Искупление

Искупление.

Пролог.
В начале этой истории, столь странной и печальной, как сама природа человеческой души, стоит представить человека, о котором пойдёт речь, в том самом виде, в каком его мог бы застать путник, сбившийся с тропы в час, когда небо над Бали начинает дрожать розовым огнём.
Герой наш — человек в возрасте неопределённого созревания, когда юность уже давно улетела в прошедшие года, а старость ещё только посматривает из-за угла с ироничной полуулыбкой. Он сидел на каменной ступени, окружённый шелестом пальм и безмолвной насмешкой тропического утра. Его лицо было тонким, измождённым, словно вся жизненная сила плавно вытекала из него, капля за каплей, сквозь узкие морщины, что тянулись к глазам, как незавершённые письма к Богу.
Имя его в былые дни писали с заглавной буквы, сопровождали титулами, выкрикивали с мантрами, и даже — как это ни странно — пели в песнях, которые исполнялись в ретритах, храмах, а иногда и в спальнях, куда он проникал не по зову сердца, но по зову своей тщеславной власти. Он был главным наставником, как это тогда называли.
Но в этот час не было ни мантр, ни песен, ни голосов.
Только утренний ветер напоминал ему, как молчаливы Боги, когда человек долго говорил вместо них.
Он потерял всех: сангху, учениц, любовниц, милость Гуру, даже собственную веру. Он, некогда облечённый в шафран, остался один в тени мангового дерева, с чашей, в которой не было воды, но лишь отражение его прежних грехов.
Его глаза были направлены вдаль, но не смотрели ни на что. Не было в них ни цели, ни надежды, ни даже желания быть прощённым. Только тоска — не за женщинами, не за прошлой властью, но за тем невинным собой, которым он, быть может, никогда и не был.
Вдали раздался крик птицы. Было неясно — зов ли это или предупреждение. Он вздрогнул.
— Всё начнётся заново… — прошептал он, сам не понимая, кому именно это сказал — себе, небу или тому, кто всю жизнь молчал, наблюдая за его падением с высоты благословения.
Так начинается эта история. История человека, что был вознесён людьми, но провалился в бездну греха.
История — не о великом падении, а о тихом, мучительном возвращении.
Возвращении к Свету.

Глава 1. Пробуждение
Над островом Бали занималась предрассветная мгла. В тёмном небе ещё мерцали последние звёзды, когда Андрей рывком проснулся, вынырнув из вязкого плена тревожного сна. Сердце колотилось, словно стая обезумевших птиц билась о грудную клетку, пытаясь вырваться на свободу. В висках пульсировала боль, а в ушах всё ещё звенел отголосок нереального крика, который он слышал во сне.
Он сидел на смятой постели, тяжело дыша. Комната была погружена во мрак, только из щелей бамбуковых ставень пробивались бледные серые полосы — предвестники рассвета. Андрей провёл дрожащей рукой по вспотевшему лбу. Сновидение расплывалось в памяти, будто рисунок на воде, но оставило по себе тягостный осадок. Ему снилось пламя — высокое, яростное. Будто горел храм, а внутри него он слышал женский плач и свой собственный смех, холодный и торжествующий. В том сне он был не жертвой, а скорее палачом, и это знание приводило его в ужас.
«Просто кошмар», — негромко прошептал он по-русски, стараясь убедить себя. Но на душе не полегчало. В последнее время такие сны преследовали его часто. В них перемешивались странные видения: то он видел себя в незнакомых эпохах и странах, то лица людей, которых никогда, казалось бы, не встречал, но которые глядели на него с укором и болью. Особенно часто снилось женское лицо — прекрасное и печальное, испуганное или гневное, с глазами, полными слёз. Каждый раз он просыпался с ощущением вины, хотя не мог вспомнить, что именно совершил. Будто тень каких-то давних грехов тяготела над ним, воплощаясь в ночных кошмарах.
Андрей спустил ноги на прохладный пол. Половицы старого тика заскрипели, когда он поднялся. Комната в деревянном бунгало была скромной: низкий столик, циновка на полу, в углу — алтарь с потускневшими фотографиями и чётками. Когда-то на этом маленьком алтаре горели благовония и лампадка, перед медитацией он возносил молитвы. Теперь же пыль толстым слоем укрывала постамент. Андрей старался не смотреть в ту сторону — совесть кольнула бы больнее, чем утренний комар, жужжащий у уха.
Он толкнул ставни, и те со скрипом распахнулись. В лицо подуло свежестью предутреннего ветерка, напоённого ароматом цветущего франжипани и тонким дымком сандалового дерева. Едва рассвет пробивался сквозь пальмы, соседская балийская семья уже успела выставить у двери корзиночку-кананг с подношениями богам. В плетёной тарелочке лежали лепестки жасмина и ноготки, рисовые зёрна и кусочки фруктов. Там же дымилась ароматная палочка благовония, запах которого смешивался с солоноватым дыханием океана, долетавшим даже сюда, вглубь острова.
Андрей застыл на пороге, босой, ощущая кожей влажный утренний воздух. Где-то вдалеке прокричал первый петух, вторя мелодичному перезвону маленького храмового колокольчика: на близкой семейной часовне жрец, вероятно, совершал утреннюю пуджу. Эти звуки Бали — звон колокольчика, шорох листвы, разом пробуждающиеся птицы — когда-то наполняли его благоговением. Теперь же сердце осталось глухо. Он смотрел, как небо на востоке светлеет, окрашиваясь в бледно-розовые тона над чёрной громадой далёкого вулкана Агунг. Новый день наступал, равнодушный к его боли.
Андрей провёл рукой по лицу, заросшему щетиной. За ночь кожа сильно вспотела и стала липкой, и он почувствовал, как по виску скатилась тяжёлая капля. Хотелось умыться. Он сделал шаг с крыльца и направился к глиняной чаше с водой, стоявшей под навесом. Набрав прохладной воды ковшиком, плеснул себе в лицо. В зеркале дрожащей поверхности на мгновение отразилось его лицо — уставшее, осунувшееся, с тёмными кругами под глазами. Он отвёл взгляд.
Вздохнув, Андрей опёрся руками о край чаши. Вода в ней всколыхнулась, и отражение исказилось, словно дрожащее видение. Так и его жизнь теперь казалась ему искривлённой: когда-то он был уверен в себе, в своём предназначении, но теперь всё пошло прахом. Он попытался отогнать тяжёлые мысли, посмотрев на солнечные блики, пробежавшие по зелёным листьям мангового дерева во дворе.
«Почему же душа не радуется этому свету?» — подумал он с горечью. Бали встречал его новым утром, щедро одаривая красотой, а внутри по-прежнему камнем лежала тоска.
Из соседнего двора показалась пожилая балийка с подносом. Она заметила Андрея и ласково улыбнулась, складывая ладони на груди в традиционном приветствии «Ом Свасти Асту». Он ответил легким поклоном головы, пытаясь изобразить на лице благодарность, и тут же отвёл глаза. Ему было стыдно — перед этой простой женщиной, перед небом, перед самим собой. Будто все вокруг знали о его прошлом и без слов осуждали.
Когда старушка скрылась, Андрей вернулся внутрь. Утренний свет теперь лился в окна полосами, рассеивая остатки ночной темноты по углам комнаты. Он прошёл к алтарю, преодолевая нежелание. Снял с гвоздя чётки — гладкие бусины с теплом легли на ладонь, будто узнавая его прикосновение. В памяти всплыло, как он перебирал их в былые времена, читая мантры перед рассветом, полный веры и рвения. Теперь же слова молитвы застряли в горле. Он даже не знал, кому молиться — Богу, которому когда-то служил, или тем силам, что, по его ощущению, отвернулись от него.
Чётки беспомощно повисли в его руке. Андрей опустился на циновку перед алтарём, скрестив ноги. Спина заныла — он давно забросил ежедневные медитации, и тело отвыкло от прежней выносливости. На старой фотографии, прислонённой к стене, был изображён улыбающийся индийский святой с поднятой в благословении рукой. Когда-то Андрей искал вдохновение в его взгляде. Сейчас же он чувствовал лишь собственное недостоинство.
— За что мне всё это? — сорвалось с его губ хриплым шёпотом. Голос раздался неожиданно громко в тишине утра. Он испугался собственной слабости, прикусил губу. Нет ответа. Лишь далёкий шорох — в саду по листьям прошелестел ветерок.
Андрей закрыл лицо руками. Ему вдруг остро захотелось снова провалиться в сон, пусть даже тревожный, лишь бы не чувствовать этой реальности. Но сон уже выпустил его, вытолкнул в новый день — и теперь нужно было жить дальше. Что его ждёт? Очередной день мучительных воспоминаний и раскаянья. Ещё одно утро на острове тысячи храмов, где он потерял веру в себя.
