Времена не выбирают ч. 1

"Времена не выбирают,
В них живут и умирают"

На пороге огромного рубленого дома молча сидели двое: плечистый, пузатый немолодой мужчина и очень похожая на него глазами, носом и губами девушка. Сразу было видно — отец и дочь. По щеке девушки катилась слезинка. Она крепко сжимала руку отца своей ладонью, покрасневшей от нелёгкого труда.

Дом выбивался из череды убогих сельских домишек единственной улицы села какой-то особой красотой. Сработан был на ять. Вот и простоял потом даже брошенный и нежилой еще почти полвека.

— Прости, доча! Не думал, что так придётся расставаться с моими детьми...
— Что вы, отец! Я всё понимаю. Нелегко столько детей на ноги поднимать. Да и мне самой хочется всего в этой жизни добиться.
— Господь с тобой, Олюшка. Авось тебе посчастливится больше, чем твоему брату.

Старший брат её, Алексей, когда загоняли родителей в колхоз, уехал в Ленинград с чемоданом мяса. Но попал с поезда сразу в облаву на Московском вокзале. Прибывший состав оцепили стрелки НКВД, и брату пришлось под пулями спасаться бегством.
 Очнулся он у стен Боткинской больницы и понял, что теперь совсем пропал. Чемодан с мясом бросил под ноги целившемуся в него охраннику. Никаких документов при себе не было. Алексей прислонился к ограде, а когда ноги перестали держать, сел на мёрзлую землю. Так бы и замёрз ночью, если бы проходивший мимо мужичок не окликнул его.

— Эй, паря, живой? Вставай, а то насмерть замёрзнешь! Тебе чего, идти некуда?
Брат взглянул на сердобольного прохожего таким взглядом, что тому стало не по себе, и промолчал.
— Ну, будет, не дури! Вставай-ка, пойдём со мной, кипяточком согрею. Сахарку вприкуску дам. А хочешь — рюмочку поднесу. Работенка у меня, брат, такая, без рюмочки никак. Тебя как звать-то?
— Алек...сей, — выдавил сквозь зубы брат.
— Вот и славно! А величать как?
— Осип Васильич мой отец.
— Так, Лексей Осипыч. А вот и моя работа. Пришли.

Перед ними стоял странный барак с заколоченными окнами, некрашеный, судя по всему, со времён постройки. Подойдя ближе к дверям, Алексей учуял характерный запах тления. Но это был не морг. Пахло сыростью и дымом. «Баня для мертвецов», — пронеслось в голове, и он потерял сознание.

Очнулся в том же помещении, на лавке. Новый знакомый подносил к его лицу нашатырь.
— Деревенский, что ль?
Алексей разглядел наконец лицо своего спасителя.
— Не городской. Так это у тебя работа? Душегубец! — Он попытался вскочить с лавки и вцепиться незнакомцу в глотку.
— Эй-ей, паря, не балуй! Я так понял, милицию ты здесь видеть не хочешь?!

Когда Алексей уселся на лавку и откинул голову к стене, тот продолжил:
— Дурак! На голодное брюхо не мудрено, что всякие мысли в голову лезут.
— А что? Разве не хотел и меня пустить в расход для своего дела?
— На чёрта мне это надо?! Питер-то большой, такого добра и без тебя хватает.
— Хватает? Мыла-то поди тоже немало надо? Да и чего только не сделаешь из-за барышей?
— Мыла?! — Незнакомец согнулся от смеха, но злой кашель быстро его прихватил.

Алексей хотел бежать отсюда без оглядки, как утром бежал с Московского вокзала. Ну и поганый городишко этот Питер. Не зря батя отсюда в 1905-м сбежал. Но незнакомец, откашлявшись, цепко ухватил его за рукав.
— Погоди! Чаю тебе дам сладкого, не кипятка. Вот, бери... и хлеб у меня есть, и сало. Оставайся! Помощник мне шибко нужен. Видишь, совсем я стал плохой. Сдохну скоро. Чёртовы казематы царские!

