Туда и обратно

1. Встреча

Утро началось… с тишины.

Не с крика будильника, не с заунывной входной сирены полигона, не с голосов в коридоре — с тишины. Такой, которая будто подвешена в воздухе: слишком ровная, слишком аккуратная, чтобы быть случайной. Теодор Зайцев, инженер третьей линии, испытатель линий связи, проснулся резко, будто от толчка — хотя в комнате ничего не двигалось.

Он полежал ещё немного, уставившись в потолок, и не мог понять, было ли ему что-то странное во сне, или это странность уже перешла из сна в реальность.

На стене, в полумраке, висел знакомый круглый трафарет от окна — утреннее солнце, ещё без тепла, но уже с посылом нового дня. Снаружи поёжилась и зашуршала вентиляция: где-то в техническом отсеке снова кто-то запускал утреннюю продувку. Над лабораторным корпусом всегда стоял этот тихий утренний гул — как пульс здания, как шум в ушах старого проходчика.

Тео зевнул, потянулся и сел на кровати. Потоптался по холодному карбону, потом постоял с минуту, вслушиваясь в собственные мысли — их, впрочем, почти не было. Только слабое чувство чего-то упущенного, нераспознанного, как когда забываешь важное слово на полуслове.

Всё было на своих местах. Стол с бумагами и кружкой, где давно высох чай. Комбинезон, брошенный на спинку стула. Книжка, которую он не дочитал, — снова про временные потоки, снова без финала. На подоконнике — два кактуса, которых он поливал строго по четвергам. Сегодня был вторник.

Он встал и пошёл в камбуз, стараясь не смотреть в зеркало — утро всегда выдаёт не то, что хочешь увидеть.

В тигле плескалась вчерашняя вода, и он, не задумываясь, включил его. Машинальные движения, отработанные до мелочей: щёлк выключателем, скрип шкафа, две ложки полусинтетической заварки, один шарик подсластителя. За окном начинался день, такой же, как вчера и, скорее всего – как завтра.

Он уже привык к этому: научный городок жил по своим циклам. Неделя — на подготовку. День — на запуск. Три часа — на анализ. Остальное — на отчёты и споры в статике. Иногда казалось, что сам воздух здесь пропитан алгоритмами.

Тигель ещё не вскипел, а Теодор уже сидел за столом и смотрел на дверь. Будто ждал, что она сейчас откроется. Хотя никто не должен был прийти. Никто никогда не приходил утром. Даже Нао — и та появлялась ближе к вечеру, когда кончались тесты.

Он нахмурился. Странное ощущение не проходило. Будто кто-то уже вошёл — только не через дверь, а каким-то другим способом, — и сейчас прячется в тени, в углу, за занавеской.

— Глупости, — сказал он вслух. — Это просто перегрузка.

Он налил себе чаю. Достал подсохший галет. Включил радио — только чтобы не молчало. Но радио молчало тоже: «что-то с покрытием и фильтрами… опять». Тогда он выключил всё и остался один — в абсолютной, сверкающей тишине, как в самом начале.

Он собирался встать и умыться, когда в коридоре что-то тихо щёлкнуло.

Он замер.

Потом — стук. Дважды. Уверенно. Как будто кто-то знал, что он дома.

Дверь, конечно, была закрыта.

Он подошёл к ней не сразу — медленно, с замиранием. И когда дотронулся до ручки, почувствовал, как сердце стучит у самого горла.

Он открыл.

И увидел девочку.

…

Девочка стояла в дверях так, будто вернулась домой после прогулки.

— Ну вот, наконец-то, — сказала она и улыбнулась.

На ней была белая рубашка с короткими рукавами и ровным воротничком, тёмно-синяя юбка, до колен. На груди — значок в виде красной звезды и алый галстук, но необычный: раздвоенный, как… Тео не с чем было сравнивать, подобные костюмы он никогда и не видел. Волосы короткие, светлые, чуть взъерошенные, а в глазах — спокойная решимость и весёлое ожидание.

— Ты… — начал Теодор, и язык его предательски запутался. — Ты кто?

— Папа, — сказала девочка строго. — Не дразнись.

И шагнула мимо него — легко, как будто заходила сюда каждый день. Он остался в дверях, оглушённый этой невозможной фразой, а она уже прошла в комнату, оглянулась и кивнула, как осматривающийся после отъезда жилец:

— Ну да. Всё почти так же. Зачем покрасил домового? Ты же обещал, что не будешь его трогать! Золотым ему было лучше.

Она надула щёки. Потом направилась к подоконнику, осторожно потрогала кактусы и даже понюхала один.

— Перестал колоться, — сообщила она. — Ты опять его забывал поливать?

Теодор наконец закрыл дверь и встал посреди квартиры, чувствуя себя не то пьяным, не то выброшенным в чей-то чужой сон.

— Подожди… — сказал он. — Как тебя зовут?

— Всё по порядку, — сказала девочка, с важностью усаживаясь на край стола. — Сейчас мы пьём чай, потом ты скажешь, что впервые меня видишь, потом будем играть, и потом я уйду. Ты ведь тигель уже включил?

Она кивнула в сторону камбуза.

Теодор молча пошёл туда. Пока он наливал второй стакан, в голове метались обрывки догадок. Дочь? Чья-то дочь, заблудившаяся в коридорах общежитий? Но как она знает про робота? Про его кактусы? Про тигель, который он поставил, не говоря ни слова?

— Так, кто ты? — спросил он ещё раз, когда вернулся с кружками.

Она уже сидела на полу, скрестив ноги, и листала его таблдок с набросками. Не читала — просто листала, будто проверяла, всё ли на месте.

— Я? Я Оксана, — сказала она, не поднимая глаз. — Тебе же это имя нравится?

— Мне? Нет. И я не знаю ни одной Оксаны.

— Теперь знаешь, — она кивнула. — Но ты можешь звать меня как хочешь. Только не Зайцем. Я в прошлом году еле упросила маму.

Она подняла глаза — и посмотрела на него совсем по-взрослому.

— А тебя зовут Теодор. Или просто Мотео. Хотя это по секрету. Так только мама тебя называет. Но мне можно.

В голове Теодора звенела пустота. Он сел рядом — осторожно, будто боялся расплескать реальность. Горячая кружка обожгла пальцы — значит, не сплю.

— Ты… где ты живёшь?

— Сейчас? — Она прищурилась. — Сейчас нигде. Я временная. Потом вернусь. Ну, то есть, уже вернулась. Это сложно, пап. Не заморачивайся пока. Поиграем лучше.

Она отставила кружку и встала на колени.

— Вот что. Теперь мы оба незнакомцы. Ты — капитан, скажем, звёздного крейсера, с тяжёлым прошлым и добрым сердцем. А я — случайная попутчица. Мы встречаемся на заброшенной станции. Говорить надо от имени. Придумал?

— Капитан… Немо Вандер, — сказал он, и не узнал свой голос.

— Прекрасно, — кивнула она. — А я — Оксана. Просто Оксана. Из будущего. Или из сна. Или из папиной памяти. Разницы нет, ты же знаешь.

И она снова улыбнулась — как улыбаются обычные дети.

Чай пах слишком просто — крепкий, без добавок, как пил его Тео с девятнадцати лет. Но сейчас в этом было что-то новое, почти забытое: сидеть вдвоём, не спеша, пока ещё никто не торопит, не звонит, не требует отчёта.

Оксана сидела за столом прямо, как на линейке, и пила чай из его любимой чашки с принтом космостанции. Держала двумя руками, чтобы не пролить, и покачивалась в такт мыслям.

— У тебя чай всегда такой, — сказала она. — Жутко крепкий. Но не противный.

— Спасибо… — отозвался Теодор, всё ещё не понимая, как с ней говорить. — А откуда ты знаешь, какой у меня чай?

— Мы ведь уже пили, — пожала плечами она. — В следующий раз, кстати, добавь мятного порошка. Помнишь?

Он молча отхлебнул свой чай.

— Ты говорила, что мы будем играть?

— Уже играем. Ты — капитан Вандер. Я — просто Оксана. Мы встретились на заброшенной станции, среди обломков временных линий. Ты не знаешь, кто я, но чувствуешь, что я тебе дорога. Всё просто.

Она улыбнулась. Без поддёвки, без притворства — будто это действительно было так, и ничего другого не оставалось.

— А что за станция?

— Обычная. На станции может в любой момент случиться пожар. Там пожарный кран под стеклом в машинном отсеке. Очень важно, чтобы ты его вовремя разбил. Когда понадобится — поймёшь.

Он помолчал, поставил чашку.

— Что ты знаешь обо мне?

