Что наша жизнь?

Что ни толкуй Вольтер или Декарт — мир для меня – колода карт.
                «Маскарад». Михаил Лермонтов

…карты и карточная игра в конце XVIII и начале XIX века… сделались своеобразной моделью жизни.
                Ю.М. Лотман

Понять, отчего наши академические педагоги отказались исполнять такой хлопотливый заказ, было несложно. Но нам с Егором он пришёлся как нельзя кстати: были каникулы, и мы активно искали какую-нибудь подработку. Заказчик через своего мажордома велел нам очистить от мусора недавно выкупленную квартиру, восстановить лепные украшения и росписи потолка. Кроме того нам предстояло любыми способами отреставрировать основательно раскуроченный витраж эркерного окна, и убрать лишние кладовки и антресоли, устроенные по всем тёмным углам прежними обитателями.
Были девяностые, и разрухой сложно было кого-нибудь удивить. Но наблюдаемая здесь мера беспорядка была близка к «тепловой смерти» этой квартиры, закономерному итогу, к которому приходит любая замкнутая система с течением времени. С потолка свисали электрические провода, пол был покрыт густым слоем строительного и бытового мусора, и повсюду толпились вещи – то ли брошенные былыми хозяевами, то ли случайно забытые в спешке. Наверное, нечто подобное могли лицезреть хуторяне из гоголевского «Вия», когда их церквушку после некачественной работы Хомы оставила нечистая сила. Но отсюда она уходить и не собиралась, хотя мы с Егором не халтурили и трудились на совесть.
Первое, что нам удалось увидеть из наличествующего здесь антиквариата – было огромное напольное зеркало в фарфоровой раме, соединённое с тяжеленной приставной тумбой. На всякий случай я посоветовал Егору в него не смотреться, памятуя о зеркале из усыпальницы графа Дракулы, угрожавшее проклятием всякому, узревшему в нём своё отражение. Это зеркало было некогда приобретено купцами Брусницыными, и после череды несчастий с домашними было спрятано, но спрятано ненадёжно, к тому же подоспевшие революционные события определённо дали этому злосчастному предмету второй шанс продолжить свою губительную историю. Зеркало часто меняло хозяев, кочуя по клубам и предприятиям, пока, наконец, не затерялось где-то в недрах городских коммуналок.
Впрочем, были среди антикварных вещей, предназначенных на выброс, и вполне заурядные, типа чугунных угольных утюгов или латунных керосиновых ламп. Но когда мы добрались до антресолей, на которых можно было подниматься в человеческий рост, здесь нас ждали ещё более любопытные находки. Среди разных бумаг, старых газет, ржавых связок ключей, всяких безделушек и оловянной посуды, обнаружилась странная колода игральных карт, зажатая в небольшом ручном прессе непонятно зачем. Таких карт мы ещё не видели и даже о таковых никогда не слышали. Вместо привычных пик, трефей, червей и бубей, игральные карты были украшены розочками, щитами, жёлудями и бубенчиками. И карточные персонажи изображались не инверсивно отражёнными половинками, а целыми фигурами, скорее всего, раскрашенными вручную.
Егор взял колоду, перетасовал её и последовательно выбросил на столешницу пылящегося здесь ломберного столика три карты. Неизвестно столько времени провёл на антресоли этот ломберный столик, потерявший за свою азартную жизнь все четыре ноги, но, очевидно, он повидал немало переломанных судеб, утраченных надежд и горьких разочарований.
– Что наша жизнь? Игра! Добро и зло, одни мечты… – пропел Егор начало арии Германна из оперы «Пиковая дама» и посмотрел на меня так, словно ожидал аплодисментов. У Егора был хороший голос и безупречный слух, однако где-то в глубине у меня скользнула мысль, что он зря потревожил старинные карты. Я недовольно покачал головой – и аплодисментов, разумеется, не последовало.
Наверное, поверхность этого ломберного стола помнила о тысячах и тысячах карточных комбинаций, и сотни германнов и чекалинских с замиранием сердца следили за тем, какая карта выпадет из колоды. Но никогда ещё карты не поднимали с этого искалеченного столика столько пыли, пробудив не только его спящую поверхность, обтянутую добротным зелёным сукном, но и обозначив пролог удивительной истории, соединившей в себе мистику и реальность.
Три выброшенные Егором карты легли на столик последовательностью из двух чёрных семёрок и красной десятки с изображением причудливых бубенцов, выстроенными двумя рядами друг напротив друга.