За чаем они молча разглядывали друг друга. Наконец незнакомец произнёс:
— Как в голову-то тебе такое пришло? Что мы тут из покойников мыло варим?
— А что же? Вижу, здесь вроде не морг, но и не баня. Упокойникам баня ни к чему!
— Да у нас тут, понимаешь, производство... необходимое для медицинской науки.
— При больнице?
— А откуда знаешь, что при больнице?
— Сидел возле ограды, нагляделся.
— Ну, так вот. Как думаешь, начинающие врачи на ком учатся?
— Известно, на ком. На упокойниках.
— Ай, да ты одурел совсем! Кто ж тебе в аудиторию тело лишний раз принесёт? Хотя, конечно, если надо — можно и принесть. Но студентов-то сколько? Да и не так уж много бесхозных тел.
— А сам говорил — город большой, добра хватает.
— Большой-то большой, только теперь не то, что при царском режиме. Каждый норовит родственника захоронить, да и на себя землицы хапнуть. Войны с эпидемиями прошли, а студенты всё идут и идут. Ладно, твоё здоровье! — Незнакомец опрокинул рюмочку и поднёс к носу хлеб с салом.
— Да, позволь представиться. Зовут меня Адольф Карлович Виллевальде.
— Так ты что, немец, что ли?!
— Петербуржец. Потомственный. Предки прибыли в сей славный град из Баварии при государыне императрице Екатерине Великой. Слыхал, быть может, про меннонитов? Хотя откуда тебе, деревенщине, знать. Поступил я в медицинский, только недолго проучился — с первого курса загремел в Шлиссельбург. Казнь была заменена вечной каторгой, да только заковать не успели. Как раз случился февраль семнадцатого года.
— А что ж потом не выучился на профессора? — Алексей затрясся всем телом после выпитой водки и с трудом выдавил: — Как ты пьёшь такое пойло... У меня родители в деревне и то лучше гонят.
— Шутить изволите? Выучился. После освобождения слабый был очень. Тиф, Гражданская... Родители мои померли. Вернее, убили их при реквизициях. Жрать нечего! «Голодное брюхо к учению глухо». В общем, не знаю, чем так грешен, что Господь не призвал меня к себе ещё до революции... в Шлиссельбурге.
— Так ты, значит, контра?!
— Эх, молодой человек! Вот вы здесь какими ветрами? Ну-ну, не мыло я из вас варить собирался. А ежели б вы, к примеру, отдали Богу душу у меня на руках, а где ваших близких сыскать — неведомо...
— Не мыло, говоришь?! Помощник тебе нужен? — Глаза у Алексея налились кровью, кулаки сжались.
— Прости, Господи! Да успокойся ты! Коли не доверяешь, тяпнем ещё по стаканчику, и ступай, паря, на все четыре стороны!

Выпили. Крякнули. Посидели молча. И тут Алексей обратился к Карловичу:
— Слышь, студент! Документ мне нужен... и денег на обратный путь. Чёрт с тобой! Поработаем, коли работа будет.

Но работа в следующий месяц была только один раз. Привезли тело прекрасной девушки, по результатам вскрытия — отравившейся. Родные не объявились. Вот и продолжила она своё земное существование в виде медицинского пособия. А Алексей, получив от Адольфа Карловича документ, составленный с его слов, за подписью и с печатью, и немного денег на дорогу, вернулся к отцу в родные края. Только жить с родными не стал, ушёл в сплавщики. Недалеко от их бывшего хутора протекала Западная Двина, а ближе к Балтийскому морю она становится Даугавой. Издавна так повелось в этих скудных на урожаи краях: зимой заготавливали лес, свозили его к реке, а когда река набирала силу от тающих снегов, лес сплавляли до самой Риги. Алексей же приспособился после сплава находить себе временные подработки в её окрестностях. В родные края возвращался только в октябре, до первого снега.

