Сказание о Погибельном Логе и нечистой свадьбе
Солнце, ленивое и багровое, будто упившийся до беспамятства купец, нехотя валилось за кромку леса, окрашивая небо в цвета столь дивные и тревожные, что иному богобоязненному человеку впору было бы трижды перекреститься. Воздух, после знатного полуденного ливня, был густ, пахуч и тяжек. Пахло мокрой землей, прелой листвою и той особенной летней свежестью, что бывает лишь в преддверии ночи.
По размытой, превратившейся в сплошную кашу дороге, что вела от уездного городка к захудалой деревушке Глухово, натужно тащилась телега. В телеге той сидели двое: отец и сын. Отца звали Остап. Мужик он был кряжистый, бородатый, с руками, что дубовые корни, и взглядом суровым, но справедливым. Сыну же, Прохору, минуло едва девятнадцать лет. Был он статен, румян, с волосом цвета спелой ржи, и все мысли его, как водится в таком возрасте, витали не столько вокруг цен на пеньку и деготь, сколько вокруг девицы одной, Ярины, невесты его нареченной.
Возвращались они с ярмарки не с пустыми руками. Везли два мешка соли, моток доброй веревки, новый хомут для их мерина Гнедко да для Ярины платок цветастый, с петухами диковинными. Гнедко, конь умный и уже в летах, ступал осторожно, то и дело фыркая и поводя ушами, словно прислушиваясь к чему-то, что человеческому уху было невдомек.
— Эх, разошлось-то как! — пробасил Остап, оглядывая хляби впереди. — До моста через Быстрицу доберемся, а там, гляди, его и снесло вовсе. Река-то нонеча злая.
Прохор, очнувшись от грез о васильковых глазах своей Ярины, кивнул.
— Что ж делать, тятя? Не в поле же нам ночевать, волкам на потеху.
Дорога вильнула, и впереди, в низинке, показался им тот самый мост, а вернее, то, что от него осталось. Бурный поток Быстрицы, вздувшись от дождей, подмыл опоры, и теперь лишь жалкие обломки досок торчали из мутной, ревущей воды. Пути дальше по Большому Тракту не было.
Остап почесал в затылке, тяжело вздохнул и сплюнул.
— Одна дорога осталась, сыне. Через Погибельный Лог.
При этих словах Прохор поежился, а мерин Гнедко и вовсе запрядал ушами и тревожно переступил с ноги на ногу. О Погибельном Логе в их краях ходили слухи один другого страшнее. Говаривали, что место то проклятое, что лешие там водят хороводы с кикиморами, а на перекрестке трех троп, у старого кривого дуба, собирается по ночам нечисть со всей округи на свои бесовские игрища. Старики сказывали, что лет тридцать назад пропал там бесследно мельник Евсей, а после нашли лишь шапку его, набитую жабами.
— Тятя, да вы что? — с опаской проговорил Прохор. — Погибельный Лог… Может, переждем до утра? Костерок разведем…
— До утра? — хмыкнул Остап. — А ну как гроза снова нагрянет? Промокнем до костей, а то и хуже. И что Ярине твоей скажу, коли зятя будущего в чистом поле простужу? Нет, поедем. Короче путь, до полуночи в Глухово будем. Мы люди крещеные, с нами Бог. Перекрестимся да и тронем. Нечисть боится крестного знамения да молитвы.
Сын спорить не стал, хоть на душе у него и скреблись кошки. Уж больно хотелось ему скорее увидеть свою Ярину, четырнадцатилетнюю красавицу, дочку деревенского старосты Кузьмы Игнатьевича. Ладная была девка, коса до пояса, смех, что колокольчик, а уж как посмотрит своими глазищами, так у Прохора сердце в груди замирало. Скоро свадьба, уж и сладились обо всем. Мысли о ней были слаще меда и прогоняли постылый страх.
«И впрямь, — подумал он, — чего бояться? С отцом, да с крестом на шее».
Остап развернул телегу, стегнул Гнедко вожжами, и они свернули на едва приметную тропу, ведущую в чернеющую пасть леса.
Едва они углубились в чащу, как мир будто переменился. Веселый гомон птиц смолк, воздух стал неподвижным и холодным, а вековые сосны и ели сомкнулись над головой так плотно, что сумерки разом сгустились в непроглядную темень. Тишина стояла мертвая, лишь колеса скрипели жалобно да Гнедко храпел все тревожнее. Прохор то и дело оглядывался, и казалось ему, что меж стволов мелькают чьи-то тени, а корявые корни деревьев похожи на костлявые руки, что так и норовят ухватить за ногу.