Снаружи послышались первые звуки просыпающейся деревни: далёкий рев мотора мопеда, детский смех через дорогу. Мир входил в свою колею. Андрей вздохнул, тяжело поднялся с холодной циновки и направился готовить себе простой завтрак, пытаясь отогнать наваждение ночи. Но сердце упорно сжималось предчувствием, что и этот день не принесёт облегчения.
Так началось его утро — с кошмара, раскаяния и тупой боли, которую не могло развеять даже нежное балийское солнце.

Глава 2. Материнский совет.
Солнечные блики скользили по резным деревянным стенам бунгало, когда Андрей услышал осторожный стук в дверь. День набирал силу: в саду стрекотали цикады, в небе лениво проплывали белые облака. Он отставил в сторону недопитую чашку крепкого балийского кофе и направился открывать, предчувствуя, кто мог прийти в такой час.
На пороге стояла Елена Васильевна — женщина лет пятидесяти с лишним, в лёгкой хлопковой блузе и длинной юбке. Её русые с проседью волосы были небрежно собраны на затылке, на плече висела плетёная сумка. Увидев Андрея, она мягко улыбнулась, но в глазах читалась тревога.
— Здравствуй, Андрей, — тихо произнесла она, будто не решаясь нарушить утренний покой.
Он посторонился, пропуская её внутрь.
— Здравствуйте, Елена Васильевна, — ответил он устало.
Они перешли в небольшую террасу под навесом, где стоял низкий столик и пару подушек для сидения. Елена опустилась на подушку, аккуратно подоткнув под себя подол юбки. Андрей сел напротив. Некоторое время они молчали: женщина внимательно рассматривала его лицо, а он избегал её взгляда, разглядывая рисунок на деревянном полу.
— Ты не выходил к нам уже несколько дней, — наконец сказала Елена с лёгким укором.
— Мы с девочками переживаем.
Под “девочками” она имела в виду небольшую группу русских женщин, проживающих по соседству, которые собирались вместе для йоги и бесед о духовном. Андрей знал, что Елена играет среди них роль наставницы и матери. После его переезда на Бали именно она взяла над ним негласное шефство: приносила еду, знакомила с местными обычаями, старалась отвлечь от мрачных мыслей.
— Простите, мне нужно было побыть одному, — ответил он, пожав плечами.
— Мы это понимаем, дорогой, — Елена придвинулась чуть ближе и мягко коснулась его руки своей тёплой ладонью.
— Но слишком долго быть одному вредно. Ты и так изолировал себя. Это тебя разрушает.
Андрей скривил губы в бледной улыбке:
— А разве я не заслужил разрушения? Может, так мне и надо…
Елена тяжело вздохнула:
— Опять ты за своё. Сколько можно себя казнить? Да, ты совершил ошибки. Большие ошибки. Но замыкаться в одиночестве — не выход.
Он молчал, вспоминая, как ещё недавно гордился своей независимостью и отрешённостью. Казалось, что отказ от мира делает его сильнее. А теперь он просто прячется от людей, стыдясь взглянуть им в глаза.
— Я больше не знаю, как жить среди людей, — тихо признался Андрей.
— Мне кажется, все видят меня насквозь.
— Видят человека, которому больно, — мягко поправила Елена.
— И хотят помочь, если позволишь.
Андрей покачал голову:
— Вряд ли кто-то сможет мне помочь. Разве что Бог… но Он будто отвернулся.
При упоминании Бога лицо Елены стало строже:
— Не смей так говорить. Бог не отворачивается от нас, это мы отворачиваемся от Него.
Он впервые посмотрел ей прямо в глаза — в карих, усталых, но по-матерински тёплых глазах отразилось его собственное измученное лицо.
— Я не отворачивался, — с горечью произнёс он.
— Я служил Ему верой и правдой столько лет. Отрёкся от всего, что имел, жил ради духовной цели. А в итоге…
Губы его дрогнули, он отвёл взгляд к сверкающей на солнце полоске моря, видневшейся вдали за пальмами.
— В итоге я потерял всё. Верных друзей, любовь, даже себя самого. За что мне это? Если Бог милостив, почему же Он забрал у меня всё?
Елена покачала головой:
— Никто ничего у тебя не забирал. Ты сам всё разрушил, Андрюша.
От её слов он вздрогнул, словно от пощёчины. Горло сдавило, но возразить было нечего. Он чувствовал правду, стоящую за этими простыми словами. Сам разрушил…
— Я… не хотел, — выдохнул он еле слышно.
— Знаю, — Елена сжала его руку.
— Никто не идёт по духовному пути с намерением упасть. Но гордыня — опасная вещь. Твоё отречение, знания — они дали тебе власть. А власть легко кружит голову.
Андрей отдёрнул руку и встал, как ужаленный. Сердце сжалось от смеси стыда и раздражения:
— Думаете, я этого не понимаю? Думаете, мне не мучительно каждую минуту осознавать, во что я превратился?
Елена не испугалась его вспышки. Она тоже поднялась, оставаясь спокойной:
— Тогда тебе должно быть ясно, что путь искупления лежит не в самоуничтожении. Ты обязан жить дальше и исправлять, насколько возможно, то, что натворил.
— Исправлять… — Он горько усмехнулся.
— Как? Слишком поздно. Люди, которым я причинил боль, ненавидят меня. Я для них предатель и лжец.
— Не загадывай за других, — мягко возразила она.
— Некоторые ненавидят, да. Но, может, кто-то и простил бы, увидев твоё раскаяние.
— Раскаяние? — Андрей отвернулся, чтобы скрыть пылающие слёзы.
— Да разве оно что-то меняет? Прошлого не вернуть.
Повисло молчание. Далеко за деревьями пропел мантру голос муэдзина из мечети — на Бали, рядом с индуистскими храмами, мирно соседствовали и мусульманские молитвы. Напев заполнил паузу, напомнив о присутствии Божественного даже здесь, в их тихом разговоре.
— Раскаяние не изменит прошлое, но может изменить тебя, — произнесла Елена, когда эхо азана стихло.
— И будущее. Твоё и тех, кого ты ещё встретишь. А может, и тех, кого ты обидел, если судьба даст шанс.
Андрей медленно обернулся к ней. На сердце было тяжело, но в словах женщины звучала искорка надежды. Он опустился обратно на подушку. Елена ласково потрепала его по плечу, словно сына.
— Давай пообедаем вместе сегодня, — предложила она миролюбиво.
— Я приготовила твоего любимого гедэ боранга.
Он слабо улыбнулся краем губ: Елена старалась накормить его балийскими блюдами, зная, что он часто забывает есть. Гедэ боранг — тушёные овощи с пряностями — и впрямь было одним из немногих местных кушаний, что ему нравились.
— Хорошо, я зайду, — тихо сказал он.
Елена кивнула, довольная, и начала собираться. Уже у калитки она обернулась:
— И ещё, подумай насчёт завтра. Мы едем в храм на церемонию полнолуния, помолиться и почиститься в источниках. Поезжай с нами. Тебе будет полезно окунуться в святую воду, смыть тяжесть.
Андрей нахмурился:
— Не уверен, что готов… Быть среди людей…
— Не бойся. Никто тебя там не осудит, — перебила она.
— Поедем ранним утром, толпы не будет. Подумай, хорошо?
Он неохотно кивнул:
— Хорошо, подумаю.
Улыбнувшись ему напоследок ободряюще, Елена ушла. Андрей ещё долго стоял, держа руку на покосившейся калитке. В душе у него боролись противоречия. Слова Елены врезались в память: «ты сам всё разрушил». Горечь и правда одновременно. Да, он виноват. Но признаться в этом самому себе — всё равно что заново пройти через пламя стыда.
Взгляд его невольно скользнул к небесам, где ярко сияло полуденное солнце. «Бог не отворачивается, это мы отворачиваемся от Него», — вспомнились слова Елены. Андрей закрыл глаза, чувствуя, как на них наворачиваются слёзы. Неужели и правда всё можно изменить, если обратиться лицом к свету? Ему хотелось верить, но тяжесть на сердце пока не отступала.
Он вернулся в тень террасы. На столике осталась его чашка кофе. Кофе остыл, на дне чашки застыла чёрная гуща. Андрей провёл пальцем по ободку чашки, размазывая влажный след. Если бы можно было так же легко стереть следы всех его поступков… Но жизнь не чашка, которую заново наполнишь чистой водой.
