, Русь, Твердыня.
- Fri Aug 9 9:59:56 **32
Радио «МОЛНИЯ». Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу
Приказываю  готовить похороны с почестями, полуроте возможность покинуть остров блокировать. Формируется к отправке комиссия альянса для выяснения обстоятельств и расследования инцидента.
Комендант Крепости
*

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»
- Fri Aug 9 10:42:06 **32
Русь, Твердыня, Коменданту Крепости
Радиодокладная «МОЛНИЯ»
Покинуть остров майору Вальтеру нет возможности: полурота откапывает повреждённую БММП. По трагической случайности погибли сельчане деревни Отрадное. И прибыл посол Президента Пруссии, он требует ареста виновников гибели граждан. Жду приказа.
Капитан Кныш
*

ЗемМария, Русь, Твердыня
- Fri Aug 12 1:16:24 **32
Радио «МОЛНИЯ». Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу
Лучеграмма с приказом Командующего ОВМР: «До окончания расследования инцидента полуроте спецназа под командованием капитана Вальтера (майор понижен в звании) надлежит дислоцироваться на месте, на Бабешке в Отрадном. Приказываю ему, комиссару, офицеру-медику, сержантам и рядовым 1-вого взвода оставаться на Бабешке. Без вооружения, брони и оснащения, с задачей восстановить колхоз «Отрадный». Личному составу 2-рого взвода, всем офицерам, оруженосцам и денщикам вернуться в ЗемМарию, в Крепость».
Капитан Кныш, исполните в точности. Жду возвращения «Распутина» в Твердыню.
Комендант Крепости
*

Я, в который уже раз, не веря глазам, прочёл на обелиске надмогильную надпись.

ФРАНЦ КУРТ
11.09.2034 X 09.08.**32.
Воин, полковник, командующий ВС Пруссии.
Господи, упокой душу Бати,
Хрон в печень виновникам его погибели.

— Таки вот хроновы дела, дядя…
____________________


Я, послышались голоса, мгновенно обулся, стянул краги и отполз от грядок, распластался на песке. Приближалась группа строем человек из восьми, по двое в ряду. Выучка спецназовца не забыта: мигом раскатал балаклаву из шапочки в маску и укрылся плащ-накидкой.
На краю поля, чуть поодаль, остановились.
Пришли от Отрадного, не со стороны Мирного. Архаровцы, самоволку групповую устроили. Ну, погодите у меня, всем задам.
Не узнать кто, луна за тучей скрылась, но по голосу распознавал. С боку строя шёл Брумель.

