Шаги. Сюжет последний. Часть первая

Грех. Сюжет последний, в двух частях, жестокий и безысходный.

Часть первая. День гнева.

*****

- Дим, зайди, ко мне, пожалуйста, - сказал Щеглов в трубку.

Голос у него был напряженный – и он явно пытался казаться как можно холоднее. Получалось плохо: голос срывался.

Такие интонации ничего хорошего, конечно, не предвещали.

- Иду.

Бессловесный поднялся со стула.

- Я к Антону.

Скрипка кивнул, делая вид, что занят своими мыслями. Такое происходило все чаще: в последнее время общение с ним все больше напоминало попытки удержать в руках скользкую, извивающуюся рыбу. Да и к Антону он что-то зачастил: вроде как из-за того, что тот вдруг возжаждал самоличного участия в наполнении материалами находящегося в ведении Скрипки корпоративного издания.

Звонок раздался в пятницу, в самом начале рабочего дня: Бессловесный едва успел сесть в кресло и сделать первый глоток горячего чая. Столь ранний вызов тоже не сулил приятной беседы; однако это же было и на руку: пока еще Дмитрий Юрьевич успел только подумать о том, когда сегодня получится «прогуляться», пока еще чувствовал себя относительно спокойно.
Хоть он и убеждал себя, что при правильном сопровождении и после «прогулки» никому и ничего не бывает заметно, во второй половине дня на глаза Щеглову он все равно старался не попадаться – по крайней мере, по собственной инициативе.

Бессловесный вышел из кабинета, который они занимали вдвоем со Скрипкой, и двинулся к начальнику – через все здание, два длинных-предлинных коридора, идти минут пять. Это было крайне немилосердно – разбрасывать в разные концы здания сотрудников одного управления, и поначалу Дмитрий Юрьевич, никогда не испытывавший слабости к чрезмерной физической активности, страдающий потому одышкой, очень по данному поводу возмущался (Щеглов лишь разводил руками: скажите спасибо, что хоть так: отдельный кабинет, а не два места в общем аквариуме, с тетками из бухгалтерии); но через некоторое время понял: от начальства подальше – оно и к лучшему: безопаснее. Позже Щеглов предлагал поменять их местами с Петраковым и Ивановой (у тех кабинет был рядом с ним) – Бессловесный под разными предлогами отбрехивался.

Запыхавшись и изрядно взмокнув, перед дверью немного постоял – отдышался. Пусть сегодня еще и не притрагивался, но даже подозрений – их лучше всегда избежать. Достал из кармана платок, отер лоб, бороду; расстегнув среднюю пуговицу на рубашке (благо в коридоре никого не было), проветрил немного свое несчастное, неспортивное тело.

Предупредительно постучал, вошел.

*****

Как человек Щеглов Бессловесному нравился – и понравился сразу, с первой встречи: вел себя без гонора, «отбора кандидатов» не делал, всяческих проверок на профессиональное соответствие не устраивал; встретился с подачи Олега Светлова и заговорил сразу как о деле решенном; подробно и без прикрас рассказал обо всех обстоятельствах, о плюсах и минусах – и во всех оценках в значительной степени сошелся с тем, как представлял себе все сам Дмитрий Юрьевич. По всем признакам – родная душа.

В момент поступления на службу в Топливную Бессловесному было сорок пять, и людей в своей жизни повидал он немало. Мажоры из ИСАА (да и сам-то он – не из последних), туповато-рафинированные мидовцы, самых разных видов военные (травоядные советские чиновники от армии, интеллигентные технари-военспецы, отмороженно-хладнокровные гэрэушники, совсем уж а-ля маньяки головорезы из армий дружественных советской и постсоветской родине жарких и грязных стран), притворно-дружелюбные гэбэшники – только в бытность скромным переводчиком
с одного из крайне распространенных восточных языков с кем только ни пришлось поиметь ему дело. Ну а уж после тех славных лет, после того, как вслед за крахом страны исчезла потребность в пребывании квалифицированных кадров за ее рубежами, и пришлось ему, не от хорошей жизни, конечно, влиться вслед за некоторыми из коллег в нестройные ряда набравших социального веса журнашлюх (такое определение своей новой профессии Бессловесный вполне разделял), - тогда буквально толпы судеб и лиц замелькали перед глазами бывшего военного переводчика: сами циничные писаки, высокомерные «ньюсмейкеры», льстивые пиарщики, не говоря уже о самых что ни на есть разных во всех смыслах «источниках». И всегда – и в «той» жизни, и в «этой» – своим коньком Дмитрий Юрьевич считал: в любом человеке суметь разглядеть родную душу и тем расположить его к себе, сойдясь во взглядах и оценках (если и не полностью, то хотя бы в значительной части смежных тем).

По этой причине появление в его жизни Щеглова не стало событием из ряда вон: обычный человек, вроде бы на своем месте, вроде бы не слишком требовательный и не слишком много о себе мнящий – да-да, родная душа. Так же, как Олег Светлов, все это устроивший, так же, как и репортерствующий вместе с ним старый знакомец по жарким и грязным странам Сергей Скрипка, которого Дмитрий Юрьевич потянул в Топливную за собой.

Немножко напрягала разница в возрасте, но Щеглов сразу выказал к ней достаточно уважения – достаточно для того, чтобы всерьез показалось: под началом этого спокойного и рассудительного парня здесь, во внушающей своей основательностью трепет корпорации, удастся наконец найти то, по чему в беспокойные постсоветские годы страдала его собственная душа, после безостановочной репортерской нервотрепки, вечной спешки и цейтнота – найти работу вдумчивую, размеренную, не требующую, кроме того, сверхусилий.

В силу высокой степени командной лояльности проблем в отношениях с коллегами по службе Бессловесный не испытывал нигде и никогда: коллеги, люди самые разные, всегда относились к нему хорошо, по-дружески, охотно разделяя с ним компанию не только в рабочее, но и в нерабочее время. Из-за этого, правда, и к коллегам, и к самому Дмитрию Юрьевичу у начальства зачастую возникали претензии по поводу снижения работоспособности – естественно, по причине чрезмерного увлечения спиртными напитками, естественно, чаще всего, в канун каких-нибудь праздников, - то есть тогда, когда стремление людей сбиваться в компании традиционно увеличивалось (как и сейчас, например, во время этого всеобщего предновогоднего безумия).

Таковые претензии Бессловесному были по-человечески понятны, но, по большому счету, казалось придирками – особенно, если сосредотачивались они на его персоне: выпивать он как истинно русский человек конечно, выпивал, но и во время возлияний, и вне их ситуацию, как виделось ему, целиком и полностью контролировал. Отказаться же полностью означало – отказать всем; и как, интересно, это сделать, если того требуют сами основы социального функционирования: ведь все, абсолютно все, за очень редким исключением, постоянно желают с ним именно выпить? Да и как пообщаешься по душам, как найдешь родную, если не выпьешь? И жена даже, и та – чуть не ежедневно пристает по вечерам с «красненьким»: эта неизвестно с чего вбила себе в голову «теорию алкогольного смягчения» - то есть что лучше слабенькое, чем крепенькое… Что же касается соответствующей славы (со временем она так закрепилась за ним, что превратилась в основную его характеристику – в глаза ему этого, конечно, не говорили, но за спиной обсуждали все кому не лень) – это списывал он на человеческие слабости: люди – они ведь любят посудачить. Уверенности в собственной правоте и адекватности способствовало также отношение к данному вопросу тех, кто по-настоящему заслуживал доверия и уважения: всегда или почти всегда они поднимались выше подобных разговоров, а слухи всерьез не воспринимали.

Так случилось, например, со Щегловым: традиционный вопрос – он, понятно, был задан, однако даже лишних заверений в том, что ситуация под контролем, воспроизводить не понадобилось.

Что и говорить: родная душа!

*****

Щеглов деревянно поднялся навстречу. Глядя куда-то мимо, примерно поверх плеча, он аккуратно, даже мягко, сжал Бессловесному руку и, сглотнув комок, прохрипел:

- Садись.

Явственно ощутимое напряжение в движениях, диагональная складка на лбу – тоже плохие признаки; Дмитрий Юрьевич знал: чтобы не быть мягким, Антону всегда требовались немалые усилия; и сейчас такие усилия, он, безо всяких сомнений, специально прилагал.

Чувствуя, что вместо того чтобы, отдышавшись, остыть, он потеет еще больше, Бессловесный осторожно, стараясь не совершать ни одного лишнего движения, даже, по возможности, не мигать, сел за приставной столик.

Щеглов вернулся в свое кресло, вынул из пачки сигарету, поджег ее. Закуривать вместе не предложил – и это в ту же копилку…

- Дим… - кашлянув пару раз и этим поставив свой голос на место, после некоторой паузы тяжеловесно произнес Антон. – Дим… - повторил он и, разогнавшись все же, выдал: - Дим, я этого не хотел – но мне придется тебя уволить.

- Что?! – сразу вспотел еще больше Дмитрий Юрьевич.

Он не поверил.

Щеглов затянулся, выпустил дым и наконец посмотрел Бессловесному прямо в глаза. Посмотрел – и тут же опять отвел взгляд. Чуть в сторону, не сильно.

- Дим, мы дважды с тобой разговаривали. Дважды – на эту тему… Два раза я тебя просил, и ты дважды обещал мне, что… Что сделаешь с этим что-то. По идее, и второго-то раза не должно было быть. А уж о третьем… Я предупреждал, что его не будет.

