Алткраеведение. Старцев. Черёмушка

БИОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

 Петр Николаевич Старцев (1923-1994)

единственный на Алтае чл. СП России (1975) из кадровых рабочих. Род. в Барнауле. В 1942 призван в Красную Армию, участник Великой Отечественной войны, был рядовым стрелком, разведчиком. С боями прошел Украину, Румынию, Болгарию, Югославию и Венгрию. После демобилизации в 1947 работал контролером, контр. мастером на барнаушльском заводе "Трансмаш". С 1954 до выхода на пенсию -- машинист-компрессорщик комбината "Химволокно".

Первый рассказ "Водолазы" опубликован в 1958 в многотиражной газ., затем в альманахе "Алтай" был напечатан большой лирич. рассказ "Черемушки". Рассказ обратил на себя внимание читателей, дал название первой книге, вышедшей в свет в Алтайском книжном издательстве (1960). В том же изд-ве в разные годы увидели свет сборники рассказов "Весной", повести "Серебряные острова", "К родным берегам", "Шумели грозы", кн. "Первый снег", "Повести и рассказы", "Светлые родники". Самая большая удача писателя -- повесть "Рядовой". Действие ее происходит в трудную осень 1942, события показаны достоверно и впечатляюще, глазами очевидца. Повесть "Берег детства" выделяется искренностью, лиризмом, теплотой. С. награжден орденом Красной Звезды, Отечественной войны II степени, многими боевыми медалями.

М. И. Юдалевич

ЧЕРЁМУШКА
 
Сойдет снег, зазеленеют полянки, зацветет черемуха, и мы говорим: "Снова весна". И нам, людям осеннего возраста, припомнится своя весна. Далекая, но незабытая, она впорхнет в сердце, растопит в нем ледок времени, вызовет вздох. В такие минуты хочется побыть одному где-нибудь у реки, под ветвями ивы - в тишине ярче вспоминается прошлое.

Как это было? Ах, да... Широкая, залитая светом улица. Посредине ее чуть заметна колея от колес, а от нее до самых заборов мелкая подорожная травка. Перед деревянными домиками - палисадники, две - три березки, черемуха или кусты смородины.

На гладкой полянке, вытоптанной босоногой детворой, шум и смех, азартная игра в бабки.

Я слежу за малышами. Мне тоже хочется поиграть, но приходится сдерживаться - не мальчишка, семнадцать лет, к тому же ученик кузнеца.

Солнце прячется за горой. На крыши спускаются из синевы усталые голуби. За ворота, на скамеечки, выходят хозяйки, беседуют, лущат семечки. А с дальнего конца улицы, заняв всю ее ширь, идут мои сверстники-парни - неторопливо, со смехом и шутками. За ними, немного отстав, плывет пестрая стайка девушек. Они без умолку смеются. Иногда какая-нибудь побойчее из них заведет частушку, но, поймав осуждающий взгляд со скамеек, смолкнет, и снова слышится беспричинный, задорный смех. Парни приближаются.

- Здорово, кузнец! Тащи гармозу, Андрей.

Дома я еще раз оглядываю себя в зеркало, поправляю воротничок вышитой рубашки, приглаживаю непокорный темно-русый чуб и, хитро подмигнув себе, выскакиваю на улицу.

Растягиваю и сжимаю старую отцовскую хромку. Обветшалые меха вздуваются. Охнув, хромка сыплет переборы.

Сашка, прозванный Маленьким за свой рост, пристраивается рядом и звонко выбрасывает в затихший городок первую частушку. Девушки откликаются.

Такая перекличка продолжается долго.

Мы сидим на бревнах, на высоком берегу. На воде уже блещут редкие огоньки бакенов. Лента реки из светло-голубой превращается в темно-синюю, лес за ней темнеет, хмурится, а частушки все взлетают и взлетают к редким звездам, пока не устают мои пальцы. Я обрываю игру, и новый куплет, начатый высоким незнакомым мне девичьим голосом, всплеснулся над берегом и, не встретив поддержки, задрожал и оборвался бы, не рвани я меха с новой силой. И тогда голос крепнет, звенит так, что ему откликается эхо за рекой.

- Кто это? - спрашиваю у Сашки.

- Дашка Колосова, с Береговой улицы, А что?

Я не ответил, продолжаю играть. Без перерыва перехожу с "Подгорной" на "Барыню".

Незнакомка вышла первой. Проплыла близко, бросила на меня задорный, вызывающий взгляд, застучала каблуками. Вот топнула перед парнем, и выскочили сразу несколько, закружились под хлопки. "Эх! Эх!" - завздыхала земля.

Но я почему-то следил только за ней, за Дашкой.

После пляски парами разошлись по берегу. Началась игра. Двое - парень и девушка - обходили всех и спрашивали: "Меня или огород?" Если парень хотел посидеть с другой девушкой, он называл имя, и ее приводили. Если замены не требовалось, отвечали: "Огород".

Я не любил этой игры и обычно, не находя слов для разговора со случайной подружкой, тихо играл какую-нибудь песенку. Меня считали скучным.

И вдруг игра приобрела для меня смысл. "А что, если..." - Я почувствовал, что начинаю краснеть, но все же решился.

- Позовите Дашу.

- Смотри, Андрюшка, наломают береговые бока, - пошутил рассыльный.

- Не твоя забота, - грубовато ответил я.

