Адамов и Ева Глава 1

                Глава 1.
Как только меня не называли в детстве! Недотепа. Растяпа. Простофиля.
 Сама мама под горячую руку припечатывала: «Господи, ну что ты у меня за придурок!»
А я была всего лишь позднорожденная девочка: не очень умная, не очень красивая, не очень ловкая. Близорукая, к тому же…
Вдобавок, ко всему еще и с прикусом не повезло - во рту стояла пластина, стягивающая железкой зубы нижней челюсти и очень осложняла мою и так непростую жизнь.
Мама, которая родила меня в сорок два года, чтоб я скрашивала ей старость, как она сама говорила, до старости не дотянула.
Наверно, я не оправдала маминых надежд и не могла стать отрадой последних лет ее жизни.

Пока я росла, я перечитала все книги домашней библиотеки, порою, по три-четыре раза,  не особо анализируя, интересные они или не очень. Большинство из них было зачитано до дыр, вплоть до кулинарных рецептов и медицинских справочников.
И то, и другое в доме водилось с избытком: мама любила готовить и всю жизнь проработала участковым терапевтом.
 К седьмому классу дома уже были прочитаны «Мастер и Маргарита», «Леди Макбет Мценского уезда» , «Белые одежды».
Параллельно я еще ходила в две библиотеки - школьную и районную.
Все мои одноклассницы заняты были куда более интересными делами: у одной был партнер по бальным танцам ( как она сама рассказывала, красавец писаный!); другая ходила на спортивную гимнастику и на переменах возле кабинета могла запросто сесть на шпагат; третья была владелицей собаки редкой породы Сен-Бернар; четвертая приехала с морского курорта, загорелая, как шоколадка, и демонстрировала свой загар каждому, кто хотел его увидеть. И так все-все-все!
А я, как не умела, так и не умею танцевать.
 И на шпагат, хоть умри, не сяду.
 И собаку мне никогда не заведут (аллергия!).
И на море я не была ни разу. Кстати,  плавать я тоже не умею, какое уж тут море?
Конечно, я придурок. Кто же еще?

С годами я стала осознавать, насколько я нелепое существо. Но жить-то как-то надо...
Начитавшись умных книг, я стала подвергать сомнению теорию о вечной жизни и свыклась с мыслью, что свою единственную, нынешнюю, сегодняшнюю жизнь,  я проживу недотепой.
А как еще можно назвать существо женского рода, которому мальчик ни разу не донес до дома портфель? Ни разу не зажал в раздевалке! Ни разу не нацарапал на стене подъезда «Ева-дура!»
 Да, я не сказала, что и тут судьба поглумилась - с этакой-то внешностью я еще и названа Евой! Слава богу, хоть не Музой! (Чем только мама думала!)
Если бы я родилась в восьмидесятом, ясное дело, я была бы Олимпиадой! Но я родилась пятью годами позднее, во время молодежного фестиваля. А фестиваль, как известно, слово мужского рода и именем для девочки быть не может.
Так что я - Ева.
Как же хотелось быть такой дурой, чтоб и ножки подставляли, и за косички дергали, и снежками обстреливали!
А в один прекрасный миг взглянули на тебя другими глазами и ты из Царевны Лягушки превратилась бы в Василису Прекрасную!
Но такого мига в моей школьной жизни не случилось.(Как и в послешкольной.)
 Так я и получила аттестат зрелости ни разу не зажатая в углу, с портфелем, который никто, кроме меня не носил и с косами, за которые никто ни разу не дернул.
В библиотечном институте в Химках, где я прилежно училась после школы, в группе не было ни одного мальчика. В параллельной были аж два!
Первый  не вызывал никаких эмоций даже у меня, до второго  было рукой не достать!
К нему всегда стояла очередь желающих общаться, встречаться, отдаться…
В связи с чем, он еще в первом семестре сделал определенные выводы и весьма беззастенчиво пользовался последней позицией.