«Ярина, Яринушка, — шептал он про себя, как молитву. — Вот приеду, подарю платок. Увидишь, какие на нем петухи алые! Наденешь в воскресенье в церковь, все девки обзавидуются…»
Страх, липкий и холодный, как болотная тина, норовил залезть под рубаху и вцепиться в самое сердце. Чтобы отогнать его, Прохор зажмурился и принялся вызывать в памяти образ своей Ярины, своей ясной зореньки. И тотчас перед его внутренним взором предстала она, да так живо, будто сидела здесь, рядом на телеге, вместо мешка с солью.
Он вспомнил, как они встретились у реки после сенокоса. Солнце уже садилось, а девки, накупавшись, сидели на берегу, плели венки из полевых цветов. Ярина сидела чуть поодаль, и венок у нее получался самый ладный, из васильков и белого клевера. Прохор, набравшись храбрости, подошел и сел рядом, будто невзначай.
— Хорош венок, — сказал он, а голос отчего-то охрип.
Ярина подняла на него свои глаза, синие, как те васильки, и улыбнулась так, что у Прохора дух захватило.
— Для тебя старалась, Прохорушка, — прошептала она, и щеки ее зарделись, как маков цвет.
Он взял ее руку, маленькую, теплую, пахнущую травами, и сердце его забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.
А в другой раз, на вечерних посиделках в избе у вдовы Матрены, они сидели в уголке на лавке. Девки пряли, парни травили байки, а они говорили шепотом о своей будущей жизни.
— Изба у нас будет стоять у самого луга, — мечтал Прохор, — чтобы поутру туман из окон видать. Я сруб поставлю крепкий, на века. А ты будешь хозяйкой.
— А я тебе, Прохорушка, пирогов напеку с капустой да с грибами, — отвечала Ярина, и голос ее был тих и сладок, как журчание ручья. — И рубахи вышью с петухами, чтобы ты был самый нарядный на всю деревню. И детишек нарожаем… Сына, чтобы тебе помощник был, да дочку…
При этих словах она совсем смутилась и уткнулась лицом ему в плечо. А он гладил ее по тугой, как сноп ржи, косе и чувствовал себя самым счастливым человеком на всем белом свете. Для него она была как есть ангел божий, чистая и непорочная.
Ради этого будущего, ради ее тихих речей и васильковых глаз, он был готов не то что через Погибельный Лог проехать, а хоть к самому лешему в пасть заглянуть. Парень покрепче сжал в кармане платок, купленный для нее на ярмарке. Вот приедет, подарит… Уж она-то обрадуется! И от этих мыслей страх немного отступил, уступив место сладкому нетерпению.
И вдруг Гнедко встал как вкопанный, захрапел и попятился, едва не опрокинув телегу.
— Тпру, окаянный! Что с тобой? — прикрикнул на него Остап, но и сам замер, прислушиваясь.
И они услышали.
Сперва это был лишь нестройный гул, будто где-то впереди жужжит огромный пчелиный рой. Но постепенно гул этот стал обретать форму. Слышался в нем и визг, и хохот, и какое-то странное, рваное пение, не похожее ни на одну людскую песню. А потом сквозь деревья пробился свет, неровный, мерцающий, зеленоватого, болотного оттенка.
— Господи Иисусе, спаси и сохрани, — прошептал Остап, осеняя себя широким крестным знамением.
Прохор последовал его примеру, чувствуя, как ледяной ужас сковывает члены.
Свет и звуки доносились с поляны, что была аккурат на перекрестке трех лесных троп, как раз там, где, по преданиям, и стоял тот самый кривой дуб.
— Сиди в телеге, Прохор, и не дыши, — прошипел отец. — Я гляну одним глазком, что там за бесовство творится.
Но сын, хоть и дрожал как осиновый лист, не мог остаться. Любопытство, смешанное со смертельным страхом, было сильнее. Он соскользнул с телеги и на цыпочках, прячась за широкой отцовской спиной, двинулся к краю поляны.
То, что они увидели, заставило бы и самого смелого воина поседеть в одночасье.
