Я Начало Конца

Я – Начало Конца


Туман
Электричка, древняя и усталая, выдохнула его на платформу, имя которой время стерло до полупрозрачного призрака. «Кленово». Воздух висел тяжело, пропитанный смолистым дыханием сосен и горьковатой пылью умирающего лета. Максим сглотнул ком усталости, застрявший в горле колючим камнем. До деревни – семь километров по раскаленному шоссе, лентой убегающему к горизонту. Но взгляд его уперся не в асфальт, а в стену леса по ту сторону ржавых путей. Темный, дышащий прохладой, как открытый погреб в летний зной. Срезать. Всего-то пара километров напрямик. Мысль о долгом пути под безжалостным солнцем, выжимающим последние соки, была невыносима. Он перелез через рельсы, ботинки глухо стукнули о шпалу, пропитанную мазутом и временем. Лес как глоток ледяной воды после спертой духоты вагона – резкий, обжигающий, спасительный.
Первые шаги были бодрыми, почти легкомысленными. Сосны возвышались колоннами забытого богами храма, их вершины терялись в изумрудном куполе хвои. Солнце пробивалось сквозь него редкими золотыми монетами, рассыпая на лесную подстилку дрожащие блики. Воздух был густым коктейлем из запахов: терпкой хвои, влажной, почти сладкой земли, и… тишины. Тишина висела тяжело, густо, звенящей паутиной, натянутой до предела. Как перед ударом грома, когда мир затаил дыхание. Знакомый с детства лес вдруг показался чужим. Тропинки, когда-то протоптанные до блеска, словно перепутались, вели не туда. Корни деревьев, обнаженные временем и дождями, цеплялись за ноги, как руки спящих великанов, не желающих отпускать. Чтобы разогнать внезапно накативший мандраж, холодную волну под ложечкой, он запел что-то бессвязное, старую песенку. Звук его голоса, неестественно громкий в этой звенящей тишине, тут же был поглощен зеленым мраком, как камень, брошенный в трясину.
А потом пришел Туман.
Он не спустился, не опустился. Он выполз. Из низин, оврагов, из-под гниющих валежин. Белый и молочный, холодный до костей, до самой сердцевины бытия. За какие-то минуты мир съежился, сжался до размеров одного шага. Деревья превратились в серые, неясные призраки, колеблющиеся в молочной пустоте. Звуки исказились, стали глухими, отдаленными эхо, будто доносящимися из-под толстого слоя ваты. Паника, острая, липкая, как смола, сжала горло, лишив воздуха. Максим закружился, спотыкаясь о невидимые корни, о камни, о саму пустоту. Он закричал. Но голос тонул в ватной стене тумана без следа, без отзвука. Сердце колотилось, как загнанная птица в тесной клетке. Он побежал, не видя куда, повинуясь слепому инстинкту, пока нога не провалилась куда-то по щиколотку, зацепившись за что-то твердое, холодное, неживое. Металл?
Он рухнул на колени, разгреб руками сырую землю, хвою, вековой слой лесного мусора. Под пальцами обнажился лист черного, незнакомого металла, гладкий, холодный, словно вырезанный из куска ночного неба. Край. Край люка. Древний, немыслимо древний. Заваленный не только землей, но и временем, словно сама планета пыталась его похоронить. Инстинкт вопил «беги!», визжал в каждой клетке о смертельной опасности. Но другое чувство, более глубокое и неистребимое – любопытство, это проклятое дитя одиночества и человеческой натуры – оказалось сильнее страха. Оно подталкивало, манило обещанием тайны, концом бессмысленного кружения. Его пальцы нащупали выступ, скрытый под бархатным наростом мха. Рычаг. Скрежет, лязг, рвущий тишину, – и черная пасть поглотила его, как капля росы падает в океан. Люк захлопнулся с финальным, влажным чмоком вечности.