Она подошла тихая, настороженная. Я ожидал увидеть ее по-прежнему веселой и озорной и потому несколько растерялся. Подражая тем парням, которые пользовались у девушек успехом, пригласил небрежно:

- Садись, Даша.

Высоко вскинулись разлетные брови.

- Откуда знаешь меня?

- А разве ты не знаешь, что меня звать Андреем?

- Спасибо, что сказал.

- Садись.

- Нет, я постою.

- Да садись же. - Я взял ее за руки и насильно посадил рядом. Помолчали. Я мучительно соображал, о чем же говорить еще. Даша вздохнула.

- Чего ты? - вырвалось у меня.

- Я думала, ты не такой,- задумчиво проговорила она, и мне стало стыдно. "Дурак",-выругал себя и обрадовался, увидев рассыльных. Но Даша опередила меня.

- Огород, - сказала она как-то поспешно. Меня это удивило.

- Почему же осталась?

- Сыграй что-нибудь, только потихоньку.

Я заиграл, едва касаясь ладов. Даша помолчала, прислушиваясь, и неожиданно стала подпевать с тихой грустью. Мне казалось, что она, отдавшись песне, забыла про меня. Ни разу не взглянула, не улыбнулась. Растягивая меха, я на миг коснулся ее прохладной шелковистой руки и вздрогнул. Гармошка издала короткий, жалобный звук. "Что со мной?"

Я тоже любил петь, но почему-то боялся, что сейчас у меня ничего не получится. Начал почти шепотом. Неожиданно ее плечо коснулось моего. Я замер. Даша не отшатнулась, и скоро сквозь тонкую рубашку я почувствовал тепло ее тела. Забилось сердце.

Река, звезды, друзья - все исчезло. Остались только я, она и песня.

- Даша! Мы пошли! - донеслось из темноты.

Она замолчала и выдохнула:

- Хорошо!

Потом вскочила и снова стала прежней, озорной. Не подавая руки, простилась:

- До свиданья, кузнец.

- Постой, Даша, - кинулся я за ней.

- Чего, гармонист? - В вопросе слышалась откровенная ирония - так спрашивает тот, кто чувствует свою власть.

- Завтра придешь?

- Не знаю, - крикнула издали.

Она засмеялась, побежала упруго и, мелькнув светлым пятном на синем фоне реки, растаяла.

На другой день проснулся раньше обычного. Вспомнил Дашу, и сразу стало весело. Выскочил на крыльцо и замер: старая раскидистая черемуха перед окнами пышно зацвела. По-весеннему свежий, густой и терпкий запах щекотал в носу.

- Смотри-ка, мама! - позвал я.

- А ты только увидел, сынок? Вчера еще зацвела... Да что с тобой?

- Ничего, мама.

В тот день молот наполовину потерял вес, а раскаленная болванка легко плющилась от первых ударов.

- Ишь ты: силенка появилась. Да тише ты, черт!- ворчал кузнец, когда я начинал усердствовать сверх меры.

В тот день я выспросил у кузнеца, где живут Колосовы. А вечером меня ждало огорчение. Даша не пришла. Не пришла она и после того, как я прошелся с гармошкой по ее улице. Их крепкий бревенчатый дом притягивал меня и отпугивал. Но зайти, понятно, нельзя - наши семьи были незнакомы, а другого повода не мог придумать.

Стороной узнал, что отец Даши, истовый кержак, посадил ее в чулан за то, что она осмелилась "хороводиться" с мирскими.

Моя гармонь по вечерам исторгала теперь из своей потрепанной души новые для нее, невеселые песни.

"То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит..." -

плакала гармонь, грустило обиженное сердце, недоумевающе пожимали плечами друзья, просили:

- Да не тяни за душу, Андрей,- вжарь "Барыню".

Я нехотя повиновался. Девушки взмахивали платочками и выходили на круг.

В одну из таких минут я снова увидел Дашу.

Что сделалось с моей гармонью! Словно прибавили ей еще столько же голосов. Но Даша плясать так и не вышла.

Ленька Хомутов наклонился ко мне, зашептал:

- Дашка пришла... одна. Устроим... Пусть кержак бороду рвет.

Я сунул кому-то гармонь, отвел его в сторону.

- Не тронь ее, Ленька! Слышишь?!

- Да ты что, взбесился? Может, жениться на ней думаешь? Держи карман. Голытьба ты, понял?

- Все равно не трожь! А не то...

- Чего?! - зеленые, злые глаза Леньки потемнели. -Не вздумай мешать.

Я знал Леньку как заядлого драчуна, но решил не сдаваться. "Будь, что будет, но Дашу в обиду не дам. Никому, никогда!" Выбрав момент, шепнул ей:

- Провожу. Есть разговор.

С берега мы уходили последними. Шли рядом, не касаясь друг друга.

- Ты сегодня невеселая, - первым заговорил я.

- А что тебе до меня? Ты-то веселишься...

- Неправда, Даша. Если б ты знала, как я тосковал эти дни.

- Это под "Барыню"-то?

- Не веришь? Спроси у девчат.

Я почувствовал, что она вздрогнула. Перед нами, расставив ноги, руки в карманах, стоял Ленька. В переулке маячило еще несколько темных теней.

- А ну, отшейся, кузнец! Я провожу.

Даша спряталась за мою спину. У меня сами собой сжались кулаки, застучало в висках.

- Ну что, ты оглох?!

Я шагнул навстречу.