Ходили даже слухи, что в его группе за годы учебы не осталось ни одной сокурсницы, которую он не осчастливил своим вниманием и близостью, да и в моей группе только несколько невезучих не попали в его послужной список. Разумеется, и я, недотепа.
Но, в  книжках, прочитанных мною с детства, говорилось, что, если уметь ждать, обязательно встретится Принц, который пешком и верхом обошел и объехал все царства - государства в поисках единственной.
И никакие другие, встречавшиеся на пути, его не могли заинтересовать.
Он, то есть Принц, упрямо, как лосось, спешащий на нерест, искал свою неповторимую и, в конце концов, находил. Именно, в конце концов!
Потому, что в начале пути, по законам жанра, это было бы неинтересно. Никому. В первую очередь, самому принцу.
Только после трудных поисков, мытарств и испытаний.
А если даже не принц? Просто твой человек. Ведь, согласно теории, что каждый человек - чья-то половинка, то где-то же он ходит по земле?
 И, зная, что Он предназначен для тебя, не хочется становиться в очередь к сокурснику, даже если он однозначно - плейбой, а ты - чудачка в очках.
Отсутствие единственного и неповторимого, предназначенного именно мне,  в институтские годы не ощущалось  остро, так как компенсировалось огромной факультетской библиотекой, в которой я считалась настолько своей, что там не замечали моих чудачеств и встречали радушно, как родную.
Не только нужные учебники брались там всегда своевременно, но и прочая заманчивая литература, которую хотелось читать запоем.
Был период, когда я всерьез раздумывала, не пополнить ли после окончания учебы штат наших, высокоуважаемых мною сотрудников  библиотеки, но, когда я училась на третьем курсе, умерла мама, и я перестала раздумывать.
А просто пошла в отдел кадров института и написала заявление о приеме на работу в должности библиотечного лаборанта.
Поскольку я была студентка дневного факультета, меня оформили на полставки.
На работе меня баловали и нянчили, как самую молодую, годящуюся всем сотрудницам в дочки, так как, с уходом мамы, я потеряла вектор, направлявший и, кстати, подавлявший меня всю мою жизнь.
Пару раз в день мы собирались в закутке у окна, который был отгорожен от стройных стеллажей книгами, связанными грубыми бечевками в высокие стопы и ждавшими очереди на списание.
На чайном столе, где мы, как общак,  раскладывали нехитрую снедь в виде бутербродов с сыром, домашних котлет и винегрета в стеклянной банке, громоздились разросшиеся до неимоверных размеров герани разного цвета и одна из старейших сотрудниц, в прежней жизни сопровождавшая мужа в зарубежные командировки, рассказывала нам, что во всех европейских городках герани растут прямо на улицах в напольных вазонах.
Муж ее недавно умер, как и моя мама, и эти две потери сделали нас почти подругами.
В то, что смерть может настигнуть внезапно я, уже имея опыт потери, верила безоговорочно.
 А вот в то, что герани могут расти прямо на улице, да еще и в вазах на асфальте, верилось с трудом. Хотя, Любовь Николаевна (так звали мою старшую  подругу и коллегу) была очень авторитетным человеком и вряд ли стала бы сочинять про такое.
А сочинять она, безусловно, могла и умела.
Это Любовь Николаевна посоветовала мне сменить прическу, отрезать невнятную рыжеватую косицу и сделать короткую стрижку.
Она же уговорила меня надеть линзы.
Я всегда была покладистой и приняла советы, сделав и то, и другое.
Мама бы убила меня за одну только стрижку, не согласованную с ней. Про линзы я уже молчу!
Но, Любовь Николаевна, дама премудрая, была права тысячу раз.
Два шага от бледной очкастой горемыки к Еве были совершены и смотреть на себя в зеркало стало не столь удручающе.
Она же, Любовь Николаевна, дала мне еще один совет - в двухкомнатную квартиру, где я осталась одна, взять квартирантку, чтоб не было нужды в деньгах.
И, опять же Любовь Николаевна нашла мне постоялицу - студентку нашего же института Саньку Волошину, прибывшую учиться из Вологды.