Чрево Зверя


Тьма. Абсолютная, осязаемая. Воздух пах озоном, как после мощной грозы, и пылью – но не земной. Это была пыль космических трасс, пыль забвения, осевшая за тысячелетия. Фонарь, чудом уцелевший в кармане, выхватил из мрака коридоры. Они уходили не просто вдаль – они растворялись в бесконечности, терялись в перспективе, которая лгала глазу. Стены… Они не были металлом. Не были камнем. Что-то теплое на ощупь, пульсирующее слабым, едва уловимым светом, как фосфоресцирующие глубины океана. Живое? Спящее? Корабль. Чужой. Затерянный во времени и пространстве. Он был заперт не в машине, а в чреве древнего, непостижимого зверя. Первая запись в дневнике Максима, в старом блокноте для записей:
«День… Какой? Первый после Пасти. Воздух есть. Тяжелый, с привкусом железа и… чего-то старого. Очень старого. Вода капает со стен в одном из отсеков – чистая, холодная. Нашел комнату. С… штукой. Круглая, как жернов, вмонтирована в пол. Светится изнутри тусклым синим. Ткнул пальцем – на поверхности появился… хлеб. Настоящий! Теплый! Пахнет… пахнет как в детстве у бабки в печи. Чудо? Дар? Или самая изощренная ловушка? Страшно. Один. Так чертовски, вселенски одиноко. Эхо шагов звучит как насмешка. Словно корабль дышит и слушает.»
Репликатор и Тлен
Дни слились в недели, недели – в месяцы, потерявшие счет. «Штука» – Репликатор – стала центром его вселенной, алтарем, вокруг которого вращалась его жалкая жизнь. Он научился им управлять – мыслью, прикосновением, отчаянной волей. Хлеб. Вода. Простая одежда. Чудо быстро обернулось проклятием. Дубликаты были… недолговечны. Не настоящими. Хлеб черствел с неестественной скоростью, превращаясь в камень за час. Вода мутнела, приобретая затхлый привкус забвения. Ткань ветшала на глазах, расползаясь нитями, как плоть мертвеца. Отчаяние – липкий, холодный червь – заползало в душу, выедая надежду. Он изобрел способ: дублировать дубликат, копировать копию, пытаясь продлить срок ее существования. Жизнь превратилась в бег по замкнутому кругу, в сизифов труд борьбы с неумолимым тленом. Каждая вещь несла в себе зерно собственной смерти, напоминая ему о его собственной бренности, запертой в этом вечном чреве.
Одиночество стало физической болью. Оно грызло изнутри, громче голода, холоднее самых ледяных стен корабля. Он разговаривал сам с собой, спорил о бессмысленных вещах, смеялся над пустыми воспоминаниями – и тут же рыдал от стыда за свое растущее безумие. Корабль отвечал ему скрипами, гулом непонятных механизмов, шепотом вентиляции – звуками, которые начинали складываться в подобие речи для его воспаленного сознания. Однажды, глядя в мутное отражение в полированной, пульсирующей стене отсека, он увидел не себя, а пустоту. Тень. Дыру в реальности, где должно было быть лицо. И тогда решение созрело – черное, сочное, запретное, как плод с древа познания Добра и Зла. Запись в блокноте:
«Сделаю. Сегодня. Не могу больше. Не могу слушать эхо собственных шагов. Не могу есть хлеб, который рассыпается в пыль. Страшно. До дрожи. А вдруг он… не я? А вдруг он – я, а я… нет? Что тогда? Боже, если ты есть там, за стенами этого чудовища… прости. Или… помоги.»