Что правда, то правда: разговоры были, подобное – говорилось. В первый раз говорилось, что не будет второго, во второй – что не будет третьего. К таким «беседам» Бессловесный был настолько привычен, что считал их ритуальными: по крайней мере, еще ни разу с ним не было так, чтобы именно после подобного разговора последовали реальные оргвыводы. В советское время среди военных, в постсоветское среди журналистов – пили все и много, тем более что многие лица вместе с ним благополучно перекочевали из первой ипостаси во вторую.
Проведение «бесед за дисциплину» было неотъемлемой функцией любого начальства – просто потому что это начальство и ему так положено; но в тот же день, или на следующий, или в ближайшую потребную дату начальство употребляло наравне со всеми – и тем как бы свои ритуальные мантры автоматически дезавуировало.

И хотя Топливная компания, как успел за два проведенных здесь года заметить Бессловесный, несколько отличалась от прежней его среды обитания (в основном тем, что начальство здесь отстояло от подчиненных на гораздо более заметное расстояние), на принципиально иные подходы к данном конкретном вопросе ничего так уж очевидно не указывало. Потому – сейчас или чуть позже – очередного отправления ритуала со стороны Щеглова Бессловесный вполне ожидал; началось оно, конечно, крутовато – но и такое с ним, бывало, случалось.

- Но я не… - начал было Дмитрий Юрьевич.

- Ой, перестань! – резко, явно не желая слушать, оборвал его Щеглов. – Это твое вранье… мне ли, себе ли самому? не знаю. Я даже поверил тебе в первый раз, решил, что ошибся. Возвел, думаю, на человека напраслину. Но сейчас, ты уж меня прости, не нужно мне ничего рассказывать. Сейчас – я все точно знаю. Да что там я – на меня вся контора из-за тебя уже оборачивается.

Дмитрий Юрьевич понял: оскорбленное достоинство изображать неуместно, и принял максимально несчастный вид.

- Но я не пью! - с нажимом на последнее слово выговорил все же он – и сам услышал: голос срезался, «пэ» получилось чрезмерно, плачуще мягким; в итоге его заклинание прозвучало слишком жалко и оттого неправдоподобно.

Антон махнул рукой.

- Да хватит, хватит уже! Ты полагаешь: вокруг все идиоты, да? Я один раз с тобой вышел: прогуляться, как ты выражаешься. Кстати, вовсе не чтоб тебя подловить, мне и вправду захотелось тогда съесть чего-нибудь такого небуфетного… Так тебя ведь чуть удар не хватил! Думаешь, я не заметил? Уже тогда нужно было, а я все менжевался… Кредиты твои, семейные дела, как можно?

- Я плохо работаю? – жалобным голосом разыграл Бессловесный очередную реплику типового сценария.

- Да в том-то и беда, что ты хорошо работаешь! – повысил голос Щеглов, но пока и в повышенных децибелах читалась скорее досада, а не злость. - Точнее, работал. Все при тебе, о
чем разговор? И грамотность, и эрудиция, и широта, и глубина – да мне бы всего столько, сколько тебе природой щедрой отмерено… Даже неудобно такое говорить, потому что вправе тебя оценивать я себя не считал и не считаю: ни образования твоего нет, ни опыта, допустим; но, извини, волею обстоятельств вот вынужден, так уж получилось. Да, ты работал прекрасно, инициативно, ответственности не боялся… До прихода твоего я просто задыхался, ты реально с меня многое снял. И я был, блин, просто счастлив! Но… только первое время. Поначалу, несколько месяцев, от силы год. А сейчас… И тут я сам виноват, конечно. Либеральничать изволил, вот и довел до того, что все стало настолько плохо…

Дмитрий Юрьевич горестно вздохнул, с одной стороны, снова пытаясь вызвать сочувствие, с другой – безмерно и вполне искренне сожалея о том, что столь уважаемый им человек испытывает такие неприятные заблуждения.

- Ты о чем? – со скорбью в голосе вопросил он.

Результат получился неожиданный. Щеглов, не только не пытаясь проявить сочувствие, но и словно бы испугавшись, что это случится, вдруг резко вышел из себя.

- О чем?! – сверкая из-под очков глазами, заорал он безо всякого уважения к разнице в возрасте. – Может, хватит уже тут фиглярствовать, а? Или, может, ты сам уже перестал замечать, что трезвым почти никогда не бываешь?

- Вот сейчас… - начал было Бессловесный.

- Что сейчас, что?! – продолжал громыхать Антон, пресекая его попытки оправдаться. – У тебя на стене около кресла грязное пятно! Тебя ноги не держат, ты даже со стула, ****ь, встать не можешь, чтобы не опереться на стену своей сальной лапой! Озноб этот непрекращающийся… ты полагаешь, никто ничего не видит, да? Ты так думаешь? А полный ящик конфет и жвачек? А запах перегара вперемежку с «Диролом»? Да вся контора его уже знает…

«Пятно на стене, озноб… - пытался, забыв про сценарии и ритуалы, сообразить Дмитрий Юрьевич. – Ладно, это заметить не сложно… но жвачки в ящике? Откуда он знает про них? Об этом сказать мог только…»

- Да был бы ты и впрямь супермен такой, что нихера бы на тебя не действовало! – не собираясь, кажется, успокаиваться, орал Щеглов. – А то ведь как сраный, бля, чингачгук: глоток и уже, считай, отключился!(1) Да ты последние месяца три до двенадцати часов работаешь – это в лучшем случае, в луч-шем! Или ты и этого не заметил? Не заметил, да, что телефон твой после обеда уже не звонит?

- Я думал: необходимости нет… - все еще пытаясь сжиться с выданной Щегловым очевидностью: Скрипка спелся с начальством за его спиной, пробормотал Бессловесный первое, что пришло в голову.

- Ага, конечно, нет! - слегка понизил наконец голос Антон. - У всех есть, а у тебя нет.

Он ненадолго замолчал, заткнув себе рот, возможно, намеренно, чтобы успокоиться, парой затяжек. Бессловесный, чувствуя так, что Щеглов свой наступательный порыв почти исчерпал, но сдавать позиции еще не готов, и будучи одновременно весьма удручен открывшимся предательством, решил покуда промолчать.

- В конце концов – это просто стыдно, - еще сбавив обороты, скорее уже вздохнул, чем крикнул Антон. – Ты же с журналистами общаешься… лицо компании, можно сказать. И вот такое лицо – вечно пьяное… ну куда это годится?

Казалось бы, и этой фразой, и тем, что Щеглов, побрызгав слюной, быстро сдулся, вполне подтверждались ожидания Дмитрия Юрьевича: совершается обычный ритуал; потому он уже приготовился было открыть рот, чтобы перейти к следующей стадии: заученной назубок покаянной песне; как вдруг Щеглов сказал:

- Да все бы это ладно, но то, что ты сделал с Варданян… Это, Дима, стало последней каплей. Выбора ты мне не оставил.

- Что? Что я сделал? – вырулив на вираже, Бессловесный перестроился все же на обиженность – нельзя сказать, чтобы продуманно, скорее рефлекторно. – Не хочу тебя снова выводить из
себя… но о чем ты сейчас?

Щеглов ответил спокойно, почти уже безразлично:

- Я о том, что ты прекратил ей выплаты. Уже три месяца как. А деньги на нее получать от меня не прекратил.

Все так и было. Прекратил – правда, не совсем, а, как он полагал, временно. Варданян он объяснил это тем, что в конце года возникли проблемы с финансированием – которые, вероятно, будут решены в следующем году. Себе – тем, что с зарплатой у Варданян не так уж и плохо, а вот ему бы – поскорее выплатить кредит за купленную жене машину (на этих условиях полгода назад она согласилась пока не уходить от него). Щеглову он, естественно, ничего не объяснил, а просто продолжал принимать от него положенную на эти цели тысячу долларов в месяц. Почему он решил, что Варданян не станет перепроверять, борясь за сохранение своих доходов, информацию о финансовых тяготах управления общественных связей у его руководителя (их связывали более давние, чем с ним самим, отношения с Антоном, и Бессловесный, вообще говоря, не очень-то понимал, почему передача взяток этой изрядно потрепанной журнашлюхе была поручена ему) – этого Дмитрий Юрьевич и себе бы не смог сейчас объяснить.

Слегка растерявшись, по инерции он все же продолжил оскорбляться:

- Так вот в чем меня, значит, подозревают…

Антон снова отмахнулся.

- Да какие тут подозрения…

Затушив в пепельнице сигарету, он сразу вытащил из пачки другую и снова закурил. Так он почти никогда не делал, и это означало, что происходящий разговор действительно ему неприятен.

- Я, главное, понять не могу, - продолжил он, противно и зло морщась. - Нужны тебе были, допустим, деньги – ну так пришел бы ко мне, поговорили бы, придумали что-нибудь. Из тех же казенных я бы... или еще как-нибудь. А так – я, честно, не знаю даже: на что ты рассчитывал? Может, ты решил, что это эвфемеизм такой: «деньги для Варданян», а на самом деле это я тебя так поощряю?

- Если бы я знал, что дойдет до такого, - пафосно и при этом не очень понимая, зачем он так делает, возгласил в ответ на это Бессловесный, - я бы вовсе не пошел сюда работать! И не нужно было, говорили мне… Только из-за Светлова это, только потому что он… Знал бы! Еще никогда мне, никогда…

Уже не патетики ради, а в самом деле почувствовав себя несправедливо обиженным, он задохнулся, пытаясь сдержать подступающие слезы.

Щеглов удивленно посмотрел на него, а после, откинувшись в кресле, развернулся боком к собеседнику и, словно обращаясь к кому-то другому, с демонстративным недоумением помотал головой и развел руками.