Санька училась на социокультурном факультете, неплохо пела, бренчала на гитаре, была лихая и бедовая, как все девочки, приехавшие покорять Москву.
Ей было наплевать на то, что Москва видала всякое и всяких, что она слезам не верит…
Санька и не собиралась лить слезы по пустякам и более серьезным поводам. Она уверенно  стояла на ногах и цепко держалась за жизнь.
В  семье ее родителей  было четверо детей и она, младшая, будучи домашней любимицей, сызмальства знала, что будет артисткой.
Санька привыкла «выступать» в гостях и дома, влезала без лишних просьб на табуретку, чтобы прочесть стихи про Таню, прохлопавшую мячик или спеть песню про улыбку, от которой станет всем светлей.
Деньги за комнату она платила условные и всегда не вовремя, но Любовь Николаевна считала, что Санька и я - это такой необходимый для меня тандем, без которого не Санька, нет, а лично я, пропаду пропадом.
С ней, Санькой, и правда, было  не пропасть и не соскучиться!
Зная, что я - единственная   мамина дочка, она, по праву опытной в быту, взяла меня под свое безоговорочное покровительство.
Она научила меня пить пиво, красить ногти и волосы, брить ноги и готова была учить и дальше всему, что умеет сама.
Например, как развлечь кавалера, если он заглянул на огонек.
Естественно, визиты кавалеров происходили в нашей, на время ставшей общей, квартире, чего Саньку никоим образом не смущало.
Она считала, что, если мы живем под одной крышей, то все это в порядке вещей.
Конечно, ее мастер - классы по общению с противоположным полом я не наблюдала воочию, но ушами слышала все.
«Ну, и для кого ты себя бережешь? - спрашивала Санька, проводив очередного кавалера и закуривая сигарету на кухне. - Для принца? Так их нема, принцев!»
Я помалкивала и угрюмо подставляла пепельницу под пепел, сыпавшийся с Санькиной сигареты.
В нашем с мамой доме никто не курил. Мама была стерильна на работе и дома и даже руки мыла каждый час.
О каком курении могла зайти речь при маме? Правда, ее чистоплюйство вовсе  не помогло ей дожить до глубокой старости…
Ну, словом, как бы то ни было, курить я, все же, не научилась и Санькины перекуры терпела с трудом. Увы, терпела.
С появлением моей квартирантки я перестала ощущать себя хозяйкой квартиры. Да и никогда этого ощущения не было.
Мама при жизни властно гоняла меня по углам, а при Саньке с ее кавалерами я сама забивалась в углы, чтоб нечаянно как-нибудь не стать свидетелем того, чего мне знать и видеть не хотелось.
Так, что я, по-вашему, должна была ответить на вопрос для кого я себя берегу?
Тоже мне, сокровище…Конечно, к двадцати годам я уже освободилась от железки во рту и от очков…
Училась я так старательно и много, что вся моя детская пухлость ушла сама собой, уступив место если не худобе, то вполне человеческим параметрам. Но моя неспортивная фигура все равно выглядела нескладной, а большая грудь, которую Любовь Николаевна считала украшением, меня не спасала, так как, я не знала, что мне с ней делать - демонстрировать или прятать.
«Тут важен контекст, деточка, - поучала Любовь Николаевна, разглядывая мои рельефы и вертя меня властною рукой из стороны в сторону. - Для романтического вечера грудь стоит в меру обнажить, украсив какой-нибудь милой безделицей, привлекающей внимание. Для деловой встречи спрятать, оставив лишь намек в виде случайно расстегнувшейся пуговки, что, мол, там, внутри все, как надо!»
Деловых встреч у меня не было, разве что, общение с преподавателями на зачетах и экзаменах. Но тут уж я паковала себя, как мумию, чтоб, не дай бог, не раздражить взгляд экзаменатора своим несовершенством!