— Всё, — сказала она просто. — Ты серьёзный. Думаешь, что лучше молчать, чем сказать что-то лишнее. Волнуешься за кактус. Иногда один, но не одинокий. Честный, как гвоздь. И у тебя внутри кое-что есть, что никогда не покажешь на людях. Но мама видит.

— Какая мама?

— Наша, конечно, — ответила она. — Мама-Нао. Она хорошая. Хотя притворяется строгой. И ей тоже нравится чай мятным порошком.

Теодор снова почувствовал, как реальность проседает — будто пол становится мягким, как песок, и ноги начинают медленно проваливаться.

— Тебя не существует, — сказал он тихо. — Я тебя придумал.

— Да, — согласилась она. — Но если придумал, значит, это тебе было нужно. Значит, ты сам себя хотел спасти.

— От чего?

Она посмотрела в окно.

— От пустоты, наверное. От того, что ты начал слишком многое забывать. В том числе — меня.

Теодор встал. Медленно обошёл комнату. Потом снова сел. Девочка следила за ним взглядом, но не мешала. Он чувствовал, как в груди скапливается странное напряжение, как будто кто-то невидимый тянет тонкую струну от его сердца — туда, в будущее. Или обратно.

— Ты уверена, что я твой отец?

— А ты — уверен, что нет?

Он ничего не ответил.

Она подошла к нему и взяла его за руку. Её ладошка была тёплой, почти невесомой.

— Когда-нибудь потом, — проворчала она. — Просто не забудь: если станет страшно, ищи стекло. И не бойся разбить.

— Мне пора, — сказала она, когда чай остыл и в комнате стало ещё тише, чем было утром.

Теодор не сразу понял, что она это серьёзно. Он ожидал ещё одной фразы, ещё одного вопроса. Может быть, даже — ещё одного объяснения. Но она уже стояла у двери, поправляла воротничок рубашки и подбирала ремешок сумки, которую он так и не заметил раньше.

— Куда?

— К подружке. Мы должны встретиться в сквере. У нас сегодня построение. Я немного опоздала.

— А… я могу пойти с тобой?

Она задумалась.

— Нет. Пока — нет. Потом, может быть.

Он встал и прошёл за ней до двери, не зная, что говорить. Никакие слова не подходили. В голове шумел чайник, которого давно не было на плите.

— Я тебя ещё увижу?

Оксана посмотрела на него искоса, хитро и чуть-чуть печально.

— Конечно, пап. Ты без меня не справишься.

И вдруг, на пороге, она сделала странное движение — будто бы потянулась, чтобы его обнять, но передумала. Вместо этого она легко хлопнула его по руке, как делают дети, когда прощаются всерьёз, но не хотят показывать грусть.

— Ты всё сделаешь правильно, — сказала она. — Просто не думай слишком долго.

И ушла.

Тео стоял у двери ещё долго. В коридоре не было шагов, лифт не звенел, щелчок замка не звучал. Казалось, она не пошла, а исчезла — как тень, как воспоминание, которое проскользнуло обратно в прошлое.

Он вернулся в комнату.

На столе лежала маленькая, чуть влажная салфетка. На ней — капелька чая. На стуле — чуть примятая подушка, как будто кто-то и правда сидел. В чашке, которую он не трогал, остался отпечаток губ — очень лёгкий, почти неуловимый, как сновидение.

Он тронул край стола — тот самый, за которым она сидела. Стол был тёплым.

Он подошёл к книжной полке и наугад вытащил томик. Из него выпал старый листочек с формулами. На обороте — детская закорючка. Одна единственная: круг с усами и подпись — «капитан Вандер».

Он долго смотрел на неё.

А потом сел за стол и открыл таблдок. И, как давно уже не делал, начал писать — не отчёт, не формулу, не техническое задание. Просто строчку за строчкой — всё, что он помнил.

Пока не забыл.

2. Работа

Полигон начинался с шума.

Не с детского смеха или шороха штор, он был раньше, а с лязга кронштейнов, звона металла, коротких команд и мерного гудения установок. Вышка шестого сектора мелькала на фоне бледного неба, и антенны вращались с нетерпением — будто сами хотели уловить что-то важное.

Теодор вошёл в главный корпус через запасной вход. Пропуск сработал с задержкой, как всегда, и турникет коротко пискнул, не выражая ни радости, ни недовольства. Всё как обычно.

Он быстро облачился в рабочий комбинезон и поднялся на третий этаж, в лабораторию связи. Здесь пахло плавленой резиной, горячими кабелями и синей изоляцией. На стенах — чертежи фазовых коррекций, планы приёма, слепые зоны. На доске кто-то написал фломастером: «Темпоральность — это просто привычка» и приписал смайлик в очках.

Инно Молтин стоял у блока управления. Он был сдержанно бодр и упрямо жевал жвачку, будто демонстрируя системе своё пренебрежение.

— Ты как, живой? — спросил он, не оборачиваясь.

— Пока. А ты?

— Я всегда. Меня ещё ни одна капсула не догнала. Сегодня будет запуск с юпитерианской линии, ты в курсе?

— Да, — кивнул Теодор. — Дальвин будет на приёме?

Инно замялся.

— Нет. У него… командировка. Срочная.

Теодор понял, что «командировка» — их новый внутренний эвфемизм. Пошёл на проверку. Остался там. Молча, без похорон – электромагнитный всплеск расщепляет всё на молекулы.

В лабораторию вошёл Вышенков. Его шаги всегда были громкими, как шаги генерала, хотя весил он от силы пятьдесят кило и носил только очки и карманный планшет. Он не здоровается — просто смотрит, и этого хватает.

— Сегодня тестируем сигнал пятого поколения, — сообщил он. — Канал: Земля–база «Зенит», спутник третьей орбиты Юпитера. Время отправки — 13:00 по ЛПС. Вводные получены?

— Получены, — сказал Инно. — Подтверждение по трем каналам. Визуальный контроль на тебе, Теодор.

Вышенков посмотрел на него. Долго. Как на скальпель перед операцией.

— Ты в порядке?

Теодор хотел ответить что-то вроде «в норме», но вместо этого сказал:

— У меня сегодня дома была девочка.

Тишина возникла неожиданно. Даже прибор, казалось, стих.

— И что?

— Просто… девочка. Маленькая. Пришла и сказала, что я её отец. Говорила про наши капсулы. Про момент-связь.

Инно фыркнул, но не насмешливо — скорее, с удивлением.

— Слушай, а у меня прошлым летом был похожий случай. Тоже пришёл мальчишка. Сказал, что видел меня на в кино. Ты бы осторожнее с этими…

Вышенков покачал головой.

— Ваши сказки оставляем на вечернее время. Работать надо. Если кто-то потерялся на территории городка – это проблемы комендантов, в любом случае тут полное покрытие и перемещения видны. У нас на сегодня шесть капсул. Хотите верьте, хотите нет, но это пока что единственная линия, где нет провала. Так что соберитесь. Особенно ты, Теодор.

Он ушёл, так сильно хлопнув дверью, что в лабораторию залетел клуб холодного утреннего воздуха, хотя входа с той стороны не было.

Теодор сел за монитор и проверил параметры. Всё работало. Всё было на месте. Он делал это сотни раз. Но сегодня руки двигались чуть иначе — будто кто-то незримо держал их вместе с ним.

Ему казалось: если он сейчас закроет глаза, то снова услышит её голос.

«Ты справишься. Просто не думай слишком долго…»

Он не понимал, как, но знал: сегодняшний запуск будет важен. Даже если никто ещё этого не осознал.

— Волновод готов, — сказал Инно, заглядывая в шахту капсулы. — Калибровка по третьей фазе, стабильность в пределах допустимого. Если ничего не грохнет, послание долетит.

Он сказал это буднично, даже лениво, но по его движению руки было видно — волнуется.

Теодор стоял рядом, смотрел на экран. Схема вывода капсулы пульсировала зелёным: контур времени, траектория связи, диапазон энерговолны. На первый взгляд — ничего особенного. Только вот за этими линиями пряталось то, чего они до конца не понимали.

— Повтори мне принцип ещё раз, — сказал он, словно самому себе. — Будто я студент. Или ребёнок.

— Опять? — Инно прищурился. — Хорошо.

Он взял маркер и подошёл к доске.

— Вот у нас есть пространство. — Он нарисовал прямую. — А вот — время. — Вторая прямая, под углом. — По нормальной логике сигнал идёт вот так: через расстояние и секунды. Ограничен скоростью света, да? А мы что делаем? Мы прорываем канал, который идёт не по времени, а через его вектор. По сути — не посылаем сообщение, а передаём его между точками, где время вообще не играет роли. Как если бы бросить письмо не через коридор, а сквозь стену, где коридора нет.