- Полегче! Наколешься.- В Ленькиной руке слабо блеснула полоска ножа.

Я ударил его коротко, без взмаха. Работа с молотом пошла на пользу: Ленька, удивленно охнув, упал.

- Бежим.

За нами уже близко слышался торопливый топот сапог, и все же я успел захлопнуть калитку, провел Дашу в палисадник под нависшие ветки черемухи. Прислонившись плечом к стволу, перевел дыхание.

- Испугалась? - Взял Дашу за худенькие девичьи плечи, легко привлек к себе. Платок ее во время бега свалился, косы упали на грудь. Она была немного Ниже меня, и когда подняла лицо, я увидел ее большие темные глаза. В них еще был испуг и немая просьба. О чем? Губы прошептали что-то невнятное или, может, только дрогнули, но я увидел их, и неодолимое желание поцеловать ее хмельно вскружило голову. Я испугался одной мысли, что она сейчас отвернется, и торопливо ткнулся куда-то около ее носа. Даша нервно затеребила край платка.

- Зачем ты это? - в голосе ее слышались слезы.

Что можно было ответить? Спасибо, что ночь была темная и Даша не могла видеть моего стыда и за неудачный поцелуй, и за дерзость.

Она потянулась рукой за веткой. Снежинками посыпались на нас лепестки. Они густо покрыли ей волосы, белыми точками легли на темное платье.

- Уже отцветает, - заметила она.

- А я ждал тебя, когда она только распустилась. Почему не пришла?

- Нам нельзя встречаться, Андрей. - Она впервые назвала меня по имени. - Сегодня отец куда-то уехал, но если ему скажут...

- А как же быть, Даша?

- Не знаю, - шепотом ответила она.

- Тогда я буду приходить к вам.

- Нет, нет! Лучше уж я, когда будет можно. Сюда, под черемуху. А на берег не ходи. Ладно?

"Беспокоится за меня", - обрадовался я. И снова потянулся к ней. Она отгородилась веточкой.

- Пахнет-то как!

- Черемухой. И ты... ты... тоже похожа на нее. Хочешь, буду звать тебя Черемушкой?

Она кивнула, и веточка отошла в сторону. На этот раз я не торопился: знал, Даша не отвернется.

Побежали вечера то тревожные и тоскливые, когда я ждал ее, напрасно просиживая под черемухой до первых петухов, то радостные и удивительно хорошие, когда она приходила. Черемуха давно осыпала последние лепестки, созрели ягоды, и мы ели их, пока язык и губы не становились сладкими, шершавыми. Гармонь была отдана в "ремонт". Мастер "добросовестно" чинил ее несколько недель...

Городок наш пустел. Далекая германская война вытягивала из него отцов и старших товарищей. Мать вспоминала отца, часто плакала, старела на глазах, но я был безрассудно весел.

Началось похолодание, облетели листья, так надежно укрывавшие нас. Выпал снег. И без того редкие встречи стали еще реже. А перед рождеством на мою голову грянул гром.

В кузницу зашел Ленька и, не скрывая злорадства, сказал:

- Дашку-то просватали, кузнец.

Дрогнула рука - ударил мимо наковальни. Полоса железа грохнула о колпак над горном, словно в набат.

- Врешь! -И хотел схватить Леньку за грудь, но он проворно выскочил за дверь.

- Приходи играть на свадьбе, может, рюмку поднесут.

Отшвырнул молот и побежал домой.

- Иди, мать, к Колосовым, сватай Дашу, - выпалил я.

- Что ты надумал, сынок? Разве отдадут? Вера у них...

- Черт с ней, с верой, - ихнюю приму. Иди, мама, иди.

- Богатые они: знаю, толку не будет... Ну, будь по-твоему.

Вернулась она быстро. У меня упало сердце.

- Бородач и в дом не пустил. Поздно, говорит, хватились. Чем расходоваться, мол, на свадьбу, купи лучше штаны жениху. Иуда! - заключила мать и заплакала.

- Украду! - стукнул я кулаком.

Два дня кружил около ее дома, высматривал лазейку через забор, строил планы. В субботу вечером стали собираться девушки. Прошел и жених, корявый верзила, но "хозяин", у которого и дом, и пашня, и лошадь. "Девишник, - догадался я. - Значит, завтра свадьба. Черным днем будет это завтра".

Последней к дому подходила подруга Даши. Остановил ее.

- Кузнец? Чего тебе?

- Вызови Дашу, хоть на минутку.

Должно быть, на моем лице было написано само отчаяние. Девушка перестала насмешливо улыбаться, задумалась.

- Ладно. Только позднее, и на минутку, не больше.

Мглистые, холодные сумерки долго не сгущались, будто старались отдалить миг встречи, хмуро посматривали на меня из-под козырьков домов. "Обманула, не выйдет Даша. Неужели так и не увижу, не загляну в большие, глубокие глаза?"

Но вот скрипнули ворота, вышла Даша, без платка, шубейка внакидку. Дунул ветерок и, как листок к дереву, кинул ее ко мне на грудь, прижал.

- Андрюшенька! Не по своей воле... Силой выдают.

- Не хочешь за Степку?

- Постыл он мне.- Забилась, затрепыхала близко у сердца.- Удавлюсь.

- А за меня?..

Подняла залитые слезами глаза.

- Не спрашивай.

- Убегом согласна?

Смотрит в глаза, будто в душу заглядывает, ищет ответа.