Ранним июньским утром 1937 года Ольга попрощалась со спящими младшими братишками и сестрёнками. Сашенька открыла глаза, подскочила с постели.
— Лёля, я с тобой!
— Что ты, Шурочка! Ты маме с отцом помогай. А я как устроюсь — пришлю тебе письмо. Тогда и приедешь.
Александра едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Но ей оставалось только молиться, чтобы Господь сохранил сестру. Та обулась в новые лапти, специально сплетённые отцом для дальнего пути, закинула за плечи котомку, сшитую мамой, и тихонько затворила за собой дверь.

На ней было простое платье из холстины с короткими рукавами, выцветшая от времени кофточка, которую носила покойная бабушка, да платок, подаренный на шестнадцать лет тёткой Марфушкой. К ней, в районный городок Андреаполь, она сейчас и держала путь. Тётушка была младшей маминой сестрой, жила с ослепшим отцом, доживавшим свой век в двухстах шагах от их хутора. И слава Богу, дед помер раньше, чем его старшую дочь, мать Ольги, большевики выкинули с хутора с семью детьми и мужем в период повторной сплошной коллективизации. Места у них были глухие, далёкие от Москвы, вот и докатилась до них эта волна, обездолившая справные крестьянские хозяйства, спустя несколько лет после указов жестокого правителя в 1935 году.

Ольга решила идти к большаку через места своего детства, посмотреть на брошенный дедушкин дом, на свой хутор. Бог весть, доведётся ли ещё когда-нибудь их увидеть? Через четверть часа она была у небольшого лесного озера с берегами, заросшими папоротником под могучими елями. Присела отдохнуть и заметила множество молодых боровиков. Насобирала их полный платок и повесила на сухую ветку ели через плечо. Вскоре показался и большак — дорога между Андреаполем и Сережино, двумя районными центрами. По ней ещё километр мимо болота и маленькой речки — и вот уже виден поворот на лесную дорогу на их хутор. Дальше она могла бы идти с закрытыми глазами. Столько раз ходила по этой дорожке с мамой, старшим братом Алексеем, сёстрами Шурочкой и Соней. А вот за дорогой — лес, который посадили её родители, чтобы детям было из чего дома строить. Выросли теперь и деревья, и они со старшим братом. Только незачем им теперь тут строить дома — жизнь пройдёт где-то вдалеке.

На хуторе Лёля не стала останавливаться — душили слёзы бессилия и злости. Кто и зачем так безжалостно поступил с их судьбами? Спустилась к маленькой речке с прозрачной студёной водой. Моста через неё не было. Летом можно было перейти вброд, не замочив подола. Лёлька напилась студёной воды, омыла лицо и руки по плечи, потом перешла речку босыми ногами и поднялась на горку. Первый дом справа — бывший дом её деда по матери. Вообще от всей деревеньки осталось полдюжины заколоченных домов. К моменту переселения в колхозную деревню их владельцы уже были в лучшем мире, а родственники разбрелись по белу свету в поисках лучшей жизни.

Ольга подобрала булыжник у крыльца и сбила хлипкий от времени замок. Дверь со скрипом впустила внутрь внучку бывшего хозяина. Ольга перекрестилась на старую почерневшую икону в углу. Всё ещё висела и бабушкина лампадка. Крыша за десять лет после смерти деда пока не прохудилась, и в доме было сухо и светло. Странно, что никто не разбил стёкла. Половики с пола увезла на память тётка Марфушка, и весь дом был абсолютно пустой. Но сбоку печки лежала охапка сухих дров. К счастью, в печи нашлось пару старых, но целых глиняных горшков. Ольга сбегала с одним на реку за водой, достала из котомки ножик и спички, нащипала лучины на растопку, сбегала в огород за мятой. Через час у неё сварилось пшено с грибами. Спасибо, отец дал с собой и деревянную ложку, и соль. Стола правда в доме не было, пришлось есть сидя на полу.