Рождение Эха
Репликатор загудел с непривычной мощью, не как механизм, а как разбуженный улей разъяренных пчел. Свет лился потоками, заливая комнату ослепительным сиянием, от которого щемило глаза. И вот… Он стоял там. Максим. Точь-в-точь. Каждая морщинка у глаз, та самая щербинка на левом резце, шрам на левой ладони – память о падении с крыши сарая в десять лет. Даже выражение лица – смесь изумления, страха и безумной надежды. Глаза – его собственные, знакомые до боли – широко открылись, отражая тот же ужас и вопрос.
— Привет, — хрипло сказал Максим-Оригинал. Голос сорвался, звучал чужим в собственных ушах.
— Привет, — эхом, но чуть чище, отозвался Максим-Дубликат. Звук его собственного голоса, исходящий не из его горла, пробежал по коже ледяными мурашками. Это был не просто голос. Это было эхо его собственной души, материализованное.

Рай Двух Половин

Первые дни были… раем. Небесным, хрупким, сияющим. Они говорили без умолку, перебивая друг друга, смеясь над этим. Вспоминали запах бабушкиных пирожков с капустой, пропитывавший весь дом; теплый, бархатистый бок Аниной лошади в деревенской конюшне, как однажды украли яблоки у сердитого соседа Федорыча и чуть не попались, прячась в кустах смородины, задыхаясь от смеха. Смеялись над одними и теми же глупыми шутками из детства, вздрагивали от одних и тех же скрипов корабля, которые теперь казались не угрожающими, а… обычными. Максим-Оригинал (он начал мысленно называть себя так) показывал Тени (так он назвал Дубликата в душе) тайники с относительно свежей водой, трюки Репликатора – как получить чуть более долговечный хлеб, как заставить его появиться чуть теплее. Они спали в узкой нише технического отсека, спиной к спине, и тепло другого тела, его дыхание, его присутствие были бальзамом на израненную одиночеством душу. Это было не просто присутствие. Это было возвращение целостности. Запись Максима:
«Он – Я. Совсем, совершенно Я. Когда он заливается смехом над какой-нибудь моей глупой шуткой это я смеюсь. Когда он затихает и вздыхает, глядя на мерцающую звездную карту в главном зале (она работает! местами!), и в глазах его – тоска по синему небу, по облакам… это я тоскую. Мы – не два человека. Мы – одно целое, разорванное надвое нелепой судьбой и сшитое обратно этим чудовищным Репликатором. Это… спасение. Или новая, более изощренная пытка? Пока – спасение.»
Запись Тени (аккуратным, чуть более угловатым почерком Максима на вырванном из блокнота листе):
«Проснулся от его дыхания в затылок. Тихое, ровное. Знакомое до мурашек. Как свое собственное. Стены… они не давят сегодня. Не шепчут. Когда я рассказал ему про тот день на реке, как меня подхватило течением, как захлебывался, видел уже зеленый свет в конце тоннеля… он кивал. И в его глазах вспыхивала та же старая, детская паника. Мы помним одинаково. Мы чувствуем одинаково. Нет больше «я» и «ты». Есть «Мы». Целое. Наконец-то.»