- Но куда?

- В село. Дядя там. Не найдут.

Опять скрипнула калитка, прижались мы за угол. Вышел бородач, осмотрелся, потом резко захлопнул дверку.

- Меня ищет. Бежим?

Закружились снежинки, засыпая наши следы.

- Да куда бы тебя спрятать? - засуетилась мать. - Хата-то у нас - вся тут. Искать будут. Вон разве под печь?

Мать выгнала из-под шестка единственную курицу, подмела, настелила половиков.

- Собери в дорогу, мама, а я за лошадью к кузнецу...

Через полчаса, нахлестывая коня, я мчался обратно. Развернулся, осадил у крыльца.

- Готово. Где же Даша?

- Искали ее. Все перерыли, да не нашли, - сквозь слезы посмеивалась мать. - Вылазь, дочка.

- Из-под печки выпорхнула курица, за ней Даша.

- Едем!- Накинул на Дашу тулуп, уложил в сани и, прикрыв сверху охапкой сена, взбежал на крыльцо.

- Спасибо тебе, мама, прощай!

- Ну, буланый! Но, дорогой! Вези нас поскорее сквозь снег и ветер... Но кто там, у ворот, четверо с кольями?

- Укараулили гады.- Кидаюсь в сени, хватаю тяжелый безмен. Дашу уже выхватили из саней, бородач взмахнул над ней бичом.

- Опозорила, стерва!

- Не трожь! Убью!

Бич застывает в воздухе, а на шею ко мне бросается мать.

- Не надо, сынок. Засудят. Не судьба...

Я отталкиваю мать, но она со слезами падает на снег, крепко охватывает мои ноги.

- Андрюшенька, прощай! - кричит Даша сквозь слезы.

"Прощай, моя Черемушка! Прощай!"

Последний раз увидел ее через неделю. Идет, платком бабьим накрылась, посматривает жадно на наши окна, будто что-то увидеть очень хочет.

Выскочил на крыльцо.

"Даша", - хочу крикнуть, а язык словно присох, не поворачивается. Увидела она меня, вспыхнула и платком укрылась. Быстро-быстро зашагала прочь, не обернулась. Успел разглядеть: похудела, синева под глазами и словно лицо не то - нет в нем такого, что так ее красило прежде.

"Милая, что с тобой?"- шепчу. И улица не улица передо мной - туман в глазах. А в груди... Эх, в груди не пожар, залило ее свинцовой тяжестью - не вздохнуть.

Снова подошла весна, да только не оживила улицу моя обновленная гармонь веселой песней. Одни грустные полюбились ей...

- Хватит! Не могу. Продавай домишко, мать, уедем...

И черемуха повяла - не цветет. Недосмотрел осенью. Вбил кто-то в ствол несколько ржавых шпилей и загубил красавицу.

Перед отъездом узнал, что Даша живет в соседней деревне Завалишихе - и живет несладко. Потянуло увидеться, и уж если не поговорить, то хоть взглядом перекинуться, да только под каким соусом явиться к ней - не придумаю. Как-то шел из кузни после работы, да так задумался, что чуть головой в воз сена не уткнулся. Чиркнули по лицу стебельки, и таким запахом обдало, что, может, от этого запаха, а может, от мысли, что это сено Даша косила, голова закружилась.

Вскинул голову - на возу незнакомый мужик скалит из бороды зубы:

- Прогулял ночь-от, трубочист, на ходу спишь.

В другой раз ответил бы я ему, а сейчас только немытый кулак показал и - бегом домой. Ну не шляпа ли? В сенокос вся деревня на лугах страдует, и где же лучше увидеться с Дашей, как не там? А матери скажу, что на охоту пошел.

Дома почистил отцовскую берданку, из которой и стрелять-то страшно было, до того она была вся расхлябана, зарядил несколько патронов, умылся и - за ворота.

Иду вдоль реки по заливным лугам, где тропинкой, где напрямик к Завалишихе, и не птицы вокруг меня поют-высвистывают - внутри что-то заливается, трели выводит.

Вот и первые покосники, все больше женщины да старики. Гребут, страдуют. Даши здесь нет, и я спешу дальше.

- Эй, охотничек, помоги, - окликает задористая бабенка, наверное, солдатка. Дурачась, она силится поднять огромный навильник сена, смотрит на меня игриво и выжидательно. Делать нечего. Подскакиваю к ней, и мы с трудом вскидываем навильник на вершину стога, где топчется, уминает сено бородатый дед. С вил отваливается пласт и шапкой накрывает наши головы. На миг чувствую прикосновение к лицу разгоряченной и, как сено, дразняще-пахучей щеки солдатки.

- Оставайся с нами, - шепчет она.

Сбрасываю с головы пласт.

- Некогда. - И громче: - А ты не захватывай больше глаз.

- А если я такая горячая на работу?

Солдатка подбадривается, выпячивает грудь.

- Надорвешься.

- Жалеешь, так помоги.

- Говорю, некогда.

- Ведь зря ноги бьешь, всех уток мы распугали, а сорок-то и здесь хватит - и сереньких, и пестреньких, и в горошинку. Любую выбирай, - кричит вслед солдатка.

Ее слова покрывает смех, а дед сверху поддразнивает:

- Нужна ты ему - он, видать, свою сороку-белобоку давно подстрелил.