От тепла и еды девушку разморило, и она задремала рядом с печью. Приснились ей дедушка с бабушкой. Жаловались, что никто не ходит к ним на могилки. Лёлька не стала их расстраивать, рассказывая, что творится и почему нет возможности ходить. Потом дедушка хотел её о чём-то предупредить, но бабушка поглядела на него с укором, и тот замолчал. Тут Лёлька проснулась. Солнце уже клонилось к западу. Окна в доме были на восток и на юг. Она вышла на порог и всплеснула руками: «Ну и соня!» Теперь ей затемно не дойти до Андреаполя — как-никак вёрст сорок с гаком. Придётся заночевать в дедушкином доме. Надо поискать топор и наколоть дров, которые лежали в прихожей. Тех, что у печи, явно не хватит до утра.

Лёлька полезла по лестнице на чердак. Там в пыли лежали старые дореволюционные книжки и журналы. И тут она вспомнила, что бабушка была образованная. Дед познакомился с ней у барыни, когда служил лесничим. Потом его выгнали, когда мужики порубили лес. Вернее, выгнали их обоих, потому что они успели обвенчаться незадолго до этого, а бабушка уже носила под сердцем Лёлькину маму. А бабушка была бедной дальней родственницей той барыни — вот та и отдала её замуж за своего лесничего, чтобы сэкономить на приданом. Дед после смерти бабушки книжки не сжёг. Должно быть, лил слёзы здесь, на чердаке, по своей ненаглядной, пока не ослеп. Ольга же успела научиться только читать по слогам и считать до ста. Поэтому, сдув пыль с книжек, она стала перелистывать их в поисках картинок. Картинки были редки и малоинтересны. Тогда она вспомнила игру, которой научила её в детстве мама. Страницы весело зашелестели у неё под рукой, и вдруг вылетело несколько червонцев. Ого, целых девяносто рублей! Ольга не верила своим глазам. Может, вернуться теперь назад к родителям? Нет. Как вспомнит эти страшные глаза председателя колхоза... Ещё и в тюрьму посадит. А скорее — просто отберёт деньги. Бедная, наивная девочка, она просто не знала, сколько что стоит.

Отец дал ей в дорогу пять рублей. Денег у родителей почти не было, даже когда они жили на хуторе. А у деда деньги водились. Когда-то он гонял табуны отработанных лошадей в Питер на бойню. С тех барышей и выстроил этот дом, и кое-что отложил на чёрный день. Судя по тому, что банкноты были новыми, он старательно менял их при многочисленных денежных реформах после Гражданской войны.

На хуторе они обходились своим натуральным хозяйством или вещами, купленными много лет назад. Ножницы, иголки, вязальные спицы, прялка, ручной ткацкий станок, утюг, чугуны, ножи, плотницкий инструмент, керосиновая лампа, примус, самовар — всё было куплено ещё до Гражданской. Рыбацкие сети отец плел сам, сам валял всей семье валенки, шил полушубки, душегрейки и шапки, плел лапти и корзины, лепил из глины горшки, кружки и кувшины, вырезал деревянные ложки. Мама вязала шерстяные варежки, носки, шапки и шарфы, ткала изо льна холсты, шила из них на всю семью исподнее и верхнюю одежду, простыни и наволочки, полотенца, занавески и скатерти. А что-то доставала из маминого и бабушкиного сундуков. Наиболее ценные и почти новые вещи передавались от женщины к женщине через поколения.

Итак, Ольга решила идти вперёд, навстречу судьбе. Дело было даже не в ней самой — надо было устраивать в круто изменившейся жизни младших братьев и сестёр.

Утром она встала по привычке очень рано, разожгла бабушкину лампаду (накануне, когда искала топор, нашла немного масла). Помолилась Богу и предкам об удаче в пути, закрыла дверь на палочку, перекрестилась и двинулась в путь. День обещал быть пасмурным, рассветало нехотя. У речки умыла лицо и напилась с ладошки студёной воды.