Впереди у него был ещё целый день и, возможно, новая надежда — поехать с Еленой на очистительные омовения. Он вспомнил, как прежде сам советовал своим ученикам совершать ритуал очищения, смывать негатив. Горькая ирония: теперь он сам нуждался в этом. Нуждался в прощении — и человеческом, и Божьем.
А пока оставалось только одно: сделать первый шаг — выйти из затворничества хотя бы на обед в кругу тех немногих, кто ещё не отвернулся.

Глава 3. Измена.
После разговора с Еленой Андрей почувствовал себя немного легче, но воспоминания всё равно подстерегали его на каждом шагу. День уже клонился к вечеру, когда он, чтобы отвлечься, решил прогуляться до берега океана. Тропинка вела сквозь заросли высоких пальм и низких мангровых деревьев, где прятались стрекозы. Над горизонтом алело солнце, готовясь нырнуть в бирюзовые воды. Андрей шёл, стараясь ни о чём не думать, слушая лишь шелест прибоя впереди. Но разум упорно возвращался к прошлому.
Стоило ему увидеть на пляже парочку туристов, целующихся у самой кромки волн, как внутри болезненно ёкнуло. Перед глазами невольно всплыл другой образ — Кира. Её звонкий смех, рыжеватые пряди волос, выбивающиеся из-под цветастой повязки, которую она любила носить. Её лёгкость, юность, восторженный взгляд, которым она когда-то смотрела на него… а потом — тот самый взгляд, потухший и виноватый.
Андрей остановился у изогнутого ствола пальмы, упершись рукой в шершавую кору. В памяти всплыл вечер, изменивший всё.
Она появилась в его жизни не так давно — всего полгода назад. Кира была всего на десяток с небольшим лет младше Андрея, но рядом с ним казалась совсем девчонкой. Ей ещё не было тридцати. В России она увлекалась йогой и эзотерикой, и знала Андрея заочно — читала его книги, мечтала попасть на ретрит. После громкого скандала вокруг его имени она, как ни странно, не отвернулась, напротив — написала ему через интернет слова поддержки. Когда он решил уехать на Бали, именно Кира вызвалась помочь с жильём: она уже жила там какое-то время на средства от удалённой работы. Так судьба свела их.
Казалось бы, странное дело — молодая привлекательная женщина и опальный гуру, потерявший репутацию. Но Кира видела в нём не павшего идола, а живого человека, которому нужна доброта. Она ухаживала за ним, когда он слёг в горячке сразу по приезду на остров; таскала его к океану купаться, выгоняя из его тела застарелую тоску; смеялась и болтала без умолку, надеясь разогнать мрак в его душе. И Андрей постепенно оттаивал. Ему давно никто не дарил столько искреннего участия. Он не заметил, как привязался к ней, как начал ждать её приходов всё с большим нетерпением. А однажды, в ночной тиши под стрекот цикад, их одиночества соприкоснулись — и Кира осталась у него до утра.
Он помнил ту ночь: лёгкий запах кокосового масла на её бархатистой коже, дрожь в руках, когда он впервые прикоснулся к её плечу, и полуночный дождь, стучавший по листьям баньяна за окном. Впервые за долгое время он почувствовал себя не одиноким. Казалось, любовь ещё могла согреть обожжённое сердце.
Но счастье было недолгим. Меньше, чем через три месяца, случилось то, что до сих пор отзывалось в нём ноющей болью.
В тот день Кира сказала, что едет на пару дней в Убуд по делам. Она работала гидом для туристов время от времени, и это не вызвало подозрений. Но спустя день знакомая случайно проговорилась Елене, что видела Киру в кафе на побережье Санура в компании какого-то молодого иностранца. Новость тут же долетела до Андрея. Он сперва не поверил — думал, недоразумение. Однако тревога засела в душе.
На следующий вечер, когда Кира должна была вернуться, Андрей решил поехать встретить её у дома подруги, где она якобы остановилась. Солнце уже село, улицы Убуда освещали редкие фонари, по обочинам тускло мерцали свечи у алтарей. Андрей нашёл нужный адрес — небольшой гестхаус, утопающий в цветах бугенвиллеи. Сердце его стучало гулко и тяжело.
Он увидел их, ещё не войдя во двор. Кира стояла у калитки, освещённая жёлтым светом фонаря. Рядом с ней находился высокий светловолосый парень лет двадцати пяти. Они смеялись. Парень нежно держал её за талию. Потом он наклонился и поцеловал её — легко, привычно, будто делал это уже не раз.
Андрей застыл, словно его ударили в грудь. Внутри всё похолодело и одновременно вспыхнуло. Он вышел из тени на свет, не помня себя.
— Кира… — голос сорвался и прозвучал хрипло.
Она отпрянула от парня, как ошпаренная. На лице смешались испуг и вина.
— Андрей?! Ты… ты уже здесь… — залепетала она.
Молодой человек рядом озадаченно смотрел то на неё, то на взбешённого незнакомца, появившегося неизвестно откуда.
— Кто это? — спросил он по-английски.
Кира мгновение колебалась, затем сказала тихо:
— Это… мой друг. Прости, Льюис, я… — Она не договорила и бросилась к Андрею.
— Это не то, что ты думаешь…
Но Андрей отшатнулся, не позволяя ей коснуться себя. Он чувствовал, как по жилам пульсирует ярость, смешанная с невыносимой болью. Слов не находилось. Лишь одно звучало в голове: «Предала…»
— Как ты могла? — вырвался у него шёпот на русском.
Кира сглотнула слёзы:
— Прости… Я не хотела тебя ранить. Всё вышло… само собой.
Позади них растерянный иностранец что-то спросил, пытаясь понять ситуацию, но ни Андрей, ни Кира не обратили внимания. Их вселенная сузилась до этой минуты, до боли между ними.
— Само собой? — холодно переспросил Андрей, но голос сорвался.
— Ты лгала мне… всё это время?
— Нет, я… — Кира вытерла тыльной стороной ладони предательские слёзы на щеке.
— Я запуталась. Ты был в таком отчаянии, а мне хотелось тебя спасти… Но ты отдалялся, тебя не пробить сквозь эту стену! — В её голосе тоже прорезалась горечь.
— Льюис просто оказался рядом, слушал меня… Мне было больно, понимаешь?
Андрей горько усмехнулся, чувствуя, как на глаза наворачивается горячая влага:
— Тебе было больно? А обо мне ты подумала?
— Я всё испортила, знаю… — Она рыдала почти навзрыд.
— Прости, пожалуйста…
Его руки бессильно повисли. Гнев испарился, оставив лишь пустоту. Он посмотрел на эту плачущую молодую женщину, которую ещё вчера называл любимой, — и словно увидел со стороны. Вот она — жалкая сцена измены, разбитое доверие, раненые сердца. Сколько раз он сам становился причиной такого для других? Скольких женщин довёл до слёз, скольких мужчин обрёк стоять так же, с разбитой душой?
Эта мысль поразила его, будто острый кинжал. Перед мысленным взором возник облик другой женщины — Марина, с отчаянием в глазах говорящая: «Нет, я не могу больше так…». А за её спиной — тень мужа, узнавшего о предательстве… Андрей пошатнулся. Ему вдруг стало трудно дышать.
— Всё кончено, — выдохнул он, сам не зная, кому адресует эти слова — Кире или самому себе.
Кира потянулась было к нему, но он сделал шаг назад.
— Не ищи меня больше, — бросил он тихо.
Затем развернулся и пошёл прочь в ночь, не оглядываясь. Кира звала его сквозь слёзы, но он не слушал.
…Андрей очнулся от воспоминания, когда багровый диск солнца уже наполовину скрылся за линией океана. Он стоял, вцепившись пальцами в ствол пальмы. Сердце гулко стучало, будто пережил всё заново. Солёный ветер трепал волосы, принося с собой вкус морской горечи на губах — или то были собственные слёзы?
Он провёл рукой по лицу. Да, он плакал. Вокруг никого не было, только море впереди бесстрастно катило свои волны. Андрей опустился на песок, ощутив, как подрагивают ослабевшие ноги. На душе скребли кошки. Карма настигла его именно так, как предупреждали писания: он познал боль измены, чтобы понять чужую боль. И хотя разум это понимал, сердцу не становилось легче.
Его взгляд упал на полускрытое вечерней тенью святилище — небольшой береговой храм в нескольких десятках метров. На фоне пылающего заката храм казался чёрным силуэтом, и каменные стражи-львы по краям ворот смотрели слепыми глазами. Андрей вспомнил, как однажды читал лекцию о законе воздаяния, стоя почти у такого же храма. Тогда слова о карме слетали с его губ с уверенностью знатока. Теперь же он сам был учеником жестокой кармической школы.
— Я понял… — хрипло прошептал он, сжимая горячий песок в ладонях.
