Я расскажу вам о войне

Я расскажу вам о войне…
По мотивам произведений писателей-фронтовиков
Затемнение. Луч прожектора выхватывает из темноты пожилого человека, неподвижно сидевшего за столом. На столе – нехитрая солдатская трапеза: початая бутылка водки, граненая рюмка, скромная закуска. На стене, словно безмолвный свидетель прошлого, висит потемневшая от времени гимнастёрка, украшенная лишь одной, но самой дорогой медалью. За кадром звучит голос молодого человека:
Голос: В День Победы мой отец, сколько я себя помню, неизменно уединялся за столом. Мама, без лишних слов и сговоров, доставала бутылку, готовила немудрёную закуску и оставляла его наедине с собой. Он сидел молча, погружённый в свои мысли, словно отгородившись от всего мира невидимой стеной. Это не означало, что нам нельзя было к нему подойти, просто он словно уходил куда-то далеко, вглубь себя, и переставал замечать окружающих. Так повторялось год за годом. Мне было скучно просто сидеть и молчать, а отец никогда не рассказывал о войне…
(Неподалёку от стола появляется молодой парень – сын.)
Сын: Отец, а почему у тебя с войны только одна медаль? Ты что, плохо воевал?
Отец: (Смотрит на сына с тихой грустью) Что ты, сынок… Я получил самую большую награду, о какой только может мечтать солдат на войне. (Пауза.) Я вернулся. И у меня есть ты, мой сын, у меня есть семья, мой дом… Разве этого мало? (Пауза.) А ты знаешь, что такое война?
(Глухой, надрывный звук паровозного гудка прорезает тишину. Луч света скользит в сторону и выхватывает из темноты вагон-теплушку времён Великой Отечественной. Двери вагона медленно открываются, и из чрева поезда появляются три молодых солдата в серых шинелях, с вещмешками за плечами.)
Солдат 1: Ну что с того, что я там был?
Я был давно, я всё забыл.
Не помню дней, не помню дат
 И тех форсированных рек.
Я неопознанный солдат,
Я рядовой, я имярек.
Я меткой пули недолёт,
Я лёд кровавый в январе,
Я крепко впаян в этот лёд,
Я в нём, как мушка в янтаре.
Солдат 2: Ну что с того, что я там был?
Я всё забыл, я всё избыл.
Не помню дат, не помню дней,
Названий вспомнить не могу.
Я топот загнанных коней,
Я хриплый окрик на бегу.
Я миг непрожитого дня,
Я бой на дальнем рубеже,
Я пламя вечного огня
И пламя гильзы в блиндаже.
Солдат 3: Ну что с того, что я там был?
 В том грозном – быть или не быть…
Я это всё почти забыл,
Я это всё хочу забыть.
Я не участвую в войне,
Война участвует во мне.
И пламя вечного огня
Горит на скулах у меня.
Отец: Уже меня не исключить
Из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
От тех снегов, от той зимы.
И с той зимой, и с той землёй
Уже меня не разлучить
До тех снегов, где вам уже
Моих следов не различить.
Затемнение. Отец и сын уходят со сцены, растворяясь в темноте. В тишине нарастает отдалённый грохот артиллерийской батареи. Медленно разгорается свет. Солдаты сбрасывают шинели и начинают спешно сооружать окоп. Из вагона выходит старший лейтенант с лопатами и раздаёт их бойцам. Издалека доносятся приглушённые звуки немецкой артиллерии. Старший лейтенант закрывает двери вагона. На дверях вагона проявляется надпись, сделанная чьей-то рукой: «Кто умрёт сегодня» (Николай Грибачев).
СЦЕНА 1.
Солдат Поздняк откладывает лопату на бруствер и берёт в руки небольшой комок земли.
Поздняк: Рассыпается землица… И пахнет она солнцем и гарью… (Бережно кладёт кусок земли на прежнее место.) Поить бы её…
Боец Стригунов морщится и сплёвывает.
Стригунов: Жалостливый какой…
Перелазов: (Стригунову) Не любишь землю?
Стригунов качает головой.
Перелазов: А ещё учился в сельскохозяйственном на агронома.
Стригунов: Учился… Целых два курса. Потом практика была в колхозе. Поработал и разочаровался.
Перелазов: А чего так?
Стригунов: Не моё это призвание – ковыряться в земле.
Поздняк: А меня в армию призвали прямо из колхоза.
Перелазов: Вот видишь, человек жил и работал на земле.
Поздняк: И буду работать!
Стригунов: Колхозник, физиономию из сыра с яблоками сделал? Фриц такими любит закусывать.
Поздняк: (Огрызается) Подавись, вместе со своим Гитлером!
Перелазов дружески хлопает Поздняка по плечу.
Перелазов: Правильно, Стёпа! Ещё посмотрим, кто из кого винегрет сделает!
Стригунов: Вилки песочком почистить не забудьте!
Поздняк: Командир идёт.
Бойцы принимаются активно работать лопатами. Старший лейтенант оглядывает вырытый окоп.
Командир: Работа кипит!
Перелазов: Так точно, товарищ старший лейтенант!
Командир: Копать глубже, по возможности – до центра шарика. Я думаю, будет жарко. Основные силы батальона будут там (показывает жестом в сторону вагона) удерживать плацдарм. А вам здесь придётся, пусть небольшой, но нужный клочок земли между рекой Доном и нашей высотой.
Стригунов: Товарищ старший лейтенант, тут немецкие танки вряд ли пройдут – вдали лес… да и крупная часть тоже.
Командир: Приказ ясен?
Перелазов: Так точно, товарищ лейтенант!
Командир: Подкрепления не ждите. Не будет. Так что придётся воевать за тридцать человек. И ни шагу назад.
Стригунов: А если невозможно? Мало нас…
Командир: Невозможное на этой войне только для убитых осталось, а нам не досталось. Понятно?
Перелазов: Так точно, товарищ старший лейтенант! Умрём, но не уйдём.
Командир: Продолжайте…
Командир уходит. Бойцы провожают его взглядом и молча, почти одновременно, вонзают лопаты в одеревеневшую от дневного зноя землю.
Поздняк: Помощи не будет…
Перелазов: Какая помощь, после таких боёв две роты еле собрали.
Стригунов: Здесь потише будет, да и река рядом.
Перелазов: Там минометы и артиллерия поддерживают, а нас тётя Мотя молитвами из-под Рязани.
Поздняк: (Наивно удивляется) Почему из-под Рязани?
Перелазов: Ладно, из-под Тамбова, легче тебе стало? Всё, передышка. (Перелазов откладывает лопату и ложится на траву.)
Поздняк: Можно курить?
Перелазов: Нельзя.
Поздняк: А если под шинелькой?
Перелазов: Не стоит. И вкуса нет.
Поздняк: Верно, только глаза режет.
Стригунов: Душа скулит. Басню про лисицу и виноград разучивает.
Поздняк: Чего?
Стригунов: Собака перед пожаром воет, душа перед бедой скулит. Зачем на курево сваливать?
Перелазов: Глупости. В первых боях оно всегда сердце жуёт, как телёнок тряпку на верёвке.