Романтических встреч тем более, не было. Хотя, милых безделиц, навязанных мне  моей покровительницей Любовью Николаевной, у меня скопилось немало. Она выуживала их из прошлой жизни с покойным мужем и предлагала приобрести за условную сумму. Всякий раз при этом говоря, что вещица ей дорога, как память о супружестве.
Если посчитать все штучки, купленные у нее в разное время нашего общения на работе, выходило, что романтические вечера у меня должны случаться, по крайней мере, раз в месяц, уж точно…
Но, календарный месяц истекал, безделушка лежала себе среди подобных в шкатулке на прикроватной тумбочке, а ничего не менялось…
Зато у Саньки за те два года, что мы прожили вместе, было столько событий, что их хватило бы с лихвой на две жизни. На мою, монотонную, тоже.
Во-первых, Санька устроилась на халтуру в ресторанчик, где она пела по вечерам с пятницы по воскресенье.
Во-вторых, из-за этого она перешла с дневного отделения на вечернее.
В-третьих - аборт, который Санька сделала от ресторанного ударника.
В-четвертых, скандально рассталась с ударником и представила мне нового бойфренда - мастера спорта по легкой атлетике. За которым вскоре укатила на какую-то универсиаду. В связи с чем нахватала неудов в институте и ей грозило отчисление.
В-пятых, заложила в ломбард все свои кольца, чтоб сделать подарок кому нужно в деканате, чтобы ее оставили учиться.
Учиться оставили…
В- шестых, насмерть поругалась на летних каникулах с родителями и, вернувшись, объявила мне, что теперь мы навек вместе.
В - седьмых, вдруг  в конце лета скоропостижно вышла замуж за военного и уехала с ним в Ульяновск к месту службы.
Институт так и остался незаконченным, Москва непокоренной…
Прочная уверенность, что ее, Саньку, ждет карьера артистки, рассеялась, как дым.
 Но неунывающая Санькина суть по-прежнему не давала ей покоя, будоража не только ее самое, но и всех, кто случался в радиусе ее активности уже вдали от меня.
А я вторично осиротела.
Пока мы жили вдвоем, мои глаза, уши, мысли были заняты Санькиными бесконечными делами и проблемами; теперь же, когда она оставила меня, легкомысленно распрощавшись, я не знала, как дальше жить и что, собственно, делать…
Комната, где квартировала Санька, была насквозь пропитана ее духами, заставлена ее безделушками; в шкафах гнездились ее джинсы и блузки, не уместившиеся в чемоданах, взятых с собой, которые я получила возможность напяливать на себя без разрешения.
Придя с работы, я первым делом забредала к Саньке в комнату и там бестолково слонялась, то присаживаясь к столу, то глядя из окна вниз…
Наверно, моя ветреная квартирантка предполагала, в случае неудачного замужества, вернуться ко мне.
Иначе, как объяснить ее нежелание, вместе со свидетельством о скоропалительном  браке,  забрать и вещи?
Я, скучая,  перебирала то имущество, которое осталось от Саньки в моей квартире. Чашки, заколки, журналы…И мне все время казалось, что  Санькины вещи какие-то особенные!  Привлекательные, что ли?
И, когда надевала ее солнечные очки или косынку, всегда мне мерещилось, что я меняюсь не только внешне, но и изнутри.
К моменту Санькиного побега из Москвы, я уже перестала быть чучелом, благодаря неусыпному вниманию Любови Николаевны и той же Саньки, но недовольство собой оставалось и с этим ничего нельзя было поделать.
Я копалась в себе, чтоб разобраться, как дальше жить, на кого теперь, в отсутствие Саньки, равняться?
«Куда ж тебе теперь? -вопрошала я саму себя.- Ева - Ева, где ж твое древо?»
Мне всегда казалось, что раз ты наречена Евой, ты как-то должна этому соответствовать. Всегда мне думалось, что имя, данное человеку при рождении - это его судьба и оно определяет жизненный путь, что сложится нужным  образом. И очень страдала, что не соответствую сути и содержанию своего имени.