- Боже, да о чем ты вообще говоришь? – со вздохом (скорее сожаления, чем злости) сказал он в сторону окна. - Из агентства тебя гнать уже собирались, достал ты там всех – этим же самым. Светлов потому меня и попросил. Он тебя тогда спас, можно сказать, шанс тебе дал, а ты и этого, значит, не понимаешь? Неудивительно в таком случае, что этот шанс ты просрал – да-да, самым натуральным образом... Я и беседы-то с тобой вел – только из-за Олега вообще-то. Говорю же: и второго раза не должно было быть. Но теперь точно: с меня хватит! Это, знаешь, запредельная какая-то уже степень неадекватности: ****ануть казенные деньги и еще при этом так тупо отпираться… Что это вообще за дешевый концерт, а? Короче, Дим, о твоих проблемах я больше не знаю и знать не хочу, вот что.

- И что это значит? – с трудом выдавил из себя Дмитрий Юрьевич.

Реакция снова оказалась неожиданной. Мгновенно развернувшись обратно, Щеглов вскочил с кресла и резким – аж искры полетели – движением затушил в пепельнице, переломив пополам, сигарету.

- ****ь! – заорал он опять так, что затряслись стены. – Ты, что, совсем отупел?! Я же сказал: это значит, что ты уволен!

Своей тушей Антон навис над столом, очки перекосились, еще глубже сделалась диагональная складка на лбу. Хоть это все и говорило прежде всего о том, что ему не все равно и что этими криками он как раз и пытается прикрыть неравнодушие, от страха руки Бессловесного рефлекторно дернулись к голове – чтобы сложиться над ней домиком; в результате, приняв это, видимо, за продолжение спектакля, Щеглов взбесился еще сильнее и что есть мочи шарахнул ладонью по столешнице.

- Короче, так! – произнес он сорвавшимся на шепот после крика голосом (от этого Бессловесному стало еще страшнее – он почувствовал, что дрожат и руки, и ноги). – Ты будешь
уволен с завтрашнего дня – и никаких разговоров! Зарплату за декабрь получишь, тринадцатую(2) тоже. Три тысячи долларов, которые ты украл, можешь оставить себе, с Варданян я разберусь. Подтвержу ей твою версию, не волнуйся. Это и моя репутация, чего уж, не только твоя.

Щеглов снял с принтера чистый лист бумаги и, перегнувшись через стол, положил его и ручку перед Бессловесным.

- Пиши заявление об уходе.

Дмитрий Юрьевич молчал, не в силах пошевелиться или произнести хоть что-нибудь, чувствуя, что пот бежит буквально по всем частям его тела. Все оборачивалось совсем не как обычно, и все его существо отказывалось верить, что услышанное – это взаправду.

- Ты понял меня? Воспринял?

Антон опять закурил.

- М-м-можно? - дрожащей рукой Бессловесный вытащил из кармана пиджака пачку сигарет.

- Нет! – резко и при этом, кажется, с наслаждением отказал ему Щеглов. – Пиши!

- Н-н-н… -н-н-но я не хочу… - плаксиво вырвалось у Бессловесного. – Это… это что? Антон, ты серьезно?

- Серьезнее некуда. Вопрос решен, ты здесь больше не работаешь. Пиши заявление.

Дмитрий Юрьевич посмотрел на пустой лист бумаги, перевел взгляд на Антона, потом сделал так еще раз, и еще. Вновь накатила обида: как же так, почему вдруг? Откуда-то изнутри поднялось и почти незнакомое, страшное: злость. Что, в конце-то концов, он возомнил о себе, этот тридцатилетний баловень судьбы?

- А если я не стану писать заявление? – услышал он сам себя и сам себя испугался. – Если пойду к руководству…

Щеглов насмешливо посмотрел на него – и только сейчас, под этим уверенным, наглым, презрительным даже взглядом человека, имеющего над его судьбой власть и столь явно показывающего, что ею воспользуется, Бессловесный вдруг ощутил: все происходящее – реальность, а сделать уже ничего нельзя, поздно. Ощутил – и снова попытался в это не поверить, теперь уже не поверить самому себе…

- Ты это серьезно, да? – картинно подняв брови, отвесил Антон. - Тогда я уволю тебя за пьянство, и ты не получишь ничего, ни копейки. Это заявление – оно тебе нужнее, чем мне.
Пиши и иди собирай подписи на обходной. Времени на это тебе даю – до вечера. За выплатами приедешь, когда бухгалтерия будет готова, я вызову. А твой пропуск, раз пошли такие разговоры, я аннулирую с завтрашнего дня. Это если напишешь. А не напишешь – прямо сейчас позвоню Виленскому, и тебя выведут на мороз, под белы руки. Этого хочешь? Пиши давай!

Тряслись руки, со лба лил пот. Что бы не помешало сейчас – так это сто грамм для бодрости, но для этого нужно было сначала выйти отсюда, а выйти без совсем катастрофических последствий можно, получалось, только подчинившись. Перепугавшись вконец и безмерно жалея себя за это, Бессловесный решил, что перечить и впрямь будет себе дороже: в конце концов и написанное заявление ничего не значит, пока не дан ему ход…

- На кого писать? Что? – с трудом выдохнул он.

- Президенту Топливной… от... заявление… Прошу уволить по собственному… число завтрашнее… первый раз, что ли, пишешь? – не садясь, продиктовал Щеглов.

Дмитрий Юрьевич, не отвечая, наклонился над листом бумаги и сразу накапал на него несколькими каплями пота. Утерся рукавом.

Щеглов снял с принтера еще один лист бумаги, с брезгливым видом подал его Бессловесному и не упустил прокомментировать:

- Ты, как говаривали в школе, не горбись. Так лучше пойдет.

Делая вид, что снова смахивает пот со лба, Дмитрий Юрьевич быстро провел мокрым рукавом по глазам – чтобы скрыть предательски полнящие глаза слезы. Схватив ручку, он торопливо, пока опять не застлало взгляд, начеркал заявление, подписал и отдал его Антону. Быстро пробежав по строчкам глазами, тот снял с заявления копию; ее он оставил себе, а оригинал, поставив на нем свою визу, вернул Бессловесному.

- С этим в кадры иди. Они дадут обходной, скажут, что конкретно делать. Насчет выплат я им позвоню; а тебя ни видеть, ни слышать больше не желаю… Проваливай!

Последнее было лишним – увольняемый и сам уже думал только о том, как бы побыстрее выбраться из этого кабинета.

*****

То, что количество потребляемого им спиртного все же подлежит некоторому сокращению, Бессловесный давно уже не оспаривал. Так, впрочем, было с ним почти всегда – все три десятка лет с тех пор, как он впервые испытал на себе действие алкоголя. Проблемой было не согласие с очевидной аксиомой, а преодоление обстоятельств, способствующих сохранению существующих объемов потребления или даже их росту – и вот по поводу того, будет ли у него такая возможность, Дмитрий Юрьевич никогда не мог высказаться достаточно определенно. Обстоятельств всегда имелось слишком много.

Бессловесный родился и вырос в Москве; его отец был крупным советским дипломатом – при «бесконечном» Громыко занимал в МИДе серьезные, вплоть до замначальника дальневосточного отдела, должности. Мать Дмитрия Юрьевича также трудилась в смежной области: преподавала в МГИМО французскую литературу классического периода.

Детство Бессловесного при таком удачном приложении родительских талантов проходило, как можно догадаться, в условиях, по советским меркам, почти идеальных: семья из родителей и двоих детей (у Бессловесного имелся старший – на пять лет – брат) проживала в трехкомнатной квартире на площади Гагарина, с окнами на Нескучный сад; начальное образование мальчики получали в находящейся рядом престижной московской спецшколе; летом ездили в хорошие дома отдыха и пансионаты Сочи, Гагры и Кисловодска.

Родители, несмотря на высокую занятость, всегда стремились отдать детям все остающиеся в наличии после тяжелых трудов на благо Отечества силы: по вечерам исправно и самолично (по очереди) проверяли уроки, по выходным дням старательно расширяли интеллектуальный и духовный кругозор мальчиков посредством совместного с ними использования своих номенклатурных преимуществ в части доступа к культурным благам, в остальное время собственным примером демонстрировали мировоззренческие вершины либеральных ценностей.

Здесь, однако, стоит отметить, что с душевным (а не духовным – если такое противопоставление в принципе допустимо) контактом – как со своими во всех отношениях уважаемыми предками, так и между собой – дела у мальчиков обстояли сложно. Будучи с малых лет частично перепорученными аж двум отдельным няням, ближних своих родственников братья воспринимали в стиле аристократическом, то есть скорее как дальних, чему рафинированность и чопорность последних, всех – вплоть до последнего доступного колена, способствовала самым непосредственным образом. Поскольку после расставания в младшем школьном возрасте с детскими привязанностями к персональным аринам родионовнам эта ситуация никаких изменений не претерпела, искать душевную близость маленькому Диме приходилось больше где-нибудь на стороне, что было довольно непросто: с незаносчивым, тонко чувствующим, охотно сопереживающим мальчиком те избалованные преимущественно сверстники, с которыми в основном приходилось ему сталкиваться, чаще обходились без особых сантиментов, используя его искренние порывы исключительно к своей собственной выгоде.

Круг интересов Бессловесного с самых юных лет был весьма обширен: литература, история, живопись, музыка, причем не только в качестве наблюдателя и потребителя. Дима читал, писал, малевал, извлекал звуки из доступных инструментов, а также охотно учился всему этому в рамках школьных и внешкольных занятий, являя во всем радующие добросовестных педагогов способности и усердие.

К моменту принятия решения о магистральном направлении своего жизненного пути никаких помыслов о том, чтобы посвятить себя поддержке интересов Отечества в жарких и грязных странах у подрастающего Димы не имелось и в помине. Хоть изучение английского в престижной спецшколе и давалось ему без лишних усилий, родной был ему куда ближе; да и вообще продажа за деньги отличных от великого и могучего языковых навыков никогда не казалась ему занятием сколько-либо содержательным.