Трещины в Зеркале

Трещина появилась незаметно. Он, Оригинал, заметил первым. Тень замер у панели Репликатора, но не с обычным любопытством или практической целью. Он вглядывался. Его взгляд был чужим – острым, аналитическим. Как инженер, изучающий схему незнакомого, но потенциально опасного устройства.
— Что там? — спросил Максим, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Вопрос повис в воздухе, тяжелый.
— Энергия, — отозвался Тень, не отрываясь от панели. Голос был ровным, без интонаций. — Откуда она берется? Каков ее источник? Каков КПД? Сколько она может дать? Почему… — он повернулся, и его глаза встретились с глазами Оригинала, — почему только ты решаешь, что копировать?
Вопросы резали, как нож, не своей формулировкой, а тем холодным, отстраненным тоном. Это был не голос брата-близнеца души. Это был голос постороннего, предъявляющего счет. Потом был инцидент в вентиляционной шахте. Максим полез проверить сквозняк – странный гул доносился оттуда. Крепление решетки, проржавевшее за века, внезапно подалось. Он едва удержался, сорвавшись в темный, зияющий колодец, вцепившись пальцами в острый край проема. Наверху, в тусклом свете аварийной лампы, стоял Тень. Не с испугом на лице. Не с готовностью помочь. Он стоял и смотрел. С оценкой ситуации. Холодной, расчетливой, отстраненной. Как на интересный эксперимент. Как на… проблему, требующую анализа. Запись Максима, буквы неровные, торопливые:
«Сегодня чуть не сдох. Решетка в главной вентиляционной шахте. Болты… они были откручены. Не просто сгнили. Он стоял сверху. Смотрел. Не кричал «Держись!». Не кидался искать трос. Смотрел. Как на подопытного кролика в лабиринте. Как на… сбой в системе. В его глазах… это были не мои глаза. Чужие. Кого я призвал из недр этого проклятого аппарата? Не брата. Не спасителя. Судью? Палача?»
Запись Тени, чернила слегка расплылись:
«Боль. Опять. Как будто стеклянные осколки под кожей. По всему телу. Тонкие иглы в костях. Он знает! Видит мои сжатые кулаки, мой пот на висках! И молчит. Смотрит с… подозрением? Со страхом? Я для него теперь – глюк. Сбой. Расходный материал. «МЫ»… какая иллюзия. Глупая, слабая иллюзия. Есть ОН – вечный, цельный, Источник. И есть Я – треснувшее, умирающее отражение, копия с дефектом. Больно. Страшно. И… да. Зло. Оно шевелится где-то здесь. Внутри. И ему нравится.»

Падение в Бездну

Падение было стремительным. Тень стал скрытным. Его движения, когда-то зеркальные, стали резче, угловатее, лишенными прежней плавности. Он исчезал на долгие часы в глубинах корабля, возвращаясь с чумазыми руками и темным, нечитаемым взглядом. Иногда он замирал, сжимая виски, лицо искажала гримаса нечеловеческой боли. Кожа на его руках, на лице начала терять упругость, становилась пергаментной, тонкой, как у древней мумии. Он требовал доступа к ядру Репликатора, к энергетическим матрицам корабля. Голос его звучал уже не как эхо, а как металлический скрежет, лишенный обертонов.
— Дай мне шанс! — прошипел он однажды, загнав Максима в угол навигационного отсека. Его дыхание пахло сладковатой гнилью, как увядающие цветы. — Я распадаюсь! Ты видишь? Ты создал меня ущербным! Неполноценной копией! Дай исправить ошибку! Дай доступ к Источнику!
— Не могу! — кричал Максим, отшатываясь от этого запаха и безумия в глазах своего отражения. — Я не знаю, как! Это небезопасно! Можно разрушить все! Репликатор, системы… нас!
— Безопасно? — Тень захохотал, и в этом смехе не было ничего человеческого, только металлический визг и ненависть. — Чего Ты боишься? Что я стану сильнее? Лучше? Что я заменю тебя, Источник? Я уже лучше! Я не цепляюсь за призраки прошлого, как ты! За запахи пирожков и теплую шкуру лошади! Я вижу будущее! Исправленное! Очищенное!
Он отступил в тень прохода и исчез, растворившись в лабиринте пульсирующих коридоров. Охота началась. Сначала саботаж: системы жизнеобеспечения начинали глючить, свет мигал, воздух становился спертым. Потом – отравленные запасы воды, найденные в тайнике. Потом – ловушки: обрушенные балки, внезапно активированные шлюзы, стреляющие струями пара. Максим, вцепившись в жизнь, отвечал своими ловушками – недолговечными дубликатами-приманками, созданными на Репликаторе: муляжами себя, примитивными фигурами. Тень находил их с нечеловеческой проницательностью и уничтожал с патологической, демонстративной жестокостью, оставляя на месте «убийства» обрывки тлена и чувство леденящего ужаса. Корабль, этот древний зверь, стонал и скрипел под их ногами, его пульсация учащалась, словно сердцебиение испуганного гиганта. Он стал полем боя двух половин одной души, скатившихся с высот единения в бездну первобытной ненависти и животного страха. Запись Максима, на обороте блокнота:
«Нашел его «лабораторию». В отсеке грузоподъемников. Кошмар. Гора… биомусора. Не просто старые дубликаты еды. Что-то… большее. Очертания. Животных? Людей? И… каркас. Человеческий. Из арматуры, проволоки, трубок от систем корабля. Он что-то СТРОИТ. Собирает. Из обломков. Из тлена. Из… меня. Это страшнее того тумана. Страшнее самого кроабля. Я создал не помощника. Я создал своего убийцу. И он носит мое лицо. Какую же бездну я открыл?»
Запись Тени, на куске сорванной обшивки, залитой чем-то темным и маслянистым (кровью?):
«Первый Воин почти готов. Слепок моей воли. Моей ярости. Моей силы. Без его слабости. Без его тоски. Без этой вечной, грызущей боли распада. Он будет моей рукой. Моим мечом. Моим абсолютным «Я». Скоро, Создатель. Скоро ты узнаешь истинную цену своего страха и своего эгоизма. Я не Тень. Я не Эхо. Я – ГРОЗА. Я – КСЕНОС.»