– Э-э! Сразу видно, что не был ты знаком ни с графом Сен-Жерменом, ни со старой графиней. Угадал лишь одну карточку из счастливой последовательности. Поэтому давай-ка я заберу у тебя эту колоду, чтобы ты, случаем, не отправился вслед за Германном.
Но только я успел спрятать колоду в карман, как внизу послышались гулкие шаги, удивившие нас обоих. Работая в квартире, мы всегда запирали дверь на засов, и проникнуть внутрь можно было исключительно с нашей помощью и никак иначе, если, конечно, не забираться сюда по водосточной трубе.
– Это к нам Азазелло пожаловал, выйдя из того зеркала, что стоит в комнате у входа. Азазелло, помнится, всегда появлялся из зеркала, – съёрничал Егор.
Мысль Егора мне не понравилась. О мистических свойствах зеркал я много читал и слышал. Естествоиспытатель и философ эпохи Возрождения Парацельс даже считал зеркала порталами в иной мир, откуда тени могли проникать к людям, преодолевая пространства и тасуя времена, словно карточную колоду. Присутствие в квартире гостей никакими рациональными доводами объяснить было невозможно, но размышлять об этом у нас не было ни желания, ни времени. Ситуация обязывала нас спуститься с антресолей и выйти к странным гостям навстречу.
А их оказалось трое: мужчина в красной спортивной футболке с номером «10» и две девочки в белых блузках и чёрных джинсах.
– Вот я шёл с дочками мимо, – начал спортивный мужчина, – и решил зайти. Здесь была наша коммуналка, и мы проживали в одной из комнат.
– Прекрасно. Мы-то чем вам обязаны? – спросил Егор, – не ностальгия же по утраченной жилплощади привела вас сюда.
– Да нет, конечно. Переезжая, мы так торопились, что в спешке оставили здесь кое-какие свои вещички.
– Относительно имущества прежних жильцов нам не было дано никаких указаний. Мусор мы отсюда вынесем, а все находящиеся здесь вещи разместим в коридоре, и будем ждать распоряжений от хозяина квартиры, – отрезал Егор.
– Да мы хотели забрать отсюда сущую безделицу. Не находили ли вы такую затрёпанную колоду картишек? Любили мы прежде с дочками этими картишками в дурачка, знаете, перекинуться.
«Десятка» не внушала мне никакой симпатии, более того, было в его ужимках что-то предательски зловещее. Цифра на его футболке заставляла меня задуматься о выброшенной Егором карте с красными бубенцами, но и девочки, которые были им рекомендованы как дочки, были ничуть не проще. На их блузках ясно читался вышитый акроним с цифрой «7», а пуговицы и заклёпки на джинсах также несли на себе обозначение «семёрки», предварявшие «десятку» в знакомой нам карточной комбинации.
– Никакую колоду мы здесь не находили, – вмешался я в разговор. – А весь хлам с антресолей мы уже выкинули, как нам и было велено. Так что идите и разбирайтесь с новым хозяином, если он вообще пожелает вас слушать.
Псевдоспротсмен сделал недовольное лицо, но спорить с нами не стал.
– Хорошо-хорошо, – выпалил он скороговоркой, – как знать, может, ещё свидимся.
– Да, идите и объясняйтесь с нашим работодателем, наше дело маленькое, мы всего лишь – наёмные работники, и не уполномочены влезать в имущественные споры, которые нас вообще не касаются, – заключил Егор и насильно повёл их к выходу. Открыв щеколду, он выпустил наших гостей наружу, после чего снова вставил щеколду в паз и не только проверил качество дверной задвижки, но и для надёжности закрыл дверь квартиры на ключ.
«Знал, наверное, гад, что колода в моём кармане», – подумал я и снова залез на антресоли, чтобы приискать там какую-нибудь коробку под свою находку.
К удивлению я отыскал там несколько предметов, специально предназначенных для хранения карт. Сначала моё внимание привлёк трёхсвечный канделябр с двумя полостями под карточные колоды, затем я нашёл бронзовую шкатулку, разделённую сетчатой перегородкой и украшенную эмалью с изображением трефового короля. Однако решил-таки остановиться на небольшой деревянной коробочке, которая как нельзя кстати пришлась впору найденной колоде, словно та была предназначена единственно для неё.
К картам я совершенно безразличен, как и ко всем прочим азартным и неазартным играм. Равнодушен к игре и весь мой ближайший дружеский круг. Но найденные карты пришли ко мне из совершенно другого времени, скорее всего, ими пользовались на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков, времени, считавшегося в европейской историографии романтическим веком.