...Дашу я заметил еще издали, узнал по косам, да, кажется, и срежь она их - узнал бы. Она тоже подает на стог сено. Видно, как напрягается вся ее хрупкая фигурка и дрожат еще не окрепшие в работе загорелые руки. Вот кому я помог бы! Но наверху ее муж Степан, разненавистная этакая, корявая, как лапоть, морда. Обойти их нельзя: с одной стороны тянется озеро, с другой - река. Я не боюсь, что муж узнает меня - мы с ним не знакомы, - боюсь, что Даша как-нибудь выдаст себя, и тогда на встречу рассчитывать будет трудно. Но Даша не оборачивается. Вот она поддевает вилами новую охапку сена, поднимает, и мне кажется, что сейчас она не выдержит, переломится пополам.

- Этакий верзила, а забрался, где полегче, - не выдерживаю я.

Степан косит глазами в мою сторону, сплевывает.

- Проходи, стрелок, пока ребра не мяты.

В это время Даша оборачивается - и длинный черешок вил, вздрогнув, втыкается в землю. В ее глазах испуг и радость. Как много, всю жизнь может рассказать один взгляд любимых глаз! Он не заблестит лукавым блеском наигранной веселости, не затуманится ложным налетом печали, чтобы вызвать сочувствие, а, наоборот, широко распахнет душу - на, читай!

- Уснула, стерва?! - кричит Степан.

Глаза Даши испуганно вскидываются вверх, нет, за сеном муж не видит ее.

- Да подожди ты, глаз запорошила, - оправдывается она.

- Глаз? - Степан опускает похабную шутку...- Проморгает.

Обида, какая-то отчаянная решимость мелькает в Дашиных глазах, и навильник с силой летит вверх прямо в грудь мужа.

- Тише ты, ведьма, запороть можешь! - Степан едва успевает отскочить в сторону. В этот момент мне жаль, что торчащий из сена трезуб не воткнулся в живот Степана.

Чтобы не вызвать подозрений, я ухожу, не оглядываясь, до темноты брожу вдоль озер, жду ночи.

К шалашу, который я приметил за кустом ракитника, крадусь на цыпочках под частый и монотонный скрип невидимых коростелей. Перед ним догорает костер. Когда ярко вспыхивает какая-нибудь подсохшая веточка, я вижу задумчивое лицо Даши. Иногда она настороженно поднимает голову, вслушивается в ночные звуки, и ложка в ее руке, которой она помешивает в котле, роняя капли, висит неподвижно.

Но вот она, словно проснувшись, проводит по лицу рукой, зовет мужа кушать.

В шалаше, видимо, продолжая начатый допрос, слышится голос Степана.

- Так не скажешь, где та трешка, что я привез из города?

Он выходит на свет и останавливается над съежившейся в комочек Дашей.

Тень его, огромная, неуклюжая, ложится поперек луга, наполовину теряется в темноте - видны одни толстые, как дубы, ноги.

Даша не отвечает.

- Или хочешь этого попробовать?

По лугу маячит тень кулака.

Под моей ногой резко и некстати трещит сучок. Даша с тревогой, Степан с недоумением оглядываются на куст, где я затаился.

- Да подавись ты своей трешкой, - за божницей она! Пей, может, захлебнешься! - в голос кричит Даша.

- За божницей? А не врешь? Ужо дам чертей, коль набрехала.

Степан торопливо идет к лошади, спутанной неподалеку, и вскоре удаляется в сторону деревни.

Шурша ветками, выхожу из куста. Навстречу, не окликая, не спрашивая, бежит и припадает ко мне всем телом моя Черемушка.

Ясно и покойно мерцают с высоты звезды теплой июльской ночью. Кого завораживают, кого манят они в свою звездную глубину? Зачем так лукаво и таинственно подмигивают они? Разве не дано нам с Дашей чуть ли ни за год разлуки любоваться их прекрасным сиянием?

Свежескошенный луг дышит запахом освободившейся от трав земли, умирающими цветами, зрелым дыханием погожего лета.

С высоты недометанного стога видно, как от реки луг начинает медленно заливать нежно-белесая дымка тумана. Она густеет, переливается в озеро, становится плотной, и вдруг крик первого петуха в деревне слышится совсем рядом.

- Ну, как ты живешь, Даша? - в десятый раз спрашиваю я.

- Как видишь, - в десятый раз со вздохом отвечает она.

- Бьет он тебя, издевается?

- А какой муж не бьет жены? Может, и ты бил бы...

- Я?! Даша?!

Она долго не хочет рассказывать, как над ней куражится Степан. Пьяный заставляет плясать и петь песни, среди ночи поднимает готовить обед, швыряет в крапиву мелочь и заставляет искать все до последнего гроша, едет в телеге - ее заставляет бежать следом. И все только из-за того, что она любила и любит другого. И этот "другой" - я. Нет, не принесла наша любовь счастья - ни ей, ни мне,- одно горе. Так зачем же о ней складываются сказки, поются песни? Опять предлагаю ей бежать.

Она как-то судорожно отстраняется от меня, прячет глаза.

- Нет, Андрюша, у меня будет ребенок, а зачем я тебе такая.

- Ребенок? - Я тоже невольно отшатываюсь от нее, точно она оказалась в чем-то виноватой передо мной или обманула мои самые хорошие ожидания, потом меня охватывает злоба на всех и вся, и только некоторое время спустя, приходит жалость. И как ни трудно мне согласиться с этим "третьим лишним", как ни больно, я снова привлекаю ее к себе, еще сам не веря своим словам, шепчу утешения.