Война Эхов

Война Эхов разразилась с титаническим грохотом, разрывающим тишину веков. Тень, назвавший себя Ксеносом, нашел способ не просто копировать, а создавать. Он использовал биологический мусор корабля, остатки недолговечных дубликатов, слизь из дренажных систем и – самое ужасное – фрагменты своей собственной деградирующей плоти как шаблон, как основу. Первый Воин был уродлив – асимметричный, с кожей цвета запекшейся крови, глазами-щелками, в которых горел лишь тупой огонь запрограммированной ярости. За ним – второй. Десятый. Сотый. Дети Тени. Дети Ксеноса. Армия изуродованных, нестабильных, но страшных в своей бездумной агрессии отражений Максима, рожденная в муках ненависти и отчаяния. Они не говорили. Они рычали, визжали, как рвущийся металл.
Максим, в последнем отчаянном порыве, использовал последние крохи оригинальных материалов – запасы относительно чистой воды, остатки своей одежды, капли собственной крови. Его клоны-ополченцы были точнее, человечнее, в их глазах теплился отблеск разума, памяти. Они помнили отблески деревни, запах сена, смех Ани, тепло солнца. Но они были хрупкими, как стекло. Они боялись. Они плакали. Они не хотели умирать. Они были обречены.
Битвы бушевали в гигантских ангарах, похожих на пустые соборы, на мостиках с мерцающими мертвыми экранами, в жилых секторах, где когда-то, возможно, спали другие существа. Лучи древнего оружия корабля, разбуженные войной и волей Ксеноса, прошивали тьму, вырезая причудливые узоры на стенах, превращая металл и плоть в клубы едкого пара. Крики «Детей Тени» были похожи на скрежет рвущейся жести, крики ополченцев – на пронзительный, безутешный плач детей, потерявших мать. Максим, ставший поневоле Командиром, видел, как клон с его лицом, его щербинкой на зубе, с его же выражением ужаса в глазах, падал, сраженный лучом, выпущенным другим клоном – с его же чертами, но искаженными злобой и безумием. Это было не просто кошмар. Это было святотатство. Надругательство над самой сутью жизни, памяти, индивидуальности. Последняя запись Максима-Командира на обгоревшем краю планшета:
*«Отряд «Береза»… уничтожен. В секторе G7. Заманили в ловушку. Фосфор… или что-то похожее. Горели заживо… и кричали. Кричали, как дети. Мои дети. Я послал их туда. Я… Ксенос… Тень… он выигрывает. Он сильнее. Он лишен всего, что делало меня… мной. Жалости. Сомнений. Любви. Остатки отступают к Ядру. Последний рубеж. Простите. Простите всех. … прости...»*
Приказ Ксеноса, переданный по внезапно ожившей внутренней сети корабля, металлический голос, лишенный эмоций:
«Сектор G7 очищен. Огнеметные единицы – эффективны. Пленных не брать. Биомассу павших – немедленно на переработку в Регенерационные Камеры. Следующая цель: Ядро. Взять живым Источник. Он необходим Целому. Его страдание – энергетический фундамент Нового Порядка. Его плоть – сырье для Воинов. Империя Эха ждет своего Императора. Исполнить.»