Поздняк: (Смотрит на Стригунова) А у тебя не скулит?
Стригунов: Я некурящий.
Боец Стригунов садится на бруствер спиной к лесу, ногами в невысокий окоп.
Стригунов: Дурацкий клочок земли, который непонятно для чего нужно защищать?
Перелазов: Значит, так надо.
Стригунов: Кому?
Перелазов: Приказ есть приказ. И мы должны его выполнять. Мы солдаты…
Стригунов: Учи, генерал. Воюете тут без году неделя, позиция с гривенник… Я в резерве был – копал, в полку был – копал. Двадцатая кожа на руках сходит от этой ковырялки!
Перелазов: Ты знаешь, сколько раз наш полк до боя перебрасывали с места на место, потом пятились вёрст так тридцать… И сколько мне пришлось на брюхе проползти… Считай, весь земной шар с океанами… А сколько нарыл? Если всё вместе сложить, так в Америку бы голову высунул. Высунул и сказал им: «Хаю ду ю ду, мистеры американцы!»
Поздняк: В Америке сейчас благодать, не стреляют, не бомбят.
Стригунов: Дура! Лучше в Антарктиде, там сейчас весна наступает, прохладно. И среди пингвинов мобилизации нет.
Перелазов: А мы тут…
Поздняк: Крот я или человек? Да и бесполезно – мы копаем, а он гонит и гонит.
Перелазов: Нервишки…
Стригунов: Жалко водки нет, она снимает.
Поздняк: А я не пью.
Sтригунов: Ты не лезь. Ты в человеческую жизнь только скорлупу проклёвываешь.
Перелазов: Начиналось бы, что ли…
Поздняк: И что?
Перелазов: А то, когда начнётся, некогда языки чесать.
Поздняк и Перелазов снова берутся за лопаты. Неожиданно раздаётся залп вражеских орудий. Бойцы смотрят в сторону высоты.
Поздняк: Из-за этого леса не видать, что там происходит.
Перелазов: Там бой.
Поздняк: Наверное, кого-нибудь из наших уже убило?
Стригунов: А ты думал, тут вечеринка с гармошкой? Подожди, скоро самолёты явятся!
Перелазов: Не пугай. В окоп бомбой попасть трудно.
Стригунов: Мало учён, генерал.
Перелазов: Как сказать…
Стригунов: Так и сказать. Истребители на бреющем полёте пилотки с головы сдувают, пулемётами хлещут, как машина, что улицу моет.
Поздняк: (Удивлённо) Так низко? Из винтовки щёлкнуть можно.
Стригунов: Попробуй, и сразу получишь дырку в голову. Впрочем, у тебя она уже есть, слышу, ветерок просвистывает.
Перелазов: Нашли время для грызни!
Стригунов: Я дитё обучаю, чтобы знало, когда мыльные пузыри пускать, а когда брюхом землю греть.
Перелазов: Перестань!
Стригунов: Главнокомандующему видней. Но за что немилость?
Перелазов: (Жёстко) Копаешь себя, как навозную кучу, жемчужное зерно ищешь.
Стригунов: Противно…
Раздаются отдалённые звуки моторов самолётов.
Стригунов: Вот вам и обещанные самолёты.
Перелазов: Сейчас сначала переправу начнут утюжить, потом высотку.
Раздаются взрывы и хлопки зениток. В стороне, где высота, слышится гул моторов и лязг гусениц.
Перелазов: Танки пошли… Тяжело нашим.
Поздняк: Может, мы втроём остались… Вот-вот и нас расстреляют сверху, как птенцов в гнезде.
Стригунов: Не велика птица, чтобы на тебя самолёт тратить.
Перелазов: Смотрите, дым…
Поздняк: (Радостно) Хлопнули!
Стригунов: Не взбрыкивай ногами. Рано.
Поздняк: Думаешь, ещё придут?
Стригунов: А ты думаешь, закричат «мама» и драпанут в свой Берлин?
Перелазов: Видно, наши отбили очередную атаку, затихает.
Стригунов: Пообедают, выпьют шнапсу…
Поздняк: И снова полезут?
Стригунов: Тебя что, прислали сюда вопросы задавать? Если не понимаешь, то сиди в окопе, ковыряй в носу и жди. Для них это плацдарм – кровососная пиявка на боку, к вечеру оторвут.
Перелазов: Не каркай.
Стригунов: Можно солдату думать или нельзя?
Перелазов: Только не пятками. Чешутся, что ли, на тот берег просятся?
Стригунов: Чтобы взяли как дезертира? Не подходит.
Перелазов: А что тогда подходит?
Стригунов: Хорошая деваха в прохладных сенцах и квас из погреба.
Поздняк: Нашёл время о ком думать.
Стригунов: А ты знаешь, что такое такре?
Поздняк: Нет.
Стригунов: Жаль, помрёшь неграмотным.
Поздняк: (Обидчиво) Что ты меня хоронишь?
Стригунов: Чувствую, кто-нибудь из нас останется тут.
Поздняк: Почему же я?
Стригунов: Кто глупее… Ну ладно, я пошутил. Но, брат, сочувствуют тебе – я хоть это от жизни взял. (Через паузу) У меня до войны была не одна, а потом, ещё когда в резерве стояли, разведёнка молодая. Пуста, что кувшин на частоколе, воздух внутри гудит, а мне что? Больше молча и обходились… И что это нам, хлопцы, за жизнь выпала? Пятилетки, собрания, соревнования, погулять некогда, а теперь и вовсе прищемило… Карасики в бредне.
Перелазов: (С усмешкой) А ты в щуках поманеврировать собирался?
СТРИГУНОВ. А ты?
ПЕРЕЛАЗОВ. Блесна – игрушка, да и мелко мне тут… Мой горизонт – Тихий океан. В мечтах грезил о далёких плаваниях…
СТРИГУНОВ. Не судьба?
ПЕРЕЛАЗОВ. Война. Перечеркнула всё.
СТРИГУНОВ. Мечты… Радость жизни, юность… Всё прахом.
ПЕРЕЛАЗОВ. Ещё наверстаю. Добьюсь своего.
СТРИГУНОВ. Ого! Это ещё вопрос, кто кого добьёт. Меня вот, во время отступления, один пройдоха уговаривал остаться, в зятья звал. Смекалистый – выживет. Как думаешь?
ПЕРЕЛАЗОВ. Возможно… Да душок от него будет ещё тот.
СТРИГУНОВ. Отмоется.
ПЕРЕЛАЗОВ. Клопа хоть в золотой бане парь…
СТРИГУНОВ. Слушай, ты и вправду такой идейный или просто должность обязывает?
ПЕРЕЛАЗОВ. Сам поймёшь.
СТРИГУНОВ. Не могу. Как с плаката сошёл.
ПЕРЕЛАЗОВ. Может быть. Зато я знаю, кто тебе по душе: чувства – мелкие, как труха просяная. Ни ухватить, ни разглядеть толком. Вроде много, а в горсть помещаются. Вот и копаются в них, маются, повизгивают, чтобы заметили: мол, смотрите, какие мы тонкие, сложные… Угадал?