Конечно, наше практичное время ни в чём не сочетаемо с тем, романтическим, наполненным идеалами избранности, удачи, индивидуальности и соперничества с судьбой. Неудивительно, что присущий романтическому веку культ исключительности, когда человек ощущал себя в центре мироздания, грозил ему пагубой картёжной игры, где присутствовало всё, что так было мило романтикам: магическая атмосфера, падения и взлёты, символы и таинственные знаки. Человек всецело погружался в гибельную карточную стихию, в стихию сильных эмоций, к которым так был взыскателен декоративный романтический век. Очень точно описал такое зависимое состояние «романтика» Александр Блок из современного ему Серебряного века, который, по сути, являлся непосредственным эхом того, «романтического» времени, окрашенного зелёным сукном судьбоносного ломберного стола.

Ты – божий день. Мои мечты –
Орлы, кричащие в лазури.
Под гневом светлой красоты
Они всечасно в вихре бури.
Стрела пронзает их сердца,
Они летят в паденьи диком…
Но и в паденьи – нет конца
Хвалам, и клёкоту, и крикам!
Я в том времени был бы совершенным изгоем. «Что-то недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих», – с этой цитатой из бессмертного романа согласился бы любой из сотоварищей Чекалинского – беспощадного гения ломберного стола. Сейчас это сложно себе представить, но моделью пристойного поведения в то время являлось не только молчалинское благонравие. Подчас, расположение общества заслуживалось всего лишь специфической репутацией «приятного игрока», являющегося, в сущности, бессмысленным и злостным бездельником. К чему склонялся этот «приятный игрок», глядя, как по прихоти своенравной судьбы появляются карты на зелёном сукне, хорошо известно. Подчас он доверялся мистической диалектике бытия, порой рассчитывал на незыблемые предопределения рока, но чаще всего верил в непогрешимость своего интуитивного начала, способного преодолевать воления сверхъестественных сущностей, довлеющих над тем, как ляжет та или иная карта.
Честно говоря, я всегда опасался романтиков, идеалистов и праздных мечтателей. Их ожидания никогда не сбываются, а обманутый в своих надеждах человек бывает просто непредсказуем, с которым очень тяжело иметь дело. Хотя трудно не согласиться с мыслью философа и публициста Бориса Парамонова, что «опасна сама структура монистически ориентированного духа, а не содержательные его наполнения».
И в этом плане мне особенно интересен Гоголь, сущностно причастный к идеалам романтического века, но, в отличие от прочих, не имеющий разрушительного пристрастия к картам и безучастный к происходящему за карточным столом, причём, счастливо избежавший за это общественного порицания.
Из чистого любопытства я пересмотрел все карточные листы, стараясь найти в них нечто такое, что смогло подвигнуть подосланную к нам троицу для изъятия найденной нами колоды. Лица всех карточных персонажей были изображены очень условно, как, впрочем, и сами фигурки, которые не несли в себе никакого определённого символического значения. Но странность в них всё же была: я никак не мог запомнить ни одного лица из этих картинок, несмотря на всю мою хорошую зрительную память художника. Все лица казались то схожими друг с другом, то мне они кого-то напоминали, то вообще напрочь исчезали из памяти. Несколько раз я возвращался к одним и тем же изображениям, только фантазия и память всё равно продолжали делать одно и то же – или мною всё вдруг забывалось, либо, напротив, рождалась целая галерея различных образов, знакомых и незнакомых, в которых запутывалось прошедшее и настоящее. Однако узнавание, если такое всё же случалось, длилось совсем недолго: знакомые черты за какое-то одно мгновение перечёркивались грубым условным профилем либо просто пропадали бесследно.
Наконец, мне это занятие порядком надоело, я уложил карточную колоду в коробку и решил отнести её домой и там где-нибудь припрятать.
Доставшаяся нам квартира для очистки и восстановления располагалась в самом центре города, а ехать домой мне предстояло на Гражданку. Всем видам городского транспорта я предпочитал трамвай, где всегда можно спокойно разместиться на сидении и целиком отдаться своим мыслям, не беспокоясь о том, как не задеть плечом соседа или увернуться от назойливого рюкзака. Но на этот раз я зачем-то сел в переполненный автобус, который остановился прямо передо мной, едва я оказался за дверью злополучного дома. Кое-как определившись со своим местом в плотном ряду, я по привычке отключился, погрузившись в досужие размышления, и не сразу понял, что кто-то активно занимается моим полиэтиленовым пакетом, где лежала карточная колода. Молодой парень передо мной как-то неестественно ёрзал и нагибался, нахально теребя мой пакет, точно он являлся для него серьёзной помехой. На следующей остановке парень стремительно выскочил, попутно резким движением вырвав пакет из моих рук. Чудом я сумел перепрыгнуть через чью-то сумку и броситься вслед за ним.