Ходила она быстро и прошла первое большое село на пути, пока не откричали последние петухи. Конечно, она знала все окрестные дороги — ходила с мамой и сестрой по церковным праздникам в окрестные храмы. Но сейчас ей надо было попасть к тётушке в Андреаполь, и поэтому Ольга никуда не сворачивала с большака. Когда ноги начинали тяжелеть, делала привал. Один раз прилегла на траву, глядя на облака. После полудня поднялся ветерок и погнал их куда-то за горизонт. Хотя она, конечно, не знала, что это такое. «Вот попаду в Питер, попробую заработать и выучиться, чтобы читать разные умные книжки, как бабушка», — думала она. После шестого привала вдали наконец показались пригороды Андреаполя.

У тётушки Ольга была с мамой всего раз, но память у неё была отменная. Помнила в лесах каждое деревце, ручеёк. А уж дома любила разглядывать и запоминала их так, что, умей она рисовать, изобразила бы с большой точностью.

Последняя миля далась ей с огромным трудом. «А что, если я иду не туда?» — мелькнуло в голове, но тут, к счастью, показался тётушкин дом. С цепи рвался и заходился лаем косматый дворовый пёс. Но на её удачу на пороге появился хозяин, неказистый хромой мужичонка. Он прикрикнул на пса — и тот убрался в свою конуру.
— Вам чего надоть, девушка?
— Не признали племянницу?
— Ольга? Свет Осиповна?
— Она самая!
— Да на тебе лица нет! Неужто пехотным порядком до нас добиралась? Пятьдесят вёрст протопала?!
— На коляску пока не разбогатела. Как ваша-то лошадка?
Дядька помрачнел.
— Померла моя старушка этой зимой. Ну и коляску продал, чтобы не душили слёзы.

Ольга сконфузилась и замолчала. Дядька через несколько мгновений засуетился:
— Да что ж я тебя во дворе-то держу? Проходи, милая, в избу. Тётушка к соседке за солью побежала, да, видно, языками зацепились.

Прихожая у тётушки была невелика. На лавке — пара вёдер с водой, в чуланчике — крынка молока, хлеб, да полдюжины яиц в миске. На нижней полке стояли две большие алюминиевые кастрюли, на верхней — чугунная сковородка и банка с топлёным маслом. На тумбочке под окошком примостился старый примус и видавший виды чайник. Рядом на полочке — коробка спичек, соль в маленькой банке, а в банках побольше — чёрный перец горошком и лавровый лист. Слева от дверей на вбитых в стену гвоздях вместо вешалки висела верхняя одежда. Во всём чувствовался давно заведённый порядок. Видимо, хозяева к переменам в быту относились равнодушно. Дядюшка распахнул перед племянницей дверь в дом, учтиво наклонив голову.