СТРИГУНОВ. Жаль, не место сейчас. В другом случае – ответил бы. Да госпиталь далековато.
ПОЗДНЯК. Братцы… Нам вместе воевать, а вы, я смотрю, готовы… в глотку друг другу вцепиться.
ПЕРЕЛАЗОВ. Да что ты… Это мы так… (Смотрит на Стригунова.) Шутим, правда?
(Молчание повисло в воздухе. Стригунов достаёт из-за пазухи сухарь и грызёт его. Перелазов устремил взгляд в небеса. Вскоре вновь раздаётся гул вражеских самолётов, грохот зениток.)
ПЕРЕЛАЗОВ. Что там творится? Сиди тут и гадай.
СТРИГУНОВ. Их стервятники рыщут, а где же наши соколы? Хвастались – через полюс летаем, чужой земли не хотим, но и свою… от смерти с неба ладошкой закрываем.
ПОЗДНЯК. Может, силы копят для решающего удара?
ПЕРЕЛАЗОВ. Логично.
СТРИГУНОВ. Логично! Я географию учил, пять континентов, Гомера читал, а толку? Слева – круча, справа – Дон… География и биография – для размышлений.
ПЕРЕЛАЗОВ. Попался?
СТРИГУНОВ. Выходит, что так.
ПЕРЕЛАЗОВ. Ну и не скули. Кому ты жалуешься?
СТРИГУНОВ. Верно – двум чурбанам.
ПЕРЕЛАЗОВ. Тем более. Если умный чурбану жалуется, то кто же он сам? Поразмысли.
(Тишина. Перелазов прислушивается, снова смотрит в небо.)
ПОЗДНЯК. И чего мы ждём? Так день и пройдёт. А вдруг про нас забыли?
ПЕРЕЛАЗОВ. Не думаю. Если что – вызовут.
СТРИГУНОВ. Целее будем.
ПЕРЕЛАЗОВ. Не расслабляемся. Смотрим в оба, вдруг фрицы вылезут.
ПОЗДНЯК. И что?
ПЕРЕЛАЗОВ. Как что? Сразу же внесём огнём поправку в соотношение сил.
СТРИГУНОВ. Всё ещё надеешься?
ПОЗДНЯК. (Тревожно.) Кусты зашевелились. Немцы!
(Поздняк, не дожидаясь приказа, стреляет несколько раз из винтовки.)
ПОЗДНЯК. Промазал…
ПЕРЕЛАЗОВ. Не стрелять! (Перелазов внимательно всматривается в лес.) Ушли…
СТРИГУНОВ. Эх ты, снайпер… Ты, Степан, мать твою, да в бога душу!
ПОЗДНЯК. А ты чего молчал?
СТРИГУНОВ. Команды не было.
ПОЗДНЯК. (Тихо.) Я нечаянно…
ПЕРЕЛАЗОВ. А чего тогда промазал?
СТРИГУНОВ. Размазня.
ПОЗДНЯК. Так я же учился стрелять из винтовки с оптическим прицелом… а тут…
СТРИГУНОВ. Жаль, не получилось внести поправку в соотношение сил.
ПЕРЕЛАЗОВ. Ничего. Решат, что пальнул со страху заблудившийся солдат. А сейчас прочешут лес автоматами. Молчим.
(Слышны автоматные очереди.)
ПЕРЕЛАЗОВ. Приготовиться к бою!
(Бойцы вскидывают оружие.)
ПЕРЕЛАЗОВ. Сейчас из кустов полезут… Огонь!
(Началась стрельба.)
СТРИГУНОВ. Опять мазила?
ПОЗДНЯК. У меня затвор заело.
ПЕРЕЛАЗОВ. Перезаряди винтовку!
ПОЗДНЯК. Не получается!
СТРИГУНОВ. Учись, снайпер! (Раздаётся выстрел.) Готов… офицер проклятый.
ПЕРЕЛАЗОВ. Уходят, сволочи!
(Вскоре всё стихает. Слышны лишь отдалённые автоматные очереди.)
СТРИГУНОВ. (Жёстко.) Эх ты, кислая капуста! Душа в пятки ушла, да?
ПЕРЕЛАЗОВ. Бывает. Особенно в первом бою. А наши на высоте уже несколько атак отбили. Держатся. И мы должны.
СТРИГУНОВ. Ещё полезут?
ПЕРЕЛАЗОВ. Они упёртые.
(Затемнение. Тишина. Звук миномётов. В свете тусклого прожектора – трое бойцов. Перелазов лежит, уткнувшись головой в бруствер окопа. Поздняк с ужасом смотрит на раненого командира.)
СТРИГУНОВ. Чего вылупился? Опусти его на дно окопа, чтоб совсем не убило, и перевяжи рану. Вдвоём мы остались. С тобой навоюешь… (Поздняк осторожно опускает Перелазова в окоп.)
СТРИГУНОВ. (Смотрит в сторону леса.) Слева круча, справа Дон… Слева круча, справа Дон…
ПОЗДНЯК. (Стригунову.) Помоги перевязать.
(Стригунов напряжённо смотрит на Поздняка, потом переводит взгляд в сторону леса.)
СТРИГУНОВ. (Тихо.) Жить! Жить?!
(Стригунов бесшумно выбирается из окопа.)
ПОЗДНЯК. Ты куда, Стригунов?
СТРИГУНОВ. (Откатываясь от окопа.) Жить хочу!
(Стригунов короткими перебежками бежит в сторону леса, где были немцы. Поздняк склоняется к Перелазову.)
ПОЗДНЯК. Товарищ командир, Стригунов к немцам бежит!
ПЕРЕЛАЗОВ. (Через силу.) Стреляй!
ПОЗДНЯК. А если промажу?
(Поздняк поднимает винтовку, подводит мушку под обрез пилотки и стреляет.)
ПЕРЕЛАЗОВ. Убил?
(Поздняк прислоняется к стенке окопа и начинает плакать.)
ПОЗДНЯК. Первого на войне убил… не чужого, а своего.
ПЕРЕЛАЗОВ. (Превозмогая боль, тихо произносит.) Это неважно… Он десять метров не в ту сторону прошёл…
(Раздаются автоматные очереди. Поздняк хватает пулемёт и открывает огонь по немцам. Затемнение. Двери вагона закрываются. Небольшая пауза. Свет падает на Отца.)
Отец. Костры горели на снегу… Мы их сооружали быстро — Ведро газойля из канистры, И, как деревья, шли танкисты Погреться, покурить в кругу; Друг друга подперев плечами, Никто не заводил бесед, — У каждого свое молчанье, Свои слова, свой в лицах свет. Костры горели на снегу… Настало время мне признаться: Ни мужество, ни долг солдатский С тех пор забыть я не могу — На черном фронтовом снегу Круг человеческого братства. (Свет падает на Солдата.Он подходит к дверям вагона. Стучится в дверь..Надпись-на вагоне Виктор Астафьев "Солдат и мать».)
СЦЕНА 2.