Наверное, мысль стать во всех смыслах чьей-то первой женщиной,  была слишком дерзкой для человека с моей внешностью и родом занятий.
Мне хотелось  ПРОСТО СТАТЬ ЖЕНЩИНОЙ, почувствовать свою сопричастность к этому сонму прелестных, авантюрных, соблазнительных, сильных в своей слабости; хотелось принадлежать надежному, мужественному, уверенному в том, что обладание любящей женщиной - это высшая гармония бытия.
Хотелось ощущать в себе его силу и дерзость, взамен наделяя уютом и покоем, лаской и кротостью.
Да, кроткой я была, сколько себя помню…Эта кроличья покорность сидела во мне сызмальства, продиктованная суровой необходимостью жизни с сильной матерью.
Если девчонки в классе просили постоять на шухере, пока подтягивали колготки на перемене, я безропотно маячила на шухере.
Если говорили: «Слышь, Тимашова? Подежурь за меня сегодня, а я тебя в твой день заменю!», я покладисто соглашалась.
Наступал день замены и кроме меня никто про это не вспоминал. Да и ладно! Чего уж теперь? Согласие стало одним из принципов моей жизни.
«Из тебя вышла бы чудесная наложница,- издевалась Санька. - Все стерпишь, все проглотишь, на обиду промолчишь…»
Сама она, как всегда, была шумной, языкастой…Могла послать под горячую руку, могла нахамить, кому угодно и где угодно и считала это одним из главных достоинств своего характера.
Ах, как мне не хватало ее смелости и решимости!
Наверно, за эти пару лет Санька стала мне подругой. Ближе которой нет. Тем паче, что других-то не было в принципе…
Вряд ли и я занимала в ее жизни столь же значимое место.
Мне отводилась роль запасного аэродрома, с которой я, конечно, была согласна.
Да. Я на все была согласна, лишь бы хоть кто-то на свете помнил, что есть я, Ева Тимашова; пусть бестолковая, пусть закомплексованная, но тоже ведь зачем-то живущая! Любящая глазеть на прохожих на улице, читать по ночам в постели книжки, грызть леденцы «Взлетные»…
Читать в постели я пристрастилась уже когда мамы не стало. Она не позволяла. Да, конечно, с моими-то глазами!
Но теперь это стало можно и я, вечером, сняв свои линзы и надев очки, погружалась в мир женских романов, во множестве предлагаемых читателю нашего времени.
Умных книг я начиталась досыта еще в школе, а вот теперь, ближе к окончанию института, мне хотелось чего-то простецкого, жизненного, немудреного…
Все-таки, в двадцать три года  понятней и ближе Донцова и Вильмонт, нежели Кобо Абэ!
И, вместо того, чтобы заниматься подготовкой дипломной работы, я запоем читала на ночь истории, в которых описывался причудливый  путь к собственному счастью. И этот путь был таким захватывающим, что я всегда почему-то в героинях видела Саньку Волошину и думала, что ее жизнь вполне могла бы послужить прототипом  для похожей книжной истории.
Между тем, подошло время защиты диплома.
Моя далеко не блестящая работа, название которой звучало, как «Библиотечно-информационная деятельность», была оценена на четверку и я получила на руки диплом специалиста по документо - и архивоведению, что не сулило абсолютно никаких перспектив.
Поскольку предложений о хорошей работе, обещающей стабильный заработок и карьерный рост не посыпалось, я осталась работать в библиотеке.
Моя библиотека одарила меня, дипломированного специалиста,  уже целой ставкой с четвертью, что позволяло мне теперь к общаковским бутербродам и винегрету добавлять вафельные тортики и любимую всеми в абонементе халву.
Любовь Николаевну мы в положенный срок проводили на пенсию и в двадцать пять я стала заведующей абонементом, получив по наследству и по дружбе ее должность.
На библиотечной стойке появилась пластиковая табличка «Заведующая абонементом Тимашова  Ева Евгеньевна» и выглядело это солидно.
(Продолжение следует)