Он обвёл пересечение прямых.

— Волновод времени — это и есть наша «стена». Искусственно созданный разлом, в котором сама последовательность событий… ну, скажем так, не важна. Главное — согласовать параметры в обеих точках.

— Значит, послание просто «оказывается» там? — уточнил Теодор. — Мгновенно?

— Именно. Только не совсем мгновенно. Она оказывается вне времени. Там, где «до» и «после» не разделены. Поэтому и случаются скачки, фазовые блики, сдвиги. Иногда послание не просто «приходит», а… блуждает. Одна «капсула», например, пришла до того, как мы её отправили.

Теодор вздохнул. Это он знал. Он сам участвовал в том запуске. Тогда они списали всё на глюк датчиков.

Инно поставил маркер и сел обратно.

— Ты же сам это придумал, Зайцев. Ну, не всё, конечно, но схему фазового перехода — ты и Дальвин.

Теодор кивнул. Приятно было слышать, но в памяти тут же всплыло лицо Сёма — упрямое, честное, чуть замкнутое. Последний раз он видел его позавчера, на подаче питания. Потом тот ушёл на облучение капсул — и больше не вернулся.

— Понимаешь… Мы всё ещё не знаем, куда уходит часть энергии, — тихо сказал Теодор. — Она исчезает. Не возвращается ни в тепловом, ни в волновом, ни в стохастическом остатке.

— А может, — предположил Инно, — она уходит в ноосферу? Ну, ты понимаешь. Когда ты посылаешь что-то — ты не просто передаёшь данные. Ты вкладываешь ожидание. Надежду. Мысль. А вдруг волновод улавливает и это?

Он улыбнулся, как будто пошутил. Но Теодор не улыбался.

Он вспомнил голос девочки:

«Ты же должен разбить стекло. Без меня не справишься…»

Как она это знала?

Он встал и подошёл к экрану. Капсула стояла в зажимах. Маленький плазменный цилиндр — размером с пилюлю. А внутри – послание – как письмо в бутылке.

— А если кто-то ответит? — спросил он неожиданно.

— Кто?

— Не знаю. Кто-то. Изнутри волновода. Или из другого времени. Или… ребёнок, который ещё не родился.

Инно пожал плечами.

— Ты сегодня что? Философ?

— Возможно.

На мониторе мигнул сигнал. Подготовка завершена. Времени оставалось меньше часа.

К 12:50 в лаборатории стояла абсолютная тишина.

Даже жевательная конфета Инно исчезла из звукового пейзажа. Никто не пошутил, никто не уронил карандаш. Лишь приборы излучали ровный, почти одобрительный гул. Всё шло по протоколу.

— Подача питания… пошла, — сообщил Инно, не отрываясь от монитора. — Порог держится.

— Волновод стабилен, — отозвался техник за соседним столом. — Капсула активна.

— Готовность каналов? — спросил Вышенков.

— Первый — чисто, второй — в норме, третий — немного плавает, но в пределах допуска, — отчитался Инно.

— Продолжаем.

Теодор кивнул. Он сидел ближе всех к силовому модулю — так было по инструкции. Консоль реагировала на прикосновения чуть медленнее, чем обычно, но параметры были в зелёной зоне. Всё знакомо. Всё логично. Но внутри было странное беспокойство — будто кто-то в соседней комнате дышит слишком громко. Или будто между строк в формуле прячется не тот символ.

— Всё идёт нормально, — сказал он. — Пока.

Вышенков подошёл ближе. В его движениях чувствовалась сдержанная сосредоточенность.

— Мы работаем на полной мощности. Первый прямой запуск на «Зенит». Постарайтесь не ошибиться, коллеги. Сегодняшний день может войти в историю.

— Или в список полупровалов, — пробормотал Инно себе под нос. Теодор услышал, но не отреагировал.

В 12:59 система подтвердила соединение. Волновод готов. Капсула заряжена. Передача сообщения синхронизирована.

— 10… 9… 8…

Каждую секунду, казалось, можно было потрогать пальцами — такие они были плотные, настоящие.

— 3… 2… 1…

Запуск.

Почти беззвучный щелчок — и капсула исчезла. Момент переноса всегда ощущался телом: как будто воздух в комнате кратко меняет плотность, как будто саму гравитацию слегка подменяют на другую.

На экранах — всплески. Энергия пошла. Связь установлена.

— Приняли? — спросил Вышенков.

— Не вижу подтверждения… — сказал техник. — Подождите. Что-то…

Внезапно — глухой треск. В лаборатории мигнул свет. Потом второй — сильнее. Электрический разряд — короткий, но ощутимый. Один из боковых модулей капсулы, установленный в приёмной шахте на Земле, засветился неестественно ярким светом.

— Отход! — выкрикнул кто-то.

Теодора отбросило назад. Он ударился плечом о стол и откатился к стене. Острая вспышка боли в боку. Свет погас на долю секунды, потом снова включился — аварийный, жёлто-красный.

Сирена включилась почти сразу. Кто-то кричал — звук запоздал, как во сне. Датчики показывали перегрузку. Температура в капсульной шахте прыгнула вдвое. В блоке охлаждения что-то закоротило, и из панели пошёл тонкий дым.

Инно уже был у рубильника. Вышенков отдавал команды в транслятор, голос его был сух и бесцветен.

— Всех в безопасную зону. Пятый сектор и луч замкнуть. Проверить гермозамки.

Теодор попытался встать, но мир качнулся. Бок болел, дышать было трудно. Он не понимал, как далеко был от эпицентра. Возможно, если бы сидел ближе, капсула или её отклик разнесли бы его к чёрту.

Он видел, как техника заливает пеной пол в шахте. Как кабели искрят. Как на стене, рядом с основным дисплеем, появляется трещина — тонкая, как царапина на стекле очков.

А потом стало тихо. Почти сразу.

Тревога отключилась. Кто-то сбросил питание. Свет остался только в аварийных лампах.

— Вышли, — сказал Вышенков.

Он смотрел на место, где ещё минуту назад находилась контрольная панель — теперь часть её была обуглена. Он повернулся к Теодору.

— Ты цел?

— Вроде, — прохрипел Теодор, пытаясь подняться.

Вышенков бросил короткий взгляд в сторону сгоревшего модуля.

— Больше никто не пострадал. Только ты был ближе всех. Ты в рубежной зоне был, Зайцев.

Он кивнул. Даже не поблагодарил — не было сил.

Инно подошёл и подал руку.

— Повезло тебе, призрак. Очень повезло.

Теодор поднялся, криво опершись на стену. Он смотрел на обломки. На полу — кусок термопласта. На нём — вдавленные рёбра теплопередатчика. Капсула исчезла. Но что ушло вместе с ней — и что пришло обратно — он не мог сказать. Он знал только одно – следующий раз может стать хуже.

Комната встретила его молчанием.

Не тишиной — именно молчанием. Вещи стояли на своих местах, будто ждали. Шторы чуть дрогнули от сквозняка. За окном — поздний вечер, выцветшее небо, в котором не видно ни одной звезды. Только отблески лабораторных прожекторов, далёкие и искусственные.

Тео сел на край кровати. Майка была в пятнах сажи, ботинок порван, ладонь болела — огромный синяк на суставе. Он поднял руку к лицу: пальцы дрожали, хотя сирены уже давно замолчали. В ушах стояло странное эхо — как будто кто-то шептал в коридоре, но на другом языке.

Он прошёл в камбуз, налил воды. Пил медленно. Казалось, даже вода требует к себе осторожности.

Всё было почти так же, как утром. Только тигель не стоял на плите. И чашки были пусты. И на подоконнике, у кактуса, что-то изменилось.

Он подошёл ближе.

Кто-то подвигал горшок. Самую малость — едва заметно. Но след пыли был в стороне, и кактус повёрнут под другим углом. Почти так, как в тот момент, когда…

…она смотрела в окно.

Он присел. Потрогал подоконник. Тёплый. Но, скорее всего, от заката.

Ему вдруг стало ясно: он запомнил утро не как эпизод, а как присутствие. Оно осталось. Где-то между вещами. Между запахом заварки и складкой на подушке.

«Ты опять его забывал поливать?»

Он усмехнулся.

— Да, забывал, — сказал он вслух. — Я вообще много всего забываю.

Слова отдались глухо в стенах. Но внутри было странное чувство — будто кто-то рядом слушает. Не за дверью, не под кроватью. А именно — рядом. Тихо. По-своему весело. Глядит снизу вверх. Молчит, но ждёт, когда он догадается.