— Стано-вись… Рав-няйсь, смии-р-но… вольно… Значит так, здесь наши пути расходятся. Деды — налево, в сопки по бабам. Салаги — направо, на завалинку под «миской». И чтоб девчат мне не портили! Пузо Красное, у тебя никак снова сыпь высыпала, девчонок распугаешь. Возьми у Батюшки шарф, шею и лицо по нос укутай. «Макарики» бабам и девчатам раздайте — пусть надышат, нахохочут. Думаете, наблудиться вам самоволку позволили? «Макарики» в «валюту» обратить. Кладовщик ропщет, этим сезоном в поставках недостача возможна, Зяма в ЗемМарию полупустым отчалит. Коган, так тот вообще лютует, требует в самоволку не девятками, двадцатками отправлять. Нельзя: Батя просечёт, пресечёт. Пока не в курсах про «валюту».
— Товарищ старший сержант, — голос Селезня, — моя зазноба к себе в чум зовёт. На отшибе от юрты, так что, дети не помеха. Муж рыбачит. На острове ни деревца, ни кустика, а чум добротный, тёплый. Босому и без бушлата зябко, рановато боты на хранение сдали.
— Ефрейтор, разговорчики в строю! — перебил Брумель. — Мирнянские мужики и хлопцы, кто спит кто рыбачит — не помеха. Застукать могут интеллигенты из учёной братии, по ночам опыты ставят, труды научные пишут. Так что, в сопках покувыркаетесь. Бабы рыбаков жаркие, обогреют. Сбор здесь через три часа. Комлоги время отслеживать у всех земляков есть. Небёны, у вас один только у аллергика, песни с девчатами пойте, но слышать и слушать его. В казарме, вернёмся, ни звука, ни шороха — Капитана не разбудить. На недомогание Батя жалуется. Правда лейтенанты Комиссаров и Крашевский, а с ними и майор Каганович считают, что вовсе не болеет, симулирует, видите же, наш командир здоров, как бык, на «День колхозника» сумоиста прапорщика Лебедько завалил, как нефига. Сторонится общения, потому что с памятью у него всё хуже и хуже, вчера в табеле учёта рабочего времени напутал: прогульщикам галочки наставил, а надо бы нолики. С этим надо что-то делать, показаться ему надо врачу как прибудет на остров нам прививки ставить. Наши медики дуэтом поют, что причина в чрезмерном потреблении Батей ягоды-оскомины, дядя его этим же недугом страдал. Но и мы все её едим, такого рецидива у нас нет. Мехом зарастаем, зубы крючит, уши растут, но при памяти.
— Ну, Батя-то не через три часа вернётся.
— Не понял. Поясни, — потребовал Брумель от Селезня.
— Я же передавал по цепи.
— Младший сержант, ты, что мне прогундосил?
— Виноват, от волнения так вышло, — Батюшкин голос. — Впервой искушению поддался, блудом нагрешить согласился, вот и сплошал. Не расслышал толком передачу по цепи — кулера стрекочут, глушат.
— В к-ештики ноики как не шта-алса п-оиг-ать, выыг-ал, — посмеялся кто-то.
— В крестики-нолики, разыгрывали «путёвки» на блуд, как не старался проиграть, выиграл, — поспешил перевести «зверям» Батюшка.
— Я, прежде чем выйти строиться, заглянул в офицерский притвор — нет капитана, гамак пустой, потолочный люк открыт, — рассказывал разведчик.
— А что как доветру выбрался, нас засёк?
— Я так и подумал поначалу, ждал. Дневального по бараку спросил, но тот от тумбочки ничего не слышал.
— Казармы, — поправил Селезня Брумель.
— Так точно, казармы. Нет и ботинок с крагами. Поднялся в потолочный люк, выглянул и увидел силуэт, уже вдалеке на гребне сопки. Командир, Батя. Кому ещё?
— Вернёмся, а?
— Разговорчики! Уши мой, порученец. Значит, так… комроты найти и, чуть что, защитить. Разрешаю айкидо и каратэ… Впрочем, так поступим: новобранцы юбки надели и на завалинку, а старослужащим в поиск — сыскать Батю и охранять. Скрытно.
— А-уда? В-опки ылы-уполу?
— Переведи.
— А куда? В сопки или под купол командира искать?
— Ты, младший сержант, излагай слово в слово, не с арабского нам тут «рыбью» говорку переводишь.
— Слушаюсь!
— Разделимся, четверо со мной в деревню, четверо с ефрейтором Селезнем в сопки. Что как там Батя, может же и у него быть зазноба из рыбачек. Ефрейтор, своих марух по домам отправите, в поиске — на цыпочках чтоб, пластунами как в разведке, без блуда чтоб.
— Разрешите юбки здесь оставить, в них много не наползаешь?
— Оставляйте. Сбор и возвращение в лагерь, напоминаю, через три часа. Младший сержант Батюшка, с разведчиками не пойдёшь, мешать только будешь. Возвращайся в лагерь, к часовому на вышке зайди, предупреди. И бан ему с тремя нарядами мой передай, проглядел Батю. По местам! А вы, шотландцы рядовые, юбки надевайте и на завалинку. Девчонок там не портить, щупать можете. Петь беспрерывно все три часа, я на мирнянской вышке останусь, услышу. Разойдись. Рядовой Пузо Красное, разведчик, пойдёшь с дедами в сопки, там от тебя хоть польза будет. Наслышан, чуйка у тебя, что у собаки — унюхаешь Батю, Зяма ему «мальборо» дарит, как и дяде его дарил. Комлог рядовому Роберто отдай. А, его рядовой Фриц заменил, немцу всучи. Ефрейтор Селезень, забирай аллергика.