(Двери вагона теплушки распахиваются, словно занавес, являя взору деревенскую избу. Солдаты, словно растворяясь в воздухе, покидают сцену, оставляя лишь одного.
Ветхая изба, приютившаяся на краю забытой богом деревни. У самой двери, словно страж, стоит грубая лавка, прикрытая выцветшей телогрейкой и линялым платком. В углу, словно черная дыра, зияет печь. Вдали, у противоположной стены, скромно приютилась аккуратно заправленная кровать. Над ней, словно осиротевшие звёзды на тёмном небосводе, висят два одиноких портрета. На одном – бравый мужчина, с усами, закрученными лихо, на другом – женщина, с лицом, изборождённым морщинами печали. Между ними – бледное пятно, словно призрак утраченного прошлого, намекающее на когда-то существовавший третий портрет. Хозяйка дома, женщина лет пятидесяти, иссушенная горем и войной, в поблекшем платке, склонилась над столом, очищая картофель. Её движения медленны и отрешены. В тишину избы робко врывается солдат.)
Солдат. Здравствуйте, люди добрые!
(Хозяйка замирает, нож застывает в руке. Она поднимает глаза и внимательно, с нескрываемой подозрительностью, смотрит на вошедшего.)
Хозяйка. (недружелюбно) Чего надо?
Солдат. Я… из госпиталя, тётенька. Мне бы переночевать.
Хозяйка. (глухо) У меня ночевать не останавливаются. Не то место.
(И снова тишина, нарушаемая лишь тихим шуршанием картофельной кожуры.)
Солдат. (настаивая) Я вас не стесню, тётенька.
Хозяйка. Иди в конец деревни. Там избы чище.
Солдат. Да уж ноги не идут.
Хозяйка. Дойдут. Молодой ещё.
Солдат. Молодой, но раненый.
(Хозяйка вновь смотрит на него, и в этот раз в её взгляде промелькает тень сочувствия. Задумавшись, она молча убирает одежду с лавки.)
Хозяйка. Ну, как знаешь. Проходи.
(Солдат, тщательно вытерев ноги о старые ватные брюки, робко ступает в избу. Стягивает с плеч пропыленную шинель, опускается на лавку и ставит рядом вещмешок.)
Солдат. Народу много осталось в деревне?
Хозяйка. Избы забиты людьми, прямо сказать, доверху.
Солдат. А у вас почему нет?
Хозяйка. (после паузы, в голосе сквозит боль) А у меня нету.
Солдат. У вас родных тоже, значит, нет?
Хозяйка. Значит, нет.
(Хозяйка высыпает очищенный картофель в чугунок и уносит его за печь. Возвращается с топором в руках и направляется к выходу. Солдат вскакивает с лавки.)
Солдат. Дайте я разомнусь, мамаша.
Хозяйка. Сиди, раз пришёл.
Солдат. Давайте топор. Солдат должен помогать гражданскому населению.
(Нехотя, она протягивает ему топор. Солдат выходит. Хозяйка молча ставит на стол нехитрую снедь. За окном слышится стук топора, приглушенные голоса. Женский голос, пропитанный злобой: «Зря ты, солдатик, встал к ней на ночь. У неё же сын – фашист». Солдат: «Как фашист?». Хозяйка замирает у окна, прислушиваясь к шепоту. Женщина: «С фронта сбежал и в полицаи пошёл. Наши его тут и убили». Хозяйка отворачивается от окна, но продолжает стоять, словно пригвожденная к месту, ловя каждое слово. Женский голос: «Идём лучше к нам, солдат. У нас тепло. Места хватит. И яблочки мочёные есть».)
(Хозяйка, словно очнувшись, идёт к столу. В избу входит солдат с охапкой дров. Он бросает их возле печи и пристально смотрит на хозяйку. Кладет топор у печки.)
Солдат. Тишина… Даже собачьего лая не слышно. Неужто и собак война не пощадила?
(Молчание, тягучее и гнетущее.)
Хозяйка. Садись. Не побрезгуй.
Солдат. И вы со мной садитесь, мамаша.
(Хозяйка берет ведро и выходит из избы. Солдат провожает её взглядом, полным сочувствия. Смотрит на портреты, словно ища в них ответ. Садится за стол. Ужинает. В избу возвращается хозяйка с полным ведром воды. Ставит его недалеко от печи. Готовит солдату постель на лавке. Солдат, покончив с ужином, достаёт из кармана кисет, разворачивает его. Губами выхватывает бумажный квадратик, высыпает щепотку самосада и скручивает цигарку. Направляется к выходу.)
Хозяйка. Кури здесь. А потом ложись спать. Постель приготовила.
(Хозяйка убирает котелок со стола, зажигает керосиновую лампу и уходит за печь. За окном завывает ветер. Солдат курит, глядя в темноту. В полумраке появляется призрачная фигура маленькой женщины. В руках она держит письма.)
Мать. Сыночек… живой!
(Солдат медленно поднимается с лавки и смотрит на женщину с изумлением и болью.)
Солдат. Мать?!
Мать. Ты самый младшенький из всех… Пятым ушёл из дому на войну… Дочки давно замужем. Ты там на войне голову свою зря под бомбы не подставляй.
Солдат. Прости… накричал на тебя, когда на войну уходил.
Мать. Хотела уберечь хоть тебя от смерти… Вот на троих сыночков уже похоронки получила. Может, и на четвертого сыночка придёт… На войне ведь каждый день убивают. Похоронки лежат у меня под подушкой, вместе с хлебными карточками. Тяжелая стала подушка. Только к утру становится мягче… от слез моих… Ох, война проклятая.
(Мать медленно растворяется в темноте, словно тающий мираж.)
Солдат. (заплакал) Мама! Признаться хочу. Тоскую по тебе… Вот закрою глаза и шепчу… Приснись… Поговори со мной…
(Медленно на столе загорается лампа. За столом сидит хозяйка, кутаясь в шерстяную шаль.)
Солдат. Вы что не спите?
Хозяйка. Нет мне сна.
(Солдат кивает на портрет мужчины.)
Солдат. Муж, да?
Хозяйка. Мой. Данила. Садовником был. За год до войны помер. А я в колхозе птичницей работала… Давно это было…
Солдат. (подумав) Теперь в саду вместо мужа?
Хозяйка. Я с колхоза вышла…
Солдат. Чего так?
Хозяйка. Бабы прохода не дают? (После паузы.) У тебя детки есть?
Солдат. Нет ещё. Не успел жениться… Война.
Хозяйка. Ничего. Придёт время, женишься, детки пойдут.
Солдат. Это ещё вилами на воде писано…
Хозяйка. Иной раз и живой человек мертвому завидует. (В её руках появляется портрет сына.) Вот у меня сынок был, он покойный, а я за него казнь от людей принимаю.
(За окном усиливается шум дождя и ветра.)
Хозяйка. (тихо) Ветер разнесёт тучи с дождём, легче тебе идти будет.
Солдат. Да-а, может, и легче. И затяжная непогодь проходит. У вас тоже всё пройдёт. Ваша-то вина какая?