— Я всё понял…
Ветер донёс тихий перезвон колокольчика с храма — будто в ответ. Андрей поднялся, ощущая, как боль немного отпускает, уступая место пустоте. На сегодня воспоминаний было достаточно. Пора было возвращаться домой, в темноту наступающей ночи, что хоть ненадолго подарит забвение от мук сознания.

Глава 4. Запретная связь.
Ночью Андрей долго не мог уснуть. Стоило закрыть глаза, как перед внутренним взором вспыхивали сцены прошлого, болезненно яркие, будто это было вчера. Среди них настойчиво возвращался образ Марины — той самой замужней женщины, чья тайная любовь окончательно перевернула его судьбу. Память упрямо потянула его в ту далёкую ночь, когда греховная страсть взяла верх над его обетом.
…Это случилось несколько лет назад, в разгар его духовной карьеры. Тогда Андрей ещё носил монашеские одежды и титул наставника, а вокруг него собиралась небольшая сангха последователей. Марина была среди них — не самая заметная сначала, но искренне преданная ученица. Ей было около тридцати пяти, она приезжала на занятия вместе с мужем, оба искали в медитации утешения от рутинной жизни. Андрей помнил, как впервые обратил внимание на её глаза — глубокие, зелёные, с затаённой тоской. Он утешал её словами о том, что в Боге можно найти полноценную радость. Он был для неё гуру, наставником. Но в какой момент всё перешло ту границу, за которой учитель теряет себя, он и сам не понял когда именно это произошло.
В ту ночь в ретритном центре стояла густая тишина. Все разошлись по своим кельям после вечерней медитации. Андрей задержался один в зале, гася свечи на алтаре. И тогда в дверях тихо появилась Марина. Пламя последней свечи дрогнуло, отбрасывая пляшущие тени на стены.
— Учитель… — прошелестел её голос.
— Можно мне поговорить с вами?
Он обернулся. Его сердце едва заметно екнуло, хотя ещё тогда он не желал признавать, что эта женщина пробуждает в нём мирские чувства. Марина вошла ближе, сутулая от внутренней борьбы. На её щеке блеснула дорожка недавней слезы.
— Что случилось? — тихо спросил Андрей, стараясь сохранить тёплую отстранённость наставника.
Марина обхватила себя руками, будто мёрзла:
— Мне плохо. Я чувствую себя пустой… И никому нет дела. Даже мужу.
— Её голос дрогнул. — Он меня не слышит. Я так стараюсь идти по духовному пути, а в ответ — холод. Может, со мной что-то не так?
Она искала утешения, и Андрей открыл ей объятия, желая лишь поддержать. Марина прижалась к его плечу и разрыдалась. Он гладил её по спине, ощущая, как тепло её тела проходит сквозь тонкую ткань рубашки. Сердце защемило жалостью. А вместе с жалостью поднималось другое чувство — долго подавляемое, запретное.
— Тише, тише… Всё будет хорошо, — шептал он, но голос сам потерял твёрдость. Марина подняла к нему лицо — так близко, что он увидел в полумраке золотистые крапинки у неё в глазах. И в этих глазах было такое доверие, такая жажда любви…
Что-то надломилось в нём. В одно мгновение Андрей забыл обо всех обетах. Он почувствовал себя не монахом, а мужчиной, которому отчаянно захотелось согреть страдающую женщину. Пусть даже ценой грехопадения.
Он поцеловал её — сначала несмело, спрашивая молчаливого согласия. Она ответила, потянувшись навстречу, словно утопающий к воздуху. Поцелуй стал жадным, голодным. Марина прижималась к нему, будто ища защиты и спасения одновременно. Андрей срывал с неё покрывало благочестия так же легко, как развязал узел на её медитационном шарфе. В ту ночь они сгорели в пламени страсти прямо на полу зала для медитаций, позабыв обо всём на свете — о богах, об обетах, о людях, что спали за тонкими стенами.
Утром чувства вины не было — напротив, Андрей ощутил странный подъём. Тайна опьяняла его, придавая остроту жизни. На рассвете он видел, как Марина крадучись возвращается в корпус, чтобы её не хватились. Она оглянулась и подарила ему улыбку — смущённую, счастливую. В тот миг он не думал о последствиях. Ему казалось, что их связь — особенная, освящённая самими небесами, пусть и запретная для мира. Гордыня шептала: правила не писаны для таких, как он.
Последовали недели лихорадочного опьянения. Тайные встречи в темноте, горячие шёпоты за закрытыми дверями. Марина говорила, что впервые чувствует себя живой. Андрей убеждал её, что их любви покровительствуют высшие силы. Он умел подобрать слова, чтобы оправдать грех. Своим влиянием он подавлял робкие протесты её совести. Когда она плакала после близости, терзаясь мыслью о муже, он успокаивал её: «Наши души связаны кармой прошлых жизней. Разве мы можем противиться предначертанному?» И Марина верила, потому что хотела верить.
Но обман не может длиться вечно. Чем ярче горит факел страсти, тем быстрее сгорает масло иллюзий. Однажды муж Марины, Игорь, подслушал обрывок разговора. Потом заметил украдкой брошенный взгляд. Сложил два и два. Разразился скандал.
…Игорь ворвался в комнату, словно ураган, и захлопнул дверь так, что задребезжали стёкла.
— Ты! — выкрикнул он, хватая Андрея за ворот рясы.
— Я тебе доверял, а ты в моём доме… Сволочь!
От резкого рывка Андрей ударился спиной о стену. Перед лицом — искажённое яростью лицо мужа его любовницы. Андрей попытался что-то сказать — оправдаться, успокоить, — но слова застряли в горле. Игорь тряс его, будто куклу.
— Думаешь, святой? Гадюка ты, а не гуру! — кричал он, и кулак его взлетел.
Удара Андрей почти не почувствовал — адреналин залил тело. Вкус крови плеснул в рот: разбитая губа запульсировала болью. Игорь замахнулся снова, но тут в дверях появилась бледная, промокшая под дождём Марина.
— Игорь, не надо! — закричала она, бросаясь к мужу и пытаясь оттащить его.
— Пожалуйста, остановись!
Игорь оттолкнул жену, и та почти упала на колени. Он выпустил Андрея, который пошатнулся, вытирая рукавом кровь с подбородка.
— Уходи, — прошипел Игорь, тяжело дыша.
— Убирайся из нашей жизни. Чтобы духу твоего здесь не было!
Глаза его метали молнии. Марина, рыдая, цеплялась за рукав мужа:
— Прости меня… прости…
Но Игорь лишь мрачно усмехнулся:
— Тебя? Ты у меня дома потом прощения проси. А с этим я сам разберусь.
Он снова повернулся к Андрею:
— Я всем расскажу, какой ты “святой”! Все узнают правду!
С этими словами он выволок за собой Марину в коридор. Та обернулась на прощание: её заплаканное лицо застыло маской горя и сожаления. Дверь захлопнулась, оставив Андрея в оглушающей тишине.
Он медленно осел на пол. Где-то вдали гремел дождь по крыше, но в голове стоял звон — словно оборвался невидимый колокол. Секреты раскрыты, жизнь раскололась надвое. Он коснулся пальцами разбитой губы и посмотрел на стекающую по ним каплю крови. Смешался ли тот горький привкус крови с горечью осознания? Глядя на темнеющее пятно на рукаве, Андрей понял: пути обратно нет.
За дверью уже слышались голоса встревоженных учеников, которые, наверняка, услышали крики. Скандал разгорался, как пламя, что невозможно скрыть. Андрей поднялся на дрожащие ноги и покинул кабинет, зная, что впереди его ждёт суд — суд людей и, возможно, небес.

Глава 5. Изгнание.
На следующий день после раскрытия тайны Марины тишина в ашраме стала гнетущей. Андрей предчувствовал, что его ждёт тяжёлый разговор с общиной. Едва занимался рассвет, как к его двери постучал один из старших учеников и сухо сообщил: «Совет собрался в главном зале. Тебя ждут».
Сердце Андрея ушло куда-то в пятки, но он лишь кивнул и последовал за посланцем. В груди застучала тревожная дрожь. По пути он заметил, как некоторые, завидев его, отворачивались или шептались за спиной. Чужие взгляды жгли хуже тропического солнца.
В главном зале храма под высокими резными сводами уже собрались люди — его ученики, коллеги, несколько монахов-наставников, включая его Учителя, ламу Таши, который специально прибыл на Бали несколькими месяцами ранее для ретрита. Обычно добродушное лицо Учителя сейчас было мрачнее тучи.