– Отдай пакет, гнида! – я рванул пакет на себя и оказался с парнем лицом к лицу.
– Иди вон! Пакет – мой! – орал паренёк, в котором определённо проглядывался карточный валет, обозначенный чёрным щитовым значком.
Народ сторонился нашей пары и не пытался нас разнять, совершенно не желая оказаться в этой ситуации третьим.
Я жёстко схватил щитового мерзавца за горло, тот ослабил руку и выпустил пакет.
– Отдай карты, зачем они тебе, – заныл проигравший.
– Пшол ко всем чертям! – зло бросил я ему сквозь зубы.
Мой противник сначала опешил, а затем весело рассмеялся, тем самым подтверждая, что я его послал по верному адресу, к его разномастной потусторонней нечисти.
На следующий день нам работалось вяло, оба мы, я и Егор, пребывали в подавленном настроении, и большую часть времени угрюмо молчали. Для карт я так и не нашёл подходящего места, и оставил их во внутреннем кармане своей летней рабочей куртки. Два разнородных чувства теснили мою несогласную душу: навязчивое желание от этих карт избавиться и железобетонное ощущение защищённости, которое отчего-то давала мне эта колода. И когда рабочий день уже подходил к концу, Егор решил прервать молчание и мрачно заметил:
 – А знаешь, эта колода каким-то образом с тобой связана. Возможно – не напрямую. Ты спросишь меня, почему я так думаю, и мне не удастся всё тебе разумно объяснить. Существуют на свете вещи, которые не нуждаются в избыточном толковании, поскольку они сами красноречиво говорят за себя.
– Да я и сам начинаю это понимать, правда, не знаю, что мне с этим пониманием делать.
– Да ничего… Хотя диковато всё это.
– Вот-вот. Люди, наверное, и придумали здравый смысл, чтобы обходить, как лужи, все метафизические вещи, на которые им случается натыкаться.
Переполненный автобус опять подошёл аккурат к тому времени, когда я вновь оказался на улице. Я решил больше в него не садиться, и, вообще, посчитал правильным ехать домой не сразу. Автобус ещё довольно долго стоял с открытыми дверьми, наверно надеясь, что я всё-таки отважусь на такую поездку, но я не отважился. Зато я изучающее посмотрел ему вслед и заметил прильнувшее к стеклу задней площадки лицо щитовой дамы. Я помахал дамочке и направился домой пешком, намереваясь по пути посетить книжный магазин, где я обычно покупал книги. Чувства мои были обострены, и я старался не упускать из вида ни одну мелочь, особенно ту, что могла быть связана с щитами, розочками, бубенцами и желудями.
На переходе мою руку цепко перехватила старушка, причём, настолько цепко, насколько позволяли её старческие силы.
– Молодой человек, ведь Вы не откажете мне в помощи перейти дорогу?
Я вежливо кивнул, не упустив из виду корзиночку в её левой руке. Корзинка была полна желудей, укрытых марлей, только ветерок, очевидно, нарушил качество покрова и завернул его краешек, обнажив тем самым существо поклажи. Держась за руку, старая дама перемещала свои цепкие пальцы всё выше и выше, пока, наконец, не добралась до моего внутреннего кармана, правда, с наружной его стороны. Миновав дорогу, она и вовсе потеряла всяческое приличие, мёртвой хваткой вцепилась в мою куртку и попыталась вытащить из неё заветную колоду.
– Отдай карты, отдай мне, отдай! – причитала старушка, прицеливаясь к верхней пуговице на куртке, расстегнув которую колода стала бы её лёгкой добычей.
Кое-как отбившись от желудёвой дамы, я воздал хвалу тому способу, которым она решила обозначить свою квазипиковую масть. Ведь не будь у неё корзинки с желудями, борьба с её цепкими пальцами могла бы окончиться совершенно иначе. Я оглянулся. Старушка стояла у поребрика, рассыпая проклятия в мою сторону, а позади неё стоял знакомый спортивный мужчина с номером «10» на красной футболке.