Я затаил дыхание. Команда Селезня выдвинулась в сопки, молодёжь пока оставалась на месте. Брумель, покурив в кулак, поспешил к мирнянской вышке, там его ждали.

— А чего это старшОй нас шотландцами назвал, — прошептал один, —  я португалец, ты немец.
— До хо-на му-чины шо-лан-цы ю-ки -осили.
— А-а, юбки. Свои наденем, как ближе к завалинке подойдём: шелестят противно. Подучишь в «крестики нолики» играть, я, жребий тянули, не выиграл. Роберто, собирались, уступил мне очередь, у него с животом что-то, в нужник рванул.
— Угу.
— Ты целовался? На завалинке.
— Угу.
— Тебе просто, как с моими зубами? Прошлым разом Стешку-малолетку попытался поцеловать, только губы ей поранил. Я только щупаю…  О, и у меня заурчало. Силыч говорил, заурчит, быть диареи. Знаешь, что это такое.
— Понож.
— Понос, ага. Пошли Фриц, пора и нам. Комлог отдай, мне не целоваться.

Я подполз к месту, где стояли самовольщики, нащупал на песке свёрток, развернул. Юбка. Сплетена из усов корней островной ягоды-оскомины. Селезню ниже колен, по-пластунски не поползаешь. На свиданку к жёнам рыбаков и девчонкам поверх трусов надевают. 
Смахнул слезу. От же, стервецы, Батей прозвали. Как дядю звали. За командира держат. Вот только сами воинские уставные отношения, звания, фамилии возвернули, я пока приказа по колхозу не отдавал.

Включил комлог и записал, стараясь проговаривать в диктофон без дрожи в голосе:
— Упрошу Президента Пруссии на базе взвода воссоздать Вооружённые Силы — на замену дядиному взводу. А пока суд да дело, посадим деревья — оставим после себя на острове рощу. А лучше сад поднять, яблони взрастить. Дядина мечта. На острове ни деревца, почему мирняне до сих пор не высадили? Растут же сельхозкультыры, в одном песке без чернозёма, бараболя та же. Саженцы? Зяме заказать, завезёт из ЗемМарии, в «атомных теплицах» растут деревья, яблони в Форте и Рабате должны быть. Будем пробовать. На Марсе яблонь не взрастили, так на Земле, здесь на Бабешке, снова зацветут. Ну, и, само собой, физическая, тактическая и боевая подготовка — в свободное от хозработ время.
Не заберут с острова, избы — не юрты с чумами — построим, из глины, блочные. Довольно Когану и Силычу самогонку гнать, блоки у меня лепить будут, с обжогом в печи на газе и закалкой на ветру до звона. На растопку у мирнянских рыбаков рыбу и ворвань китовую на «Фирму» сменяют. Договориться истопнику поручу, у него в Мирном связи. Кстати, надо бы назначить его и инструктором рукопашной подготовки — взвод обучит своим «крестам».
Колхозное правление отстроить, общагу хлопцам. Женятся на девчонках, даром что ли песни на завалинке поют. Усадьбы начнём возводить, хутора выделять. Дети пойдут... Кормить надо.
Из мужиков толковых правление сколочу, это непременно — хватит мне одному по дядиному примеру лямку тянуть.
«Пока не в курсах про «валюту» — э-хе-хе, как же не в курсах. Камса мне в уши всяким разом — как только провалы в памяти наступят — вдувает, что забывчивость моя от островной ягоды-оскомины. И дядя мой этим же страдал. Лекарство одно — тюльки хряпнуть, факелами поплеваться и заполироваться заправкой в нос «валюты». Надышаться — до смеха и хохота.
Зяма за «чашкой чаю» проговорился. Оказалось не без его участия подразделения дядино и моё держали на Бабешке. «Отрадный» восстанавливали, зерновые с овощами для ЗемМарии растили — это да, но главным было другое: «валютой» Марс снабжали. Ради сохранения предприятия пошёл меняла на хитрость: по пути от Бабешки до Антарктиды собирал матросов и каргокоманду в кают-компании у видака с голливудскими фильмами, а сам в трюме перебивал на мешках маркировочные надписи. Заменял:

ПРОИЗВЕДЕНО В КОЛХОЗЕ «ЗВЕЗДНЫЙ ПУТЬ»

или

ВЫРАЩЕНО В КОЛХОЗЕ «МИРНЫЙ»

на

ПРОИЗВЕДЕНО И ВЫРАЩЕНО В КОЛХОЗЕ «ОТРАДНЫЙ»

В ЗемМарии купец с Неба, он же тайный штабной курьер, принимая груз, проставлял в накладных: ПОЛУЧАТЕЛЬ ПОСТАВКИ: НЕБО, КОЛЬЦО 2, СЕГМЕНТ 216, КОММЕРЧЕСКАЯ ФИРМА «ЛЕКАРСТВА ЗЕМЛИ — СВР». Очень немногие знали, что фирма эта — явочная квартира и перевалочная база поставок на Землю «свечей», и склад поступавших обратно на Марс, но уже с качеством «валюты». Только завскладом, да заместитель командующего по тылу знал расшифровку аббревиатуры «СВР» — «Смешинка в рот». Куда и кому отсылают респираторы, не «заводские» серийного образца с конвейера, а совершенно новые модели «ручной на коленке работы» знало только несколько человек. Слали опытными партиями для прохождения на Земле якобы госиспытаний. Делали те опытные партии исключительно в лабораториях «Печальных домов» руками пациентов — дабы приуменьшить опасность утечки сведений касаемых главной тайны штаба полка ВДВ (в запасе). «Валюта» попадала на склад в тех же таблетках схожих с ректальными свечами и патронами 9мм от «макарова», но теперь с приобретёнными наркотическими свойствами. Если земляки по спутникам Неба, в юртах и чумах Уровня, китайцы с червями  в  норах Метро лечились рачками атлантического криля, на «Звезде» элита  — ещё и «валютой».
Когда Генсек «Партии русских» потребовал возврата роты полковника Франца Курта в часть, комполка с начштаба и зампотылу убедили нового министра обороны оставить подразделение на острове. Мотивировали тем, что на «Звезде» оно сейчас довольствием не обеспеченно бюджетом, на Земле же само кормится и всему командному составу и штабным полка поставляет отменную пшеничную муку, прекрасное подсолнечное масло, вяленую козлятину с бараниной, не говоря уже о криле сушёном. Ещё шлёт навалом ворвани китовой — деликатеса  просто необыкновенного.
Мда. Узнал я о том. Как-то утром поднялся на сторожевую вышку глянуть, как идёт прополка на Дальнем поле, глядь, полеводы, собравшись на краю гурьбой и сменив из пенала фильтры — тогда и узнал, что на «макарики» списанные — застыли неподвижно, будто загипнотизированные или чем-то зачарованные. А через минуту заливались смехом, через три хохотали. И Коган, подменявший на вышке часового, выложил как на духу: «…И тебя, председатель, дядина участь постигла: заперли на острове «валютой» «Звезду» снабжать». Завхоз, пребывавший тогда в паническом состоянии от страха умереть (Главный хирург Рабата пригласил его в ЗемМарию прооперировать язву), поведал, что сделку с Зямой заключил ещё полковник Курт, дядя. Последние годы в колхозе «Отрадный», перед заступлением на службу Пруссии, полеводы его уже «макарики» обращали в «валюту». А в воинском лагере — без купола-ПпТ — выработку увеличили вдесятеро, «валюта» в трюм Зяминого парусника «полилась рекой». Вечерами поглощая с предпринимателями (Коган, Силыч, Кобзон, Хлеб и Камса — возмутители экономических устоев) «чашки чая» и тюльку жбанками, дядя, не был в курсах, что разработана и состоялась успешной экономическая спецоперация — без его председателя правления участия и полковничьего на то дозволения. Предпринимателями была достигнута договорённость, посодействовать колхозу «Отрадный»: помочь занять свою нишу в поставке товаров альянсу. Вчетвером они навеивали ему подспудно замысел и решимость в начинании и проведении экономических в колхозе реформ. Вбивали ему в голову — опять подспудно же, но уже после приёма тюльки с факелами на посошок — идею как поправить хозяйство. Из ягоды-оскомины гнать самогон и варить варенье; на Дальнем поле под прикрытием бараболи растить мак и коноплю. Ну, а как дело наладится, не стало чтоб подозрительным от скорого подъёма колхоза, советовали из усов оскоминицы плести всякие там поделки: корзины, вазоны, баулы, сумочки, кошельки. Мужик Мелех, ремесленник в старой жизни, мастерить обучил. Не всё получилось, как замышлялось: ниши своей (в части оригинального выбора аграрной культуры) толком так и не заняли, прибытку особого не получили. Отношу неудачу к не растерянной «на гражданке» Францем Аскольдовичем Куртом офицерской чести: полковник марсианский одерживал-таки верх над земным председателем колхоза. Такова дядина натура. Мне племяннику, капитану — горжусь этим — она, честь, передалась с семейными генами. А сделку с Зямой от меня  — у меня в хозяйстве —  скрывали потому, что боялись моего праведного возмущения и протеста, чемпиона-то ВДВ после и ОВМР в рукопашке школы «русский бой стиля Сибирский вьюн». Дядя поднатаскал.