- Я уеду отсюда и пришлю тебе адрес. Никто не найдет. Согласна?

- А если найдут? Пригонят по этапу? Я умру со стыда, Андрюша. Лучше уж так видеться, мне все-таки будет легче.

Красться, как вор, за тем, что давно принадлежит мне?

- Нет.

Туман затопил уже весь луг, подкрался к нашим ногам, по-коровьи лижет влажным языком бока стога. В деревне кричат не то вторые, не то третьи петухи. Близится мягкий топот копыт, пофыркиванье чьей-то лошади. -

- Уходи, Андрей, - не отпуская от себя, шепчет Даша, - уходи.

Да, мне пора уходить.

- Так договорились? Приедешь? - спрашиваю я. Она кусает губы, - должно быть, боится разреветься - и то кивает, то качает головой.

- Прощай!

Невидимый разминулся с встречной лошадью и вовремя: вставшее солнце быстро разгоняет туман, открывает переда мной пестрый от влажных копен притихший луг.

- Ну как, охотничек, подстрелил сороку? - окликает вчерашняя солдатка, сочно потягиваясь у знакомого стога. - Э, вижу, что промазал, дурачок зеленый...

Чтобы не встречаться с ее насмешливыми подругами, я круто сворачиваю в сторону.

* * *

По крутому взвозу взбиралась груженая подвода. Лошадь то и дело останавливалась и, тяжело поводя боками, косила на меня глазом.

- Но, милая! Но!

Лошадь дергала, и небогатый скарб - сундук да деревянная койка, да несколько узлов - тоже дергался и съезжал к задку. Наконец, лошадь одолела подъем и остановилась на гребне под соснами. Я бросил вожжи, вытащил из сундука гармонь и, найдя глазами в толпе низких домиков снизу то, что мне надо, заиграл, подпевая вполголоса:

"Скрылася, скрылась родная избенка,

Скрылась родная семья"...

Мать положила мне на плечо руку.

- Хватит, Андрюша.

Я упрямо мотнул чубом и продолжал играть, вкладывая в песню всю грусть по оставленному там, в городке. Мать не выдержала, громко зарыдала. Я осекся, погладил ее по волосам, помог сесть на телегу, и отдохнувшая лошадь пустилась легкой рысью. При каждом толчке телега подпрыгивала, узлы шевелились, что-то стучало о пустой чугунок, и звук, похожий на колокольный звон, разносился по лесу.

Так мы уехали в соседний город. "Теперь, может, и полегче будет", - думал я. Да разве убежишь, спрячешься от тоски-кручины, когда она лежит у самого сердца? Не было еще такого быстроногого коня, который ускакал бы, увез от нее, да и не будет!

- Ничего, сынок, пройдет время, и забудется все. Время - хороший доктор, - говорила мать.

- Хороший, да не совсем.

Может, кого и лечит, но только не вылечить ему моей раны: глубока она. Написал Даше и ждал целый год. Казалось, притупилась, приутихла боль. Начал я опять будоражить улицу, приглядывался к девчатам - все искал похожую на Дашу. Скоро отыскалась такая. Все приметы ее - и косы и глаза... А все-таки не Даша. Но девушка нравилась мне.

- Не женись, Андрюша. В армию скоро, - уговаривала мать.

И тут ударил набатный колокол.

- Революция! Долой войну!

Отлегло у меня: теперь и жениться можно. Свадьба вышла скромная, незаметная. Остались мы вдвоем с Галей, и забылся я. Привлек к себе, шепчу:

- Дашенька, Черемушка моя...

Спохватился, да поздно - уронила невеста голову, поняла все, сверкнули первые горькие слезинки. Радости большой так и не получилось.

Но не то время было, чтобы отдаваться печали.

Налетел вихрь, вскинул пыль и мусор над городом и пошел вдоль заборов, обрывая клочки разных директив и приказов. Перестала плакать моя гармошка. Подхватила невесть откуда занесенный суровый мотив и повела за собой латаную, драную толпу:

"Вставай, проклятьем заклейменный..."

- Вот дооретесь, придут каратели, они вам шомполов вложат, - ворчала жена, пеленая первенца.

- А мы воевать будем. Правда, Виктор? -Я брал сына на руки и грозил кулаком в темноту осенней ночи.

- Вояки нашлись, - продолжала Галя. - Один с дубиной, другой с орясиной.

...Как-то застучали в окно.

- Выходи!

Сенным оконцем выбрался наружу, затаился в мокрых лопухах.

- Как придет, чтоб сообщила, - услышал с крыльца. Зацокали подковы и у соседнего дома стихли. Звякнуло стекло. Взвыла собака. Грохнул первый в городе выстрел. Началось...

Вывел я огородами своего конька, плюхнулся на его широкую спину, ударил пятками. И закружила по лесам и селам моя неспокойная партизанская тропа. Обрядился в косматую папаху с алой лентой, перетянул ремнями грудь, повесил сбоку шашку и маузер. Тосковал об одном - осталась дома верная голосистая подружка с алыми мехами.

- Не кручинься, друг, вызволим твою милую, а то и новую достанем, - обещали партизаны.

- А оно бы кстати, - замечал кто-нибудь, - погрелись бы, а то, вишь, как жмет.

- С голодухи-то, пожалуй, не тово, - начинался обычный разговор.