Отряхнувшись от следов напористых пальцев и помахав неприятелям ручкой, я направился вдоль Фонтанки, решив, что на пустынной набережной вероятность встречи с карточными грабителями будет значительно меньше. К тому же свободное пространство будет скорее играть в мою пользу, как человеку наблюдательному и физически крепкому, в отличие от лжеспортсмена под номером «10».
Мой расчёт оказался верен – до книжного магазина я дошёл вполне спокойно, без неприятных встреч и приключений.
Надо признаться, я очень люблю книги. Особенно старые, читанные-перечитанные. Атмосфера букинистической лавки волнует меня и бодрит, точно так же, как пушкинского Германна будоражила атмосфера ломберного стола. Книги в моём воображении здесь превращаются прямо в людей, и не в упрёк Пушкину, я их всегда почтительно приветствую: кивну воплощённому Сенковскому, улыбнусь Булгарину... Впрочем, живи Александр Сергеевич сейчас, он вряд ли бы написал такое:

Коль ты к Смирдину войдёшь,
Ничего там не найдёшь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнёшь,
Иль в Булгарина наступишь.

В книжной лавке, перебирая видавшие виды книжные корешки, я отдыхаю душой. Тут даже знакомые и чуть ли не выученные наизусть произведения говорят со мной авторским голосом, а не так, как мне их преподносит память, озвучивая привычной внутренней речью. Поэтому когда очередная книга оказывается у меня дома на книжной полке, у нас с её автором начинается долгий и увлекательный диалог, длящийся, порой, целыми днями. И этому живому диалогу не мешает ни временная лакуна между нами, ни злободневная насущность дней сегодняшних. Диалог этот всегда интересен, кем бы ни был мой собеседник – признанным классиком или совершенно неизвестным писателем, призванным из литературного забвения моим энергичным вмешательством.
А ещё нигде я не испытываю такого блаженного обособления от повседневных треб и хлопот, как в букинистической лавке. Здесь невозможно встретить никого из тех, кто составляет круг моего непосредственного общения, тогда как многих из тех, кто выбирает тут книги, я уже могу узнавать в лицо. Наверное, только в магазине старой книги не случается толкотни и шума, слепящего света и навязчивой рекламы, а царит благостная тишина и умиротворение, уют и отмежевание от всего способного огорчить или обидеть.
И каким же было моё удивление, когда среди покупателей я вдруг увидел Марину со скульптурного отделения, с «Книгой судьбы» в руках, осторожно перелистывающую страницы с явным изумлением и любопытством. Я слышал об этой книге, повествующей о  персидской предсказательнице Самбете. В руках у Марины был второй том московского издания 1838 года, целиком посвящённого гаданиям, пророчествам и предсказаниям. Книга редкая, но вряд ли она когда-нибудь могла оказаться в моей библиотеке, поскольку совсем не касалась круга моих интересов. Тем более, как мне казалось, этот томик никоим образом не должен был как-то интересовать Марину.
Девчонок на нашем факультете училось немного, а на «скульптуре» кроме Марины вообще никого не было. Поэтому неудивительно, что около неё кружилась множество поклонников, только я в этом списке не значился даже среди самых последних. В силу своего сдержанного характера мне сложно разбрасываться комплиментами и оказывать повышенные знаки внимания, да к тому же, я не из удачливого числа бойких и уверенных в себе парней. Но когда безалаберный случай сводил нас вместе, я неизменно демонстрировал ей свою симпатию и дружеское расположение. Хотя это было нечто большее, нежели просто симпатия и дружеское расположение, и она об этом прекрасно знала. Мы редко оказывались рядом, но едва мне случалось её заметить, как моё зрение дополнялось планами обратной перспективы, и я мог наблюдать за ней, больше никого и ничего не различая. Глядя на неё, моя реальность приобретала дополнительное измерение, когда время раздваивалось, и в этом другом, небывшем времени, я вспоминал события, которые со мной никогда не происходили и проникался невероятными впечатлениями, которым так и не дано было сбыться. Чуткие нервы земли, хранящие всякую радость и любую боль, пронизывали меня насквозь, заставляя содрогаться вместе с ними, испытывать необычайную упоённость и согласие с миром и в то же время ощущать всю его неизмеримую тяжесть. С одной стороны меня куда-то звала и увлекала беззаботная карнавальная жизнь, с белыми городами и восторженными людьми, счастливая и весёлая, словно улыбка Марины, а с другой – довлело понимание, что силу притяжения моего скромного бытия невозможно преодолеть никаким полётом фантазии и дерзновением бесплодной мечты.