Эхх! Земляки, наделали мы делов. Ни тебе «11-тое сентября», ни тебе «великая пандемия», ни «третья мягкая» не стали нам предостережением, уроком. Не уберегли матушку.

3
Перекусив марсианским кораллом «крабовая палочка», запив горечь сладким кукурузным отваром, я пригласил адъютанта подменить на посту, пока отлучусь по нужде. Вернувшись, окинул взглядом экраны контрольных викамов и открыл в ноутбуке папку с файлами служебных документов. До заступления на дежурство по штабу оставался час.
Сначала открыл и прочёл файлы с лучеграммами.

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»
- Fri Aug 9 9:04:51 **32
Русь, Твердыня, Коменданту Крепости
Радиодокладная «МОЛНИЯ»
Вынужден прервать погоню за пиратскими шарами волков по причине трагического инцидента на острове Бабешка. Произошло боевое столкновение полуроты марпехов ОВМР и взвода Вооружённых Сил Пруссии. Взвод полёг весь, потери полуроты — 5 чел. Жду указаний.
Капитан Кныш
*

ЗемМария, Русь, Твердыня
- Fri Aug 9 9:59:56 **32
Радио «МОЛНИЯ». Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу
Приказываю  готовить похороны с почестями, полуроте возможность покинуть остров блокировать. Формируется к отправке комиссия альянса для выяснения обстоятельств и расследования инцидента.
Комендант Крепости
*

Тихий океан, борт дирижабля «Распутин»
- Fri Aug 9 10:42:06 **32
Русь, Твердыня, Коменданту Крепости
Радиодокладная «МОЛНИЯ»
Покинуть остров майору Вальтеру нет возможности: полурота откапывает повреждённую БММП. По трагической случайности погибли сельчане деревни Отрадное. И прибыл посол Президента Пруссии, он требует ареста виновников гибели граждан. Жду приказа.
Капитан Кныш
*