Он прошёлся по комнате. Поставил кружки в раковину. Закрыл книгу. Поднял с пола таблдок и бездумно перелистал пару страниц.

На одной из них — формула, от руки, его почерк. Внизу — приписка. Карандашом. Детским почерком. Он не помнил, чтобы это писал:

«Сообщение пойдёт правильно, если вспомнить о главном. Но нельзя сразу. Это потом.»

Он не сразу понял, что именно чувствует. Это не был страх. Не тоска. Это было как возвращение запаха: детства, листвы, лагерного дождя. Или как музыка, которую слышал только раз, но узнаёшь с первой ноты.

Он лёг не раздеваясь. Смотрел в потолок. Свет не выключал — ему казалось, что так проще будет… если она вдруг снова придёт.

А потом закрыл глаза — и не спал, но не был и бодр.

В этой тёмной грани между явью и сном ему показалось: за стеклом, где отражаются лампы с улицы, на секунду мелькнуло лицо. Смешное. Светлое. Улыбчивое.

«Папа…»

Он не испугался. Он просто выдохнул. И впервые за вечер — почувствовал, что жив.

3. Второе пришествие

Прошло два дня с запуска. Полигон жил напряжённо, будто каждый шаг по коридору давался под счётчик. Один из модулей всё ещё оставался перекрыт, техники обходили зону сгоревшего блока, стараясь не смотреть на следы пожара. В документах всё оформили как «непредвиденный энергетический выброс». Но в головах у всех — было слово «не впервые».

Наобум пришла накануне вечером. Не предупреждала, не звонила — просто постучала, как обычно: два, один два.

Теперь она суе6тилась в камбузе и готовила завтрак по каким-то старинным рецептам двухвековой давности. Делала это с таким видом, будто прожила в этой квартире всю жизнь.

— Они снова не будут включать вентилятор, — заметила она, не поворачиваясь. — Опять будет пахнуть гарью до самого обеда.

Теодор сидел за столом с чашкой чая. Бок поднывал, но он почти привык. После инцидента его оставили «под наблюдением», и он отпросился на пару дней. Официально — восстановление. Неофициально — тишина.

— Нао, — сказал он, не поднимая глаз. — А ты веришь в… временные петли?

— Хорошее начало разговора, — хмыкнула она. — Верю ли я в то, что у нас нет прямой линии, а есть что-то вроде закольцованного сюжета?

— Что-то вроде.

Она села напротив и поставила перед ним тарелку с подгоревшим синтетическим мясом какой-то древней одомашненной птицы.

— Не уверена. Но, если бы кто-нибудь из всех, кого я знаю, оказался в центре такой петли — я бы поставила на тебя.

Он улыбнулся, но криво.

— Я серьёзно.

— Я тоже. Что случилось?

Он помолчал. Потом начал рассказывать.

О недавнем утре. О девочке, которая вошла как домой. О покраске домового, которую она «не одобрила». О том, как знала про его чай, про кактус, про — Мотео. Про игру в «приветствие». Про то, как она ушла, как будто всё было в порядке, и не вернулась.

Наобум слушала внимательно. Не перебивала. Только временами слегка хмурилась, будто бы отмечая, что у неё не получается понять до конца — и не должно получиться.

— Ты думаешь, это… была галлюцинация? — спросил он, когда замолчал.

— Я думаю, что это было настоящее переживание, — мягко сказала она. — Только не обязательно — внешнее. Возможно, это было что-то изнутри. Подсознание. Переутомление. Ты ведь тогда только и говорил про волноводы, про то, как сигналу всё равно, когда он идёт. Может быть, твоё сознание решило попробовать то же самое.

— То есть, я сам вызвал это?.. Создал?

— Может быть. Или не ты. А время. Тоска. Или — надежда. Мы же не обязаны всё понимать, правда?

Она коснулась его руки.

— Я тебе верю. Но пока я, к огромному твоему счастью, не вижу тут маленьких девочек, — она существует только в твоей памяти. И, возможно, в твоём будущем. Или в прошлом.

Он долго смотрел на кружку. На чай, в котором отражалось лицо Нао — перевёрнутое, маленькое, и всё равно родное.

— Я всё жду, что она вернётся, — сказал он.

— Если она существует, — сказала Нао, — она уже вернулась. В тебе.

***

Время в вынужденный выходной бежало совсем незаметно. Вроде бы прошёл час, а уже свет из окна стал тёпло-жёлтым и расплывчатым, как это бывает ранним вечером, когда лампы ещё не включены, но солнце уже собирается уйти. Теодор сидел у окна, листал свои записи — без толку, просто чтобы что-то делать. Наобум на полке читала старую книгу — ту самую, с обложкой в трещинах, которую она привезла из дома.

Они почти не говорили.

Иногда — не потому что нечего сказать, а потому что слова начинают мешать: шорох бумажной пыли, дыхание, слабый скрип дивана — всё звучало достаточно.

Потом раздался стук в дверь.

Не поспешный. Не нерешительный. Точный. Два, один, два…

Наобум подняла голову.

— Ждёшь кого-то?

— Нет, — сказал Теодор и встал.

Он шёл к двери медленно. Почему-то уже знал. Не осознавал, но знал.

Дверь открылась — и она стояла там.

Та же белая рубашка, аккуратно заправленная в синюю юбку. Алый раздвоенный галстук — почти коричневый в сумеречном свете. Волосы чуть растрёпаны. Глаза блестят. В руке — свёрток, обвязанный шнурком.

— Привет, — сказала она. — Можно войти?

Теодор не ответил. Просто отступил в сторону.

Оксана шагнула внутрь. Осмотрелась — всё знакомо, будто не прошло и дня. Но теперь — было иначе: она увидела Наобум.

— Мама! — воскликнула она с такой лёгкостью, будто только что пришла из школы.

Наобум вскочила. Замерла. Теодор заметил, как она сжала край пледа.

— Прости, что так поздно, — сказала девочка. — Я хотела пораньше, но… не получилось.

— Кто ты? — спросила Нао почти шёпотом.

Оксана буквально подлетела и обняла её. Просто — как будто это было в порядке вещей. Как будто Нао действительно была её мамой.

— Всё хорошо, — сказала девочка. — Я не задержусь. Просто хотела… напомнить. Про стекло. Папе нужно не забыть.

Она повернулась к Теодору.

— Помнишь?

Он кивнул, не осознавая. Да. Помнит. Хотя не знает, что именно.

— Ты пришла из… — начал он.

— Из «потом». — Она чуть наклонила голову. — Или из раньше. Смотря как считать. У нас дома говорят, что время — это как лента. А я думаю — как длинная Дорога. Иногда можно идти вдоль. А иногда — поперёк.

Она прошла в комнату, осторожно тронула пальцем кактус.

— Всё ещё забываешь поливать.

— Ты… настоящая? — спросила Наобум. — Или ты…

— Конечно, настоящая, — сказала Оксана. — Просто… не та, какая будет. Я — оттуда, где всё уже случилось. А вы — здесь, где всё только начинается.

На секунду стало очень тихо. Даже радио в коридоре — выключилось. В этой тишине слышно было только, как девочка расправляет шнурок на свёртке.

Она положила его на стол. Бумага слегка хрустнула.

— Тут конфеты. Мамины любимые. Я знаю, что ты их не ешь сейчас, — она посмотрела на Наобум, — но потом будешь. Обещай, что попробуешь.

— Я… — только и сказала Нао едва слышно.

Теодор вдруг почувствовал, как что-то у него внутри сдвинулось. Не боль, не тревога — смирение. Как будто он встал на ступеньку лестницы, которую не видел раньше, и понял: она всегда была здесь.

Оксана осмотрелась по комнате. Потянулась к креслу, достала подушку, хлопнула её и бросила на пол.

— Вот, будет третий стул. У вас всё по-старому — два, а я где? — Она села по-турецки на подушку. — Ладно, пойдёт.

Она посмотрела на них снизу вверх, как ребёнок, который впервые участвует в разговоре взрослых — но знает, что он главный.

— Ну что, мама и папа? — сказала она с широкой улыбкой. — Давайте знакомиться.

***

Тигель тихо кипел. В камбузе пахло мятой, конфетами и ещё чем-то — неуловимым, как будто запах пришёл вместе с Оксаной из другого времени. Тонкий аромат чего-то, что ещё не было.

Тео наливал чай. Наобум доставала ложки. Оксана сидела за столом, покачивая ногой в воздухе, и весело следила, как завариваются лепестки.

— У вас уютно, — сказала она. — Почти так же, как будет потом. Только шторы другие. И кактус всё ещё один.

— Их два. — уточнил Теодор.