(Хозяйка кладёт портрет на стол, запахивает на груди шаль.)
Хозяйка. Говорят, гадюка, когда родит, то пожирает гадят, если они не расползутся. А я вот вроде бы и не змея, а тоже… Одно дитё – свет в окошке, так в народе говорят. А моё дитё мне весь свет застило. Чуть чего бывало нашкодит, я его, как курица-парунья, под крылышко. Школу бросил – под крыло, пить взялся – обратно туда же. Девушку-невесту изобидел – шито-крыто сделала. И всё это мне шалостями ребячьими представлялось. Только уж когда он товарищей в чёрные дни покинул, когда чужеземцу в услужение нанялся, я очнулась и вижу: ничего-то он не любит – ни родную деревню, ни мать. Ему бы, как таракану, в щель какую забиться. Да только спутал он дом родной со щелью. Выковырнула я его, просила, молила, чтобы свою часть настигал. Послушался вроде бы, пошёл, да не туда пошёл. От меня потом всё прятался. Видно, чувствовал: зарублю я его. Другие люди упокоили его, уберегли меня от этого тяжкого дела. Вот если бы прежние годы вернуть, кабы заново всё начать… (После паузы.) Ты с госпиталя на фронт или как?
Солдат. А куда же я могу ещё?
Хозяйка. Да мало ли куда? Свет велик. Ох-хо-хо, война! Многим она очи позакрывала, но многим и открыла… Ну, спи, спи. Мешаю я. А путь долог…
(Солдат засыпает. Шум ветра усиливается. Через некоторое время в избу через окно пробивается солнечный луч. Ветер стих. Солдат стоит у лавки, собравшись в дорогу. Хозяйка протягивает ему краюху хлеба. Затем помогает надеть на плечи вещмешок. Солдат протягивает ей руку. Хозяйка осторожно подаёт свою в ответ.)
Солдат. Ничего, мать, всё перемелется. Отойдут наши люди сердцем и простят тех, кто прощения заслуживает. Они незлопамятные…
Хозяйка. Этим и живу.
Солдат. (кланяется) До свиданья. Спасибо вам за ночлег.
Хозяйка. Доброго пути!
(Хозяйка крестит его на прощание.)
Хозяйка. Храни тебя Господи… Сынок…
(Затемнение. Двери вагона закрываются. Звуки войны. В свет попадает отец.)
Отец. Цветы и порох я принёс тебе,
Железо разума и нежность сердца.
Они слились в одно в моей судьбе –
В противоборстве и в живом соседстве.
Ты их пойми, как можешь только ты,
Ты их прими, как ожиданье вести, –
Зачем в руках моих сегодня вместе
Цветы и порох, порох и цветы…
Иван Кучин.
СЦЕНА 3.
Надпись: "Владимир Богомолов. Первая любовь"
(Распахиваются двери вагона, впуская осеннюю ночь. Вспышки ракет, словно багровые росчерки кисти, озаряют траву, где, сплетясь, лежат двое – юноша и девушка. Голос за кадром, приглушенный и теплый, словно воспоминание: «Их роман длился полгода. Тайный роман командира роты и санитарки. Ей – восемнадцать, ему – двадцать. Никто в роте не подозревал об их любви, о том, что их уже трое…»)
Он. Тебе не зя;бко?
Она. Нам тепло.
Он. Все еще не привыкну к мысли, что нас трое.
Она. Мне кажется, будет мальчик. Весь в тебя! Умный, храбрый, красивый…
Он. Я и девочке буду рад. Пусть будет похожа на тебя. Такая же хрупкая, озорная и курносенькая…
Она. Тебе не нравится мой курносый нос?
Он. Что ты, глупышка. Ты мне сразу приглянулась, как только увидел.
Она. А я тебя боялась.
Он. Почему?
Она. Ты такой строгий…
Он. Я же командир…
Она. Вот поэтому и боялась… Дай руку.
(Она берет его руку и прикладывает к своему животу.)
Она (тихо). Чувствуешь его?
Он. Как думаешь, он слышит нас?
Она. Конечно. Он же живой человечек. Теперь мне за двоих спать придется. (Обнимает его руку.) Знаешь, иногда ночью мне кажется, что наступит утро, и все это закончится. Эти окопы, кровь, смерть… Это же не может длиться вечно, правда? Представляешь: утро, солнце, а войны нет, совсем нет… И нам не нужно будет прятаться, ждать ночи, чтобы украдкой увидеться.
(Он приподнимается на локте.)
Он. Я сейчас же пойду к майору и все ему расскажу.
Она. Ты с ума сошел?
Он. Пусть тебя отправят в тыл. Сегодня же.
(Она тоже приподнимается, хватает его за рукав и с силой тянет к себе.)
Она. Какой же ты… дурачок! Да майор с тебя шкуру спустит, если узнает…
Он. Я больше не могу так.
(Она передразнивает майора, грубоватым басом.)
Она. «Сожительство с подчиненными боеспособности не прибавляет, а командир теряет авторитет! Узнаю – выгоню к черту! Выиграете войну, тогда любите, кого хотите и сколько хотите. А сейчас… запрещаю!»
Он. Раньше я только за тебя боялся… Как представлю, как ты этих здоровенных мужиков с поля таскаешь, а сама такая маленькая, хрупкая. А теперь еще и за него страшно. Все равно пойду к майору.
(Она прижимается щекой к его щеке.)
Она (шепчет). Не ходи. Я сама все сделаю!
Он. Что ты можешь сама?
Она. Я уже придумала. Отцом ребенка будешь не ты!
Он (испуганно). Как это – не я?
Она (весело, с притворным удивлением). Ну ты и глупый! Нет, упаси бог, чтобы он на тебя был похож!.. Понимаешь, в документах и для всех отцом будешь ты. А сейчас я скажу на другого!
Он. На кого же?
Она. На кого-нибудь из тех, кого уже нет… Ну, хотя бы на Байкова.
Он. Нет, мертвых не трогай.
Она. Тогда… на Харитонова.
Он. Красивый, но ветреный малый. Его недавно в штрафбат отправили.
(Он отбрасывает полу шинели и рывком прижимает ее к себе.)
Он. Спасительница моя!
(Она осторожно упирается кулачками в его грудь.)
Она. Тише! Ты нас раздавишь! (Радостно.) Нет, это тебе повезло, что ты меня встретил. Со мной не пропадешь!
Он. Ты должна пойти к майору сейчас же!
Она (шутливо). Это приказ?
Он. Я серьезно.
Она. Ночью?
Он. Я тебя провожу! Объяснишь ему все, скажи, что тебе плохо, что ты больше не можешь!
Она. Но это же неправда!
Он. Ради нас. Я прошу тебя! Ты должна уехать! Пойми… а вдруг…
Она. Вдруг?.. Что?
Он. А если завтра в бой?
Она (тревожно). Бой? Это правда?
Он (после паузы). Да.
Она. Значит, правда… (Голос за кадром, сухой и бесстрастный: «На рассвете его роте предстояло взять высоту, которую неделю назад не смогли взять штрафники. Майор, ознакомив с приказом, повторил: «Услышишь "катюши", увидишь зеленые ракеты – и вперед… Соседи поддержат, но высоту берешь ты!»)