ЗемМария,  Русь, Твердыня
- Fri Aug 12 1:16:24 **32
Радио «МОЛНИЯ». Борт дирижабля «Распутин», капитану Кнышу
Лучеграмма с приказом Командующего ОВМР: «До окончания расследования инцидента полуроте спецназа под командованием капитана Вальтера (майор Франц Курт понижен в звании) надлежит дислоцироваться на месте, на Бабешке в Отрадном. Приказываю ему, комиссару, офицеру-медику, сержантам и рядовым 1-вого взвода оставаться на Бабешке. Без вооружения, брони и оснащения, с задачей восстановить колхоз «Отрадный». Личному составу 2-рого взвода, всем офицерам, оруженосцам и денщикам вернуться в ЗемМарию, в Крепость».

Капитан Кныш, исполните в точности. Жду возвращения «Распутина» в Твердыню.
Комендант Крепости
*

Затем прочёл файл с рапортом на имя Помощника премьер-министра, коллежского асессора Иза Белла.

Рапорт:
Спецподразделения полковника Франца Курта и майора Франца Курта (последний в кампании на Земле под марсианским именем Вальтер) из частей задействованных в «миссии бин», исключены: первое — ввиду гибели по причине рокового истечения обстоятельств; второе — на основании оперативных сведений о неспособности выполнять даже обычную задачу кампаний на Земле. Подробности изложу позже, как только получу обстоятельную информацию.
Полковник Хизатуллин
*

После прочитал свои доклады командующему.

Докладная:
Выяснены обстоятельства, какие явились причиной исключения подразделений полковника Франца Курта и капитана Вальтера из частей задействованных в «миссии бин». Вам известно, первый второму приходился родным дядей. Племянник Франц Курт — тёска дядин, на Землю отправлен под марсианским именем Вальтер. 
После смены власти на Марсе рота полковника Курта подверглась аресту гвардейцами СИ, содержалась на гарнизонной гауптвахте в Твердыне. Полковник сумел бежать с 3-тьим взводом на остров Бабешка, где пять лет восстанавливал колхоз «Отрадное», на шестом году основал Вооружённые Силы Пруссии. Два взвода роты остались в ЗемМарии под арестом. Полковник Курт через завербованного нами менялу дал знать о месте нахождения Капитана бин Немо (предположительно и Пульхерии Сумарковой, Марго) и о своей готовности исполнить «миссию бин», ликвидировать террориста. Попросил подкрепления, и я отдал приказ майору Вальтеру срочно прибыть с полуротой (3-тий взвод, как Вы знаете, оставлен в полку на Марсе) на Бабешку под предлогом досмотра деревни Отрадное, где дядя и племянник должны были встретиться и объединить свои силы. Что-то не заладилось: их контакт возымел трагические последствия — полковник погиб, и погубил дядю племянник.
Возникла угроза межпланетного скандала, потому как, кроме инцидента уничтожения взвода Пруссии, в поле, на которое высадились спецназовцы Вальтера, по случайности погибли и жители деревни Отрадное. Но после похорон Президент Пруссии передал Правительству Марса своё решение о снятии обвинения в агрессии — на основании вывода, что командующий ВС Пруссии, первым открывший огонь по марпехам, принял десант за пиратов. Во избежание сокращения поставок лекарств Премьер-министр Марса попросил президента оставить один взвод на острове с задачей восстановить колхоз «Отрадный».
Разрешите личному составу 2-рого взвода полуроты капитана Вальтера (майор понижен в звании), всем ротным офицерам, оруженосцам и денщикам вернуться в Твердыню, затем в часть к месту постоянной дислокации, в полк на Марсе.
Доложил полковник Хизатуллин
*
 
Открыл файл с ответом на донесение.