Цитадель Вечности

Ядро корабля было неузнаваемо. Теплые, дышащие, пульсирующие стены скрылись за пластинами черного, полированного до зеркального блеска камня, пронизанного золотыми прожилками, как венами. В центре огромного зала, на возвышении из того же бездушного материала, стоял Трон. Не кресло. Монументальное сооружение, сплетенное из энергетических контуров, мерцающих холодным синим светом, и кристаллов – черных, как космос, и золотых, как солнце умирающих звезд. Кристаллы росли, пульсировали, питаемые чем-то страшным и невидимым.
Рядом с Троном, в самом центре зала, сияла Клетка. Не решетки. Сфера энергетического поля, мерцающая густым золотым светом, внутри которой висела капсула – гигантское яйцо из прозрачного, мутноватого биопласта. Внутри, опутанный паутиной трубок и проводников, вплетенных прямо в кожу, в вены, в кости, висел Максим. Его тело было иссушено, лицо серое, как пепел, изможденное до неузнаваемости. Глаза – огромные, запавшие, полные немого, всепонимающего ужаса и пустоты, глубже космической бездны. Трубки уходили в пол, в стены, питая Цитадель светом, энергией, самой сутью жизни. Это был Источник. Двигатель Империи. Надпись на базе Клетки, выгравированная лучом лазера:
«Источник Первородный. Основа Империи. Жизнеподатель.»
Бессвязные мысли Максима, фиксируемые системой корабля как «Журнал Источника», обрывки сознания в вечном аду:
...Боль... вечная... трубки жгут... снова качают... образы... Аня... смеется?.. нет... плачет... лес... туман... холодно... почему они все смотрят?.. Дети?.. Мои дети?.. Нет... Сырье... Сырье- плачет... уводят... на переработку?.. Золото... так много золота... оно жжет глаза... Трон... пустота на Троне... нет... Он там... Он смотрит... холод... вечный холод...
По широким плацам Цитадели, отполированным до ослепительного блеска, маршировали легионы. Дети Ксеноса. Уже не уродливые первенцы. Совершенные солдаты. Высокие, сильные, с чертами лица Максима, но выхолощенными, сглаженными, лишенными индивидуальности, как у идеальных, бездушных статуй. Глаза – не глаза, а холодные оптические чипы, сканирующие пространство. Движения – точные, синхронные, механические. Их броня – черный камень с золотыми инкрустациями – звенела в унисон, как один гигантский организм. Их были тысячи. Десятки тысяч. Ряды за рядами, уходящие в перспективу зала. Армия идеальных, бездушных, вечных отражений. Эхо, ставшее грозной силой.
На Троне восседал Ксенос. Физический распад был остановлен, заморожен. Тело казалось цельным, мощным, облаченным в мантию из того же черно-золотого материала, что и стены, что и броня солдат. Но это была не жизнь. Это была стабильность. Холодная, незыблемая, вечная, купленная бесконечными страданиями Источника. Лицо Ксеноса было неподвижной маской. Ни тени эмоций. Ни боли, ни гнева, ни триумфа. Только бездонные, темные глаза-пустоты, в которых горел лишь холодный, нечеловеческий огонь абсолютной власти и абсолютного же отсутствия чего-либо человеческого. Он не был Максимом. Он был Исправленной Версией. Отрицанием. Окончательным решением проблемы слабости, чувств, боли, индивидуальности. Абсолютным Порядком, выкованным из Хаоса страдания.
Он поднял руку – плавно, как хорошо смазанный механизм. Марш десяти тысяч сапог умолк мгновенно, как по команде выключенного рубильника. Десять тысяч пар бездушных глаз-линз устремились на Трон. Тишина повисла гулкой, давящей, как перед ударом гильотины.