Однако же преступно допустив проявление вольности в этом вопросе старшим отпрыском (каковой, не иначе как назло родне, посвятил себя медицине, избрав к тому же направление нервное и не слишком благодарное: реаниматологию), в случае с младшим Бессловесным его
достойные предки, несмотря на передовые свои убеждения, принципами поступаться не пожелали (кому-то ведь надлежит позаботиться об их достойной старости). Противостоять безупречным, подкрепляемым высоким личным авторитетом доводам Дмитрий Юрьевич не умел – пришлось ему двигаться «куда перспективнее»; справедливости ради, четких представлений об альтернативах у него к этому времени так и не успело сформироваться.

В итоге, вместо того чтобы по своей жизненной дорожке двигаться целеустремленно и настойчиво, с сознанием собственной в том заинтересованности нащупывая возможности для реализации своего немалого интеллектуального и творческого потенциала, Бессловесный по ней скорее брел, предпринимая усилия лишь для того, чтобы по ходу этот скучный и ничем не вдохновляющий его процесс разбавлять максимальным количеством развлечений – тем самым доставляя удовольствие как себе, так и всем своим спутникам.

Его первое знакомство с зеленым змием состоялось еще сильно в школе и стало для положительного мальчика из интеллигентной семьи своего рода откровением: в состоянии, вызванном воздействием распитой в ближайшем к престижной школе дворе отвратной кислятины под кодовым названием «раком до цели»(3), ситуативный поиск родной души оказался делом куда менее напряжным, чем без означенного воздействия. Неудивительно, что найдя подобное универсальное средство сглаживания собственных индивидуальных проявлений и отличий от большинства иных участников социальных процессов, Бессловесный сразу стал прибегать к нему весьма часто и охотно – естественно, при наличии требующих того обстоятельств. Как нетрудно догадаться, проблема заключалась в том, что с течением времени и по мере повышения уровня ответственности за свое существование количество данных обстоятельств увеличивалось в геометрической прогрессии. Не просто спасение от одиночества для не чуждой тонкому эстетическому чувству натуры, не только разновидность лекарства от отчуждающей инаковости – уже и самое очевидное, самое доступное средство потребной для прозаического выживания социальной адаптации: а как еще стать своим, стать нужным всем тем, от кого, хочешь ты того или нет, зависят или могут зависеть твой достаток и твое положение, твоя репутация и твой авторитет, твое настоящее и твое будущее? Хотелось бы, конечно, чтобы таковой капитал формировался посредством активности более созидательной… подобно любимым персонажам русской и зарубежной классики временами Дмитрий Юрьевич мечтал совсем об ином: с мольбертом ли на океанском берегу, в длинном сюртуке перед белым роялем или с изогнутым пером над исписанным мелким, неразборчивым почерком листе бумаги… увы, увы, естественный отбор среди человеков, особенно среди человеков массового века, особенно на одной шестой части суши, оказывался, по всем признакам, устроенным несколько иначе. Мечты, мечты… о них никому не нужно знать… о них бы забыть самому… в конце концов, всегда есть чем заняться: начиная уже со старшей школы, социальная активность так захватила Бессловесного, что на себя самого не оставалось у него буквально ни минуты свободного времени. Потоком этой бурной жизни не раз и не два грозило унести его также и сильно в сторону от назначенного родителями перспективного жизненного пути: вмешательство терпеливого отца на первом этапе, собственная глубоко укорененная сознательность в дальнейшем спасали его от этого – не спасали они его, однако, от обстоятельств, упомянутых выше, поскольку как-то так получалась, что вся жизнь Дмитрия Юрьевича протекала среди большого количества людей. Студенческое братство, после служба на дальних рубежах борьбы с мировой гегемонией, после – совсем неожиданный поворот: вторая древнейшая; большие механизмы, множество мелких, требующих притирки деталей, обильные реки смазывающей эти детали жидкости…

Оглядываясь назад на долгие годы, сейчас Бессловесный не мог вспомнить и дня, обошедшегося без небольших хотя бы объемов. Да и разве могло быть иначе? Как отказаться, когда пьют все вокруг? Ведь умеренно, ведь без влияния на основные процессы: работа, семья, здоровье...

*****

Последние два года – они вроде бы должны были стать исключением. То есть даже – все специально задумывалось именно так. Шанс выскочить: в тишину, в рутину корпоративной службы, шанс уйти в тину, спрятаться от навязчивой, опутавшей с головы до ног социальной паутины – и он за него схватился, сам, по своему собственному желанию, без особого побуждения со стороны.

Правда, он думал выскочить один, а пришлось вдвоем; но именно поэтому с собой он позвал Скрипку, а не кого-нибудь еще: из всех, кто был в тот момент поблизости, злоупотреблял Сергей Сергеевич меньше всех.

Бессловесный, впрочем, не считал так, что существующий уровень употребления уже вопиет о необходимости изгонять спиртные напитки из своей жизни полностью. Иначе говоря, он, конечно, не считал он себя алкоголиком. Как представлялось ему, достаточно изгнать из обычного течения жизни некоторое количество перманентных поводов и обстоятельств: прибавить в солидности, обрести четко означенный круг служебных обязанностей и нормированный график работы, дистанцироваться, ввиду высокой ответственности, от дурно влияющих контактов, начать, что называется, соблюдать режим – и все быстро наладится. Все это ему удалось – старые обстоятельства ушли, ситуаций, препятствующих сдержанности, стало в его жизни заметно меньше; увы, именно это в известном смысле превратилось в новое обстоятельство.

Здесь, в офисе Топливной компании, в этом коридорном мире всеобщего друг от друга отчуждения, оказавшись полностью отрезанным от любых, кроме осуществляемых посредством технологий связи, коммуникаций (не только с бывшими коллегами, но и с теперешними общение почти всегда протекало по телефону; примерно через год после поступления на корпоративную службу Дмитрий Юрьевич вдруг понял, что девять из десяти человек, с которыми он разговаривает регулярно, выясняет у них ту или иную потребную информацию, советуется о степени ее публичности, консультируется относительно специфических профессиональных аспектах и в процессе этого ведет себя с ними вполне уже по-свойски, с некоторыми даже на «ты», он даже не знает в лицо), Бессловесный чувствовал себя, как в душном, прокуренном помещении – именно таком помещении, в которое они со Скрипкой в буквальном смысле превращали свой кабинет, с той лишь разницей, что кабинет его душевного заточения никак не получалось проветрить. Монотонные, позволяющие «соблюдать режим» будни, наполненные однообразной, лишенной какой-либо внутренней содержательности работой, превращались в мучительную, истязающую пытку : типовые ответы на типовые вопросы журналистов (с учетом собственного недавнего опыта подавляющее большинство таких разговоров выливалось в муторное ощущение дежавю), составление или редактирование занудно-бессодержательных документов с бесконечными рядами производственных показателей, желательно как можно более унылых, как можно более выхолощенных, желательно вообще друг от друга не отличимых, эдакий бесконечный copy-paste – и это в общем-то почти все; даже выходить из кабинета здесь, помимо естественных нужд, приходилось только за тем, чтобы принести или отнести какую-нибудь бумагу, и то – только потому, что, слава Всевышнему, существовали еще в этой конторе люди, недостаточно освоившиеся в новом, технологичном мире; если бы не это, покидать душное помещение вовсе не было бы необходимости. Иначе говоря, изо всех тех, не слишком вдохновляющих, служебных процессов, в которые Бессловесному доводилось когда-либо встраиваться, здешний мало того, что оказался самым не вдохновляющим (даже знойно-липкие будни в жарких и грязных странах были, без сомнения, поживее) – его организация к тому же напрочь отрицала привычные и сопутствующие развлечения; и Дмитрий Юрьевич, быстро забыв, что сам этого искал, изрядно захандрил уже через несколько месяцев.

В результате – в новом для себя качестве Бессловесный довольно скоро обрел и новые формы взаимоотношений с Дионисом, а именно начал общаться с ним один на один. Безусловно печалясь по поводу данной необходимости, он, однако, пытаясь соблюсти верность определенным для себя целям, к социализации более не стремился – тем самым, как ему казалось, он создавал себе условия для сохранения умеренности. Тем же целям, в его понимании, способствовало и соблюдение режима, то есть потребление нормированное и строго следующее расписанию: до двенадцати ни-ни, пятьдесят, сто, в крайнем случае двести грамм между двенадцатью и двумя (или в обеденное время), строгий перерыв до вечера (который начинался сразу по убытию со службы), вечером – еще столько же, с возможностью замены на адекватные объемы слабоалкогольных напитков и обязательным завершением не позже десяти, одиннадцати, в крайнем случае двенадцати часов. Следование столь жестким дисциплинарным установкам позволяло Дмитрию Юрьевичу, как он полагал, держать весь описанный процесс под контролем и не допускать противоречий между ним и рабочим процессом – ну а если на этот счет у кого-то складывалось
иное мнение, Бессловесный, считая это проявлением предвзятости и преувеличением, строго наказал себе все отрицать, тем более что и подтверждать-то, по большому счету, было нечего…

*****

Когда Бессловесный вернулся к себе, Скрипка на рабочем месте отсутствовал. Это было маленькой удачей. По расписанию – еще рановато, но новые обстоятельства, безусловно, оправдывали незначительное отступление от правил. Торопливо отперев нижний ящик своей тумбочки (его, в отличие от ящика с жвачками, он всегда закрывал на ключ), Дмитрий Юрьевич достал оттуда и спешно влил в себя «мерзавчик»(4). Пустую тару бросил в портфель, вслед распаковал и засунул в рот две «диролины»; после этого – наконец-то! совсем невтерпеж! – закурил. В спешке забыл даже открыть окно; об этом вспомнил только тогда, когда в голове маленько растуманилось, и он заметил, что под потолком их со Скрипкой небольшой комнаты уже повисло облако сизого дыма.