Наверное, мне просто не позволено было прикоснуться к доступной для многих счастливой неге, ибо слишком тесно моя мысль была сплетена с чувством, а воображение перемешано с предельной трезвостью рассудка.
– Вот не ожидала тебя здесь встретить. Ребята говорили, что ты отхватил серьёзный заказ у какого-то нувориша и расписываешь ему потолки.
– Да, всё верно. Но на сегодня мы с Егором работу закончили. Заказчик не торопит, а если мы будем спешить, то только повредим делу. А ты-то что здесь забыла? Смотри, увлекут тебя старые книги, забудешь про свои гениальные барельефы.
Марина мило улыбнулась и развернула ко мне обложку «Книги судьбы».
– Знаешь про эту книгу?
Я кивнул, но распространяться не стал. Теперь, когда Марина подержала в руках эту книгу, её ценность для меня выросла многократно, и я был готов вопреки безразличию к изложенной теме приобрести этот раритет для своей библиотеки.
– Здесь много всего интересного, – Марина указала пальчиком на какой-то абзац и даже собралась его зачитать.
– Марина, я бы тебе советовал быть как можно дальше от подобной литературы.
– Вот ещё! Тут написано как провидеть судьбу посредством обычной игральной колоды. Но, думаю, что и карты для этого нужны старые. Ты любитель всяческой старины, и такие у тебя наверняка имеются.
– Ну и что ты предлагаешь? – ком в горле мешал мне говорить, а на грудь свалилась вся тяжесть многокилометрового атмосферного столба, неощутимого прежде.
– Я предлагаю поехать ко мне домой и сделать так, как здесь написано.
Взгляд Марины проникал ко мне глубоко в душу, а её слова отзывались безусловной готовностью подчиниться. Марина находилась от меня так близко, что мне была не нужна обратная перспектива, чтобы любоваться ею, однако та же обратная перспектива давала мне возможность рассмотреть мельчайшие детали в её макияже и её причёске. К своему изумлению я случайно заметил на её волосах красную заколку в форме небольшой розочки, точно такой же, какая была изображена на карте, которая соответствовала в моей колоде червовой даме. Кровь бросилась мне в лицо, а сердце часто и неровно забилось. Марина обаятельно улыбалась, но её образ как-то поблек, стал похожим на раскрашенную от руки картинку.
С трудом я нашёл в себе силы произнести всего лишь одно слово: «Конечно…»
Выйдя из магазина, я коснулся руки Марины и оцепенение, державшее меня в совершенном повиновении, сменилось паническим страхом. Её руки были холодны как лёд, а лицо приобрело ту пугающую условность, которую являли мне карты. Я бросился бежать, сметая с пути дутого спортсмена под номером «10», пожилую даму с корзинкою желудей и вороватого валета из вчерашнего переполненного автобуса.
Сложно сказать, чем всё это могло бы закончиться, не распознай я в заколке зловещей розочки. Но то, что для меня всё обошлось, я осознал только тогда, когда пробежал весь Невский и был остановлен оживлённой толчеёй у Московского вокзала. Зайдя за угол ближайшего дома, я достал коробку и стал внимательно рассматривать изображение розовой дамы. Дама, действительно, чем-то напоминала Марину, хотя впечатление от рисунка постоянно менялось, словно я изучал не печатный лист со строгими застывшими формами, а старался постичь истинный облик Протея, многоликого морского бога. Однако теперь я не чувствовал ни угрозы, ни беспокойства, будто бы невидимый кто-то громогласно объявил антракт, отделив меня от всей противоборствующей разномастной дружины плотным неодолимым занавесом.
Как-то всегда так получалось, что каждое лето Егор оказывался моим напарником на подработках. В прошлые каникулы мы расписывали стены загородного особняка, добираться до которого из дома было тяжело и затратно, поэтому жили там же, и Егору не приходилось постоянно опаздывать. Опоздания были его вредной привычкой, и он умудрялся опаздывать везде, и не только на собрания и электрички, но и на дальние поезда. Теперь же он жил невдалеке от места нашей работы, поэтому никогда не приходил к назначенному времени, задерживаясь не менее чем часа на полтора. Ключи от квартиры были только у меня, ибо я не в пример Егору любил приходить пораньше, когда у меня наблюдался избыток творческих сил и трудового энтузиазма.
