Магический тембр

Это было где-то в 1987 году. Я тогда работала в военном госпитале. В моём отделении лечились офицеры, курсанты, солдаты с венерическими и кожными заболеваниями. В те годы в нашей стране не было СПИДа, но и без этого заболевания были диагнозы, которые для мужчин активного репродуктивного возраста были неутешительными. Когда я только начала там работать, старая санитарка, не будучи особо болтливой и эмоциональной, как-то не выдержала и рассказала мне случай, свидетелем которого она была в этом отделении. Это было в шестидесятых годах (говорила она, грустно опустив глаза): в наше отделение поступил молодой красавец лётчик, у него была очень запущенная форма сифилиса, и из-за того, что сифилис уже разрушал его мозг, он умственно был как ребёнок. Она тяжело вздохнула и сказала: "Я никогда не забуду слёз его матери…" На миг меня охватила грусть и печаль, я почувствовала её боль и в то же время мой медицинский максимализм внутренне не хотел мириться с такой безысходностью, которая, по моему внутреннему человеческому убеждению, никак не должна торжествовать в мире, где есть грамотная медицинская бдительность. Потому я тут же рассказала санитарке вспомнившуюся мне лекцию, где наш преподаватель, рассказывая о путях передачи сифилиса, привёл пример из медицинской практики, где у одного человека, который только недавно вышел из тюрьмы, был обнаружен твёрдый шанкр (сифилитическая язва) на необычном месте — на шее. Когда этот пациент обратился к дерматологу, врач, поняв, с чем именно имеет дело, никак не мог взять в толк, как мог твёрдый шанкр развиться на шее. Тогда он расспросил: был ли на шее пациента укус человека? Пациент рассказал, что после освобождения из тюрьмы, где он был под постоянным медконтролем, он ни с кем даже и не коммуницировал, а сразу отправился привести себя в порядок в парикмахерскую.

В парикмахерской на этом самом месте на шее его порезал бритвой парикмахер, и чтобы остановить кровотечение, по бытовой привычке плюнул на кусочек газеты и приклеил её к порезу. Кровь остановилась, и на этом месте через некоторое время появилась эта язва. В то время советская медицина бдительно отслеживала пути заражения венерическими заболеваниями, и потому этого парикмахера быстро нашли, и у него подтвердилась вторая стадия сифилиса. Когда я закончила свой рассказ, мы обе вернулись к нашему разговору о Саше. Молодой солдат Саша — очень приветливый добродушный мальчишка — заразился сифилисом, выпив из кружки сослуживца, и потому получил твёрдый шанкр на губе. Мы обе сердечно согласились, что с Сашкой всё будет в полном порядке, и я поспешила выполнять процедуры. И вот опять ночь и тишина, я устало поддерживаю свою голову в высоком белом колпаке, ассоциировавшемся у некоторых с образ Нефертити. Я сижу за столом, на котором светится лампа, коммутатор связи госпиталя будет молчать до утра, а я листаю истории болезни и вклеиваю в них результаты анализов и опять и опять думаю: "Ох уж эти идиотские случаи заражения молодых здоровых мальчишеских организмов…" И так было каждое дежурство, после построения и переклички пациентов отделения, после моего командно-крикливого разгона их по палатам, чтобы дежурный офицер не увидел никакого передвижения пациентов по коридору после отбоя. Вот опять — новая история заражения и болезни — гонорея, восемнадцать лет, по симптомам — полная дисфункция. Продолжительность заболевания от момента заражения — два года. "Ну ты и вляпался, мальчик… с завтрашнего утра готовься к уколам, но, к сожалению, похоже, тебе это уже не поможет…" — подумала я и тут же забыла о чьей-то беде.

