Притча о Пустой деревне, мальчике и пулемете

Притча о Пустой деревне Мальчике и Железном Звере


В покинутой деревне, где ветер гулял меж покосившихся изб, а в окнах без стёкол гнездилась лишь тишина, жил один маленький мальчик. Не то чтобы совсем один – в деревне были  одичавшие и пугливые куры, да старая собака с мудрыми, грустными глазами. Но людей не было. Ушли. Куда? Зачем? Мальчик не помнил. Деревня была его миром, большим, пустым и молчаливым.

Однажды, роясь в полуразрушенном сарае за последней избой, где пахло прелым сеном и ржавчиной, он наткнулся на что-то тяжёлое, холодное, укрытое толстым, колючим брезентом. С трудом стащив покрывало, мальчик замер. Перед ним лежал Зверь. Не живой, но и не мёртвый. Длинный, чёрный, с блестящим стволом, похожим на безглазую змеиную голову, и странными рукоятками. Пулемёт.

Он не знал его имени, не ведал его предназначения. Для него это была Диковина. Самая удивительная вещь в его пустом мире. Тяжёлая, сложная, загадочная. Он трогал холодный металл, проводил пальцами по ребристому стволу, пытался понять хитроумные задвижки. Это заняло его на многие дни. Он притаскивал Зверю воду в жестяной банке (потому что все живое пьёт), делился с ним краюхой чёрствого хлеба (потому что все живое ест), разговаривал с ним шёпотом, нарушая вековую тишину сарая.

Зверь молчал. Всегда. Его молчание было глубже тишины деревни. Оно было пустым и бездонным.

Мальчик начал играть. Сперва осторожно, потом смелее. Он представлял, как Зверь оживает, как он рычит и плюётся огнём, как он защищает их деревню от невидимых врагов, которые, наверное, и прогнали всех людей. Он ложился рядом, прицеливался в щель в стене сарая, в воображаемые цели в пустом поле. Его пальцы привыкли к форме рукояток, к холодному прикосновению спускового крючка. Это стало ритуалом, игрой в могущество в мире полного бессилия.

Однажды, когда солнце стояло в зените, заливая сарай пыльными лучами, а тишина нависла особенно тяжело, мальчик, как обычно, прильнул к Зверю. Он долго целился в ворону, сидевшую на покосившемся заборе. Пальцы знали движения. Надавить тут. Потянуть вот так. Это была часть игры.

Он надавил.

Мир взорвался.

Невыносимый, чудовищный грохот, от которого содрогнулись стены сарая, и, казалось, само небо, вырвался из чёрной пасти Зверя. Струя огня и дыма ударила в стену, превращая гнилые доски в щепки. Пули, как бешеные осы, завыли, рикошетя от камней, вонзаясь в землю. Грохот бил по ушам, по сердцу, по самой душе мальчика. Он в ужасе отпрянул, но его маленькая рука, скованная инерцией игры и внезапным ужасом, все ещё сжимала рукоять.

Казалось, это длилось вечность. На самом деле – мгновения.

Зверь умолк так же внезапно, как и зарычал. В сарае воцарилась оглушительная, звенящая тишина, гуще прежней в тысячу раз. Её заполнял только едкий дым, запах гари и пороха, да тихий, прерывистый всхлип мальчика. Он сидел на земле, прижавшись спиной к стене, глядя расширенными от ужаса глазами на дымящегося Зверя и на огромную, страшную дыру в стене сарая, открывавшую вид на все ту же пустую, безмолвную деревню.

Никто не прибежал на шум. Никто не окликнул его. Никто не спросил, что случилось. Ни одна дверь не распахнулась. Только испуганная ворона сорвалась с забора и улетела прочь с карканьем, которое тут же растворилось в безразличном воздухе.

Мальчик сидел и дрожал. Дрожал от страха, от одиночества, внезапно ставшего таким огромным и ледяным, что он, казалось, заполнил весь мир. Он смотрел на Зверя, этого холодного, бездушного спутника своих игр, и впервые увидел в нем то, что всегда было скрыто под завесой неведения: не диковину, не игрушку, а Абсолютную Пустоту. Пустоту, которая только что грохотом и огнём подтвердила, что вокруг – лишь эхо, и нет никого, кто услышит его плач или его выстрелы.

Он поднялся. Не глядя на Зверя, вышел из сарая. Солнце светило по-прежнему ярко. Деревня стояла по-прежнему пустой. Но что-то внутри мальчика сломалось навсегда. Он понял, что сила Зверя – это не защита, а лишь ещё большая пустота, ещё более громкое эхо его собственного одиночества в мире, где некому сказать: "Стой. Не трогай. Это опасно". Где некому услышать ни выстрел, ни плач.