Не успел хозяин раскурить самокрутку, как хлопнула входная дверь и на пороге явилась тётушка. Женщина она была осанистая, неплохая собой, в полном расцвете сил. Бог весть, как уживалась со своим мужем. Вышла замуж сразу после смерти отца, лет десять назад, когда Егор Константиныч был ещё молодцеватый кавалер с Георгием на груди. Он лихо управлял коляской, запряжённой каурой кобылой, и имел постоянный, хоть и небольшой, доход благодаря удачливому фронтовому товарищу. Вся его работа заключалась в том, чтобы подвезти товарища куда надо, и иногда присматривать за лавочкой на базаре. Потом нашли молодого парня для торговли, а позже власти лавочку прикрыли. И пришлось скромно проживать отложенное «на чёрный день», перебиваясь случайными заработками: перевезти пассажиров с проходящих поездов (которых в их городишке было немного), а у большинства и лишнего двугривенного не было, и они волокли вещи на себе. Этой зимой он лишился своей кормилицы-лошади. Оставалось обивать пороги начальства в надежде получить хоть какую-то пенсию для героя-инвалида империалистической войны, а в свободное время — просить милостыню на вокзале. Жёнка его, слава Богу, пока не роптала. Занималась хозяйством: держали полдюжины гусей, летом добывавших пропитание в пруду неподалёку. Молоко брали у соседей за помощь на сенокосе. Тётушка могла понянчить ребёнка, постирать. Словом, как-то обходились. Марфушке было не привыкать. Когда умерла их мать, и старшую сестру Марию, мать Ольги, выдали замуж за соседа, недавно вернувшегося с заработков из Санкт-Петербурга (где он несколько лет проработал ломовым возчиком), она ухаживала за ослепшим отцом. Была у него поводырем вместе со старшим братом Андреем, когда они ходили по окрестным храмам просить милостыню. Знать бы ей, что у отца были припрятаны деньги, которые нашла Ольга! Мария тайком от мужа приносила своим родным хлеба, молока, сметаны, творога и масла. Лес-кормилец помогал им выживать. А когда у неё пошли дети, она пригласила младшую сестру в няньки — и тогда уже кормила её не украдкой, за нелёгкий труд. Теперь уже Марфа носила продукты слепому отцу через речку. Средняя сестра, Евдокия, давно уехала в Санкт-Петербург, но жизнь её в пригороде как-то не очень складывалась. Брат Андрей пошёл в колхоз и был там вроде на хорошем счету, но общение с «классово чуждым» отцом ему пришлось прекратить. За это и сёстры забыли про единственного брата.

— Так ты говоришь, совсем житья не стало в наших краях от комбедовцев? — расспрашивала племянницу тётушка, потягивая с блюдца чай вприкуску с сахаром.
— Ну, это кому как. Папаша вот пристроился на лошади возле правления, трудодни отбывает. Но у нас, его детей, возле такой жизни перспектив никаких.
— Да ведь он уже почти старик. Когда Манечку нашу батька под венец с ним посылал, ему было хорошо за тридцать. А теперь уж сколько воды утекло... И ты вон какая невеста выросла.
— Ага, невеста-бесприданница. А у меня ведь ещё три сестры и два младших брата. Маманя одна их не потянет с таким «ударником колхозного труда», как наш отец.
— Ну и куда ж ты?
— В Питер, к тётке Дуне!
— Ой, девка, гляди. Несладко моей сестрице под Питером живётся! Может, здесь у нас к кому пристроишься? Женихи есть...
— Да ну, женихи! — подал голос дядька Егор. — Одно слово — женихи! Не слушай её, племянница. Как тут у нас НЭП прихлопнули — так и кончились все перспективы. Одно название, что городишко. Люди отсюда бегут, кто порасторопнее, в настоящие города. Может, и тебе лучше куда южнее Москвы податься?
— Нет. Я уж решила — в Питер. Очень красивый город, отец сказывал.
— Красивый-то красивый, да только людей в ём сгинуло без следа! Жуть!
— Да не сбивай ты девку, Егор! Сам ведь знаешь... кому что на роду написано. На всё воля Божья.
— Бог-то Бог, да не будь и сам плох!
— А, пустое, что воду в ступе толочь. Давайте-ка уж Богу помолимся да во сне успокоимся.

С этими словами тётушка пошла стелить постель племяннице на небольшой металлической кровати за печкой.
Вскоре в домишке погасли огни, всё стихло. Только сонный дядька Егор ворочался в постели. В его нынешней скудной на события жизни приезд племянницы был словно праздник. Во сне ему под утро приснилось, что он снова молод и силён, и вся жизнь впереди.