«И что это случилось с Антоном? Такая ведь была родная душа… - думал Дмитрий Юрьевич, затяжка за затяжкой расслабляясь и словно бы отправляясь в мини-отпуск, позволяющий отложить на время любые волнения из-за наличных проблем. – Знал бы он, знал бы только, как бы мне этого хотелось: во всем и всегда оправдывать его ожидания, с лихвой, с избытком, с процентами возвращать выданные во всех смыслах авансы! Как бы прекрасно это было: всем и всегда радовать родную душу; беда только в том, что родных душ много и всем угодить не получается. Эх, знал бы он, знал…»

В несколько глубоких затяжек высадив первую сигарету и прикурив от нее вторую, Бессловесный осторожно выглянул в коридор: там было пусто. Вернувшись к столу, он быстро приговорил второй «мерзавчик», отвалился в кресле назад и продолжил свой «отпуск».

«Да ведь он и знал, - размышлял Дмитрий Юрьевич дальше, с наслаждением ощущая, как расслабляющее и мышцы, и нервы, и мысли тепло обволакивает его тело, словно густой пар в турецкой бане. – Два года бок о бок… И помогал, и поддерживал, и покрывал, и сам не придирался. Казалось, стал человеком совсем не посторонним, казалось, не осталось ничего такого, чего бы не было ему обо мне известно… Ему обо мне, мне о нем. И разговоры задушевные, о многом, о разном, почти обо всем, и о делах амурных даже… И на юбилей позвал, и с женой познакомил... Не как начальник с подчиненным, не как коллеги даже – казалось, совсем как друзья. И близким казался, и понимающим – и вот тебе на;! Взять и раздуть такое… С чего бы это вдруг?»

Две продолжительные беседы относительно несовместимости алкоголя с оказанной ему честью работать в Топливной компании Бессловесный, конечно, прекрасно помнил. И полагал: то были те редкие случаи, когда Щеглов все же брал на себя лишнее. Не просто указывал на недопустимость употребления, не просто напоминал о ранее имевших место договоренностях (Дмитрий Юрьевич, впрочем, не помнил такого, чтобы он обещал совсем не употреблять) – в обоих случаях Антон зачем-то пускался в нудное морализаторство, принимался обрисовывать в длинных речах всевозможные альтернативы того, как могла бы сложиться его, Бессловесного, жизнь, если бы в ней было меньше пагубных привычек, соблазнял красивыми, привлекательными перспективами, призывал заниматься спортом, в общем, продуцировал массу всяческого бессмысленного «бла-бла-бла» - и зачем? Трудно было отделаться от мысли, что только ради того, чтобы вообразить себя спасителем (хотя бы так: с маленькой, а не с большой буквы). Приходилось его слушать и согласно кивать головой – кивать, внутренне, конечно, не соглашаясь.
Бессловесный был твердо убежден: ситуация и так у него под контролем, никаких дополнительных ограничений для того, чтобы обеспечивать безукоризненное исполнение своих обязанностей, ему не требуется; что же касается того лишнего, что позволял себе Щеглов, - эту проблему Дмитрий Юрьевич предпочитал просто не раздувать, продолжая полагать так, что эти беседы Антон, как и он сам, в действительности все-таки считает лишь формальным сотрясением воздуха…

«Что же все-таки с ним случилось? – развлекал себя дальнейшим рассуждением на заданную тему Бессловесный. - Из-за чего подобная драма? Ведь были, правда, разговоры – и совсем по-другому шло. Ну длинно, занудно, да; но все равно ведь… доброжелательно. А тут…»

Внезапно его осенило: «Наверняка это все из-за денег! Наверняка из-за них – и только! Деньги, деньги… это же они – определенно портят всех! Как пошло, как банально! И что ему,
спрашивается, эти три тысячи? Из-за них – и в такую амбицию? Боже, да отдать их – и дело с концом…»

Бессловесный потянулся было к телефону, чтобы набрать Антону и сообщить о своем намерении немедленно (ну разве что завтра, ведь деньги лежат дома) вернуть взятую в долг сумму, но сняв трубку с аппарата, сразу положил ее обратно: сначала решил докурить. Этого он сделать не успел – мини-отпуск Дмитрия Юрьевича прервал возвратившийся в кабинет Скрипка.
Деловито скользнув на свое рабочее место, Сергей Сергеевич, ни разу не взглянув в сторону Бессловесного, прилип глазами к монитору; и по его отрешенному вроде бы виду последний сразу, неожиданно для себя самого, понял не только то, что тот пришел от Щеглова (ранее, видимо, разминулись в коридорах) и, соответственно, уже в курсе произошедшего, но и то, что Скрипка обо всем знал заранее. Вдруг все сложилось: стремление Антона вникнуть в содержание статей корпоративного издания – это ведь совершенно, категорически неправдоподобно…

Значит, за его спиной… Неужели Скрипка подсидел его? Вот уж про кого совсем бы так не подумалось: скромный, душевный, до чинов нисколько не падкий. И столько прошел, повидал… и ведь это он, Бессловесный, вытянул его пять лет назад из вонючего бандитского болота, помог снова выбраться в приличные люди; он же – позвал и сюда.

Так вот в чем… а деньги, значит, лишь предлог. Соблазн, провокация, на которую он сдуру поддался, подставился в итоге, и сам, значит, дал повод…

Вот только зачем в таком случае ждали они аж три месяца?

Заблудившись в догадках, Дмитрий Юрьевич в какой-то момент не заметил даже, что пытается тянуть в себя уже догоревшую сигарету. Очнувшись, он бросил в пепельницу окурок; кряхтя выпрямился в своем кресле. Зачем-то включил стоящую на стеллаже магнитолу. «Завтра кто-то, вернувшись домой, застанет в руинах свои города», - спел ему Виктор Цой(5). Ощутив дежавю, Бессловесный отщелкнул тумблер обратно.

- Слушай, - «заметил» его в этот момент Скрипка. – Я сейчас у Антона был. Он сказал…

Не договорив, Сергей Сергеевич замолчал. Вид он себе пытался, вероятно, сообщить скорбный, но получался он у него потерянный. Дмитрию Юрьевичу стало за Скрипку неудобно: тот явно не понимал, что ему делать, не знал, куда себя деть. Жалеть его тем не менее Бессловесному не хотелось: даже если за его спиной тот действовал без непосредственной заинтересованности, а только подыгрывал Щеглову – разве от этого что-то менялось?

- Только сейчас сказал? – язвительно потребовал уточнения Бессловесный.

Скрипка посмотрел на него странно: показалось, с искренним недоумением.

- Ну да, только сейчас, а когда?

Дмитрий Юрьевич пожал плечами.

- То есть он, хочешь сказать, единолично?

Ожидалось, что Скрипка ответит утвердительно, и тогда ему точно можно было бы не поверить, однако он неожиданно переспросил:

- Единолично – что?

- Единолично принял решение, - сказал и, поперхнувшись, закашлялся Бессловесный – от испуга, вызванного фатальной завершенностью смысла этой фразы.

- Однозначно! – уверенно кивнул Сергей Сергеевич. – Я бы удивился, если бы Антон стал с кем-нибудь по такому поводу советоваться.

Скрипка хоть и был временами скользок – это всегда читалось. Сейчас – он звучал иначе, чем в такие моменты. Бессловесный откашлялся, спросил еще, зачем – он уже и сам не знал:

- То есть хочешь сказать: никаких разговоров по моему поводу у вас с ним не было?

- Почему? Были, конечно! – всем своим видом (так, будто ответ был очевиден), – выказал удивление Скрипка.

- Да? И о чем же?

- Спрашивал мое мнение: на предмет, употребляешь ли ты, - без запинки, как домашнюю заготовку, выдал Скрипка.

- А ты?

- Я отвечал, как есть: что с тобой я не пил уже очень давно, поэтому точных сведений у меня нет; однако признаки есть, а состояние твое вызывает у меня тревогу.

- Ну вот, а говоришь: единолично… - не нашелся ничем, кроме как колко усмехнуться Бессловесный.

- Это совсем другое, - возразил Скрипка. – Начнем с того, что это – чистая правда. Твое состояние действительно у меня вызывает опасения.

- Но мне ты этого не говорил.

- Вообще-то говорил, но ты не слушал. Ты, насколько я понимаю, и не от меня-то – отмахивался.

- Ах вот как! – догадался Дмитрий Юрьевич. – Значит… И когда же он тебя впервые спросил о… о моем состоянии?

- Первый разговор был месяца четыре назад.

- Понятно, то есть перед нашей с ним второй беседой… Удостовериться, значит, решил в своих догадках… ну и удостоверился. И потом, значит, всю дорогу, вплоть до сегодняшнего обсуждали? Регулярно… Корпоративное издание, ***-мое… Молодец, Серж, что сказать… Единомышленники, значит!

- Зря ты так! - пожал плечами Скрипка. – Он, между прочим, вовсе этого не хотел. Тянул, наоборот. Но с деньгами с этими…

- И про это знаешь?

- Димыч, ну конечно, знаю. Он и здесь надеялся, что тебя бес попутал, что ты отдашь сам. Или хотя бы ему скажешь. Но когда в третий раз… Тут он, конечно, взбесился. И я его понимаю, честно говоря.

- Но мне ничего не сказал…

- А что я тебе мог сказать? Димыч, не пей… Так ты ж всем рассказываешь, что не пьешь. А в портфеле «мерзавчики» звенят. Да ну…

Скрипка с явной досадой потер нос, закурил. Внезапно он вскинулся, будто что-то допоняв:

- Ты поди думаешь, что это я его подвигал?

Бессловесный опять – только и смог, что усмехнуться:

- Ну… подумал вот, если честно.

Сергей Сергеевич сделал пару глубоких затяжек, помотал головой – как лошадь, отгоняющая гривой мух.