Но на утро мои мысли о безысходной судьбе восемнадцатилетнего мальчика, который был не многим младше меня, вернулись, потому что я прочитала его фамилию в назначениях, к которым готовилась утром. С мыслями о пострадавшем в шестнадцать и из-за банального отсутствия лечения ставшем импотентом в восемнадцать лет, я отправилась в процедурную разводить антибиотик и набирать его в шприц. Я вызвала его из палаты на укол, он пришёл и от укола не пискнул и не проронил ни слова. Я открыла процедурную, и он, поняв, вероятно, что самое страшное его легко и просто миновало моей прославившейся лёгкой рукой, остановился и начал дружелюбно, обращаясь ко мне, расспрашивать о частоте уколов. В тот же миг меня накрыло вообще непойми чем, — у меня после всего двух его слов почему-то сразу перехватило дыхание, я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, казалось, ещё секунда, и я вообще потеряю контроль над своим стоически медицински вооружённым телом и прямо на пороге процедурной рухну на пол, если он сейчас же не прекратит произносить слово за словом. Внутри меня всё орало — закрой рот, но я смогла выцедить из себя только полтора слова, чтобы только до него максимально быстро дошло, что разговор закончен… Он, слава богу, сразу же ушёл без слов, и тут меня охватило страшное-ужасное смятение от того, что я осознавала, что это было ох как нелегко… Я ведь в простом желании сохранить контроль над телом — ну прямо сражалась, и я чётко и трезво отдавала себе отчёт в том, что это вообще не игрушки — мне ведь потребовалось очень большое человеческое усилие, чтобы силой воли совладать с этим неожиданно нахлынувшим на меня из этого тембра голоса. Просто тембр его голоса…? Просто какой-то там тембр просто человеческого голоса может творить такое с другим человеком…? Он несколькими словами, спрашивая о процедурах, творит такое со мной… это ужас… какой ужас… такого не может быть… И даже не содержание слов, а просто голос…? Да чёрт возьми, как это возможно — голос — просто звучит голос, и я вдруг вмиг теряю власть над своим же телом… — как это странно, нет, это не просто странно — это даже очень страшно… до ужаса страшно… Надо всегда-всегда держать с ним рот на замке, чтобы не разговаривал со мной никогда… И обладатель этого голоса — этот парень — он не яркий, он скромный, тактичный, вежливый, аккуратный, симпатичный, выше среднего, русоволосый, светлоглазый, светлолицый — русский по всем параметрам… Да… — мог бы быть артистом, наверное… жаль, что мужская физиологичность уничтожена у человека, это — трагедия… куда мама смотрела — он же вляпался в шестнадцать лет в венерическую болезнь…, которая сделала его в восемнадцать лет импотентом… наверное, с какой-то пройдохой в шестнадцать связался… И тут мои строгие материнско-медицинские мысли прерывает появление новенькой медсестры из нижнего — неврологического отделения. Но прежде чем она обратилась ко мне, в моей голове пролетели мысли нашего коротышки — начальника отделения, который в эмоциях высказался об этой простушке как о той, кто вгоняет его в томное состояние. Она была широких форм и такая же, как он, — коротышка. Обращаясь ко мне, она с придыханием начала что-то быстро тараторить, из чего я, только недавно успев перевести дух от мага голоса, постепенно начинала понимать, что она влюбилась в пациента из моего отделения и потому очень хочет, чтобы он пришёл в её отделение… Какое-то время я пытаюсь уточнить у неё, о каком вообще парне речь — их здесь, бестолковых болванов, пруд пруди… Попутно думаю, наверное, курсант какой-то — ну не дура же с солдатом связываться, ведь, как говорит наша старшая медсестра (ветеран Отечественной войны, побывавшая в плену), солдата куда ни целуй — везде задница. Но из её разговора я понимаю, что она говорит о каком-то солдате. Ну что за дура, думаю я, зависнув над этой дурёхой в молчаливой серьёзной паузе, — что за драгоценность ты вдруг обнаружила среди больных венерическими болезнями и с запущенными кожными заболеваниями, среди этих портянок и синих