— А ты попробуй поливать по расписанию — может, выживет второй, — ответила она с озорной серьёзностью.

Нао уселась рядом. Она держалась спокойно, но взгляд её время от времени задерживался на девочке чуть дольше, чем нужно. Словно она искала подтверждение. Или спасение.

— Ты откуда пришла, Оксаночка? — спросила она. Голос был мягкий, почти материнский, хотя в нём слышалась осторожность.

— Сказать честно? — Девочка сделала глоток. — Я не знаю, как это объяснить. Не совсем отсюда. Но не из сказки.

Она посмотрела на Теодора.

— Ты ведь работаешь с «момент-связью», да? Со сообщениями, которые «без времени». Вот и я — почти как послание. Только не из базы у Юпитера, а из другого… «завтра». Кстати, скоро у вас будет первый удачный запуск, только между городами на Земле.

Теодор не ответил. Он помешивал чай, глядя, как в стакане с лёгким шипением растворяется мятный порошок. Потом сказал:

— Ты говорила… про стекло. Что я должен разбить.

— Ага. — Девочка кивнула, серьёзно. — Но это не сейчас. Потом. Главное — запомни, что иногда, чтобы выйти, нужно что-то нарушить, даже если кажется, что оно нас защищает.

Наобум нахмурилась.

— А как ты узнала… нас? Если ты — из будущего?

— Просто. — Она пожала плечами. — У вас же есть фотографии.

Тишина повисла неожиданно — такая, что даже чайник будто приглушил шум. Оксана продолжила уже мягче:

— У нас дома есть фото. Где вы вдвоём. И кресло это. И подушка с вышивкой. Мама вышила, когда папа… заболел. Вы не узнаете, но она так и будет стоять здесь, у окна.

Наобум опустила глаза. Она медленно отпила из чашки, потом подняла взгляд:

— Скажи… а ты — счастлива, там? Где ты есть?

Оксана на секунду задумалась. Серьёзно. Как взрослая.

— С вами — да. Всегда.

Потом она развернулась к Теодору:

— А ты когда-нибудь делал из старых монет кольцо?

Он удивился:

— В детстве. Один раз. Когда в археологическом были… Из… её называли «пятнашкой». Чудное слово какое.

— Оно было неровное, но очень тёплое. Ты подаришь его. Потом.

Она говорила так уверенно, так спокойно, будто вспоминала, а не предсказывала. И в её голосе не было ничего назидательного — только свет. В этот момент в комнате стало очень тихо. Словно само время замедлилось — чтобы послушать. И тогда Наобум тихо сказала:

— Ты — наша дочь, это серьёзно?

Оксана кивнула. Ни капли торжественности. Просто.

— Да. Только… пока ещё нет.

Потом посмотрела в свой стакан и нахмурившись, заметила:

— Всё, больше не пейте. Остывший чай — как забытая песня. Вроде и что-то помнишь, а петь не получается.

Наобум улыбнулась. Теодор посмотрел на часы и понял, что прошло почти два часа. Он бы не поверил — но цифры не лгали.

— Мне пора, — сказала девочка, поднявшись. — Мне нужно успеть.

— Куда? — спросил он. В голосе не было требовательности — только… взволнованность.

— Прогуляться. И проверить след.

Она подняла с пола подушку, аккуратно положила её обратно в кресло.

— Можно? — спросила она, глядя на Наобум.

— Конечно. Только… — Нао колебалась. — Только вернись.

— Обязательно, — кивнула Оксана. — Я же ещё не всё рассказала. И не всё показала.

На пороге она оглянулась.

— Помните: не все нас защищают. Иногда наоборот — сдерживают.

Она кивнула, как будто всё сказала. Вышла в коридор. Дверь за ней захлопнулась негромко. Ни шагов по лестнице, ни звона лифта — будто мир обошёлся без этих звуков.

Наобум первой подошла к двери и приоткрыла. Коридор был пуст. Даже осветитель над площадкой мигал неохотно, как будто устав от ожидания.

Они вышли вдвоём. Пробежались по коридору, выглянули в сквер. Поздний вечер, серое небо, огни. Пусто. Только чей-то забытый планшет лежал на лавке.

Никого.

Они вернулись домой в молчании. Там всё было по-прежнему. Но чашка, из которой пила Оксана, осталась не на своём месте — её кто-то унёс в камбуз. А рядом — лежал фантик от конфеты, свёрнутый…

— Точно так, как я сворачивала детстве… – удивилась Нао.

Теодор сел. Взял этот фантик. Повернул в пальцах. Потом положил в таблдок под крышку.

Наобум подошла сбоку и обняла его.

— Знаешь, — сказала она. — Я ведь верю. Я не понимаю — но верю.

Он кивнул.

— Надо спросить у комендантов. Наверняка записи о перемещениях будут.

И в тот момент, казалось, за окном мигнул свет.

— А знаешь, что? Не надо…

4. Девочка и прошлое

Первым местом была школа.

Та, что во дворе, для детей сотрудников городка. Теодор, нахмурившись, смотрел на расписание и список групп на экране у вахты. Оксаны в списках не было. Ни в одной группе с начальной по среднюю. Ни даже в подготовительной.

— Вы уверены, что девочка живёт в районе? — спокойно спросил робот из динамика. — Может, она на частном обучении?

Наобум молча кивнула. И тут же замялась.

— Мы… не знаем. Просто она приходила к нам. Несколько раз.

Из динамика раздался сигнал записи новой информации.

— Каким образом приходила? Кто её родители?

— Она не сказала, — ответил Теодор. — Назвала нас папой и мамой.

Из динамика раздался ещё один сигнал записи новой информации.

— Простите. У нас нет такой девочки. Если она и есть — значит, вне системы. Обратитесь в опеку. Или в комитет детства.

Они обошли ещё две школы за пределами городка. Потом — два детских сада. Потом — районный комитет детства.

— Ни одной девочки с таким описанием, — ответил робот у входа, выводя на экран списки. — Галстук раздвоенный красный? Таких форм нет. Может, это была постановка? Шутка или Соцвидео?

— Нет, — сказала Нао. — Она знала нас…

Они вернулись домой поздно. Шли молча.

В коридоре пахло пылью и чем-то чуть сладковатым. Наобум первым делом прошла в камбуз — привычка. Открыла шкаф, заглянула в вазочку для печенья. Пусто. Но на дне — обёртка. Та самая. Свёрнутая в форме сердечка.

Она положила её на стол. Села.

— Мы её не выдумали, — сказала она.

— Нет, — заметил Теодор.

Он вынул из таблдока тот самый фантик от первой встречи. Положил рядом. Два обёрточных следа, две детских тени. От девочки, которой не было в базе.

Он подошёл к окну. Посмотрел на двор.

— Если бы это был сон, — тихо произнёс он, — он бы не оставил чайный след на скатерти.

Наобум кивнула. Она не спорила. Потом достала планшет и начала рисовать — тонкими серыми линиями, как будто записывала что-то важное. Или как будто пыталась удержать.

На следующее утро полигон встретил его запахом неработающей вентиляции. Ощущение было такое, будто всё здесь за пару дней слегка сдвинулось, просело под своим собственным весом.

Вышенков ждал его у входа в главный корпус.

— Сроки не сдвигаются, — сказал он сразу. — Я понимаю: ты пережил инцидент. Но нам нужно твоё участие.

— Я в строю, — кивнул Теодор.

Вышенков посмотрел пристально — будто проверяя, насколько эта фраза правдива.

— Мы меняем конфигурацию. Следующий запуск — междугородний. Новокасим и Техносполь. Земля–Земля. Ближняя дистанция, но с той же капсульной схемой.

— Между городами? — удивился Теодор. — Мы раньше не...

— Именно. Не тестировали на таких «малых расстояниях». Теоретически, стабильность должна быть выше. Практически — пока неясно.

Они вошли в блок управления. Инно сидел у монитора, бледный, с чашкой пустого кофе в руке.

— Привет, призрак, — буркнул он, не оборачиваясь. — Рад, что вернулся. Без тебя все параметры как будто… скучают.

— А где остальные? — тихо спросил Теодор.

Инно замялся.

— Самурика вчера забрали. Не сюда. В терапию, вроде. Не разговаривает. Смотрит в точку.

— Опять капсула? Та, что тогда…

— Её нет. Осколки сняли. Я один кусок себе оставил. На память, — он показал небольшой блестящий фрагмент в кармане — выгнутый, обожжённый, но чистый. — Смотришь на него — и тянет молчать.

В лабораторию зашёл техник с планшетом.

— Подтверждён канал «Н-2». Дата запуска — сегодня, 20:00. Назначен основной оператор — Зайцев.