Хорошо просыпаться в сельской местности, когда кто-то за тебя протопил печь, наносил воды и будит с кружкой парного молока.
— Тётушка, вы так добры, — Ольга улыбнулась ей беззаботной улыбкой и медленно выпила молоко.
Потом отдала кружку, откинулась на подушку и сладко потянулась. Через десять минут заставила себя встать, расчесала кудрявые волосы и подошла к рукомойнику. Дяди Егора дома уже не было — ушёл по делам.

Тётя позвала Ольгу завтракать. На столе — гречневая каша и яичница-глазунья. Посреди круглого стола — пузатый серебряный самовар, а рядом — румяные баранки. За чаем тётушка продолжила вчерашний разговор:
— Так, стало быть, в Питер ты, душа моя, собралась?
Ольга кивнула, прихлёбывая чай с блюдца и откусывая баранку.
— А на чём же ты до Питера добираться собралась?
— На поезде, конечно. Ходит же поезд, отец сказывал, три раза в неделю.
— Так-то оно так, но чтобы билет взять, мало денег. Документы нужны, удостоверение личности. Как я понимаю... их у тебя нет?
— Вот выписка из церковной книги о рождении.
— По ней тебе билет не продадут.
— Как же мне быть, тётушка?
— А вот как. У фронтового товарища дядиного проводник знакомый в этом поезде работает. Поедешь зайцем в его купе!
Ольга смутилась.
— Как же я поеду с незнакомым мужчиной в одном купе?
— Ни о чём плохом ты и не думай! Стар он уже для таких дел. А выпить любит. Добуду я тебе в дорогу то, что ему нужнее всего, не беспокойся.
— А как выпьет да приставать начнёт?
— Что ты, Господь с тобой! У них с этим строго. С работы погонят. А где ж ему, старику, такую работу ещё взять? Впрочем, если ты девка не бедовая, оставайся-ка лучше со мной. Жениха тебе найду... и дядьку ты не слушай, неплохие у нас парни есть.
Ольга хотела возразить, но побоялась обидеть, промолчала. Та словно прочла её мысли.
— Ну, как знаешь! Видно, тебе другое на роду написано. Только вот что: крепче в жизни держись — и в петлю никогда не лазай! Из петли-то вырваться ни одному ещё не удавалось. Лекарка мне в больничке сказывала. Одёжки-то на тебе, гляжу, почти никакой. Кофта-то матери моей? Про остальное и спрашивать стыжусь. Не в таком же виде тебе в столицу ехать?
— А в каком, тётя?
— Ты поживи малость у меня. Справим с дядькой тебя в дорогу! Своих-то уж, видно, не дождусь... — Она смахнула слезинку краем платка.
Ольга не выдержала и от жалости прижала её к своей груди.

К вечеру отыскался дядька. Сам навеселе, но с кожаным чемоданом в руках. Небольшой, с кожаными уголками, удобной ручкой и ремнями, он вызвал у Ольги щенячий восторг. Она обняла и расцеловала дядюшку.
— Ну, будя, будя, — засмущался тот. — Завтра машинку швейную вам привезу. Шейте себе на здоровье приданое.
— А из чего шить-то, Егор Константиныч? — спросила тётка Марфушка.
— Ситцу в лавке возьми, дешевле выйдет. Вот три червонца.
— А на выкройку?
— Ну, вот ещё рубль. А теперь спать, замотался я сегодня с вашими делами.

Теперь Ольга поняла, сколько стоят её деньги, найденные в дедушкином доме. Тётушка оказалась мастерицей: сама сняла мерки, сделала выкройку, раскроила ткань. Свободного времени у неё было не больше полутора часов в сутки, но через две недели пара летних платьев из ситца в цветочек были готовы. Ольга же под руководством тётушки освоила азы швейного мастерства и сама сшила ночную рубашку, наволочку и простыню. Тётушка сшила ей пододеяльник.
— Ну, а на одеяло для этого пододеяльника сама себе в Питере заработаешь.
— Спасибо, дорогая тётушка! Век не забуду вашей доброты.
— Да чего уж там... Хоть кому-то в нашем роду счастье бы в жизни вышло.