госпитальных костюмов-пижам, в которых они гордо рвутся "пострелять" девок в самом центре города и чем подставляют меня под административную ответственность. "Ты дура", — повторяю я про себя вывод, но вежливо сдерживаюсь и молчу. А её несёт и несёт безудержно и страстно в рассказ о том, какой он… О…, да ты ещё, похоже, и свихнулась, дура, раз рассказываешь мне о том, что тебя обуяла ужасная страсть к кому-то из них… Какой кошмар, какой ужас, какой позор, какая срамота, какое бесстыдство прямо в коридоре. Да, похоже, ужас не приходит один — я ещё не успела закрыть процедурную после мага голоса, как на меня умоляюще обрушилась эта бесстыжая идиотка — провинциалка из жаркой украинской глубинки. О ком она меня сейчас умоляюще просит, не пойму… И она просит, чтобы я этого кого-то отпустила к ней на свидание в её отделение этажом ниже — ну, думаю, и пусть пойдёт поможет по хозяйству, типа… Ну, поболтают, ну что тут такого… Или о чём она там… Вот срам-то… Ещё пара минут, и до меня обескураживающе начинает доходить, что фатальной жертвой мага голоса стала не одна я, а есть жертвы гораздо, гораздо кровавее и страшнее… Самое время открыть рот и зависнуть в молчании… я на миг столбенею, осознавая и сочувствуя одновременно, и в тот же миг понимаю, что её неимоверно радует в зарождающейся её любовной истории то, что такая красавица Нефертити, как я, — слава богу уже замужем. А..., вот почему она ринулась сразу же ко мне, чтобы на всякий случай надёжно застолбить его — вот дура… Понимая эти её страшные переживания и не имея желания испытывать её нервы, которые столь явно были на пределе, я ей сразу же дала понять, что смотрю сквозь её идола, и потому она перестала напрягаться и от нетерпения и эмоций прямо вся чуть ли не вибрировала. Очень наглая девица — ни перед чем не остановится ради своей цели, — подумала я, — я бы никогда себе такой выходки не позволила — провалиться мне сквозь землю от стыда, если позволю себе на такое пойти. Это другой вид человека. Холодно наблюдая за состоянием её нервной системы, я всё же постепенно начинаю переживать за неё внутренне сочувствуя ей — как же она бедная доживёт до долгожданного счастливого момента и как же она потом переживёт такую беду — не знаю. Но человек я живой, и потому мне сразу хочется её бережно предупредить…, но тут же я вовремя спохватываюсь о медицинской тайне. Я ведь несоблюдением медицинской тайны могу нанести непоправимую психологическую травму молодому человеку, ведь эта болтушка обязательно скажет ему о том, что я могу сказать ей сейчас о его диагнозе, а заразить её он не может — потому что не может. Так что — меня в этой её трагической истории не было и нет, я ничего не знаю и потому я молчу о его диагнозе и я говорю ей — хорошо — иди… иди… А куда она уже пошла с ним, да чёрт её знает. Интересно то, что за всю свою жизнь я никогда больше не встречалась с таким удивительным тембральным феноменом, но как же всё-таки хорошо, что однажды неожиданно мне через этот голос посчастливилось осознать то, что, скорее всего, большинству вообще не известно. Даже самый гениальный певец с диапазоном в шесть октав не имеет такой способности, ведь феномен того парня был не в диапазоне, а именно в каком-то уникально-магическом тембре его голоса. Осознавал ли он этот свой феномен воздействия на других – не знаю. Но я явно не была тем человеком, кто бы мог честно и искренне признаться ему в том, что он имеет надо мной такое победоносное оружие – какую-то природно-магическую власть. Голос не был покоряющим басом и не был высоким, он не был бархатным баритоном или тенором, он был ни высоким, ни низким и лился легко, непринуждённо и без напряжения, но почему-то имел какую-то магическую возможность вызывать настоящий физический шок, вторгаясь через всю поверхность тела. И хоть мне и было нелегко противостоять, мне по времени потребовалось промежутка  всего-то в семь обоюдных  слов, чтобы взять всё под контроль, потому что я осознавала, что не имею права давать кому-либо возможность манипулировать собой.