Андрей вошёл внутрь с опущенной головой. Половицы скрипнули под его шагом, и разговоры смолкли. Он ощутил на себе десятки пронзительных взглядов. На миг ему захотелось развернуться и бежать, но ноги сами понесли его к центру зала, где стоял низкий столик для собраний.
— Садись, Андрей, — раздался голос Учителя, холодный и чужой.
Андрей опустился на колени перед столиком. По правую руку сидел лама Таши, по левую — двое старших наставников из местной общины. Чуть поодаль полукругом разместились остальные — ученики, миряне. Он бегло окинул их взглядом: лица были напряжены, кто-то смотрел с осуждением, кто-то с разочарованием, а кто-то — и это больнее всего — с неприкрытой ненавистью. На краю толпы он заметил Елену Васильевну. Она стояла чуть позади других, прижав ладонь ко рту, глаза её покраснели от слёз. Но она была здесь.
Повисла тишина. Наконец Учитель заговорил:
— Ты знаешь, зачем мы тебя позвали.
Андрей кивнул, не смея поднять глаз.
— Знаю.
— Нарушение обетов, — голос Учителя отдавался эхом под сводами, — это серьёзное дело. А злоупотребление доверием учеников — ещё серьёзнее. Мы должны разобраться, как так произошло и что теперь делать.
В голосе его слышалась боль, словно он говорил о близком человеке, смертельно больном неизлечимым недугом. Андрей молчал, чувствуя, как холодные потоки стыда стекают по спине.
Один из старших наставников резко бросил:
— Ты опозорил сангху. Обесчестил звание наставника.
Второй поддержал:
— Люди верили тебе как духовному учителю, а ты предался низменным удовольствиям с женой мирянина, которому сам же давал наставления!
Андрей сжался: каждый упрёк был справедлив и словно бичевал его. Он попытался что-то сказать:
— Я… сожалею… — голос сорвался, едва поднявшись до хрипа. Он прочистил горло.
— Нет слов, чтобы выразить моё раскаяние…
— Раскаяние? — резко перебил первый наставник.
— Где же оно было, когда ты творил свой грех? Или тебе жаль лишь теперь, когда всё открылось?
По залу пробежал ропот. Андрей поднял взгляд и встретился с полными слёз глазами одной из молодых женщин-учениц. Это была Алина, с которой он тоже когда-то был слишком близок — вспыхнувший было роман, ещё до Марины, о котором почти все забыли. Но теперь, видимо, и старые слухи ожили. Алина смотрела на него с горькой обидой, и Андрей отвернулся, не в силах вынести её немой укор.
Лама Таши вздохнул и сказал глухо:
— К несчастью, это не единичный случай, верно? Судя по всему, ты давно ступил на скользкую дорожку, сын мой.
Последние слова прозвучали горько. Андрей затрясся. Ещё немного — и он сорвётся, закричит… От отчаяния хотелось рвать на себе волосы, биться головой о пол. Но он сдержался, лишь тихий стон вырвался из груди.
— Я не знаю, что со мной было… — прошептал он.
— Я потерял бдительность, поддался страстям… Я…
— Ты злоупотребил силой, что была тебе дана, — проговорил Учитель твёрдо.
— Силой духовного знания и властью над душами. Это худший грех наставника.
Слово «грех» от Учителя ранило сильнее, чем удар мужа Марины вчера. Он всегда считал, что Учитель, воплощение мудрости и сострадания, никогда не скажет такого, если не будет до глубины души разочарован. Андрей почувствовал, как что-то разрывается внутри него — словно ткань, соединявшая его сердце с сердцем наставника, лопнула.
Вдруг из толпы раздался мужской голос — один из давних учеников, Сергей, выкрикнул:
— Гнать его!
Несколько голосов поддержали:
— Да, ему не место среди нас! Предатель!
— Лицемер!
Эти слова, сорвавшиеся с уст тех, кто ещё совсем недавно склонялся перед ним с уважением, словно раскалённые иглы впивались в сознание. Андрей невольно сжал кулаки. Гнев боролся с позором.
Учитель поднял руку, призывая к тишине. Голоса смолкли.
— Андрей, — медленно произнёс он.
— Ты понимаешь, что не можешь более выполнять обязанности наставника. Мы отстраняем тебя от служения и исключаем из нашей сангхи. На тебя возлагается аскеза — период покаяния и молчания, вне стен этого монастыря. Возможно, через несколько лет, если искренне очистишь сердце, тебе будет позволено вернуться на путь служения. Но на сегодня — всё.
В ушах Андрея зазвенело. Эти слова, хоть ожидаемые, всё равно словно опрокинули мир. Исключён. Вне стен… Его изгоняют.
Поднялся шум, кто-то заплакал — кажется, Елена всхлипывала, уронив лицо в ладони. Несколько человек смотрели на него с жалостью, но большинство — с непреклонным осуждением.
Андрей медленно поклонился:
— Примите моё покаяние, — тихо сказал он ломким голосом.
Он встал, пошатываясь. Впереди маячила дверь — спасительный выход из душного круга позора. Сделав шаг, другой, он вдруг остановился и обернулся к Учителю:
— Спасибо… за науку, — проговорил он с горькой улыбкой.
— Видно, я был плохим учеником.
В голосе его прозвучала нотка дерзости, от чего по залу прошёлся вздох. Учитель устало прикрыл глаза, не ответив.
Больше ничего не говоря, Андрей повернулся и пошёл прочь. Толпа расступилась, словно опасаясь коснуться нечистого. Он вышел под ослепительное утреннее солнце, которое казалось насмешкой над его мраком внутри. За спиной раздался глухой звук закрывающихся ворот храма — будто сердце захлопнулось.
Так он был изгнан: опозоренный наставник, оставшийся один на перепутье. Впереди его ждали скитания вдали от прежнего дома и прежней жизни, с тяжёлым грузом вины на плечах.

Глава 6. Учитель.
Сумерки опускались на храмовый комплекс, когда Андрей складывал свои немногие вещи в потрёпанный рюкзак. После утреннего суда он словно действовал на автомате: вернулся в свою келью, собрал книги, одежду, даже не попрощавшись ни с кем. Сердце будто окаменело, защищаясь от боли. Внутри была пустота и глухое отчаяние, застывшее комом в груди.
В дверь негромко постучали. Андрей дёрнулся от неожиданности:
— Да.
Тихо скрипнула створка, и в проёме возник лама Таши. Его невысокая фигура казалась усталой, взгляд потухшим. Андрей выпрямился. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга — Учитель и ученик, вчера ещё близкие, теперь чужие.
— Можно? — спросил лама Таши тихо.
Андрей кивнул и отступил, пропуская его внутрь. Келья была почти пуста: лишь матрас да столик. На столике лежали свернутые чётки и стопка книг. Учитель заметил их, и взгляд его затуманился печалью.
— Уезжаешь этой ночью? — спросил он.
— Да, сейчас самое время, пока прохладно, — коротко ответил Андрей. Вежливая бесцветность тона скрывала бурю эмоций, которые он держал под замком.
Учитель вздохнул, присаживаясь на край низкого ложа:
— Я хотел поговорить с тобой перед твоим уходом.
— Если позволите, лама, — голос Андрея сорвался на резкую ноту,
— о чём тут говорить? Приговор вынесен. Я всё осознал.
Лама Таши поднял руку, смягчая:
— Не как судья с преступником. Как отец с сыном.
Андрей горько усмехнулся:
— Разве отец выгоняет сына на улицу?
Учитель закрыл глаза на мгновение, словно собираясь с терпением:
— Иногда — если сын совершил тяжкий проступок и оставаясь дома только причинит вред и себе, и другим. Но сердце отца всё равно болит.
Андрей почувствовал, как в груди закипает давний бунт. Он опустил рюкзак на пол.
— Болит… — эхом повторил он.
— А обо мне ваше сердце болит? Или только о репутации общины?
— Конечно, о тебе, — мягко сказал лама.
— Ты же страдаешь, Андрей. Я это вижу.
Страдание… Это слово прорвало плотину. Андрей задрожал, голос сорвался на крик:
— Страдаю?! Да как вы вообще смеете говорить мне о страданиях?! — Он шагнул ближе, сжав кулаки.
— Вы все только и делали, что учили меня подавлять свои чувства, искоренять “эго”! Вы довели меня до этого!
Учитель посмотрел на него пристально:
— Мы давали тебе направление, а выбор всегда был за тобой.
— Направление? — Андрей горько засмеялся.
— В пропасть, выходит. Я живой человек, со страстями, со слабостями, а вы хотели ангела во плоти! Да я… я никогда не просил этой роли гуру! Вы мне её навязали!
— Никто тебе ничего не навязывал, — строго заметил лама.
— Ты сам принял путь служения. И мог отказаться, когда почувствовал бремя.