Едва открыв двери квартиры, я почувствовал, что в ней кто-то есть. Свой обход я начал с последней комнаты по коридору, которой мы сейчас занимались и в которой лежал весь наш художнический и технический инструмент. Последовательно обходя все помещения, я наконец дошёл до комнаты у входа, куда мы временно стащили все вещи, которые были разбросаны по квартире. Там, рядом с зеркалом, на портативной ореховой конторке сидел седовласый бомж в шутовском колпаке с розовыми бубенчиками.
– Как Вы тут оказались? Это частная территория и здесь не должно быть посторонних.
– Если и есть кто-то здесь посторонний, так это ты.
– Это отчего же?
– Да потому что ты очень любознательный  и вечно лезешь туда, куда не стоило бы соваться.
– Но я здесь работаю, и Вы будете мне помехой, поэтому попрошу немедленно покинуть квартиру.
– А разве здесь можно работать? – усмехнулся старик, – посмотри, сколько вокруг тебя цветов!
Я окинул взглядом комнату и обнаружил, что окружают меня не нагромождения из старых вещей и мебели, а поросшие лишайником ледниковые валуны, между которыми растут удивительные цветы. Из изумрудного травяного ковра выглядывали нежные шёлковые бутоны пионов и лилий, горели живым огнём купола крокусов и тюльпанов, пенно возвышались соцветия дербенника и белоснежных мальв. Я пытался отыскать среди прекрасных детей Флоры опасные для меня с недавних пор розы, но поблизости их нигде не было. Зато прямо надо мной, на самом верху огромного валуна, рассыпались белые звёздочки гипнумовой камнеломки, которая уже начала спускаться по гранитной ложбинке вниз, образуя на своём пути темно-зелёные кудрявые островки. Мне захотелось рассмотреть поближе эти цветы, и я поднялся на уступ валуна, зацепившись рукой за небольшой консольный мысок у вершины гранитного камня. Но моя рука сорвалась, и я еле-еле сумел удержать равновесие, чтобы не упасть. Исчезли цветы и камни – я стоял на неровном подоконнике, от любого неосторожного движения рискуя вывалиться наружу, а в руке у меня был оторвавшийся от оконной рамы проржавленный шпингалет. Наверное, сгнившие винты, обломившись, спасли меня от морока бубенчикового короля и от фатального падения с высоты. Ненадёжные крепления никак не входили в расчёт преследующей меня шайки, которая, очевидно, верила в свой успех, недаром же внизу за мной внимательно наблюдали старые знакомые – красная «десятка» и щитовой валет.
 – Ты зачем туда залез, – спросил меня Егор, пришедший сегодня почти вовремя.
– А где старик? – ответил я ему тоже вопросом.
– Какой ещё такой старик?
Я пожал плечами, а периферийным зрением заметил, как в сторону зеркала скользнула какая-то серая неопределённая тень.
Охота за спрятанной в кармане куртки колодой, казалось, никак не сказывалась на моей работе, которая продвигалась успешнее, чем когда-либо. Я очень точно подбирал колер, с первого раза, без исправлений, лепил нужную форму и практически забыл о многократных переделках, неизменно сопровождающих любую мою попытку что-то создать. Что было тому причиной – оставалось только гадать, и хорошо бы не на найденных на антресолях картах. Но прямо или косвенно случайно обретённая колода как-то вмешивалась в происходящее, не говоря уже о том, что на моё самоощущение она оказывала непосредственное влияние, давая мне определённую уверенность и непривычную для меня способность быстрого психологического восстановления. Но обеспечить мою полную защиту она не могла, а мои кошмарные недруги становились всё опаснее и сильнее, не имея ни малейших намерений оставить меня в покое.
Конечно, они меня не забыли, разве что на этот раз дорога домой не сумела огорчить меня очередным происшествием. Но только я вошёл в коридор своей квартиры, как сразу же ощутил чужое присутствие. Спрятаться у меня совершенно негде: я заглядывал во все углы, проверял все шкафы и полки, однако чувство, что я здесь не один всё равно никуда не исчезало.
Я зашёл в кухню, сел на табурет и обратился к пустым стульям у стола, на которых я обычно рассаживал своих друзей, когда они приходили ко мне в гости.
– Пришли забрать у меня колоду?
Тишина обернулась шумящим живым эфиром; в нём угадывалось непрекращающееся движение каких-то тяжеловесных масс, и были слышны приглушённые разнородные звуки незримого и неведомого бытия.
– Нет, – тонкий высокий голос перекрыл все сторонние шумы эфира, – ты сам нам её отдашь.