Она. Что ж… от судьбы не уйдешь. Да и куда убежишь… Все равно, пока меня комиссуют, пока приказ по дивизии выйдет, пройдет несколько дней…
(Снова вспыхивают ракеты. Он молча прижимает ее к себе. Она начинает тихо плакать.)
Она. Думаешь, мне легко к нему идти? Да легче умереть! Сколько раз он мне говорил: "Смотри, будь умницей!". А я… (Кладет руку на живот.) Не переживай, наш маленький. Мы тебя в обиду не дадим… Решено. Пойду к майору завтра.
(Она отстраняется от него.)
Она (тихо). Проводи меня.
(Они поднимаются с земли. Молча обнимаются. Затем медленно уходят в темноту. Небольшая пауза. В небо взмывают зеленые ракеты, раздается грохот "катюш". Голоса солдат, идущих в атаку. В свете ракет – фигура командира роты… Голос за кадром: «Утром командир роты с остатками солдат ворвался на высоту. Майор поздравил его, пожал руку. А он, командир роты, стоял на высоте, а она, санитарка, осталась там, позади… с теми солдатами, которые полегли, так и не взяв эту высоту. И никто не знал, кем она была для него и что их было трое…»)
(Двери вагона закрываются. На сцену выходит солдат.)
СЦЕНА 4.
Солдат 3. Тяжко ворошить былое, еще горче  рассказывать, что выстрадал я в неволе немецкой. Как вспомнишь муки нечеловеческие, что довелось претерпеть, друзей-товарищей, сгинувших в лагерях, сердце не в груди, а в горле бьется, и дышать невмоготу. (Появляется надпись на вагоне: «Михаил Шолохов. Судьба человека») Куда только не кидало меня за два года плена! Пол-Германии исколесил. Земля везде разная, а вот били нашего брата одинаково яростно. Били за то, что русский, за то, что на свет глядишь, за то, что на них, извергов, работаешь. Осенью сорок третьего перевели меня в лагерь Б-14, под Дрезденом. Работали мы на каменоломне, вручную долбили, резали, крошили немецкий камень. Норма – четыре кубометра в день на брата. Как-то вечером вернулись мы в барак, промокшие до нитки. Дождь лил не переставая. Скинул я мокрое тряпье, кинул на нары и говорю: «Им четыре кубометра выработки подавай, а на могилу каждому из нас и одного с лихвой хватит». Только и сказал, а ведь нашелся же гад, донес коменданту лагеря про мои слова горькие. Комендантом у нас был немец Мюллер. По-русски говорил чисто, да еще на «о» налегал, будто волжанин коренной. Так вот, этот самый комендант на другой день вызывает меня к себе.
(Открывается вагон. Комендантская лагеря. За столом немецкие офицеры шнапс глушат, салом закусывают. Среди них полупьяный комендант Мюллер, пистолет из руки в руку перебрасывает. Появляется солдат Соколов, руки по швам.)
Соколов. (Громко докладывает). Военнопленный Андрей Соколов по вашему приказанию, герр комендант, явился.
(Комендант вперил взгляд в Соколова, продолжает играться пистолетом.)
Мюллер. Что же это, русс Иван, четыре кубометра выработки – много?
Соколов. Так точно, герр комендант, много.
Мюллер. А одного тебе на могилу хватит?
Соколов. Так точно, герр комендант, вполне хватит, и даже останется.
(Пауза. Мюллер встает из-за стола.)
Мюллер. Окажу тебе великую честь, лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь не место, пойдем во двор, там ты и распрощаешься с жизнью.
Соколов. Воля ваша.
(Мюллер смотрит на Соколова, словно оценивает. Бросает пистолет на стол, наливает полный стакан шнапса. Берет ломоть хлеба, кладет на него сало и все это подает Соколову.)
Мюллер. Держи, русс Иван. Выпей перед смертью.
(Соколов не шелохнется.)
Мюллер. Не бойся, пей.
(Соколов сначала берет стакан, затем закуску из рук Мюллера.)
Мюллер. Выпей, русс Иван, за победу немецкого оружия.
(Соколов застыл. Пауза. Затем ставит стакан на стол, кладет и закуску.)
Соколов. Благодарствую за угощение, герр комендант, но я непьющий.
(Пауза. Мюллер смотрит на Соколова.)
Мюллер. (Ухмыляется). Не хочешь пить за нашу победу? В таком случае выпей, русс Иван, за свою погибель.
Соколов. За свою погибель и избавление от мук я выпью.
(Соколов берет стакан, осушает его. Ставит стакан на стол, вытирает губы ладонью.)
Соколов. Благодарствую за угощение. Я готов, герр комендант, пойдемте, проводите меня.
(Мюллер смотрит на закуску.)
Мюллер. Ты хоть закуси перед смертью.
(Снова пауза.)
Соколов. Я после первого стакана не закусываю.
(Мюллер снова наливает шнапс и подает Соколову. Немецкие офицеры следят за происходящим. Соколов выпивает и этот стакан. Мюллер жестом показывает на закуску.)
Мюллер. Что же не закусываешь, русс Иван? Не стесняйся!
Соколов. (Медленно). Извините, герр комендант, я и после второго стакана не привык закусывать.
(Мюллер опешил. Заливается громким хохотом. Офицеры переглядываются. Мюллер показывает всем пустой стакан. Переводит взгляд на нетронутую закуску. Затем быстро говорит по-немецки. Офицеры задвигали стульями, начинают хохотать. Кто-то хлопает в ладоши. Мюллер дрожащей рукой наливает стакан до краев и подает Соколову. Тишина. Офицеры с любопытством наблюдают за Соколовым. Он медленно, растягивая удовольствие, выпивает, ставит стакан. Берет закуску, отламывает крохотный кусочек хлеба. Остаток аккуратно кладет на стол. Офицеры замирают от удивления и восторга. Комендант поправляет у себя на груди два железных креста, подходит к Соколову и хлопает его по плечу.)
Мюллер. Соколов, ты настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я тоже солдат и уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду и великодушно дарю тебе жизнь.
(Мюллер берет со стола буханку хлеба, кусок сала и протягивает Соколову.)
Мюллер. Ступай в свой блок, а это тебе за смелость.
(Соколов прижимает к себе хлеб, в левой руке сало. Затем, сделав поворот налево, медленно идет к выходу. Останавливается. Небольшая пауза. Соколов напряженно стоит. Затем медленно шагает к выходу. Свет меркнет. Темнота. Через паузу свет снова выхватывает солдата, сидящего на ящике из-под снарядов.)
Соколов. Вышел я из комендантской на ватных ногах, а во дворе меня повело. Ввалился в барак и рухнул на цементный пол. И тогда смерть мимо меня прошла… лишь холодком обдала. (Пауза). Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за годы войны мужчины. Плачут и наяву. Тут главное – отвернуться вовремя, чтобы не увидели, как бежит по щеке скупая мужская слеза.
