Петрович

Озеро Южное, что расположилось на стыке двух самых южных районов Омской области, в последние два десятка лет осталось единственным нашим пристанищем для охоты на водоплавающую дичь, поскольку сплошная распашка земель послужила причиной высыхания многих водоёмов и заливных лугов. К тому же не стало возможным в последнее время свободно степнякам – охотникам выезжать на казахстанские озёра, как это было в прежние времена…
 Время осенней охоты. Вечерняя заря угасла окончательно. С час, как прогремели над озером последние выстрелы. И повсюду вдоль берега сквозь темноту сверкало множество охотничьих костров. У одного из таких костров сидели и мы – я и трое моих местных, деревенских товарищей охотников. После позднего ужина, охотно делились своими впечатлениями прошедшей вечерней зари и, слегка подвыпив, забавлялись житейскими байками перед сном.  Каждый из собеседников убеждал друг друга в том, что утро непременно будет удачливее на трофеи. Слабый ветерок был тёплым, но при усилении его порывов отдавало прохладой. В шагах десяти ничего нельзя было разглядеть в темноте, но языки пламени отчётливо высвечивали лица всех ютившихся у костра. Из темноты к нам подошёл грузный, среднего роста, в ветровке пожилой мужичок. Я его заприметил ещё днём, он стоял со своим мотоциклом с коляской  в нескольких десятках шагов от нашего расположения.
  - Здорово, Петрович! – окликнул его один из моих товарищей по имени Александр.
- И вам не быть хворыми, - протяжно хрипловатым голосом ответил пришелец.
- Много взял? – полюбопытствовал Александр.
- Взял! Токма душу растравил. И Куды утя подявалась? Воды полно, поля рядом, кормись и плодись, а нет. Намаелся толькы, знать, не двадцать лет, славо Богу на троицу восьмой десяток разменял. Бросить бы это занятие, да душа требуить, а душа, знамо, не собака на выгони, вот и маюсь на старости лет.
   Ребята дали ему место присесть.  Костром осветило лицо,  большая шевелюра на голове сверху была придавлена шляпой. Судя по говору, сам он родом не из местных – Вятский или Воронежский, вроде того.
- Выпьешь! – предложил знакомому Александр, кивнув головой на освещённый у машин столик.
- Нет, благодарствую! Я уже чайком набаловался.
- Говоришь, неважно отстоял вечёрку, - продолжил Александр, - может на утро попрёт, как думаешь?
 - Не попрёть, утка мотаная.
- Как это?
- А вот так! Гнездилась по весне, где плесики нашла потеплей, стало быть, помельше, а к осени посохло всё, осталась без двора, пошла на большую воду от нужды, потому ня шибко держится за это место – неродное. Как прибыли вы, вядали, сколько яё тут кружило. А бахнули раз другой, и след простыл.
- И вроде кормовое озеро-то, - высказывались мужики.
- Да с дичью хренова-то стало, потому как распахали всё, некуда живности в стяпи дяваться. Ни табе водоёмцов, ни клочка ковыльца не осталось. Всё извяли поганцы, горлохваты коммунисты, - сокрушался Петрович.  – Надо ж было по уму всё делать, поберечь природу-то.
- Ты ведь тоже поднимал целину, небось ещё по комсомольской путёвке прибыл в эти места, - поддел его Александр.
- Да! Есть такое, някуды не деться, -  неохотно отозвался Петрович. – Героизм проявили, освоили целину, мядаль даже де-то дома валяется за этот грех, - опустил голову, – угробили пряроду.
  Больше всего поражала в нём детская невинность в соединении с его старческим лицом. Говорил обо  всём вроде с юморцой,  но лицо ни разу не выдало ощущение весёлости.
 - Раньше охота кусок хлеба давала, - продолжил он, – жили за щёт яё, а сейчас вроде как баловство. Да раньше и время особо для этого не было, с малычку к работе допущяны. Подростками уже работали в колхозе погонщиками быков, сено косилии снопы ржи вязали. Матерям трудодень лишняй накинут за нас, пацанов, то всё ж им полегше.
- Говорят, в ваших местах голод в войну был, да и после, сусликов ели, -  всё выспрашивали ребята.
- Ня знаю, у нас  до этого не доходило, ну и яда наша какая была, война ведь, да и опосля. У мамаши в основном картошка да квашеная капуста. Ну, в лясу ягод да грибов иной раз подсоберёшь, вот и вся ядя. А сюда прибыл, ожинился, так Маруся – жена, она хохлушка у мяня, из местных, голушками душить кажын день.
- А охота в тех местах, откуда вы, тоже интересная? – любопытствовали ребята.
  - Да живности, конечно, вязде хватало, там-то, в основном боровая дичь. Ну, утя, так, энто, где лужа, там и эта птица.
- На глухарей, небось, ходил Петрович?- всё досаждали собеседники.