Подполковнику Хизатуллину к сведению:
Мне известны обстоятельства, какие явились причиной вывода двух подразделений спецназа из частей задействованных в «миссии бин». Комендант Крепости восторженный согласием майора Вальтера обменять лазерную пушку на пулемёт, забыл передать тому, что на пути к Бабешке встречный на паруснике меняла Зяма передаст запись-ком от командующего ВС Пруссии с оперативными инструкциями по высадке на остров. Полковник планировал в день прибытия подкрепления сразу обезвредить личную охрану Капитана бин Немо — андроидов-самура в Отрадном, после совместными силами и гиноидов-пираней в Быково. Пулемётная очередь по водокачке, произведённая Вальтером с целью припугнуть председателя колхоза «Отрадный», дабы добиться его согласия на досмотр деревни, стала началом в цепи трагических последствий. К несчастью, Франц-Вальтер не знал, что ему предстояла встреча с родным дядей, а дядя не знал, что с подкреплением ждёт племянника — видать, к несчастью, ты заготовил им сюрприз. Из-за твоей безалаберности марпехов приняли за пиратов! Ведь командиру полуроты в инструкции предписывалось высадиться на остров по времени значительно позже, и не на колхозном поле, а в самой деревне на площади у ратуши при деактивированном куполе-ПпТ. Открывая артиллерийский огонь, как думал по пиратам, не заметил полковник жителей Отрадного, одетых в рабочую спецовку с рисунком и в цветах всходов.

Истребитель
*

Я помню, тогда — после как получил и прочёл ответ на донесение Истребителю — в замешательстве и ярости хватаясь за голову, снёс дужкой бивикама своё искусственное ухо. Снял протез совсем, бросил в выдвижной ящик стола и расчесал под виском шрамы. Посидев минуту с закрытыми глазами, снял с полки увесистую книгу, раскрыл на середине и из вырезанных в листах отверстий, с трудом — своими «булками» в перстнях-печатках — выколупал две «валюты».  И с кулака, как это некогда проделывали с табаком или кокаином, втянул поочерёдно в ноздри…
Захихикал…
…Захохотал.
Окажись тогда в  моём кабинете Франц, не смог бы понять смеётся или рыдает его друг.

…Файлы с документами по «миссии бин» сбросил по сети на домашний компьютер жене, сопроводив припиской: «Франц на Земле под марсианским именем Вальтер, его и дядина миссии  рассекречены, так что, записи-ком их, мои и воспоминания в записях-ком подчинённых Франца (к утру сброшу) можешь использовать. В девять вечера я сменюсь, позвони мне. И да, не забыла, нам сегодня идти на приём в Офицерское собрание, с погон парадного кителя спори по звезде, полковничьих».

Супруга пишет книгу о жизни на нашей родине — российском острове Новая Земля. О друзьях детства и юности, их судьбе послехронной. О Земле — дохронной.
Написать роман моя идея. Неделю назад в день снятия грифа «СЕКРЕТНО» с операции под кодовым названием «миссия бин», в которой Франц был задействован, супруга проведывала свояченицу. Сели разобрать семейный архив, и обнаружили старую флешку с литературными произведениями. Один из текстов был авторизован псевдонимом «Покрышкин». Прозвище Франца тех юных лет, теперь в Хрон у спецназовца оперативный позывной. Прочли и позвонили мне в штаб, нашли в секретном отделе и попросили вернуться к себе в кабинет, где ждал сюрприз. Я в отделе как раз просматривал записи-ком ротного каптенармуса, повара, зампотылу и самого комроты майора Франца Курта. Годы эти документы пролежали в сейфе, знал о них кроме меня, начальника отдела спецоперациями, только командующий. Секретность сняли, потому-то и пришла в голову мысль использовать воспоминания Франца и записи-ком его подчинённых — написать книгу. Ожидание от него весточки становилось для подруг невыносимой пыткой, надо было их чем-то занять, как-то отвлечь. Сам-то я знал, где сейчас Франц и что с ним приключилось, но рассказать о том близким не имел права. Жив, полурота выполняла спецзадание, связь утеряна, обстоятельства политического характера вынуждают пока не проводить поиски — и всё тут.
©Владимир Партолин bobkyrt@mail.ru