Теодор машинально буркнул:

— Ясно.

Он подошёл к пульту. Провёл пальцем по панели. Всё было знакомо — до последнего бита. Но что-то изменилось.

Он уже не мог смотреть на эти капсулы просто как на контейнеры. Теперь это были письма во времени. И, может быть, сами люди — просто их содержимое.

Инно поднял глаза.

— Слушай, Тео… Ты ведь говорил, что девочка приходила?

Тот кивнул.

— И ты веришь, что она… не просто так?

— Да.

Инно замолчал. Потом вздохнул.

— Тогда скажи: если бы ты получил послание. Из «потом». От кого-то, кого любишь. Что бы ты сделал?

— Я бы его запомнил.

— Не расшифровал? Не передал?

— Нет. Просто… запомнил. До времени.

Инно посмотрел на него серьёзно.

— Тогда, может, всё это — не ради связи. А ради памяти.

И замолчал.

— Знаешь, я пойду проветриться. Если что – Вышенков заперся в служебном модуле.

Тео вздохнул и уселся за пульт. За час до запуска всё будто бы успокаивалось — и одновременно натягивалось, как перед грозой.

Теодор открыл свой таблдок. Пролистал, не ища ничего конкретного. Просто… двигался по времени назад.

На одном листе — схема переноса. Ниже — приписка карандашом. Детская, не его.
«Не сразу. Сначала между городами. Потом — дальше.»

Он не сразу вспомнил. Потом понял:
Оксана. Это она сказала, почти небрежно, когда ела печенье:

«У вас ещё не было нормального запуска. Первый будет между городами на Земле.»

Он тогда не придал значения. Но теперь…

Новокасим — Техносполь.
Первый запуск внутри земной линии. Первый без перегрузки. Без необходимости «прорывать время».

Он встал. Прошёлся по комнате. За окном — вечер. Лампы мигали. В стекле отражался он сам — уставший, с потёртым воротником и пустыми глазами.

«Я же тебя предупреждала, папа…»

Он закрыл глаза. И, на мгновение, увидел картину не в прошлом, а в будущем. Не воспоминание — а предчувствие. Девочка. Рядом. Молча. Смотрит. Не тревожит — просто ждёт. Он открыл глаза. Поднял руку, тронул панель связи. Ощутил стекло под пальцами. Холод, как на старых оконных рамах. Он вдруг понял: именно это она и имела в виду.

«Иногда стекло — не защита. А граница.»

Он подошёл к пульту. Открыл файл капсулы. Пролистал конфигурацию. Всё правильно. Всё как всегда. Но в этот раз — с ощущением, что кто-то уже был здесь. До него. Или после. И оставил след. И этот запуск — не просто эксперимент. Это ответ. Или вопрос, посланный обратно.

***

20:00.

В лаборатории было почти беззвучно. Даже тумблеры включались осторожно, без обычного щёлканья. Как будто все чувствовали — в этот раз что-то должно произойти иначе. Теодор стоял у главного пульта. Инно — у капсулы, в операторском блоке. Вышенков — в дальнем углу, с планшетом и хмурым лицом. Всё по протоколу.

— Каналы готовы, — отозвался техник. — Новокасим и Техносполь в сети. Погрешность — в пределах миллимикронов.

— Волну держим? — уточнил Вышенков.

— Держим. Давление стабильное.

На экране засветилась тонкая линия траектории. Без перегибов. Без «пульсирующего эффекта», который был почти всегда. Она светилась ровно. Спокойно. Как будто сама хотела быть проложенной.

— Зайцев, высылай.

Теодор посмотрел на дисплей.

Внизу, среди меток, появилось название капсулы: «Н-2.01».

Он положил ладонь на панель. Почувствовал холод. Стекло.

— Старт.

Капсула ушла — так мягко, что он бы не поверил, если бы не сигнал на экране.

Передача пошла.

Секунда.
Две.
Три.

— Есть приём, — сказал Инно. — Полный пакет. Без потерь.

— Повтор? — Вышенков подошёл ближе.

— Всё подтверждено. Задержка — нулевая. Даже компенсацию не пришлось применять.

Тишина.

Настоящая, не аварийная. Молчание удачи. То, которое случается раз в десятки запусков, когда всё не просто работает — а звучит.

Инно обернулся:

— Это оно. Первый чистый.

Теодор не ответил. Он смотрел на экран. Потом на стекло. Потом — в себя.

Он знал: она об этом говорила. Предупреждала. Знала раньше, чем они начали.

И теперь всё сработало. Не потому что расчёты. Не потому что параметры. А потому что где-то, когда-то, кто-то уже верил, что получится.

Он закрыл файл капсулы. Убрал руку с панели. Повернулся к Вышенкову:

— Всё получилось.

— Да, — медленно кивнул тот. — Получилось.

Инно поднял брови:

— Можем открыть шампанское?

— Можно, — сказал Теодор. — Но я бы пока — просто запомнил.

Он обернулся к стеклу. И в отражении — на долю секунды — показалась светлая тень. Сидящая на подоконнике. Молчащая и улыбающаяся.

5. Второй взрыв

В лаборатории было темно и слишком тихо. Теодор сидел в кресле у пульта и в сотый раз смотрел на одну и ту же таблицу: напряжение по каналам, временные метки, температура антенны. Всё — в норме. Всё — предсказуемо. И всё — как будто не живое.

Тестовый запуск на 03:10. Передача сигнала в зону «нуль-связи». Без капсулы — только волновой импульс, замер времени отклика, расчёт поля. Он дежурный. Официально — по графику. Неофициально — потому что после взрыва никто не хотел ночных смен.

Он не жаловался. У него была тишина. И возможность подумать. Лампа над пультом светила жёлтым конусом. Всё за пределами света было серым и чуть мерцающим — как будто лаборатория вспоминала о чём-то своём.

Теодор встал, протёр уши. Посмотрел на экран. В углу — мигающая строка: «Стабильность канала: 0.996». Почти идеал. Почти. Он прошёлся вдоль приборов. Тонкий гул — как будто стены поют под нос. Воздух чуть вибрировал — не слышно, но чувствуется.

И тогда он замер. Дверь в лабораторию была приоткрыта. Хотя он её точно закрывал. Щёлкнул замок, как всегда. Он даже проверил. Дважды. Он подошёл ближе.

И увидел Оксану.

Она стояла у порога, сдержанно, как человек, пришедший в гости, но не уверенный, можно ли входить. Рубашка, юбка, галстук — всё, как прежде. Только на этот раз она была чуть бледнее. И… чуть старше? Или просто увереннее.

— Привет, — сказала она.

Теодор не ответил. Просто смотрел. Не боялся — просто не хотел спугнуть.

— Я хотела посмотреть, где ты работаешь.

Она прошла внутрь. Легко, бесшумно. Коснулась ладонью края стола.

— Тут холодно, — сказала она. — Ты работаешь среди машин. Я бы замёрзла.

Он кивнул. С трудом.

— Ты... снова пришла?

— Угу. Надо было напомнить. Ты ведь почти забыл.

— О чём?

Она посмотрела прямо в глаза:

— Про стекло, папа.

Пауза.

Он выдохнул. Всё, что было внутри — затихло. Ожидание, тревога, усталость — словно перешли в тишину.

Оксана подошла ближе. Поставила на пульт что-то круглое. Монету. С прорезанным отверстием.

— Это кольцо, — сказала она. — Из пятнашки. Ты сделаешь такое потом. Или раньше. Пока неважно.

Он хотел спросить: «Как ты прошла сюда?», «Ты где была?», «Это сон?». Но ничего не сказал.

Она улыбнулась.

— Когда начнётся — не раздумывай.

— А если я забуду?

— Тогда я скажу ещё раз.

Она подошла ближе.

— Ты всё сделаешь правильно. Просто не бойся.

Он закрыл глаза. На секунду.

А когда открыл — её уже не было.

В лаборатории — всё по-прежнему. Свет. Гул. Пульт.

Только на краю панели — лежала монета.

С гладким, аккуратным отверстием по центру.

02:59.

Система просигналила готовность. Чёрный экран терминала ожил зелёными строчками — прокрутка протокола, цифры, поля, допуски. Всё в норме. Всё выверено.
Канал открыт, гравитационный корректор стабилен, приёмная оболочка активирована.

Теодор снова сидел один. Но теперь — с монетой в кармане. Он пару раз нащупал её пальцами. Гладкая. Тяжёлая. Почти тёплая.

Он посмотрел на часы.

03:08.