- Чего не тово! Ежели вприсядку, то в самый раз.

- И когда эта зима только кончится?

- А чего тебе зима? Вон клест, ждет зимы не дождется, вьет гнездо да орехи пощелкивает.

- Ну, я не клест, меня орехами не накормишь - и баснями тоже. Пойти в разведку, что ли? Чегось, может, и раздобудем, Андрюха. Идешь? Аида к командиру.

Огородами подползали к хате и, разузнав новости, возвращались нагруженные провизией. В одну из таких вылазок хозяин хаты подал мне узелок.

- Это тебе.

- От кого?

- И не знаю. Привез связной из города. Женщина какая-то передала.

В узелке оказались теплый вязаный свитер, носки, перчатки.

- Ай да жена! - похвалился товарищам. - Знает, что партизану нужно.

Сняла зима суровую осаду, выбили мы белых из прибрежного села. Первая победа. Сколько радости, сколько надежды в глазах крестьян!

Кто-то пустил слух, что сверху на помощь белым идет пароход.

- Вот бы из пушки по нему, - размечтался командир.

- Будет пушка!- встрепенулся я.- Зря что ли мозоли молотом набивал.

У кузни, на самом берегу, запылал горн. Нашли трубу, обложили ее деревом, а поверх набили кованые обручи.

- А ну, заряжай, попробуем, - распорядился командир.

Заложили пороху и сунули в жерло двухфунтовую гирю. Собрался весь отряд и половина жителей села.

- Выцеливай на ту сторону.

- Не достанет.

- Километра на два швырнет.

- Берегись! - Я поджег порох и отскочил в сторону. Пушчонка слабо охнула.

- Не видать всплеска-то...

- Значит, в лес ушла...

- Да вот она гирька-то, дяденьки, еще горячая.- Босоногий карапуз выковырнул ее из песка в трех метрах от пушки. Все неловко замолчали. Кто-то из сельских хихикнул.

- Добавить пороху. Заряжай!

- Пароход! Пароход! - завопил карапуз. Все оглянулись.

Сверху на всех парах шел пароход белых. На палубе суетились солдатские фигурки, должно быть, устанавливали пулемет.

- Беляки! Тикай! - кинулись в село жители. Партизаны схватились за оружие, попадали кто где стоял.

- По пароходу из пушки пли! - зычно разнеслось над рекой.

Пушка страшно грохнула и перевернулась. В стороны полетели обшивка, обручи. Но на пароходе поднялась паника. Нос его круто развернулся к другому берегу и наскочил на мель. Видимо, одурев, капитан схватился за сигнал, и все вокруг огласилось суматошным свистом пара. Белые кидались в реку, вплавь добирались до берега, пытаясь скрыться в лесу. По ним неторопливо, на выбор, били партизаны. Победа была полной.

В стычках и схватках вела меня дорога к знакомым местам. И вот с криком "Ура-а!" мчусь я по опустевшему родному городку вслед за врагом, припавшим к шее вороного коня. Ближе. Ближе. Уже шашкой можно дотянуться до крупа вороного. Краем глаза вижу женщину, перебежавшую улицу. Плохой знак для тебя, беляк! Шашка, тонко свистнув, описывает полукруг, и я сдерживаю коня. У забора, широко открыв большие, черные глаза, прижалась женщина.

- Даша!

Глаза все те же, как тогда, под черемухой.

- Ура-а! - накатывается на улицу, и разгоряченный конь, встав на дыбы, махом уносит меня от крепкого бревенчатого дома, от юности, от глаз Черемушки. Хотел было заворотить коня, но только махнул рукой: бой продолжался...

Остатки врага стремительно откатываются к границе. На миг заглянул домой, прижался небритой щекой к лицам родных. И снова звуки горна вскинули меня на потное седло.

- Спасибо, родная, за посылку, - вспомнил я уже у ворот.

- Какую? - не поняла жена.

- За свитер, носки. Душу ты мне согрела.

- Чего-то не пойму я, Андрей. Не посылала я.

- Не посылала? Кто же мог?

"Уж не Даша ли? - мелькает догадка. - Кому больше. Не забыла Черемушка."

Еще не замолк горн, еще храпят раненые и уставшие лошади, последние удары сабель еще высекают искры, но уже нащупали пальцы знакомые до мельчайшей щербинки лады, подобрали победный мотив - "по долинам и по взгорьям"...

...Отковал я первый лемех, отогрелся у горна и у семейного огонька и вроде бы успокоился. Но заехал ко мне как-то Сашка Маленький и разбередил старую рану. Ни о чем я не спрашивал - сам навязался. Погостил три дня, справил свои дела в городе и уже по дороге на вокзал спросил:

- Рассказать?

- Говори.

- Мужа-то у Даши убили... И от своих ушла. В твоем доме и живет.

- Да не тяни ты.

- От Степана-то еще в восемнадцатом ушла, как ребенок помер. Ехал я однажды из Завалишихи, вижу, впереди будто Дашка шагает. Поравнялся - она. Веселая, ну как прежде была!

- Откуда? - спрашиваю.

- Развод взяла, - говорит, - со Степкой, пока он к свекору уехал, теперь в город.

- Эх ты, - говорю, - да виданое ли дело, чтобы баба первой на развод подала?

Заспорила она.

- А что революция баб не касается, что ли? Хватит, помудровали над нами.

- Вот это баба! Хоть ты и против нашего брата, мужика, но по старой памяти зла на тебя не имею - садись.