- Право твое, конечно, хоть и обидно оно. Я-то вот не подумал – о том, что для тебя это будет именно так выглядеть. А нужно было, значит. Нет, Димыч, я тоже не хотел. Никто не хотел – ты просто выхода другого не оставил. Мне удивительно, что Антон не поспешал вообще-то. Слухи-то – чуть не до главного уже дошли. В каком состоянии ты тут по офису бродишь. Хочешь – верь, хочешь – нет.

Скрипка помолчал, потом добавил:

- Тебе все равно хуже всех – я это понимаю. Но ума не приложу, что я мог сделать для тебя. Ты ведь никого слышать не хотел.

Пропустив мимо ушей почти все его оправдания, Бессловесный, вдруг ошпаренный еще одним неприятным подозрением, насторожился на слове «никого».

- Никого? Что ты имеешь в виду?

Сергей Сергеевич слегка дернулся, выдав этим, что, имея в уме что-то собеседнику не известное, действительно ляпнул лишнее.

- Да ничего, - махнул он рукой. – Я вообще…

- Ладно, говори уже, - вздохнул Бессловесный, тоже закуривая. – Щадить меня сейчас точно не время. Про Щеглова мы выяснили. Кого там я еще не слушал?

В этот момент зазвонил телефон Скрипки. Сергей Сергеевич взял трубку, пару раз, с небольшими паузами, сказал в нее «да» и положил обратно.

- Это Антон, - тяжело, с некоторой наигранностью, произнес он, глядя на сей раз прямо в глаза Дмитрию Юрьевичу. – Говорит: тебя ждут в кадрах. Колесникова.

- Понятно, сейчас пойду, - отозвался Бессловесный. – Ну а то, что было до звонка: о ком это все-таки?

- О Маше, твоей жене, - ответил Скрипка.

Действие «лекарства» сразу закончилось, в груди стало тревожно-тесно. Не произнеся более ни слова, Бессловесный поднялся, взял со стола свое заявление и вышел в коридор.

*****

С Машей – и без того было сложно, и потому не сказать, чтобы подтвердившее возникшие подозрения признание Скрипки слишком сильно удивило Дмитрия Юрьевича. Скорее даже – он всегда ожидал, что произойдет что-нибудь в этом роде.

Дождался он этого тоже не только что: первые ласточки появились с полгода назад.

С будущей женой они познакомились еще в студенческие годы. Сошлись не сразу: Маша успела год побыть замужем и родить сына; да и Дмитрий Юрьевич не так чтобы прямо ждал ее. Жизнь он вел довольно свободную, во всех компаниях был своим; не было – особенно при соответствующем подогреве – проблем и с противоположным полом. Маша ему нравилась, но не до такой степени, чтобы за ней гоняться; к тому же принуждать кого-либо и к чему-либо было совсем не в его правилах. Необходимость пересмотра формата семейной жизни возникла обстоятельствами внешними: вместе с перспективой длительной зарубежной командировки(6); и тут, как по заказу, Маша снова образовалась на горизонте (встретились случайно, в метро).
Чувства к ней усилились на фоне жалости: разведенка, с малым дитем на руках, иногородняя, она пребывала в положении весьма затруднительном. Все сладилось быстро; родители – и те, как ни странно, одобрили: знающие себе цену номенклатурщики в бойкой сибирской девушке, несмотря на наличие последствий этой бойкости, каким-то загадочным образом признали родную душу.

Возникнув снова в жизни Маши как принц на белом коне (в данном случае как перспективный молодой человек, из хорошей семьи, с доступом к вожделенным социальным благам в виде возможности покинуть на длительное время родное Отечество), Дмитрий Юрьевич, как ему казалось, никогда не считал и тем более не выставлял себя ее благодетелем. Обретши жену, он ее любил, всегда заботился о ней – и не мыслил себе иначе. Ее первый сын стал и его первым сыном – и до сего момента тот так и не узнал, кто его настоящий отец. Через пару лет родился у них и общий ребенок – еще один мальчик; но и после этого к Машиному первенцу Дмитрий Юрьевич никак не охладел: такой же его сын, о чем разговор?

И никогда за прошедшие с тех пор два с лишним десятка лет не возникало у него серьезных сомнений в правильности сделанного выбора, никогда он не думал так, что поспешил, пошел на поводу у обстоятельств или, как обычно, поддался влиянию семьи. Куда более сложным, более тяжелым был для него иной вопрос: достоин ли он ее выбора, сумел ли он, имел ли хоть шанс по-настоящему, а не ситуативно стать ее мужчиной? Сумела ли Маша полюбить его по-настоящему, сумела ли увидеть свой выбор не как вынужденный? Был ли у нее иной выбор? Не стал ли он для нее просто лучшим из зол? Хотелось надеяться: не стал; и сама она, конечно, с обидой отметала такое; хотелось надеяться: и дальше – не только общее, неразделимое, дети, не только необходимость сохранять опору в изрядно заштормившей (не для них – для всей, кажется, страны) жизни; не только, в конце концов, сила привычки и боязнь что-то менять – нет, не только это удерживало их друг подле друга. Надеяться хотелось, но все равно казалось: стоит ему по-настоящему оступиться – он потеряет и Машу, и детей в тот же самый момент. Почему этот страх не отступал никогда, какими бы убедительными ни выглядели при этом любые аргументы против? На этот вопрос у Дмитрия Юрьевича никогда не было ответа. Ладно бы еще поначалу, по молодости, но теперь… Идеальной женой, с борщом и котлетами, Маша, конечно, ему не стала: и амбиции, и характер – все было при ней (оно вообще-то и нравилось); однако же ни один из подходящих, по всем признакам, для того, чтобы навострить лыжи, моментов она тоже не использовала и, кажется, даже не собиралась… А моменты такие были: хотя бы тогда, когда родное Отечество враз превратило в отверженных миллионы своих служащих. Несладко пришлось и тем из них, кто долг свой Родине отдавал за ее рубежами: домой пришлось вернуться в прямом смысле к разбитому корыту: ни денег, ни жилья, никаких перспектив. Только благодаря обилию в обозримом пространстве обретенных совместным распитием «родных душ» и удалось тогда Бессловесному относительно быстро и безболезненно перепрыгнуть «в дамки», заняв не слишком достойное, но и не откровенно голодное место среди журнашлюх: хоть какое-то да пристанище для человека интеллектуального труда. И тогда, и после Маша не просто оставалась рядом – и чем делалось тяжелее, тем более близкой, более понимающей, более терпимой она становилась.

И тем удивительнее выглядело то, что «резьбу сорвало» совсем в другой обстановке – когда этого меньше всего можно было ожидать. Новая работа, новая должность, новые возможности,
новые перспективы. И с жильем разобрались, слава Богу: двушка в уже ставшем родным Бутово – а в прежней, в однушке, оставили старшего; и экономить на всем перестали; и до машины «доросли» наконец (правда, это уже после – почти как взятка): чтобы в свой институт добираться Маше по-людски, а не на трех автобусах…

Откуда же взялось ее «больше не могу»? Усталое и решительное, пока что его мольбой, его обещаниями вроде бы отложенное, но только лишь в форме «посмотрим» - оттого еще более угрожающее, тревожное, почти невыносимое. О чем было это чужое, холодное «посмотрим» - уж не об этом ли: о своем праве обсуждать его за его же спиной? И с кем – со Скрипкой!
Такую вот, значит, нашла она себе «подружку»… Не превратились ли эти обсуждения его скромной персоны и вовсе во что-то большее, чем просто «обмен мнениями»? Давний знакомец, одна на всех ностальгия… Теперь, когда всех прочих отрезал, кто как не Скрипка всех ближе и обо всем в курсе? И положителен, как армянская жена; кому еще так поплачешься?

*****

По пути в кадры Бессловесный вдруг подумал: а ведь еще ни разу вот так его не увольняли – без собственного на то желания. Случалось, подобное зрело – но всегда у него как-то получалось, находя подходящие варианты на замену, проблему предупреждать, а не решать постфактум. Даже и 90-е удалось ему, в отличие, от того же Скрипки, перебыть без катастрофических экспериментов; а уж два года назад показалось: теперь жизнь совсем наладилась.

Когда Щеглов произнес слово «уволить», когда после, сверкая безумным взглядом, орал на него в своем кабинете, уже было страшно – но то был больше страх непосредственный, страх конкретного положения: непривычно суровый поначалу, позже разгневанный (не очень к тому же понятно чем) человек напротив, молодой и физически сильный, ко всему еще и начальник, – как такого не испугаться? Потом вроде отошло (ну да, конечно, помогло «лекарство») – а вот сейчас, как-то враз, ухватом, пришло осознание того, о чем все это было; и вместе с этим пришел страх совсем иной: по-настоящему жесткий, унизительный, до полного бессилия. Вдруг, в один миг, стало ясно – и что уже произошло, и чем произошедшее угрожает. Всего-то и понадобилось: допустить на миг, что все то, о чем говорили ему и его жена, и Скрипка, и Щеглов, - все это так и есть. Нет, он, конечно, не думал, что они и на самом деле правы, что на текущий момент он уже действительно никому не нужный и ни на что не способный алкоголик; однако и того, что все вокруг полагают так – и он сейчас осознал это со всей очевидностью – будет вполне достаточно, чтобы и все остальные перестали считать его хоть на что-то способным, для чего-то еще потребным. Если это правда – куда теперь ему в этом волчьем мире? Кто замолвит за него словечко? А это значит: не просто потерять сейчас три тысячи долларов зарплаты, плюс тринадцатая, плюс левые доплаты от Антона, плюс льготная ипотека в дочернем банке, плюс… всего и не упомнишь; это означало: действительно остаться у разбитого корыта. Дискредитировавший себя, слывущий неадекватным, не очень к тому же здоровый (в зеркало лучше не смотреть) человек – кому такой нужен? Даже таджикским дворникам не конкурент…

На мгновение Бессловесный подумал: а может, не поздно еще повернуть обратно? Поскрестись в дверь к Щеглову, попробовать… Нет – он сам испугался этой мысли. Щеглов оставил ему все выплаты и даже три тысячи назад не затребовал. Деньги не лишние – хватит, чтобы полностью закрыть кредит на машину... С ипотекой еще разбираться – не стоит, пожалуй, искушать судьбу. Глядишь – отойдет и… нет, не оставит, конечно – хотя бы поможет куда-нибудь пристроиться. В делопроизводство, в «дочку»; сидит же, в конце концов, неприметненько бессмысленный этот Петраков – от него и от трезвого никакого толку. Хотя после той, непонятно как слетевшей с языка фразы («не подпишу», «пойду к руководству») даже на это вряд ли можно рассчитывать…

Сотрудница отдела кадров Наталья Александровна Колесникова, немолодая, приземисто-страшноватая, с крашеными в черную смоль волосами, женщина была Бессловесному знакома – она принимала у него документы два года назад.