Дни после Рыка Зверя текли, как густая, холодная ледяная крошка по осенней реке. Мальчик почти не выходил из избы. Скудная еда – горсть сушёных грибов, последнее найденное яйцо – лежали нетронутые. Он сидел на полу, обхватив колени, и смотрел в пустоту, где ещё казалось, стоял грохот. Старая собака, его молчаливый товарищ, тыкалась мордой ему в руку, но он не гладил её. Тишина деревни, всегда бывшая его данностью, теперь звенела в ушах предсмертным гулом того выстрела. Она была не просто пустой – она была мёртвой. И он понял: он не может остаться в мёртвой деревне, которую сам же осквернил страшным эхом.

Мысль пришла не сразу. Она проросла из страха, из одиночества, ставшего невыносимым, из странного чувства вины перед молчаливыми стенами. И ещё – из жгучего осознания: Зверь был единственным, кто ответил ему в этом мире. Ответил огнём и грохотом, но ответил. Это была ужасная, извращённая связь, но она была единственной.

Он встал на рассвете. Движения были медленными, будто скованными невидимыми цепями. Он надел все, что у него было: грубо залатанные брюки, две рубахи, огромную телогрейку. Заткнул за пояс нож с тупым лезвием. В мешок из грубой ткани, служивший ему и подушкой, и хранилищем, он сунул: жменю сушёных грибов и морщинистых ягод рябины, кусок чёрствого, как камень, хлеба, маленький свёрток с драгоценной солью, пустую жестяную банку – для воды.

Он вышел во двор. Воздух был колючим, предрассветным. Старая собака подняла голову, вопросительно глядя на него. Мальчик подошёл к колодцу, с трудом вытянул ведро. Пил долго, жадно, прямо из ведра, вода стекала по подбородку на телогрейку. Потом умыл лицо ледяной водой – резко, грубо, смывая не столько грязь, сколько остатки сна, остатки нерешительности. Он не взглянул на собаку. Не оглянулся на избу, где провёл столько одиноких дней и ночей.

Он направился к сараю. Страх сжал горло, но ноги несли его вперёд. Ему показалось, что запах гари все ещё висит в воздухе. В полумраке сарая Зверь лежал там же, холодный, безмолвный, чёрное жерло его ствола все так же смотрело в огромную дыру в стене, на бледнеющее небо.

Мальчик подошёл. Он не смотрел на разрушение, на щепки. Он смотрел на Зверя. Не как на игрушку, не как на диковину. Как на страшную, пустую силу, единственную, что у него осталась.

Он сбросил мешок. Подобрал брошенный промасленный брезент. Пулемёт был тяжёлым, но не запредельно. Он поднял его, почувствовав знакомую тяжесть холодного металла в руках,обернул Зверя брезентом, стараясь скрыть страшную форму, и крепко перевязал верёвками. Получился уродливый, громоздкий свёрток. Он привязал к нему длинную прочную верёвку, сделав из неё петлю-лямку.

Мальчик взвалил свёрток за спину, пропустив лямку через плечо и под мышку. Вес давил, заставлял сутулиться, но не ломал. Он пошатнулся, сделав первый шаг. Потом другой. Вышел из сарая.

Солнце только показалось над краем леса, окрашивая пустые окна в кровавый свет.

Он не оглянулся. Он пошёл по пыльной дороге, ведущей из деревни.  Он нёс на себе не оружие, а воплощённое эхо своей пустоты, свою новую, страшную реальность. Он уходил не к чему-то, а от чего-то – от гробницы, от безмолвия, которое больше не мог выносить. Но тишина шла за ним, вшитая в складки брезента, в холод металла у него за спиной. И единственным ответом миру теперь был только рык Железного Зверя, который он нёс, как проклятие и как единственную правду своего существования.

Дорога уходила вдаль, в неизвестность, а его маленькая, согнутая фигура с чудовищным грузом за спиной медленно растворялась в утреннем тумане, оставляя позади окончательно мёртвую деревню.

Мораль: Иногда, чтобы убежать от бездны, человек хватается за самое страшное, что находит в ней. Он уносит это с собой, надеясь, что тяжесть оружия заменит тяжесть одиночества. Но оружие молчит, пока не заговорит, а одиночество шепчет без перерыва, даже под грохот выстрелов.
Истинный побег – не в смене места, а в умении оставить пустоту позади, не взяв её с собой как единственный груз.