(Затемнение. В свет попадает отец.)
СЦЕНА 5.
Отец (голос за кадром, глухой, надтреснутый). Самое страшное на войне – это ожидание атаки. Предчувствие, будто зверь затаился внутри, скребется и воет. А потом… потом нужно переломить себя, этот животный страх. Выплюнуть душу из окопа и бежать. Бежать, не разбирая дороги, со штыком наперевес. У кого автомат – палят на ходу, вслепую. Из винтовки на бегу много не навоюешь, её ведь еще и перезаряжать надо. А под градом пуль это смерти подобно. Потому и не стреляли почти во время атаки. Главное – не останавливаться, сократить дистанцию, пока враг не опомнился после нашей артподготовки…
(Раздаются звуки боя, сливающиеся в единый гул.)
Отец (голос за кадром, с горечью). Еле сдержали… Те, кто первыми рвались вперед, так и не добежали, рухнули, не дотянув и шести шагов до бруствера, с распоротыми грудями, истекая кровью. А двое все-таки сумели вскочить в траншею, на глазах у всех. И, прежде чем мы успели их скосить, они троих наших уложили. Но руки не подняли. Не сдались… Молча сволокли их тела в воронку. Витька Еремеев сплюнул и сказал, как отрезал: "А все же, чего там ни пыли, а воевать они умеют, гады…"
(Надпись на вагоне – Василь Быков "Одна ночь". Грохот орудий. Мощнейший взрыв сотрясает все вокруг. Клубы дыма медленно рассеиваются. Двери вагона распахиваются, являя собой картину разрушенного подвала. Одна сторона, где находится дверь, завалена обломками кирпича, искореженным металлом и бетонными глыбами. Потолок накренился, зияя трещинами, из которых торчит арматура. Луч света, пробиваясь сквозь щель, освещает полумрак. Сверху доносится приглушенный гул самолетов и треск пулеметных очередей. Затем все стихает. На полу лежит боец. Он застонал, медленно поднимаясь, отряхивая с себя пыль и песок, садится. Растирает ушибленные колени, прислушивается. Неподалеку – небольшая насыпь, рядом – его автомат. Он идет к ней и видит торчащие из-под завала сапоги. Наклоняется, и тут же получает удар ногой в живот.)
Иван (ахает от боли, но держится на ногах).
(Из насыпи появляется серый рукав немецкого мундира, затем грязное, испуганное лицо.)
Иван (с ненавистью). Фриц!
(Немец смотрит на него с ужасом. Напряженная тишина.)
(Иван бросается к автомату, но немец успевает перехватить его. Завязывается отчаянная борьба.)
Иван (хриплым голосом). Сволочь!
(Снова оглушительный взрыв, отбрасывающий Ивана и немца в разные стороны подвала. Смрад и пыль окутывают все вокруг. Слышны стоны и кашель. Грохот стихает. Дым медленно рассеивается. У стены – новый завал. Иван, отплевываясь от песка, вытаскивает из-под обломков сначала одну ногу, потом другую. Садится, и его пронзает удушливый кашель. Напротив, у другой стены, лежит немец. Он стонет, пытаясь освободить ноги от обломка стены. Иван, держа автомат наготове, внимательно наблюдает за ним.)
Иван (злобно). Уцелел, фриц! Вылезешь – тут тебе и конец!
(Немец снова застонал, безуспешно пытаясь высвободить ноги. Лицо его искажено от боли. Иван подходит и, упираясь каблуком, отодвигает обломок. Немец освобождает правую ногу, снимает сапог с левой и, подвернув штанину, носовым платком перевязывает окровавленное колено. Иван садится на плиту, кладет автомат рядом, достает перевязочный пакет и бросает немцу.)
Иван (грубо). Держи! Перевяжи! Будет гут!
Немец (вздрагивает). Я, я… Хорошо!
Иван (с усмешкой). Что, форштей по-русски?
Немец (слабо улыбается). Мале, мале… Русска фрау… гражданка… мале-мале училь.
Иван (удивленно). Гляди ты! Вот так фокус!
Немец. Фокус!
(Иван достает кисет. Немец, вытянув перебинтованную ногу, внимательно наблюдает за ним. Иван развязывает кисет, достает бумагу, отрывает на цигарку, насыпает махорку. Затем исподлобья смотрит на немца и бросает ему кисет.)
Иван. Лови!
(Немец ловит кисет.)
Немец (нюхает махорку). О, рус махорка!
(Немец неумело разбирает тесемки и сворачивает цигарку. Иван прикуривает от спички, которую достает из помятой коробки. Протягивает немцу коробок. Немец отрицательно качает головой, достает зажигалку-пистолет. Каждый делает несколько затяжек.)
Иван (внимательно смотрит на немца). Так что же делать будем? Как выбираться?
Немец (кивает наверх). Я, я. Надо иди. Туда, навэрх.
Иван (удивленно). Чудак! Конечно, наверх. Не вниз же. Но как вылезешь? Арбайт надо.
(Иван кивает на завал.)
Немец. Арбайт… Мнега арбайт.
Иван. Арбайт, конечно… А ты кто? Рабочий или это… бауэр?
Немец (радостно). Я, я… Как ето русски?.. Тышлер.
(Немец показывает руками, будто строгает доску.)
Иван. Столяр?
Немец (утвердительно). Я, я.
Иван (радостно). Вот так фокус! (Тычет себя в грудь.) И я тоже столяр! Я – столяр!
(Немец весело показывает руками разные движения в воздухе.)
Немец. Их хауз дом арбайт. Мнего, мнего хауз.
Иван. И я это, хаузы строил. (Кладет ладонь на ладонь.) Срубы ставил. Русский угол. И немецкий рубили. Знаю…
Немец (довольно кивает). Гут, гут.
Иван. Все знаю, да. Это еще ригель, рейсмус, наверно, ваши названия?
Немец. Я, я. Ригель, рейсмус.
(Иван докуривает цигарку. Немец встает и показывает пальцем наверх.)
Немец. Надо иди!
Иван (кивает). Идем! Там выход. Дверь…
(Иван поднимается, закидывает автомат за спину, подходит к завалу и пытается убрать глыбу кирпича. Немец смотрит, затем начинает помогать. Они вместе оттаскивают глыбу.)
Иван. Гуд!
Немец. Хорошо!
Иван. Помогай.
(Иван разбирает завал, передавая немцу кирпичи.)
Иван. Тебя как зовут?
(Немец молчит.)
Иван (громко). Зовут как тебя? Я Иван. (Показывает на себя.) А тебя? (Переводит жест на немца.) Ганс? Фриц?
Немец (весело качает головой). Фриц! Я, я, Фриц Хагеман, обер-ефрайтор… Гут!
Иван. Гут-то гут, только не очень. Вот вылезем, а тогда что?
(Немец продолжает бросать кирпичи вниз. Вдруг наверху раздаются шаги. Немец, схватив обломок кирпича, замирает. Иван поднимает голову, прислушивается. Сквозь бетон доносится невнятный мужской голос. Иван делает несколько шагов вверх, но останавливается. Немец смотрит на него. Шаги стихают. Иван начинает кашлять, закрывая рот ладонями. Спускается и садится на глыбу.)