Грубоватое требование бестелесного оратора, меня возмутило. Мысленно я представлял его как козырного туза, предводителя нахрапистой шайки, сосредоточившей на мне весь свой преступный интерес и способной решительно на любое злодейство.
– И как же будет выглядеть такой мой широчайший жест?
– Ты вновь вложишь карточную колоду в ручной пресс, и её связь с тобой будет утрачена. А что будет дальше – тебя уже не касается.
– А если я не сделаю вам такой подарок?
– Почему нам? Ты сам себе сделаешь этот подарок, избавив себя от ненужных хлопот.
– Не проще ли вам отстать от меня и заняться своим, более насущным, делом?
– Пока карты судьбы у тебя, мы не можем заниматься своими делами, поскольку наши дела и есть устроение чужих судеб. А без контроля этой колоды мы не можем заниматься своим делом.
– Но обходились же, пока карты были зажаты в прессе?
– Обходились. Конечно, это не единственная такая колода. Существуют и другие, но без неё наш реквизит неполон. После каждого расклада на чью-либо судьбу, с карт должны быть устранены все фатальные знаки, и нет для этого лучшего способа, чем поместить их под пресс. Так они обретают своё первозданное состояние неведения, и к тому же это необходимо для их сохранности. Карты не должны попадать в руки тех, кому они обязаны предсказывать судьбы. Над такими людьми перестаёт довлеть рок, и их воля становится определяющей во всех предпринятых ими делах и поступках. Сам подумай, разумно ли будет устроен мир, созданный беспечным людским произволом?
– Но с обретением колоды у меня начало легко получаться то, что прежде требовало больших трудов и преодолевалось исключительно через мучительный поиск всевозможных решений. Прекратились и сопутствующие этим решениям бесконечные пробы.
– Но согласись, что это не принесло тебе ни воодушевления, ни душевной радости. Правда, ты ещё не успел попробовать другое, с твоей работой не связанное. Карты судьбы не должны лежать у тебя в кармане, хотя бы потому, что это обессмыслит твою жизнь. В конечном счёте, ты и вовсе утратишь рефлексию на совершающиеся по твоей воле события и сделаешься равнодушным ко всему, что вокруг тебя происходит. Поэтому поступи разумно и верни то, что не принадлежит тебе по праву.
Я задумался. Больше всего мне не нравилось, что призвана управлять мной какая-то тёмная корпорация, да ещё через такой примитивный инструмент, помеченный нелепыми желудями, розочками, щитами и шутовскими бубенчиками. Тут тоже нет ни справедливости и порядка.
– Но вверив вам себя, что я получу взамен! Опять ваши чудеса случая и постоянный проигрыш в своих желаниях, мечтах и заботах?!
– Что ваша жизнь? Игра! – тонко протянул голос. – Верни карты. Так будет лучше. Вышедший из предначального хаоса, создатель правды и мирового порядка открыл желающим провидеть судьбы египетским мудрецам самый простецкий способ сделать это, но те, отчего-то, не пожелали держать его в тайне. Тут дело не в самих безыскусных картинках и их немудрёном раскладе, а в том, как они связаны с выстроенным порядком, провозглашающим жизнь.
Я достал карты и вновь пересмотрел все изображения, выполненные на толстой атласной бумаге. Карты пестрели знакомыми и незнакомыми лицами, делали мне приветственные знаки, либо, напротив, отворачивались и строили недовольные гримасы, выказывая тем самым неуважение и открытую неприязнь. 
Выбор передо мной стоял не из лёгких: обуздать свой властью всё это разноликое множество и, по сути, потерять своё духовное чувствующее начало или снова ввергнуть себя в стихию неопределённости, игры, некогда придуманной кем-то и замысленной непонятно зачем.
Но я уже знал, как мне следует поступить. Моё решение, верно, уловили там, откуда исходил голос – сообщающийся со мной эфир постепенно развеялся или просто перестал быть слышим.
Я больше не думал о старинных картах, а размышлял, как нам с Егором восстановить свинцовую оплетку разрушенного витража. И уже почти засыпая, я придумал хороший способ спаивать меж собой нарубленные фрагменты витражного профиля и даже сумел догадаться, как вставлять туда подобранные пластинки из цветного стекла. Теперь я мог представить весь собранный витраж целиком, в его торжественном и многоцветном великолепии. Витраж был чист и беспамятен, не имел прошлого и был избавлен от докучливой кармы прежних владельцев. А в самой его сердцевине сияла овальная розовая вставка, которая казалась мне счастливой улыбкой Марины, такой улыбкой, которую мне так и не привелось увидеть.