Посреди поляны полыхал огромный костер, но пламя его было не жарким и золотым, а холодным, зеленым и чадящим, отчего все вокруг казалось мертвецким. Вокруг этого костра в непотребной пляске дергались и кривлялись существа столь уродливые, что и в страшном сне не привидятся. Тут были и кикиморы косматые, и лешие одноглазые, и твари, похожие на огромных жаб с человечьими лицами. Воздух был пропитан запахом серы и болотной гнили.
Но не эти чудища заставили сердце Остапа ухнуть в пятки, а Прохора, беззвучно раскрыть рот в немом крике.
В самом центре этого шабаша, у кривого дуба, стоял человек. Он был облачен в длинный черный балахон, а в руках держал корявый посох, увенчанный черепом козла. Он что-то выкрикивал гортанным, каркающим голосом, и вся нечисть ему повиновалась. И в этом человеке, в свете дьявольского огня, Остап и Прохор с ужасом узнали своего деревенского старосту, Кузьму Игнатьевича. Почтенный, рассудительный муж, опора всей деревни, к которому шли за советом и судом, оказался главным колдуном!
А потом взгляд Прохора метнулся к тем, кто плясал ближе всего к огню. И он увидел её.
Его Ярина. Его невеста. Чистая, светлая девочка с васильковыми глазами.
Только сейчас она не была ни чистой, ни светлой. Платье на ней было разорвано, волосы растрепаны, а на лице блуждала безумная, хищная улыбка. Она кружилась в пляске с каким-то козлоногим бесом, запрокинув голову, и заливисто хохотала. И смех ее, тот самый, что казался Прохору звоном колокольчика, теперь звучал пронзительно и жутко. В один миг она обернулась, и ее глаза встретились с горящим взглядом колдуна-старосты. Она подмигнула ему, отцу своему, и в этом взгляде было столько порока, что у Прохора потемнело в глазах.
Мир для юноши рухнул. Платок с алыми петухами, что лежал в кармане, показался ему вдруг насмешкой, издевкой. Вся любовь, все светлые мечты обратились в пепел, в липкий, тошнотворный страх.
Остап понял, что сын вот-вот закричит или бросится туда, на поляну, на верную погибель. Он схватил его за руку мертвой хваткой, так что кости хрустнули, и потащил назад, к телеге. Они пятились, не смея повернуться к поляне спиной, спотыкаясь о корни, не сводя глаз с этого ада на земле.
Добравшись до телеги, Остап, не говоря ни слова, вскочил на облучок, затащил за собой обмякшего, ничего не соображающего сына и со всей силы хлестнул Гнедко.
Конь, которому и понуканий не требовалось, рванул с места так, что телега подпрыгнула на ухабе. Они неслись сквозь ночной лес, не разбирая дороги. Ветки хлестали по лицу, колеса то и дело проваливались в ямы, но Остап лишь яростнее кричал на лошадь, а Прохор сидел, оцепенев, и перед его глазами все стояла пляшущая у костра Ярина и ее отец, староста-колдун. Им казалось, что весь лес ожил и гонится за ними. Визг и хохот шабаша неслись по пятам, а тени деревьев сплетались в уродливые фигуры и тянули к ним свои ветви-руки.
Как они выбрались из Погибельного Лога и не переломали себе шеи, один Бог ведает. Когда телега вылетела на знакомое поле перед Глухово, и вдали показались огоньки родных изб, Остап перекрестился, а Гнедко, весь в пене, перешел на тяжелый шаг.
Они влетели в деревню, подняв на ноги всех собак. Из изб стали выбегать заспанные мужики. Остап, бледный как полотно, спрыгнул с телеги и, шатаясь, закричал:
— Беда, православные! Беда! Староста наш… Кузьма… он колдун! И дочка его, Яринка, ведьма!
Прохор, придя в себя, лишь молча кивал, подтверждая слова отца. Его лицо было серым, а в глазах застыл такой ужас, что никто не посмел усомниться в их словах.
Собрался народ. Прибежал и батюшка, отец Василий, с крестом в руках. Остап, задыхаясь, рассказал все, что они видели в Погибельном Логе: и про зеленый огонь, и про нечисть, и про старосту с дочерью во главе этого бесовского сборища.
Мужики слушали, и лица их мрачнели. Кто-то вспомнил, как у него корова ни с того ни с сего издохла после того, как Кузьма ее похвалил. Кто-то, как Ярина, глянув на дитя, наслала на него лихорадку. Все мелкие подозрения, все страхи, что таились в душах, теперь сложились в одну страшную картину.
— Что ж делать будем? — спросил кто-то из толпы.