Иван (обреченно). Вот влипли так влипли.
Немец. Война никс гут! Война – шайзе. Вот как: не гут!
(Иван снова достает кисет, насыпает в бумажку махорки, передает немцу. Немец берет кисет. Иван скручивает цигарку. Немец достает зажигалку и дает прикурить, затем прикуривает сам.)
Иван. А где же вы раньше были? В сорок первом? Почему не турнули под задницу вашего фюрера? Вот и был бы гут.
Немец. Фюрер своляч! (Бьет себя в грудь.) Фюрер эйнфахерменш никс надо. Фриц Хагеман никс надо война. Хагеман надо фриден, надо киндер ауфциген, арбайт надо, хауз надо! Шайзе – война.
(Иван докурил, бросает окурок. Затем показывает немцу вверх.)
Иван. Давай, вылезем туда и плен. Рус плен. А?
Немец (отрицательно качает головой). Никс плен. Плехо плен, Рус – энкеведэ, дойч – Сибирь. Пуф-пуф дойч.
Иван. Никто тебя не будет пуф-пуф. Чего ты боишься? Ты знаешь, сколько у нас ваших камарадов? Много-много камарадов плен.
(Немец расстегивает карман кителя, достает фотографию и передает ее Ивану.)
Немец. Майн фрау унд киндер. Дрезден.
Иван. Жена… дети… Гут! Дом гут! Ладная постройка.
(Иван отдает фотографию немцу. Он прижимает ее к себе.)
Немец. Драй киндер. Плехо плен. Фрау, киндер – концлагер. Плехо плен… Фриц никс буржуй, Фриц арбайт. Марки мале, киндер мнего. Пролетар. Иван пролетар, Фриц пролетар. Цвай бедно человек.
Иван (обиженно). Я не бедный. Что я, безработный какой? Я колхозник.
Немец. Я, я. Плехо кольхоз. Кольхоз бедно.
Иван (решительно). Не знаю, где как, а наш колхоз был богатый. Миллионер был. Дома у нас еще лучше ваших! Что ваша черепица! Мы свои шифером крыли вот. И хлеба было завались.
Немец. Плехо рус кольхоз. Бедно…
Иван. Есть и плохие. Это там, где вы побывали да поразграбили. Все было. До войны. Радио было. (Показывает ногами, будто крутит педали.) Лисопед.
Немец. Их имель крафтрад, мотоцикль.
Иван. Мотоцикл что, мотоцикл ерунда. Жена вот машину имела, "Зингер" называется.
Немец. Фашизм никс гут, плехо фашизм, кольхоз мале-мале гут.
Иван (показывает на выход). Давай. Работать.
(Они снова разбирают завал, вытаскивая обломки плит и кирпичей. Появляется большая дыра.)
Немец (радостно). Дверь!
Иван (с вызовом). Живы будем – не помрем!
(Наверху раздаются длинные пулеметные очереди, голоса. Иван показывает на выход.)
Иван. Туда, наверх.
(Голоса стихают. Немец, хромая, карабкается к выходу. Подтягивается, выглядывает и исчезает. Напряженная пауза.)
Иван (в сердцах). Сбежал, фриц! Вот я дурак!
(Вдруг из дыры появляется рука, затем лицо немца.)
Немец. Иван, шнель! Бистро…
(Иван протягивает ему руку. Немец жестом показывает на автомат. Иван снимает автомат и передает немцу. Немец держит автомат. Иван напряженно смотрит на него. Снова пауза. Немец кладет автомат рядом и подает обе руки. Иван хватается за них. Немец крепко обхватывает его. Они выбираются наверх. Вокруг – развалины кирпичного дома. Они оглядываются. Немец подходит к окну. Раздаются крики на немецком.)
Голоса (за кадром): Хагеман! Хагеман! Ком! Ком! Хагеман!
(Немец радостно машет руками. Иван сжимается и приседает. Немец продолжает махать, затем поворачивается к Ивану.)
Немец. Иван! Иван! Ком!
(Немец показывает на место, откуда слышны голоса, и, хромая, пытается вылезти из окна. Иван направляет на него автомат. За окном снова крики: «Хагеман, ком! Шиссен!» Немец начинает вылезать на улицу.)
Иван (решительно). Стой! Стой, фриц!
(Иван дает очередь из автомата.Автоматная  очередь прошила воздух. Немец резко обернулся, словно его дернули за невидимую нить. Боец замер, взгляд пригвоздил врага к месту. Враг, словно змея,вдруг  метнул из кармана гранату под ноги бойцу. В едином рывке, пальцы бойца  вцепились в курок. Оглушительный треск очереди – и немец, дернувшись в предсмертном танце, рухнул на землю. Взрыв гранаты разорвал тишину. Облако пыли и дыма поглотило развалины дома. Сквозь пелену пробивались голоса, трещали автоматы. Боец стоял среди руин, словно призрак. Мимо проносились товарищи. Вокруг ворчал, шипел, грохотал гулкий зверь боя.
Иван. Как же это? Что это?
Боец, помедлив, рванулся вслед за своими.
Затемнение. Отдаленный гул сражения. Медленно пробивается свет. На сцене – солдаты.
Солдат 1. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели, на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел, нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
 У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя - только сила и зависть.
А когда мы вернемся с войны, все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое, что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Солдат 2. Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,- у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит, и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Солдат 3. Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском, тот поймет эту правду,-
она к нам в окопы и щели приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная, и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат,-
Солдат 4. Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели, подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,- а мы возвратимся с победой, все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,- пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду, чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Солдат 1. Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям, матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Солдат 2. Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем - все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
Затемнение. Луч прожектора выхватывает из темноты мужчину (сына), сидящего за небольшим столом. На столе – пустая рюмка, початая бутылка, фотографии. Звучит голос:
Сейчас мне уже столько же лет, сколько было моему отцу, когда он рассказывал мне о той войне, и рассказал-то только один единственный раз.
Тусклый свет. На сцене стоят все участники действия. Мужчина поднимается из-за стола и делает шаг к актерам.
Сын. Я стал за собой замечать, что все последние годы на день Победы, после того, как отслужу панихиду по погибшим воинам и поздравлю ветеранов с Праздником, прихожу домой и сажусь за стол. Сажусь один, передо мной простая закуска и бутылка водки, которую я никогда и не выпью в одиночку. Да я и не ставлю такой цели, она скорее для меня символ, ведь и отец её никогда не выпивал. Сижу и вспоминаю рассказы отца. И никак не могу понять, почему для меня это стало так важно, почему не моя боль стала моей? Ведь я же не воевал, тогда почему?
Звучит голос отца: "Сын, живи порядочным человеком, не подличай по жизни, не приведи Бог, чтобы кто плакал из-за тебя. И будешь ты мне орденом". Раздаются отдаленные звуки боя. Все участники расходятся, освобождая середину сцены. Вагон-теплушка. Распахиваются двери вагона…
Затемнение.