- Меня тут… вот… - с трудом, задыхаясь одышкой, сообщил ей Дмитрий Юрьевич.

- Знаю! – как на врага народа сверкнула на него прозрачно-голубыми глазами Колесникова и, не приглашая присесть, велела: - Подписывайте!

Подсунутая ему бумага называлась «Соглашение сторон о расторжении трудового договора (контракта) Бессловесного Д.Ю.». Пробежав ее глазами, Дмитрий Юрьевич не нашел там ни слова относительно финансовой стороны вопроса.

- А что с выплатами? – с трудом решившись, дрожащим голосом спросил он. – Щеглов вроде сказал…

- Соглашение от тридцать первого декабря, - сухо процедила Наталья Александровна, но потом, бросив взгляд на Бессловесного и вроде бы даже смутившись, смягчилась и разъяснила подробнее: – То есть год будет закрыт полностью, по всем выплатам. Но фактически вы выбываете с завтрашнего дня, так Щеглов затребовал. Подарил, получается, вам неделю.
Подписывайте. Все, кроме бухгалтерии закроете, обходной лист сдадите сюда, а с ними – это мы сами уже, когда расчет пройдет полный. До праздников, думаю, вопрос закроем.

Все еще не решаясь поставить автограф, Дмитрий Юрьевич посмотрел на кадровичку, потом снова на бумагу, потом, отложив ручку, достал из кармана брюк не очень чистый, скомканный платок и им отер лоб и руки.

- За деньги не волнуйтесь, - добавила Колесникова. – Щеглов этот вопрос и с Сергей Игнатьичем лично, и со мной оговорил. Все выплаты за год, без изъятий.
Бессловесный сглотнул, кивнул. Зачем-то спросил:

- А это окончательно?

- Железно! - подтвердила кадровичка, решив, очевидно, что речь снова о деньгах.

- Нет, я про… Может быть, можно какой-нибудь перевод… Куда-нибудь…

Он посмотрел на Колесникову – она быстро отвела взгляд в сторону и ответила деревянно, стандартной, видимо, фразой:

- Поверьте, я вам сочувствую, но это не в моей компетенции. Кроме того, и соглашение, и вся процедура не отличаются. Этот вопрос вам нужно обсуждать со своим руководителем…

- С бывшим… - ставя наконец подпись, пробормотал Дмитрий Юрьевич.

- До приказа еще нет, - с явным облегчением прокомментировала Наталья Александровна. – Если он сделает в кадры запрос, может, что-то и найдется. Но это – только по его инициативе. Вот, возьмите обходной.

- Спасибо…

Бессловесный снова отерся платком, взял бумагу и вышел из кабинета.

*****

Попросить Щеглова смилостивиться хотя бы частично Дмитрий Юрьевич так и не решился – и не потому даже, что боялся таким обращением разозлить его и, не дай Бог, потерять обещанное выходное пособие. Неодолимым препятствием стал физический страх, возникающий от одной мысли о перспективе снова оказаться с Антоном один на один. Причину такого страха сформулировать у Бессловесного не получалось. В иной ситуации он, возможно, взял бы кого-нибудь, например, Скрипку, в посредники, но и на это теперь недоставало ему решимости – и тоже потому, что последствием могла, очевидно, стать необходимость все-таки предстать пред очи Щеглова.

Обходной лист, которому кадровичка Колесникова придавала столь большое значение, оказался на редкость куцым: с учетом того что визы бухгалтерии и кадров носили отложенный характер, сходить Бессловесному пришлось только в «хозу», к айтишникам и в безопасность, где у него последовательно отобрали все служебные атрибуты: казенный мобильник, учетную запись для доступа в корпоративную сеть и постоянный электронный пропуск в офис – вместо него выдали временный, только на текущий день. Отнеся после этого искомую бумагу в кадры и вернувшись в кабинет (который опять был пуст), Бессловесный почувствовал себя настолько опустошенным и обессиленным, что даже перспектива приема еще одной порции «лекарства» его совершенно не обрадовала: содержимое и потайного, и «закусочного» ящиков он просто свалил к себе в портфель, ни к чему не притронувшись. К тому же, согласно его понятиям, то был в известной степени вопрос чести: ведь воздержаться сейчас от «лекарства», конечно же, означало тотально дезавуировать все прозвучавшие ранее придирки к себе на этот счет – да-да, пусть после будет им всем невыносимо стыдно…

В результате менее чем через два часа после утреннего звонка Щеглова у него не осталось ровным счетом никакой необходимости далее присутствовать на своем рабочем месте. Уходить ему или оставаться, Бессловесный не знал, но спрашивать об этом – и не хотелось, и было некого. С вернувшимся – снова, очевидно, от Антона – Скрипкой сходили на обед в столовую; отсутствие «прогулки» того явно удивило, но он никак не упомянул об этом: Сергей Сергеевич вообще больше молчал – с подчеркнуто сострадательным видом.

- Жене не сказал еще? – спросил Скрипка, когда уже вернулись в кабинет.

- Да нет, успеется еще. Приду когда домой… или когда она придет. Потому что я, наверное, поеду…

Последнее – это был скорее вопрос или даже просьба: о том, чтобы все-таки остаться. Но Скрипка, как и он сам, причин для этого не нашел.

- Давай… - вздохнул он. – Чего тебе, правда, тут… Душу только травить. Да и день все равно короткий, меньше трех часов, считай, осталось. В общем, держись, Димыч… Созвонимся тогда. Вещи-то все уже собрал?

- Ну да, а чего тут…

- Ладно, если что и забыл, позвонишь.

Бессловесный оделся, взял заметно потяжелевший портфель, в котором отчетливо зазвенели «мерзавчики». Скрипка попытался его обнять, но Дмитрий Юрьевич уклонился. Не от обиды или чего-нибудь подобного – просто на всякий случай: не хотел, чтобы напоследок (вдруг ведь, и в самом деле «Дирол» не действует, как должен) тот почувствовал запах спиртного.

Проходя по двору, Бессловесный подумал, что здесь он, вероятно, не в последний все же раз, а чувствует все равно так, будто в последний; вроде бы двор и двор, здания вокруг и здания – но почему-то жало в груди ко всему этому что-то щемящее: наверное, потому что были они по-своему хорошими, эти последние два года, – вернее, конечно, та их часть, что протекала именно здесь; наверное, потому что было тут все-таки прежде всего спокойно и надежно. Ну то есть теперь понятно: не было, а казалось, но все же…

Чуть продлил, сам не понимая зачем, прощание: остановился, выкурил сигарету. На проходной сдал временный пропуск, вышел на набережную. Перебравшись на противоположную сторону, двинулся налево, вдоль реки. Чуть пройтись, развеяться, насколько хватит сил. Под Каменным, мимо Дома на набережной, на ту сторону, к Храму(7), по новому мосту(8), в метро сесть на «Кропоткинской» - на это сил, наверное, хватит. Быть может, и в Храм зайти – был там, кажется, лишь однажды, как только открыли.

На улице было умеренно холодно: между минус пятью и десятью, по-новогоднему; но как раз под праздники обещали оттепель. Похоже, не ошиблись. Уже с утра болели суставы, а сейчас и кожей, и дыханием Бессловесный чувствовал: становится сыро. Пока морозно, ничего, но на следующей неделе опять закапает, опять потечет, и опять будет ломить все тело – а ведь это еще самая малая из проблем, которые так вдруг, так некстати нависнут (уже нависли) над ним, с которыми, как и с этой болью в суставах, вряд ли можно будет как-то справиться: только обезболить на время, только попробовать переждать.

Ползущие по набережной машины, спешащие прохожие; низкое, серое небо, грязные глыбы не то льда, не то снега, скользящие по течению скованной камнем реки; промозглый, подвывающий ветер, мокрый, местами словно бы пенящийся от разбросанной химии асфальт – все характерно-тоскливые черты родного, слишком хорошо знакомого города. Осторожно семеня среди всего этого в не слишком греющих ноги (как-то сразу сегодня почувствовалось) официальных, на тонкой подошве, ботинках, Дмитрий Юрьевич не думал почти ни о чем таком, что он сам готов бы был назвать содержательным. Ни случившееся, ни то, что должно случиться, в ракурсе аллюзий и экстраполяций никак не занимало его; исторические или литературные параллели с собственной судьбой также не приходили ему в голову. Он не пытался анализировать свое экзистенциальное одиночество, столь контрастно, можно сказать, артистически высветившееся за последние несколько часов. Ни «лишнего», ни «маленького» человека он тоже на себя не примеривал – хотя без сомнений в текущем повороте его судьбы можно было с легкостью отыскать сходство с первым, а в облике – со вторым. Не повторял на память ни Пушкина, ни Екклесиаста. О чем он думал, так это о том, как бы не упасть на редких островках льда на тротуаре, уронив при этом набитый ценным содержимым портфель; а еще о том, можно ли уже, в связи с досрочным завершением рабочего
дня, считать «закрытым» (запомнилось выражение кадровички) также и вопрос чести – или же этот вопрос, раз уж встал он сегодня ребром, стоит рассматривать в более широком, то есть включающем также внутрисемейный (в основном, конечно, в глазах Маши) имидж, контексте? Первый вариант казался более обоснованным, второй – более героическим.