Было раннее июльское утро, когда Ольга выпорхнула из душного поезда на волю. Пахло не природой, а шпалами, обработанными чем-то незнакомым, и углём. Чемодан ей подал проводник, который спрятал её за небольшое вознаграждение в своём купе.
— Смотри, птичка, не попадись в клетку! — напутствовал он её.
Она одарила его улыбкой и помахала рукой, когда поезд тронулся в сторону Ленинграда. А сама осталась в Колпино. На листке бумаги тётка Марфушка начертила ей схему: сначала осторожно перейти через железнодорожные пути в сторону кладбища. Ольга прошла по тропке несколько десятков метров и услышала шум воды. Всё правильно. Перед кладбищенскими воротами была запруда реки Ижоры. А через мост виднелись сами ворота. Кладбище было старое, заросшее большими деревьями. Со стороны железной дороги стоял памятник погибшим красноармейцам.

Ольга вернулась обратно и прошла чуть дальше, до автобусной остановки. Автобусов в жизни она ещё не видела, только на плакате в Андреаполе. Старый кондуктор прокричал: «А ты, девушка, с нами едешь или интересуешься?»
— Мне до «Красного кирпичника», один билет, пожалуйста, — ответила Ольга и протянула кондуктору червонец.
— А мельче денег нет? Билет до этой остановки — тридцать копеек.
— Я только что с поезда, разменять не успела.
— И к кому едете? Там ведь проход по пропускам дальше остановки.
— К тётушке. Она вольнонаёмная. Степанова Евдокия Степановна.
— А... Ну, тогда присаживайтесь. Запишу на вас билет в долг. Как поедете в Ленинград на нашем автобусе — отдадите.
— Спасибо, товарищ! Запишите, пожалуйста, на Осипову Ольгу Осиповну.

Дорога была недолгой и живописной: раскидистые яблоневые сады у аккуратных домиков, пруды с родниками. «Кирпичный завод», — объявил кондуктор, очевидно, специально для Ольги.

Остановка оказалась конечной. С Ольгой из автобуса вышла суровая женщина в кирзовых сапогах, гимнастёрке без знаков различия, подпоясанная широким ремнём, и в белом берете. Невообразимое сочетание.

Дорога шла за поворотом в гору, но была перегорожена шлагбаумом с будкой. Над будкой висел прожектор, по краям — колючая проволока. Странно, но никого не было, и Ольга в растерянности остановилась. Женщина хриплым голосом обратилась к ней:
— Ну что стоишь, как дура, Ольга Осиповна? Тебе разве не объяснили, кем тут служит твоя тётка и как к ней пройти?
— Нет. А что, разве она служит?
— Ладно, давай, провожу тебя в её отряд. Документы в порядке?
— Да, конечно, — соврала, не краснея, Лёлька. Хотя никаких документов у неё и в помине не было.
— Петрович, пропусти нас!
Из будки высунулась сонная, опухшая от пьянки рожа охранника. Он был без ремня и головного убора.
— А, это ты, Люсьена. Кого ведёшь?
— Родственницу Степановой...
— Ну, гляди, если что...
— Дурак ты, Василий, — не оборачиваясь, бросила она.

Когда они поднялись на пригорок, Ольге открылась потрясающая картина. Слева вдали в низине текла Ижора. Справа чернел непроходимый лес. А всё пространство между ними занимали огромные цеха с трубами, деревянные бараки, бесчисленные узкоколейки. На горизонте виднелись вышки с прожекторами и стрелками.
— Ну вот, мы почти и пришли, — лёгким толчком в спину подтолкнула окаменевшую девушку провожатая. — Иди, никуда не сворачивая, к тому бараку. Если кто остановит — предъяви документы и попроси проводить до семнадцатого отряда к Степановой. А мне в другую сторону. Ещё увидимся, товарищ.



апрель-июнь 2023г
СПб