— Легко сказать! — Андрей почувствовал, как глаза его увлажнились от ярости и боли.
— Столько лет я старался соответствовать идеалу, а стоило оступиться — выкинули, словно грязную тряпку!
— Ты не просто оступился, сын мой, — печально произнёс Учитель.
— Ты нарушил обеты и причинил страдание другим. Мы не могли закрыть на это глаза.
— Зато Бог закрыл глаза на мои мольбы! — выпалил Андрей, переводя дыхание.
— Я молился, я искал поддержки свыше, когда мне было плохо… И что? Пустота! Ни ответов, ни помощи! Почему Он молчит, когда Его дети падают? Где Его милосердие?
Лицо ламы Таши дрогнуло:
— Не кощунствуй. Бог слышит нас, но испытывает.
— Испытывает? — Андрей ощутил, как внутри всё кипит.
— Значит, это Его испытание? Соблазнить и бросить потом в ад мук совести? Какой жестокий эксперимент!
Учитель покачал головой:
— Ты сам создал свою карму.
— Опять это! — Андрей взмахнул рукой.
— Всегда одно и то же: сам виноват, сам создал! Знаете что? — он почти прошипел, — я больше не уверен ни в вашей карме, ни в вашей милости Божьей. Может, вся эта система — просто красивая сказка, а на деле мы никому не нужны ни на небесах, ни на земле?
В наступившей тишине было слышно, как снаружи стрекочут ночные цикады. Учитель закрыл лицо рукой, и Андрей вдруг заметил, как старо выглядит лама — как много морщин пролегло по его лбу, как опустились плечи.
— Мне больно слышать эти слова от тебя, — тихо признался Учитель.
— Но я понимаю твою боль. Гнев застилает тебе глаза. Я не смогу сейчас убедить тебя в обратном…
Андрей выпрямился, окаменев:
— Нет, не сможете. Моё сердце выжжено дотла. Если Бог и существует, Он жесток. И, возможно, всё, чему я верил — ложь…
— Не говори так, — лама Таши поднялся, глядя ему прямо в глаза.
— Прошу тебя. Не руби последнюю нить, что связывает тебя с небесами. Я понимаю твоё разочарование в нас, людях, в себе самом — но не отворачивайся от Света окончательно.
В голосе старика звучала мольба. На миг Андрей почувствовал укол совести и сострадания: перед ним стоял не гуру-взыскатель, а просто пожилой человек, искренне переживающий за него. Но следующая мысль вновь отравила душу: а где же этот их Свет был, когда он катился в пропасть?
Он опустил глаза:
— У меня нет больше сил, Учитель, — произнёс он устало.
— Ни верить, ни надеяться. Простите.
Лама Таши подошёл ближе и несмело коснулся его плеча:
— Когда-нибудь сила вернётся. Я буду молиться за тебя. Помни: двери моего дома не закроются навсегда. Я всё ещё надеюсь, что ты найдёшь путь обратно.
Плечо под рукой Учителя оставалось напряжённым. Андрей не ответил, лишь отвернулся, продолжая укладывать вещи.
Учитель понял, что разговор окончен. Он опустил руку и направился к выходу. Уже переступив порог, остановился напоследок:
— Пусть Всевышний сохранит тебе жизнь и даст мудрость понять свои ошибки.
Андрей горько усмехнулся, не оборачиваясь:
— Если Всевышний на самом деле слышит, я бы попросил Его лишь об одном — оставить меня в покое.
Лама Таши тяжело вздохнул и вышел.
Снаружи ночной ветер всколыхнул занавеску на окне. Андрей присел на постель, чувствуя, как ноги больше не держат. В груди всё выло от боли и злости, но сквозь эту бурю пробивалось осознание: он только что отвернулся от самого дорогого человека, что был у него в жизни. Отвернулся от Учителя… и, быть может, от Бога.
Темнота густела за окном. В душе у него тоже опустилась кромешная ночь.

Глава 7. Бунт против Бога.
Одинокая лампа тускло горела на обветшавшем столбе у края тропинки, ведущей к морю. Ночь выдалась безлунной. Андрей брёл по пустынному пляжу близ небольшого храмового комплекса у скал, чувствуя, как тёмные волны лижут его босые ноги. Солёный ветер хлестал в лицо, но он не замечал. В душе бушевал свой шторм.
С тех пор как он покинул монастырь, прошли месяцы. Вначале Андрей скитался без цели: жил в дешёвых гестхаусах, перебивался случайными заработками — переводил тексты для туристов, помогал рыбакам таскать лодки за еду. Гордость мешала ему обратиться за помощью к кому-либо из знакомых. Да и не осталось почти никого: одни отвернулись, другие были далеко. Он держался на плаву лишь физически — душа же, казалось, утонула.
Каждый день он просыпался с пустотой внутри. Попытки медитировать или молиться закончились после пары недель — он ощущал лишь горечь и сарказм вместо благоговения. Книги, что прежде вдохновляли, теперь вызывали раздражение. Он сжёг свои монашеские одежды в одну из ночей — в порыве отчаяния бросил их в костёр на берегу, наблюдая, как огонь пожирает оранжевую ткань, а вместе с ней — и годы его прошлой жизни. Но легче не стало.
Накопленная обида искала выход. И этой ночью, под шум прибоя, она наконец прорвалась наружу.
Андрей остановился у подножия храма Танах Лот — того самого, что стоял на скале в океане, омываемый волнами. В дневное время сюда толпились туристы, но сейчас, ночью, место было пустынно. Только силуэт храма вырисовывался на фоне звёздного неба, да издали слышался гул морских пещер.
Он поднял голову к небесам, где едва мерцали звёзды сквозь набежавшие тучи.
— Ну что, — хрипло бросил Андрей в тишину.
— Ты рад, Боже? Доволен моим падением?
Ответом был только плеск волн о прибрежные камни. Андрей горько усмехнулся.
— Молчишь… Как всегда. — Он вскинул руки, словно собирался обнять чёрное небо.
— Струсил? Или тебе просто наплевать?
Слова эхом разнеслись по пустому берегу. В душе закипел гнев, десятками дней тлевший внутри.
— Зачем ты меня спас тогда, а? — крикнул он, обращаясь к невидимому собеседнику.
— Зачем вёл этим путём? Чтобы в итоге швырнуть в грязь? Я ведь верил тебе! Жизнь положил на служение… А что взамен? Что?!
Он сделал шаг вперёд, войдя по щиколотку в воду. Холодная волна окатила ноги, пронизав до дрожи.
— Где ты был, когда я корчился от одиночества? — голос его сорвался.
— Когда я молитвенно взывал к тебе, прося избавить от искушений — почему ты молчал?!
Темнота безмолвствовала. Внезапно с неба сорвалась крупная капля — упала на щёку, словно слеза. За ней вторая, третья. Начинался дождь.
— Плачешь надо мной? — прошипел Андрей, отирая мокрое лицо.
— Не надо твоих слёз! Лучше бы дал знак, слово, хоть что-нибудь!
Вспыхнула молния, на секунду выхватив из мрака картину: бурные облака, чёрная громада храма на скале и одинокая фигура мужчины внизу, протестующе вскинувшего кулаки к небесам. Гром раскатился, вибрируя в воздухе.
Андрей выпрямился, грудь часто вздымалась.
— Думаешь, этими громами меня запугаешь? — крикнул он в ревущий ветер.
— Нет уж! Хватит! Если не хочешь ответить по-хорошему, я заставлю тебя! Слышишь? Я найду способ!
Ему неоткуда было ждать ответа, кроме как от небес. И раз небеса молчали — он был готов обратиться хоть к самим теням. Душа, доведённая до предела, искала справедливости — или мести.
Ливень обрушился стеной, хлеща по земле. Андрей стоял мокрый до нитки, но не шелохнулся, продолжая сверлить взглядом бушующее небо. В тот миг в его сердце созрел безрассудный план — дерзкий, опасный, запретный. Он вспомнил о старом тибетском гримуаре, который много лет лежал забытым в библиотеке общины, с описаниями древних ритуалов. Среди них был один — вызывание божества для прямого ответа. Учитель предупреждал, что то заклинание запрещено и опасно, будто ядовитый змей в красивой коробочке. Тогда Андрей и подумать не мог, что когда-нибудь у него появится соблазн воспользоваться им.
Гром ударил совсем близко, заставив землю содрогнуться. Андрей закричал, перекрывая шум:
— Да, я решусь на это! Раз никакой любви от тебя, так хоть правду узнаю! А там — будь что будет!
Он не слышал своего голоса в грохоте стихии, но слова были сказаны. Решение принято.