— Ждать, — твердо сказал Остап, и в глазах его сверкнул холодный огонь. — Скоро они вернутся. Будто с ночной прогулки.
И они стали ждать. Мужики вооружились кто вилами, кто топором, кто простым колом. Женщины заперлись в избах с детьми, читая молитвы.
Под самое утро, когда небо на востоке только начало светлеть, на околице показались две фигуры. Это были Кузьма Игнатьевич и его дочь Ярина. Шли они спокойно, будто и впрямь возвращались от соседей. Староста даже улыбнулся, увидев собравшуюся толпу.
— Что за сход, православные? Не случилось ли чего? — спросил он своим обычным, рассудительным голосом.
Но его никто не слушал. Вперед вышел Остап.
— Случилось, колдун проклятый, — прорычал он. — Отмолился ты. Видели мы тебя и твое отродье в Погибельном Логе!
Лицо Кузьмы Игнатьевича, еще минуту назад добродушное и рассудительное, на миг сделалось чужим, страшным. Улыбка сползла, обнажив оскал, а в глазах полыхнул тот самый зеленый, болотный огонь, что плясал в костре на шабаше. Ярина же не смутилась, не заплакала, как пристало бы невинной девице. Она выпрямилась, вскинула голову, и ее детский смех обратился в пронзительный, леденящий душу визг, нечеловеческий, полный злобы и презрения.
— Ах вы, крысы церковные! — прошипел Кузьма, и голос его стал низким и каркающим, как у ворона. — Всех вас мор поберет, всех гниль болотная изведет!
Вперед, расталкивая толпу, вышел отец Василий. Старенький, седобородый, но с огнем праведным в очах. В одной руке он держал тяжелый серебряный крест, в другой, кропило, обмакнутое в святую воду.
— Именем Отца и Сына и Святаго Духа! — громогласно возгласил священник, поднимая крест, как меч. — Отрекитесь от Сатаны, слуги бесовы! Изыди, нечистый дух, из тел сих, тобой оскверненных!
Он шагнул к ним и плеснул святой водой.
То, что случилось потом, заставило даже самых дюжих мужиков попятиться в ужасе. Куда попали капли святой воды, на коже колдуна и ведьмы вспыхнули красные ожоги, будто от раскаленного железа. Кузьма взвыл, но не от боли, а от ярости, и выкрикнул страшное проклятие на древнем, никому не ведомом языке. А Ярина захохотала еще громче, и смех ее был подобен скрежету ножа по стеклу.
— Анафема! — ревел отец Василий, и лицо его побагровело от натуги. — Анафема вам, отродье Иудино! Да будете вы прокляты во веки веков! В огонь их! Огнем очистить скверну!
Это слово, «огонь», стало для толпы сигналом. Страх, смешанный с яростью, выплеснулся наружу. Мужики, уже не разбирая ничего, с ревом бросились вперед. Кто-то ударил Кузьму древком вил, кто-то схватил Ярину за ее растрепанные космы. Они уже не были ни старостой, ни соседской дочкой, они были нечистью, которую надобно было истребить, выжечь из своей деревни, как заразу.
Их поволокли к старому, высохшему сараю на краю деревни. Они отбивались, царапались и плевались проклятиями, но силы были неравны. Отец Василий шел следом, безостановочно читая молитвы, отгоняющие зло. Его голос тонул в реве толпы, но крест он держал высоко над головой, осеняя им это страшное действо, благословляя на священное очищение.
Вскоре над Глухово поднялся столб черного, едкого дыма. А когда все было кончено, и на месте сарая осталось лишь дымящееся пепелище, на деревню опустилась мертвая, звенящая тишина. Люди молча расходились по своим избам, бледные, с опустошенными глазами, не глядя друг на друга. Они совершили страшное дело, но знали, что иначе было нельзя. Они вырвали сорняк с корнем, пока он не погубил весь их огород.
С тех пор многое изменилось. Прохор так и не женился. Он стал молчалив и угрюм, и до самой старости, слыша, как в лесу ухает филин, он вздрагивал и крестился. Погибельный Лог жители Глухово стали обходить и вовсе десятой дорогой, и даже в самый ясный день оттуда, казалось, веяло могильным холодом.
Ибо нечисть, она хитрая, любит рядиться в одежды овечьи и селиться рядом с людьми. И кто знает, сколько еще таких почтенных старост и ясноглазых невест водят дружбу с бесами в глухих лесах, когда опускается на землю ночь…
Свидетельство о публикации №225071000775