Едем, болтаем о новых порядках.

Перед городом разъехался я со встречной подводой и вдруг слышу, Дашка совсем не своим голосом, жалостливо, как побитая собачонка, по-своему, по-бабьи, ойкает будто от испуга.

Оглянулся, а с задка встречной подводы во все глаза смотрит на нее Степка.

- Ах ты, мать твою, - кричит, - развод захотела? Стой!

И за нами.

Дашка, куда недавний гонор девался, молит:

- Сашенька, понужни, понужни...

Степка уже близко, сапожищами топает, руки тянет.

"А ведь он ее, тово, думаю, сгоряча и захлестнет..."

Огрел задремавшую лошаденку, та аж хвостом от обиды закрутила. Оглянулся, а Степка уж шапку и ватник сбросил, шпарит за нами, не отстает.

Подпустил я его поближе да опять - по лошади. Веришь ли, он версты две отмахал. Под конец сапоги сбросил. Тут уж моей лошаденке пришлось потрудиться, но вывезла, не опозорила хозяина, - Сашка заливисто засмеялся. - По сей час смешно, как он на дороге сидел да по земле кулачищами бил, ругаться-то уж не мог - совсем запалился.

Пряталась от Степана Дашка по всему городу, пока его Колчак не мобилизовал.

И по сей час одна живет. Все вроде ждет кого-то... Может, передать что ей?

- Зачем? У меня семья.

И, что редко со мной случается, напился я в тот вечер и, говорят, обнимая столб, шептал что-то ему о рябинушке. Только, по-моему, это неправда - при чем тут рябинушка?..

Заложил я в том году садик перед окнами. Себе тополь, а супруга березу пожелала, детям же посадил по яблоне. Хотел еще черемуху пощадить, да посмотрела на меня жена этак выразительно, и отступил я.

Выросли деревья, выросли и дети. Разъехались кто куда.

Остались мы вдвоем, да и то ненадолго. Заглянула к нам седая, поманила пальцем мою подружку, и загрустил я в опустевшем доме.

А тут, как на грех, на пенсию пришлось выйти - совсем делать нечего. Днем еще в саду копаюсь, все-таки работа, и от разных мыслей отвлекает, а ночью лежишь без сна, и невольно прошлое припоминается.

Заметил я, что все тяжелое и грязное в жизни словно бы призабылось, а вот хорошее да светлое крепко держится.

Только это светлое-то у меня нет-нет да и туманом подернется, а бывает так: когда вспомню о своей Черемушке, кольнет в сердце - и грустью, как волной, затопит.

"Полно, забыть бы пора", - упрекну себя, а сам одну за другой папироски раскуриваю. И что еще странно: чем больше стараюсь забыть о Даше, тем чаще о ней думаю (даже, чего прежде не случалось, сны начал о ней видеть).

Промаешься так-то ночь, смотришь, уже и окно посветлело. Потянуло меня очень навестить ее, - авось блажь пройдет. Загляну в зеркало, и смех возьмет: борода и виски отсвечивают, а в голове мысли какие-то шалые: "Вот тебе и бес в ребро..."

"Зачем ей такой нужен?" - спрашиваю себя, а втайне знаю, твердо знаю: ждет меня Даша, пока не приеду, ждать будет - такая уж она есть.

День отъезда выдался по-осеннему дождливый. За окном вагона сквозь дождь стараюсь рассмотреть дороги и перелески, по которым провела меня неспокойная молодость, и чем ближе к родному городу, тем ярче рисует память картины юности.

Вот и река, на берегу которой по всей ночи голосила моя давно отжившая гармошка. Здесь я встретил ее. А вот улица, на которой жил.

"Где эта улица, где этот дом?"

...Дом почернел и осел в землю. Ба, и черемуха на том же месте, неужто от старого корня выросла? Редкие листья чуть тронуты желтизной, роняют на землю тяжелы чистые капли, вроде плачут.

Чье это лицо мелькнуло в окне?

Брякнула щеколда.

"Даша"! - чуть не вырвалось у меня. Нет, не она, другая, совсем не похожая, полная пожилая женщина.

- Вам кого?

- Я хотел бы видеть Дашу... Колосову Дашу...

- А вы ей кто будете?

-Я?..

Женщина пристально всматривается в мое лицо.

- Уж не Андрей ли, извините, не знаю, как по батюшке?

- Он самый, - обрадовался я.

На миг лицо женщины осветила улыбка, но тотчас сбежала, спряталась в уголках опущенных губ.

- Что же я держу вас под дождем? Заходите. - И зябко повела плечами.

Раздеваясь, я бросил взгляд на стены и встретился с веселыми, озорными глазами Дашиного портрета.

Устоявшийся густой запах в комнате показался мне незнакомым, как и все вещи в ней, поблекшие от времени и старомодные. И как ни старался я, не мог найти ничего напоминающего о своей юности.

- Где же Даша? - спросил я, стараясь прочесть ответ в глазах женщины, но она отвела их в сторону, а с губ ее, как листок с дерева, слетело чуть слышное:

- Умерла. - И еще тише: - Этой весной.

Она еще говорила о том, как Даша всю жизнь ждала, верила, что я приду, жила этой надеждой, но я уже, словно сквозь вату, слышал этот грустный, раздумчивый голос.

Я опоздал. Я хотел вернуть прошедшее, и забыл, что черемуха цветет только весной.