Осталось две минуты. Рутина. Он делал это десятки раз. Всё здесь — по инструкции. Всё — как и должно быть. Он набрал команду на панели. Подтвердил ввод. Зажглась жёлтая полоса: «Ожидание пускового сигнала». Он знал: капсула не отправляется физически. Это только импульс. Энергетический всплеск, который прорывается через «нуль-связь».

Теодор выдохнул. Посмотрел на стеклянную защиту рубильника. Аварийное отключение. Он никогда им не пользовался. Никто не пользовался.

«Папа… не забудь разбить стекло.»

Он вздрогнул. Не от голоса. От воспоминания.

03:10.

Он нажал «Пуск». Сначала — всё было как всегда. Тонкий писк. Свет на панели. Импульс уходит.

Потом — тишина. Не обычная — внутренняя. Будто в него попал парализующий заряд. Он не слышал себя. Не чувствовал рук. Всё вокруг стало медленным и далёким. Приборы погасли. Свет исчез. Гравитация — ушла.

Он встал — или подумал, что встал — и увидел, что стены исчезли. Пол исчез. Потолок. Панель. Лаборатория. Всё. Он падал, но не вниз. Не в сторону. Просто — из пространства.

Цветов не было. Ни линий. Ни контуров. Только белый, плотный свет, как запорошенное окно, через которое видно только собственное дыхание.

И он был в этом. Один. Навсегда?

Сначала — он пытался кричать.
Потом — звал.
Потом — просто молчал.

Он понял:

— Вот где проходят сигналы. Вот что такое «нуль». Это не «ничего». Это слишком всё сразу. И сознание в нём — не держится. Оно вытекает. Как если бы вода пыталась остаться формой.

Тео начал терять себя.

Он не знал, сколько времени пробыл в этом белом ничто. Может, секунду. Может, тысячу лет. Сначала он был один. Потом — не был даже собой. Просто точка. Мысль без слов. Вопрос, у которого нет даже знака. Он не боялся — страх там не существовал.

Но он чувствовал, что теряется.
Каждая мысль — всё слабее.
Имя — таяло.
Лицо — не вспоминалось.
Смысл — исчезал.
И тогда он услышал голос.
Не снаружи. Внутри.

«Папа…»

Тихо. Совсем. Но с интонацией, которая пробивает любой свет.

«Папа, ты что? Разве можно так забыть?»

Он будто вынырнул. Вспышка памяти:
стол;
лампа;
пальцы;
монета в кармане;

«Папа, разбей стекло. Ты же обещал.»

И он вспомнил.

Он увидел перед собой — не руками, не глазами — рубильник.
Как в лаборатории. Под стеклом. Тот самый, про который она говорила. Который всегда был «на всякий случай».

Он потянулся. Не рукой — какими-то остатками мыслей. Почти без усилия — разбил стекло. Оно разошлось, как первый лёд под жалом паяльника. Без звука.

И он дёрнул рычаг.

Падающий свет. Шум. Воздух. Звук в ушах. Боль в теле. Он возвращался.

Сначала — ладони. Потом — колени. Потом — спина, затылок.
Пол. Холодный. Реальный.
Звук сигнализации. Голоса вдали.
Теодор открыл глаза.

На полу — трещина. Над ним — сгоревшая лампа. В воздухе — гарь. Но он был жив. И снова закрыл глаза.

6. Исчезновение.

Он пришёл в себя без боли. Просто открыл глаза — и увидел потолок.
Белый, ровный, с маленькими вкраплениями светлых пятен — как вода, в которой растворили немного содового порошка. Пахло препаратами, где-то тикали часы, и этот звук был таким земным, таким обычным, что от него защемило в груди.

Он попытался пошевелить пальцами. Получилось. Потом — ногами. Тело слушалось. Медленно, но уверенно. Он был… «здесь».

В боксе было тихо. Он лежал под лёгким тёмно-синим одеялом с электромассажной нитью — стандартный комплект медблока. Справа — монитор, слева — экран с именем. Его фамилия: «Зайцев». Написано прямо рукой, простым стилусом.

Он закрыл глаза. Вспомнил. Или не вспомнил?

Он не мог сказать точно, что именно произошло. Только — белый свет. Падение. Голос. И… монета в кармане.

Он сунул руку под одеяло — медленно, осторожно. Нащупал карман. Ничего.

Монеты не было.

— Живой, значит, — сказал знакомый голос.

Он повернул голову.

В кресле у окна сидел Вышенков. Строгий халат, в руке — кофе, белый след от браслета на пустой руке. Он смотрел на Теодора оценивающе, без радости и сожаления.

— Прогноз был… не очень. Но ты упрямый. Или просто не хотел бросать дело.

Вышенков встал, подошёл ближе.

— Ты что-нибудь… помнишь?

— Почти ничего, — сказал Теодор. — Только голос.

— Чей?

Он не ответил.

Шеф кивнул, как будто понял.

— Никому не говори. Пока. И вообще… Потом решим, что с этим делать. И с тобой.
Он задержался на секунду у двери.
— Кстати. Когда мы тебя вытащили — ты сжимал что-то в кулаке. Думали — зажим или контакт. А это… что-то из археологии. Переквалифицироваться решил?

Он достал из кармана предмет и положил на тумбочку.

Монета. С отверстием посередине. Аккуратно отполированная.

«Из пятнашки».

Вышенков не спросил, откуда она. И Тео не ответил. Он просто смотрел на неё.

И думал:
«Значит, всё было. Всё — по-настоящему.»

***

Он не слышал, как она вошла. Просто в какой-то момент повернул голову — и она уже была здесь. Стояла у окна, смотрела вниз, на внутренний двор корпуса. Руки в карманах плаща, волосы чуть растрёпаны. Вид уставший, но собранный — как всегда, когда она не знала, как справляться с чувствами и предпочитала держать их внутри.

Он не произнёс её имени.

Она обернулась. Их взгляды встретились — и в эту секунду не понадобилось ничего больше. Ни слов, ни объяснений.

Она подошла. Села на край кровати. Положила руку на его.

— Ты жив, — сказала она просто.

Он кивнул.

— Ты пришла.

— Сначала не пускали. Потом сказали: «пришёл в себя». Я не поверила. Потом увидела — ты лежишь, дышишь, щуришься на лампу, как всегда.

— Не всегда, — тихо сказал он. — Сейчас — по-другому… чуть-чуть.

Она чуть улыбнулась. Потом нахмурилась.

— Я думала, ты... — она не договорила. — После сбоя. После того, как ты стал… Я не знала, вернёшься ли ты вообще.

— Я и сам не знал, — сказал он. — Мне… сказали. Что делать.

Наобум посмотрела пристально:

— Кто?

Он закрыл глаза.

— А это ты уже знаешь.

Она молча сжала его пальцы. Долго сидела, ничего не говоря. Потом достала из кармана платок. Протянула.

— Я видела фантик, — сказала она. — Тот, старый. В шкафу, в чайной коробке. Я его не клала туда. И ты — не мог.

Он слабо улыбнулся.

— Она умеет возвращать.

— И ты хочешь вернуть её?

Он замолчал. Потом, почти шёпотом:

— Нет. Я хочу… чтобы она осталась.

Она кивнула.

— Тогда сделаем всё, что сможем. Вместе.

Они так и сидели рядом. Молча. А за окном пошёл первый снег и ложился тонким слоем на крыши городка — будто мир начинал новую страницу. Без надписи сверху. Только с тёплым пятном внизу, где два человека решили больше не теряться.

***

Ночью Теодор проснулся внезапно. Без причины. Не от шума, не от боли. Просто — проснулся.

В окне — темно. Только свет фонарей отражался в круглом окне. Комната была тиха и жива одновременно — как бывает только в детстве, когда просыпаешься и знаешь, что мама рядом, и всё можно переждать до утра.

Он сел. Прислушался, потом встал. Подошёл к двери и открыл её тихо. В коридоре — пусто.

Но на полу, у стены — сидела Оксана.

Тихо обняв колени, смотрела на дверь и улыбалась. Как тогда, когда она в первый раз вошла в дом — будто знала, куда идёт.

Он не удивился, просто вышел в коридор и сел рядом.

— У тебя всё получилось. Только помни: ты не один. Даже когда будешь думать, что один — не верь себе.

Он хотел спросить: «Ты уйдёшь?»
Но не стал.

Она повернулась. Положила ему на ладонь вторую монету. Гладкую с отверстием.

— Теперь это парадокс, — сказала она. — Тебе придётся с ним жить. Но теперь и ты тоже парадокс. Живи с этим.

И исчезла. Не ушла, не растворилась — просто перестала быть видимой. Как мысль, которую не удержал, но уже отвлёкся.