Внезапно его охватила слабость. Ноги подогнулись, и он опустился на колени прямо в мокрый песок. Слёзы вперемешку с дождём лились из глаз. В бешеной вспышке гнева выгорели последние силы, оставив его разбитым.
Андрей закрыл лицо ладонями и разрыдался. Он не помнил, когда в последний раз плакал так — громко, безудержно, как ребёнок, которого некому утешить. В этот миг он действительно чувствовал себя покинутым ребёнком перед лицом бескрайнего, равнодушного ночного неба.
Ливень скрывал его слёзы от чужих глаз. Наконец, выбившись из сил, он поднялся, шатаясь. Дождь чуть поутих, но гремело вдали. Он бросил последний взгляд на тёмный силуэт храма.
— Жди, — прошептал он хрипло, не то Богу, не то себе самому.
— Я доберусь до истины. Даже если придётся вызволить её силой.
Он повернулся и побрёл прочь от берега. В сердце полыхала мрачная решимость. Позади остались кромешная ночь и грозное молчание неба, впереди — безумие замысла, который мог либо дать ему ответы, либо погубить окончательно.

Глава 8. Заклинание.
Несколько дней Андрей готовился к задуманному, приводя в исполнение свой безумный план. Он достал из тайника старые записи с магическими формулами, которые тайно сделал ещё в годы учёбы, переписывая из древнего гримуара заклинания «на всякий случай». Тогда это казалось юной бравадой, невинным баловством ума — запретные знания лишь щекотали самолюбие. Теперь же эти истлевшие страницы стали его последней надеждой.
Вечером накануне новолуния он отправился к подножию священной горы Агунг, туда, где располагался величественный Материнский храм Бесаких. Андрей выбрал это место не случайно: если уж звать высшие силы, то у самого порога богов, где, как верят балийцы, миру являются небесные сущности. Ночь была тёмной и тихой, лишь цикады стрекотали да ветер шевелил листья баньянов.
Храмовой комплекс был закрыт в столь поздний час, туристы и паломники разошлись. Андрей, затаив дыхание, перелез через невысокую ограду сбоку, стараясь не потревожить ни одной из развешанных под крышей корзинок с подношениями. Электрические фонари были погашены, лишь звёзды слабо серебрили ступени, ведущие к верхним уровням храма. Он поднялся по ним, чувствуя, как сердце гулко бьётся от смеси страха и решимости.
В глубине комплекса находилось старое святилище, посвящённое божеству Шиве, куда редко заходили в это время. Андрей выбрал небольшую открытую пагоду с видом на гряду спящих вулканов вдали. Здесь он решил провести ритуал.
Расстелив на каменных плитах принесённый холст, он разложил необходимые атрибуты: несколько чёрных свечей, купленных днём на рынке у таинственного торговца, благовония из полыни, чашу с чистой родниковой водой, горсть риса и острый ритуальный нож-крис, добытый им у антиквара. Все эти элементы требовались согласно описанию обряда.
Листки с заклинанием дрожали в его руках. Андрей сел в центр холста, мелком начертил вокруг себя круг и древние символы — защитный контур, как было сказано в тексте. В нос ударил резкий запах трав, когда он зажёг свечи и окурил пространство дымом полыни. Ночь вокруг будто затаила дыхание.
Он закрыл глаза, пытаясь успокоить сбившееся дыхание. Теперь или никогда. Шепча слова на тибетском, Андрей начал входить в транс. Он возносил молитву — но не смиренную, а требовательную, почти приказ. В тексте говорилось, что нужно призвать высшую силу именем тайного аспекта. Ветер поднялся внезапно, зашумел в верхушках деревьев, как будто невидимые крылья распахнулись над храмом.
С трудом вспоминая нужные звуки, Андрей пел мантру-приглашение, понижая голос до грудного, хриплого. Чёрные свечи трепетали. Ему чудилось, что тени вокруг начинают клубиться гуще, приобретая очертания фигур. Но, возможно, это был обман зрения. Он не прекращал петь, чувствуя, как вибрации звука отдаются в желудке и груди.
Настал кульминационный момент. Он взял ритуальный нож и, недолго думая, провёл остриём по своей левой ладони. Боль обожгла, но он продолжал шептать заклинание, выдавливая несколько капель крови в чашу с водой. Красные капли смешались с чистой водой — жертва силой крови была последним требованием обряда.
— Явись… — выдохнул Андрей, поднимая чашу к небесам.
— Явись ко мне! Покажись, кто бы ты ни был наверху!
Эхо его слов пропало в тишине. Лишь ветер ответил тихим стоном. Несколько напряжённых секунд ничего не происходило. Андрей почувствовал разочарование: неужели всё напрасно?
Но вдруг по спине пробежал холодок. Воздух внутри круга как будто сгустился, стал вязким. Пламя свечей разом наклонилось, затрепетало и потянулось не вверх, а в сторону — к центру круга, точно притягиваемое невидимой силой.
Андрей раскрыл глаза. Перед ним в мерцающем воздухе клубился туман. Из него медленно формировалась фигура — высокая, непроглядно чёрная, словно сотканная из ночи. У фигуры не было чётких очертаний, лишь два раскалённых угля там, где должны быть глаза.
Сердце Андрея замерло. Он вжался в землю, не в силах отвести взгляда от проявляющегося видения. Фигура расправила несуществующие крылья, заполнив собой весь круг. Холод волнами исходил от неё.
— Ты звал нас… — прозвучал голос, низкий, многоголосый, будто говорили сразу тысяча глоток.
— Зачем тревожишь покой небес и земли?
Андрей сглотнул. Горло пересохло, но отступать было некуда. Он собрал волю:
— Я… хочу ответов. Почему я страдаю? За что меня наказали?
Тень приблизилась, не двигаясь, а словно скользя по воздуху. Огненные глаза впились в него.
— Ответов жаждешь… Готов ли ты узреть истину?
— Готов, — выдохнул Андрей, прикрывая рукой пораненную ладонь, из которой всё ещё текла кровь.
— Тогда смотри! — голос взревел, и фигура простёрла тёмную длань к его лицу.

Глава 9. Откровение.
Мир взорвался ослепительным светом. Андрей закричал, зажмурившись, но уже не чувствовал своего тела — сознание вырвалось из него, устремившись куда-то в бездну.
…Он открыл глаза — и увидел вокруг себя совсем иной мир. Пламя факелов плясало на каменных стенах. Он стоял посреди огромного зала, одетый в рясу тёмного жреца. Перед ним на коленях склонилась женщина в древнем одеянии, плача и умоляя о пощаде. Андрей ощутил, что это он сам, но в другом теле, в другой жизни. Его рука была поднята, из пальцев исходил сияющий поток энергии, порабощавший волю этой женщины. За её спиной толпа людей стояла в трансе — он держал их разум под контролем. Он был магом и тираном. И наслаждался этим.
Внутри него всё содрогнулось от ужаса: он понял, что видит своё прошлое воплощение, одно из многих. И действительно, стоило ему ужаснуться, как сцена сменилась. Теперь он был мужчиной в средневековом облачении, возможно, придворным колдуном. Он шептал заклинания на ухо молоденькой принцессе, и та, помутнённая, кидалась с кинжалом на собственного мужа-короля, чтобы быть с любимым магом. Кровь короля брызнула фонтаном — и видение сменилось новым.
Вот он сам, в другом обличье, держащий в заточении десятки рабынь, опутанных чарами, исполняющих любую прихоть своего повелителя-мага. Его смех раздавался, когда они плакали, не в силах сопротивляться колдовству.
Картины сменяли одна другую — бесчисленный калейдоскоп. Вот он священник культа, вводящий молодых послушниц в транс и надругивающийся над ними, убеждая, что это священный ритуал. Вот странник-чародей, соблазняющий деревенских девушек зельями и бросающий их в безумии. Вот ученик тёмного гуру, отравивший учителя, чтобы завладеть его силой…
Каждое новое лицо было его собственной душой в новом воплощении, повторяющей одни и те же ошибки — злоупотребление силой, подавление чужой воли, похоть, гордыня. И каждый раз его ждала расплата: он видел финалы тех жизней — кого-то из его воплощений казнили разъярённые жертвы, кто-то умер в одиночестве, проклятый теми, кого обманул, кто-то сошёл с ума от голосов духов, которых сам призвал.