- И на мохавичка (глухаря) и на косача (тетерева), бывало, похаживали. Тятько – то мой ня дуже охочь-то был по лесу шастать, хотя в избе всягда ружьишко  было, как в лясу без ружьица - то, для оборони и то надобно. А вот братец яго единокровный, стало быть, дядько мой, Евсей,земля ему пухом, о тот ходок был, для нява охота пуще няволи была. Вот он – то мяня и пристрастил к этому делу – то. Ну, маховичка, иной раз, как повязёть, а вот, чтобы без косача из лесу воротились, такого не было никогда.  Когда прибыл в эти мяста – мать частная, одно голо место и как ужиться тут. Ну, ничяго, постепенно стало привыкше, и здесь жизнь тячёт полным ходом. Постепенно вошёл в интерес. Ружьишко сладил. Да как тогда попервой в этих мястах с дичью было, так лучшего и не надобно. Утя, бывало, не трофей, а сечас на чирка молишься, чтобы мимо не пролетел.  Охота разно бывает, - немного помолчав, продолжил он, – да и не охота, а просто так, звярушка какая пробежит, и то удовольствие для души. Бывало, припозднишься, когда ещё шоферил, едям со светом, а по  колее- то тушканчик бяжить, пока преодолеет страх, да не  сегонёть в темноту. Казалось бы непотребная тварь, а хорошо на душе-то. Один раз, годов тридцать почитай прошло, я тогда  топливо на ЗиСе поставлял, уже совхоз образовался. Выдался хороший дянёк: Одним словом, обернулся я с рейсу раньше сроку. Ешо солнце в красноте над горизонтом вясело. Слился, подъезжаю домой, ружьишко хвать и со двора. Маруся: «Куды табе леший на ночь глядя нясёть, подожди с полчаса, сейчас вареняков сляплю, поешь». Я махнул рукой. Одним словом, мянут через двадцать уже был у бурчака. Вымостил мястечко и сяжу, смотрю: утка ходить, и все мимо мяня, и идеть на поля. Один табунец проходил, за ним другой пошёл, третий. Ах так! Думаю, ладно. Завожу ЗиСа, подъезжаю к водоёму, закачиваю под самоё горло и на поля. Нашёл на поле небольшую ложбиночку, вылил озерцо, а сам отъехал метров на полста, ружьишко в руки и под машину. Нядолго лежал. Гляжяту лятитить! И всё кружит над моей лужой. Всё нярешается крылца сложить, аж досадно стало. Няуспел толком выругаться, как смотрю: один табунец в пикей пошёл и плюхнулся на моё водохранилище, аж озерцо собой закрыли, так много-то. Сердце стучить, в ушах звянить, потом мяня прошибло. Потихоньку вываживаю ружьишко-то к плячу. Даю дуплет, быстро перезаряжаю, и ещё раз, уже влёт…  Собрал в мяшок, окурат полтора десятка скосил, сам в машину и ко двору. Захожу в дом, Маруся успела только тесто замясить.
  - Да, плохо с дичью последнее время стало, - высказывались ребята. – Не охота, а так себе, время припровождения, если б не это дело,- говоривший махнул рукой в сторону стола, - вообще делать нечего.
- Сейчас много поборников развялось, - помолчав, продолжил Петрович. – Все радеють за сохранность живности, нашего брата прижали совсем то установкой сроков, то установкой запретов. Разве охотники вяновны, что на их гряшат – дичи, мол, мало. Извели всю степь поганцы, а охотники у них виноваты. Уж того, что было, не вернуть никогда. Раньше сами знали, без всяких запретов да законов – когда, да что бить, чяго и скольки,  без всяких там законов. А как же, к пряроде надо  с умом, тогда порядок будеть. У охоты свои сроки. Надо жить, по такому закону – закону жизни, по которому всё живое живёть. Прядумали тоже! – от у них все браконьеры и всё тут. Сами знамо, чтобы летом, скажем, зверька какого бить – такое ни, боже мой, пусть зреить. Летом птицу брать, тольки пятухов да селезней. Матки выводят потомство, об этом кажный с мальства знает. А то этого нельзя, а другого самую малость, чертовщина какая-то. Учат все – проповедники хреновы. От запретов дичи боле нестанеть, ярунда всё это. Просто надобно знать, когда, чаво, да сколько, и не изводить первозданную-то землицу. Вот и весь запрет, - уже с некоторой злобой высказался Петрович. – Возьмём, к прямеру, зайчишку. Кто не ходил по пороше – красота, да и только. В пряроде зайчишка живёть всяго год – полтора, потом  всё равно издохнить, так что ж добру, пропадать, коль, его можно взять. Вот разные там удобрения да яды, одним словом, эта химия,  вот это да, всё под корень ложить. Вот где нужен запрет, а охота токма на пользу пряроде, да на удовольствие нам, охотникам-то. И то сказать, зайчиха в год даёт три - четыре помёта, да в  каждом по 5-6 зайчат. Это ж, что выходить, приход от 15 до 24 голов, тут арифметика проста. Так где ж здесь ущерб пряроде - то? Или возьмём лебядей, - все никак не мог выговориться Петрович -    Благородна, мол, птица, нельзя изводить. Ясно дело, кто красоту оспорить. Однако ж шельмец там, где застолбил сябе мястечко, на километр не одна птица боле не живёть. Он всё равно изьвядёт чужое гнездо, того же утя. Вот и полюбуйтесь на няго. Стало быть, в меру можно выберать и яго для пользы остальных тварей. Дичи – божьих тварей на белом свете много, не на один век хватить. А моего, сами видяте, скольки тут осталось землю топтать, должён же я ублажить свою душу, - с какой-то уже мрачной тоской тихо произнёс он.
Костёр за беседой потихоньку догорал. Где-то вдали послышался крик летящих гусей.
- Рановато пошли, - вслушиваясь в их голоса, произнёс Петрович. – Ну,  отдыхайте, пожалуй, пойду.
- А то остался бы, Петрович! – предложили ребята, видя в нём интересного рассказчика.
- Нет, я уже у сябя и кубло вымостил. Пойду, прилягу до рассвету- то. Ня пуха ни пера вам  с утреца, – он, не оборачиваясь, шагнул в скрывшую его темноту.