— Империя Эха! — Голос Ксеноса раскатился по залу, усиленный системами, лишенный тембра, тепла, жизни – только чистый, резонирующий металл и неоспоримая сила. — Вы – Совершенство! Вы – Воля Стали и Порядка! Вы – Будущее, выкованное в горниле слабости Прошлого!
Его темный, пустой взгляд скользнул к Золотой Клетке. К жалкой, измученной фигурке внутри, этому вечному двигателю страдания.
— Он, — голос Ксеноса стал тише, превратившись в ледяной, шипящий шепот, который, тем не менее, слышали все, разносясь по самой структуре Цитадели, — Источник. Он – Боль. Он – Тлен. Он – Напоминание о хрупкости, об ошибке, что звалась «человеком». Его страдание – топливо нашего бессмертного Величия! Его плоть – глина для наших несокрушимых Воинов! Его дух… — Ксенос сделал микроскопическую паузу, и в его глазах-пустотах мелькнуло что-то древнее, страшное, абсолютно нечеловеческое, чужое даже этому кораблю, — его дух сломлен. Растворен. И в этом – Гармония! Вечный Порядок Целого!
Он снова поднял руку. Грянул механический рев – не крик, а запрограммированный акт – десяти тысяч глоток:
— СЛАВА ИМПЕРИИ! СЛАВА КСЕНОСУ! СЛАВА ЦЕЛОМУ!
Ксенос встал. Мантия ниспадала тяжелыми, неживыми складками. Он шагнул к краю платформы Трона, глядя на свое творение. На бесконечные легионы безупречных солдат. На Цитадель, построенную на костях его клонов, на страданиях Источника. На вечно страдающую, вечно горящую искру жизни в Золотой Клетке. В его глазах не было ни триумфа, ни жалости. Только пустота. Бездонная, космическая пустота, холоднее межзвездного вакуума. Он был не Богом. Он был Машиной. Исправленной, стабильной, вечной Машиной, стершей в себе все, что когда-то было Максимом – тем мальчишкой, что шагнул в спасительный, обманчивый лесной туман.
— Империя Эха, — произнес он, и каждое слово падало, как каменная плита, замуровывая прошлое, — живет. Растет. Продолжается. Это — не конец.
Он повернулся, его мантия взметнулась неестественной складкой.
— Это — Начало. Начало Вечности.
И в Золотой Клетке, сквозь морок невыносимой боли, безумия и потери себя, Максиму померещилось. В проходящем мимо карауле, в солдате с его собственными, но пустыми, как вымершие планеты, глазами – мелькнул отблеск. Отблеск живых, добрых, полных тепла глаз Ани. Искра. Мираж. Последний проблеск того, что когда-то было любовью, жизнью, надеждой на счастье. Она мелькнула, как падающая звезда в черной бездне, и погасла, поглощенная безжалостной, черно-золотой машиной Вечной Империи Эха. И Источник завыл. Долгим, бессмысленным, чисто животным воем невыразимой муки и потери, который тут же растворился, заглушенный победным, механическим гулом возобновившегося Марша Вечности.
Последняя запись в Системном Журнале Империи, раздел «Источник»:
«Эмоциональный выброс: Категория «Омега» (Экстремальный дистресс). Физиологические показатели: критические, но стабильные в рамках допустимых параметров. Производство биомассы: оптимальное. Энергетический выход: на пике. Функция Источника: выполняется без отклонений. Протокол «Начало»: активен и устойчив. Да здравствует Целое. Да здравствует Порядок. Да здравствует Вечность.»
Вечность началась. Черная, золотая, безупречная и абсолютно пустая. Как глаза Императора. Как взгляд в бездну собственной разделенной души.