Наконец видения достигли нынешней жизни. Андрей увидел самого себя — мальчиком, остро чувствующим чужую боль, но постепенно зачерствевшим; юношей, пылающим идеализмом, но тянущимся к запретному знанию; мужчиной, принявшим сан, но возгордившимся своим положением; лидером, который шаг за шагом переступал через совесть ради минутных прихотей. Он увидел всех женщин, которых обманул и использовал — их лица возникали перед ним одно за другим, скорбные, гневные. Вот Марина с заплаканным лицом, вот Алина, вот ещё одна и ещё… Даже лицо Киры мелькнуло в череде — хотя он любил её, но и её обрёк на страдание своей ожесточённостью и недоверием. За ними появились лица незнакомые — вероятно, из прошлых жизней, но все полные боли, причиной которой был он.
Андрей закрыл лицо руками, захлёбываясь рыданиями:
— Хватит… довольно…
Но грозный многоголосый голос раздался отовсюду:
— Ты сам просил истину. Вот она. Ты — причина своей боли. Каждый твой крик — отзвук тех криков, что вызвал ты. Каждая слеза твоя — отражение слёз, что пролили из-за тебя.
Андрей почувствовал, что тонет во всплеске чужой боли, заполнившей его грудь. Ему казалось, будто тысячи рук тянут его ко дну, как когда-то он тянул других.
— Помилования нет… — прошептал он, подавленный.
— Искупление, — поправил голос, смягчившись. — Цепь можно разорвать. Тебе дан последний шанс.
С этими словами видения внезапно оборвались. Андрей вновь очутился ночью под сводами пагоды, распластанный на холодном каменном полу. Перед ним мерцала чёрная фигура, но постепенно её очертания растворялись в воздухе.
— Подожди… — прошептал он из последних сил. — Что мне делать? Как… как исправить?
Ветра больше не было, свечи гасли одна за другой. В ушах Андрея прозвучал удаляющийся шёпот:
— Найди путь сердца… стань тем, кем должен… искупи…
Последние слова рассеялись, и тьма сомкнулась. Глухой удар сердца отдался в висках — и он провалился в небытие.

Глава 10. Рассвет.
Холодное серое утро застало его всё там же — на каменных плитах храма, под распахнутым небом. Андрей очнулся от забытья, когда первые бледные полосы рассвета тронули восточный горизонт. Тело ныло, голова тяжело гудела, будто после тяжёлой лихорадки. Несколько мгновений он лежал, пытаясь понять, жив ли он или умер. Над ним возвышались выцветшие от времени деревянные резные колонны пагоды, а дальше — светлеющее небо.
Он приподнялся, опершись на дрожащие руки. На камне под ним темнело пятно запёкшейся крови от раненой ладони, рядом валялись оплывшие свечи и опрокинутая чаша. Всюду царил беспорядок ночного ритуала. Но круг мелом был разорван — видимо, он сам дёрнулся в бессознательном состоянии. Заклинание окончено.
Андрей медленно поднялся на ноги. В глазах потемнело, мир поплыл, но он устоял, опираясь о колонну. Где-то вдали прокричала птица, встречая утро. Лёгкий ветерок принёс аромат влажной земли и жасмина.
Он сделал несколько неуверенных шагов и спустился со ступеней пагоды. В груди щемило и горело одновременно. Наконец-то нечто изменилось внутри: тяжкий камень, столько месяцев давивший на сердце, треснул. Сквозь эту трещину хлынула боль — чистая, острая, но живая. Не тупая безнадёжность, а скорбь о содеянном.
Андрей вспомнил всё, что увидел ночью. Ноги подкосились, и он опустился на колени прямо на каменные плиты двора. В глазах застыли слёзы.
— Прости… — прошептал он, не зная точно, к кому обращается — к Богу, к тем, кого обидел, или ко всей вселенной сразу.
— Прости меня…
Слёзы потекли по щекам. Он плакал тихо, искренне, отпуская наружу всю горечь раскаяния. Каждый образ из ночных откровений отзывался сейчас острым угрызением совести. Как он мог быть столь слеп и жесток — не только в далёких жизнях, но и в этой? Столько душ им изранено…
— Я виноват… во всём виноват, — говорил он сквозь слёзы дрожащим голосом.
— Я больше не буду… Никогда…
Он не заметил, как рядом кто-то появился. Лёгкие шаги по двору вывели его из транса отчаяния. Андрей поднял голову. Перед ним стояла балийская женщина — молодая служительница храма в саронге и кружевной блузе. В руках она держала плетёную тарелочку с утренними подношениями — цветами, рисом, благовониями. Девушка смотрела на незнакомого мужчину, рыдающего на земле, с испугом и сочувствием одновременно.
Андрей неловко поднялся, вытирая лицо. Вероятно, он выглядел ужасно — мокрый, в грязной одежде, бледный, как привидение. Он попытался что-то сказать по-индонезийски, чтобы успокоить её, но слова не нашлись. Вместо этого он просто сложил ладони на груди в жесте уважения и поклонился:
— Maaf… — выдохнул он, что значило «простите».
Девушка неуверенно кивнула и, пряча взгляд, прошла мимо к святилищу. Андрей отступил в сторону, давая ей дорогу. Он наблюдал, как она ставит свою корзинку на алтарь, зажигает благовоние. Тонкий дымок поплыл в прохладном утреннем воздухе. Девушка тихо зачитала молитву на балийском языке, призывая богов благословить новый день.
Стоя в тени колонны, Андрей вдруг ощутил глубокое спокойствие, глядя на этот простой ритуал благодарности. Ещё вчера он бы отвернулся с горечью. Но сейчас каждая деталь — дым благовония, луч солнца, косо падающий на древний камень, лепестки цветов в корзинке — всё это казалось частью великой гармонии, от которой он сам так долго отворачивался.
Девушка окончила молитву и, уходя, бросила на него осторожный взгляд. Андрей вновь поклонился ей и на этот раз сумел вымолвить:
— Terima kasih… — «спасибо».
Она тихо ушла. Андрей остался один во дворе храма. Над горой Агунг занималось зарево — золотое солнце поднималось из-за облаков, заливая небеса розовым светом. Новый день вступал в свои права.
Андрей чувствовал себя слабым, разбитым, но живым — по-настоящему живым, впервые за долгое время. Он посмотрел на окровавленную повязку на ладони, вспоминая, как прошлой ночью требовал ответа у небес. Ответ пришёл — суровый, но целительный. Теперь он знал, что делать.
Собрав свои разбросанные вещи, Андрей осторожно вышел из храмового комплекса, стараясь не потревожить больше никого. Дорога вниз с холма была крутой, но он шагал, облегчённо подставляя лицо восходящему солнцу. Лучи играли на мокрой листве, сверкая будто новые надежды.
Впереди была долгая дорога искупления. Он не питал иллюзий — придётся многое пережить, многих попросить о прощении, многим помочь, ничего не требуя взамен. Его ждала, возможно, нелёгкая жизнь отшельника и слуги, а не гуру и владыки. Но теперь он принимал это смиренно. Если потребуется сто лет добрых дел, чтобы исцелить нанесённые раны — что ж, он посвятит этому остаток дней и даже жизней.
На распутье тропинок у подножия горы Андрей остановился. В груди странно щемило — и лишь спустя мгновение он понял, что это щемит тихая радость. Он всё ещё был один, никого рядом… но внутри больше не чувствовал себя покинутым. Бог, от которого он отворачивался, не отвернулся от него окончательно — раз послал ему эту ночь прозрения. А значит, путь к свету ещё открыт.
Солнце поднялось выше, заливая окрестности золотом. Андрей улыбнулся сквозь слёзы. Он сделал первый шаг навстречу новому дню, новой жизни — жизни, которую хотел теперь прожить иначе. В душе его не было прежней гордыни, лишь смирение и решимость. Путь искупления только начинался. И пусть впереди его ждала тотальная неизвестность — он приготовился встретить её с открытым сердцем.

Эпилог
И всё-таки, возможно, важнейшие события не гремят в мире внешнем.
Они происходят в тишине — там, где один человек, оставшийся без опор, впервые решает не спасаться, не убегать, не брать, а принять. Себя, горькую правду, жизнь, боль и свет.
Ибо искупление — не подвиг и не наказание. Это — возвращение.
Возвращение к той точке, где душа когда-то позабыла себя. Где была произнесена первая ложь во спасение. Где выбор пал на власть вместо любви, на гордость вместо истины.
И теперь, когда всё было отнято, осталась лишь возможность быть — не наставником, не возлюбленным, не героем, но простым человеком.
А может, именно в этом и был замысел Бога: не в том, чтобы сделать его сильным, чистым или праведным — а в том, чтобы он, наконец, стал самим собой.
Потому что жизнь не требует совершенства.
Она требует присутствия.
И когда солнце в тот день осветило его лицо, оно не дало ему знака, не открыло врат, не исполнило его желаний.
Оно просто было.
Так же, как он — просто был.
И этого, быть может, было достаточно,
чтобы начать новый путь.

С уважением, Благомир.