Выписали Тео только на утро седьмого дня. День был тихим и ясным.

Тео зашёл в квартиру, прошёлся по комнатам, – в камбзе остывал тигель с водой, наверное, Нао недавно ушла. Он вытащил из кармана и положил рядом две монеты, абсолютно одинаковые, до молекул. Как знаки на карте, которую ещё не придумали.

Он смотрел на них, не касаясь. Как будто ждал, что одна из них скажет: «Вот я, это я — настоящая». Но они молчали. И молчание было честным.

Тео открыл таблдок, перелистнул на чистое место и написал в углу:

«06.03. 5:20. Она была. Опять.»

Потом задумался. Подумал, зачеркнул слово «была» и заменил:

«Она — есть.»

Он встал. Подошёл к окну.

Во дворе медленно шёл снег. Детвора каталась на сноубордах между сугробов, как сигналы — от станции к станции. Всё было обыденно, мирно. Но он знал — это уже другой мир. Потому что в этом мире девочка, которая ещё не родилась, уже оставила в этом мире его.

Он взял обе монеты. Положил их в карман. Вернулся к столу. Написал в блокноте:

«Она не из будущего.
Не совсем.
Как будто кто-то когда-то — очень сильно любил.
И любовь пошла обратно.
Через стекло.
Через время.
Через всё.»

Он закрыл таблдок. В кармане его крышки лежал фантик. Самый первый. Свёрнутый в сердечко.

Он не помнил, чтобы оставлял его тут. Но теперь — не удивился.

7. Ответ


Обычное утро началось с шума пластикового робота, падающего на пол, и тихого смешка из-под стола.

— Попалась, — сказала Наобум, поднимая игрушку.

Маленькая Оксана — светловолосая, взъерошенная, в пижаме с кроликами — сидела под кухонным столом, сосредоточенно ловя солнечного зайчика на скатерти.

Тео наливал чай. Спина побаливала, и он теперь двигался медленнее, чем десять лет назад. Но в этом движении было больше тепла. На кухне пахло мятным натуральным грушевым вареньем и жареными гренками. Всё было очень просто.

— Опять домовой не выключил печь, — пробормотала Нао, хлопая по кнопке. — Один день без дыма — это вообще достижимо?

— Мы же договорились, что дым — это символ уюта, — усмехнулся Тео. — Особенно по пятницам.

Она посмотрела на него с притворной строгостью.

— Сегодня среда.

— Тогда у нас уютный аванс.

Он поставил чашки. Девочка выползла из-под стола и уселась рядом, хлопая ладошками ноге мамы.

— Конфкетку? — спросила она с важностью.

— Если не будешь дёргать кактус, — ответила Нао.

Тео достал из вазочки старую натуральную карамель в бумажной обёртке. Таких уже не продавали. Он хранил эти фантики, аккуратно расправленные, как память. Осталось несколько. Подал конфету дочке. Та взяла её с самым серьёзным выражением лица. Нао села рядом. Положила руку на его плечо.

— Сегодня ведь… дата, — сказала она тихо.

— Да. — Он не смотрел на календарь. Не нужно было. Он знал.

Десять лет. Ровно.

— Думаешь… она помнит?

— Я думаю — мы помним. Этого достаточно.

Они молчали. Девочка играла на полу, строила из деталек домового какую-то башню и напевала что-то своё.

— Мы тогда боялись, что забудем, — сказала Нао.

— Но не забыли, — ответил Тео.

Он взглянул на окно. Свет был чистый, с лёгкой пылью — как на старой фотографии.

Мир — обычный. День — как день.
Но внутри этого утра жило то, что однажды изменило всё.

Стук в дверь был тихий. Два, один, два. Как привычка.

Они переглянулись. Тео немедленно выбежал  из камбуза, вытирая руки о комбинезон. Спрашивать кто там, не стал.

На пороге стояла она.

Та же форма. Та же белая рубашка, синяя юбка, красный раздвоенный галстук. Волосы — чуть растрёпанные. В руках — бумажный свёрток, перевязанный шнурком. И взгляд — тот, который знают только отцы.

— Привет, — сказала она, словно просто вернулась с прогулки.

Он не ответил. Не мог. Сердце вдруг стало легче, чем когда-либо.

— Я подумала, что ты мог забыть, — сказала она. — А это было важно. Ты ведь был тогда капитаном, помнишь?
Море, чай в термосе, и ты притворялся Немо Вандером. А я говорила: «Незнакомец, мне кажется, мы виделись в другой жизни».

Он закрыл глаза и видел эту сцену, как тогда. Тогда — он не поверил. Теперь — не нужно было.

— И ещё, — сказала она, немного смущённо. — Про стекло. Ты помнишь? И ты всё сделал. Спасибо.

Он открыл глаза. Сделал шаг вперёд. Но не прикоснулся.

— Ты ведь…

— Да. Это была я.

Она кивнула. Не как ребёнок, а как та, кто дошла до конца круга.

— Тогда я ещё не родилась, — сказала она. — Но мне надо было прийти. Потому что, если бы не ты, меня бы не было.

— Ты вернулась, чтобы спасти меня?

— Нет. — Она улыбнулась. — Я… просто… была рядом. Как могла.

Она достала из кармана фантик. Положила на полку у входа.

— Всё замкнулось, папа. Ты сделал всё, что нужно. Теперь — я могу уйти. Не бойся, это не страшно! Я уже много раз уходила…

Он хотел сказать: «Останься», но знал — нельзя.

— Там… в камбузе, — он кивнул в сторону, — ты. Маленькая совсем. Спит в кресле.

— Я знаю, — сказала она. — Я себя помню.

Она посмотрела ему в глаза — прямо, спокойно.

— Ты теперь понимаешь?

Он кивнул. Медленно.

— Я понимаю. Всё.

— Тогда прощай. И… привет. Снова.

Она развернулась, шагнула за дверь. И исчезла. Без вспышек. Без следа. Просто — ушла из времени. Навсегда.

Когда Теодор вернулся на кухню, Наобум уже держала дочку на руках. Оксанка сонно теребила мамину пуговицу и прижималась щекой к плечу.

— Это была она? — спросила Наобум тихо.

Он кивнул.

— Та же… Всё та же. Только… не та. Из другой петли. Из того времени, когда она ещё не родилась. Но уже знала нас.

Нао села. Осторожно опустила девочку в кресло. Ребёнок не проснулся — только шевельнула рукой, как будто ловила во сне кого-то.

— Значит… она пришла из будущего, когда ещё не существовала?

— Не совсем. — Тео сел рядом. — Я думаю… она не просто пришла. Она отозвалась. На нас. На то, кем мы были… или кем стали.

Он взял фантик, который девочка оставила на полке, развернул его. Там — знакомая надпись, та же, что была однажды в блокноте:

«Теперь ты не забудешь. Правда?»

Он сложил фантик снова и положил его в коробку, где хранились все предыдущие. Они больше не были странными обёртками. Они стали письмами из будущего, которое не случилось.

— Как ты думаешь, — спросила Наобум, глядя на спящую дочь, — она когда-нибудь вспомнит?

— Не знаю… Если вспомнит, то не умом. А кто же знает, что будет ещё через десять лет? Что заставит девочку однажды постучать в чью-то дверь?

Они молчали.

Девочка посапывала, уткнувшись в подлокотник. На её запястье висел тонкий браслет с подвеской в форме двух монет. Наобум вдруг сказала:

— Знаешь… Я всегда верила, что память — это не то, что мы храним. А то, что возвращается к нам, когда нужно.

Теодор кивнул.

— Она вернулась. И теперь — ушла.

— Но осталась, — возразила Нао. — Она здесь и с нами. И навсегда!

Поздним вечером в квартире стало особенно тихо. Наобум спала на полке, уронив книгу на пол. Теодор осторожно подобрал книгу, положил на подлокотник, и накрыл жену пледом.

Оксанка — их дочь — устроилась в углу у окна, свернувшись в кресле. За окном падали первые снежинки. Падали медленно, как сигналы, блуждающие по небу в поисках приёмника. Луна вынырнула из-за края дома и легла на пол светлым прямоугольником.

Тео стоял в дверях кухни и смотрел. Он не ждал чуда. Не просил повторения. Он просто был благодарен. За то, что теперь всё — как должно. Что петля закрыта. Что девочка, которая однажды спасла его, теперь просто спит в кресле. Без галстука, без тайн. Рядом.

Он подошёл к ней. Осторожно убрал прядку со лба. Она что-то пробормотала сквозь сон и прижала ладонь к щеке. Он сел рядом. Молча.

И остался так, пока ночь медленно превращалась в утро.