С трудом добредя до середины пешеходного моста, Дмитрий Юрьевич остановился передохнуть. Тяжелый, звякающий портфель поставил на грязную, жирную плитку; привалившись боком к перилам, долго смотрел на величественный золотой купол. Вспомнил – ведь это было! – как ходили с Машей в бассейн «Москва»: по какому-то блату, почти как в театр; и кажется, в этих же почти числах, в декабре: точно был мороз, над водой стоял густой пар; недавно расписались, а на январь лежали уже билеты в Дамаск… В бассейне – больше никогда не был, в восстановленном храме был лишь однажды: ходили всей семьей, с родителями, сразу после открытия; помнил, что, несмотря на ощущение значимости, подташнивало от новодельной безвкусицы; семья, впрочем, была в восторге, и он о своем скептицизме помалкивал.

Немного постояв, начал мерзнуть, и это, казалось бы, прозрачно намекало: о чести думать не время, здоровье дороже. Расстегнул портфель, заглянул внутрь. Как-то так получилось, что на самом верху сваленной туда кучи бутылочек, оказались те две, что он уже опустошил раньше. Вытащив их, повертел в руке, поднес к носу. Запаха почти не было – или он не чувствовал его. Закрыв портфель обратно и повесив его на плечо, Бессловесный огляделся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, выбросил два пустых «мерзавчика» в реку.

*****

- Доигрался? – было первое, что услышал Дмитрий Юрьевич, вернувшись домой.

Маша сказала это из комнаты, а когда, выйдя в прихожую, она появилась перед ним, ему сразу стало куда страшнее, чем утром в кабинете Щеглова; и потому о том, что Скрипка перешел уже всякие пристойные границы, он даже не успел толком подумать.

Сбросил на пол портфель, тот предательски звякнул. Отдуваясь, стянул ботинки, повесил на вешалку куртку. Всю дорогу он готовился к этому моменту, прикидывал, что и как скажет; ничего толкового в голову не шло, а теперь и вовсе все вылетело. Молчал, будто онемел.

Молчала и жена. Вид его, явно не самый праздничный, утихомирил в ней, вероятно, совсем уж чрезмерные эмоции: смотрела Маша зло, но первой не нападала.

- Пашка дома? – нашелся в итоге Дмитрий Юрьевич, хотя в общем-то он не знал, как было бы лучше: чтобы младший сын был сейчас здесь или чтобы его не было.

- Был, - будто бы неохотно ответила Маша. – Ушел недавно. Успокаивал меня тут.

- Сказала?

- А что ж, предлагаешь скрывать? Не маленький уже, чай.

- И Феде?

Так звали старшего.

- И ему.

- Позвонила?

- Позвонила.

Бессловесный сунул замерзшие ноги в теплые тапки, поднял взгляд на жену. Она стояла перед ним, в велюровом домашнем спортивном костюмчике сиреневого цвета на давно утратившем былую отточенность форм теле, бледно-ненакрашенная, со складками на лице, с пробивающейся в темно-каштановых волосах сединой, вся какая-то бессильная, поникшая – совсем, совсем уже не та Маша, студентка филфака, первокурсница, с которой кто-то, он уже не помнил кто, знакомил его на пьянке в общежитии; и даже не та, с которой ходили в бассейн «Москва».
Тогда на нее оглядывались – а сейчас вряд ли кто так посмотрит; а вот ему ее такую все равно хотелось нежно обнять, прижать к груди, пожалеть, так же, как и тогда. Вот только хочет ли она этого? Осталось ли в ней, даже и такой, хоть что-то к нему – ведь тоже не тот уже «гарный хлопец». В зеркале себя он старался видеть пореже, да ведь и так все ясно: лишний вес, сидячая работа, одышка, от пота вечно мокрый… а если еще перегар? И как упрекать ее в чем-то? И как объяснить, что эта возня за его спиной – вовсе не что-то такое безобидное, тем более ему не заметное, как донести, что не настолько он безнадежен, чтобы никого и ничего не замечать, что и дети, и она – это для него по-прежнему важно, важнее всего, что он сам никогда не позволил бы себе обсуждать кого-либо из них вне семьи, что он, в конце концов, никогда не говорил и не скажет детям, сколько бы ни исполнилось им лет, ни одного плохого слова про их маму? Как объяснит, как донести – если заранее ясно, что будет в ответ: всегда предсказуемый, всегда одинаковый, но оттого не менее болезненный удар по больному месту? И что возразить? Никто ведь не верит…

Не решившись приблизиться к жене, Дмитрий Юрьевич просеменил в комнату, переоделся в домашнюю одежду, после, умывшись, принес на кухню (Маша уже сидела там) свой портфель и выгрузил основное его содержимое прямо на кухонный стол. Чего ждать? Лучше уж сразу получить за все.

- А-а-а… - горько протянула Маша, нервически тряся головой. – Кто б сомневался… Только вечером, только вечер…

Голос у нее сорвался, она заплакала, тихо, беззвучно. Бессловесный стоял потупившись, с портфелем в руках, не зная, куда теперь его деть, по-прежнему не решаясь приступить к жене, и думал, что поступил правильно: чистосердечное, оно, как известно… Да и лучше такое без Пашки…

Маша встала из-за стола, подойдя к раковине, умыла лицо, вытерлась кухонным полотенцем, села обратно.

- Знаешь, надо было мне все-таки уйти полгода назад, - вдруг сказала она, тихо, но зло, ожесточенно. – И не потому, что только так был бы, возможно, шанс до тебя достучаться. Не поэтому – а знаешь почему?

- Почему? – пролепетал Дмитрий Юрьевич.

- Потому что теперь все будут считать, что я тебя в беде бросила.

- Машуль, ну я… - задохнулся Бессловесный. – Я… А ты меня бросишь?

- А что прикажешь делать? Если уж ты, имея такую работу, не прекратил… - она показала на свалку «мерзавчиков» и жвачек. – Каковы шансы теперь?

- Машуль… - начал было он снова.

- Помолчи! – властно отрезала она. – Цена твоему слову – копейка! Какие шансы – я спрашиваю? И отвечаю сама: нулевые! А я устала от этого, понимаешь ты слово: устала? Черт с ней, в конце-то концов, с этой твоей конторой, да будь она неладна! Старшего выпустили, я могу нагрузку опять увеличить, прожили бы как-нибудь! Но я устала, Димитрий, устала! Я как в тумане каком-то – и сколько уже времени… Ты на меня посмотри – на что похожа? Нам ведь лет-то… а от тебя который год уже никакого толку. Да и кто захочет-то, когда…

Маша махнула рукой, не договорила, поднялась опять.

- Сядь уже! – раздраженно бросила она. – Есть-то будешь? И торбу свою засунь куда-нибудь…

Бессловесный послушно сел на табурет, портфель сунул под него. Ничего нового он сейчас не услышал. Оправдываться и спорить с женой – все равно бесполезно; он относился к этому так: у нее своя правда, у меня своя. А уж эти ее угрозы… Уйдет – так уйдет, в конце-то концов! Семи смертям не бывать… Слава Богу, перестала плакать, это хуже всего.

- Пока не голоден…

Словно не слыша этого, Маша полезла в холодильник, достала оттуда вырезку и овощи (видимо, заехала на рынок), встала к кухонному столу.

- Как было-то, расскажи.

- Так ты ж знаешь… - вырвалось у него – не упреком, а констатацией, и больше для себя.

- Знаю, да! – резко повернулась к нему жена – похоже, задетая за живое. – Но ведь не от тебя! Ты думаешь, мне вот удовольствие такое: сплетни о тебе собирать? Ни малейшего! Но сам-то ты молчишь! Тебя послушать– так все прекрасно, а потом – на; тебе… А как на самом деле, как?

- На самом деле… - вздохнул Дмитрий Юрьевич. – На самом деле я такого, коонечно, не ожидал.

- Такого?

- Ну да, что вот так – раз и все…

- Раз и все?! – почти закричала Маша, и выражение ее лица очень напомнило сейчас утреннего Щеглова. – Раз и все? И ничего не предвещало, значит?

- Да вроде ничего…

- А деньги когда… думал, сойдет все, да?!

Бессловесный оперся локтями о стол, закрыл голову руками. Значит, и про это… И чем же она платила Скрипке за такие откровения? Даже если это не то, о чем неизбежно хотелось подумать (вряд ли, когда бы они успели, ведь целыми днями в офисе), - и в этом случае Дмитрий Юрьевич боялся представить, сколько всего, оказывается, известно о нем человеку, сидевшему в кабинете за столом напротив.

- Да не думал я… - с трудом сдерживая подступающий к горлу спазм, выдохнул он. – Машина же… кредит… хотел до Нового года закрыть. А потом… как-нибудь там. Глупость сделал, конечно, не спорю…

Маша отвернулась, начала резать мясо. Подробности его разговора с Антоном ее, кажется, больше не интересовали. И слава Богу – поскольку их, этих подробностей, Бессловесный уже и не помнил: все, что происходило с ним сегодня, смешалось в голове в дурную, вязкую кашу; снова внести в мысли какую-то да упорядоченность без «лекарства» было уже невозможно. И хотя положенное вечернее время еще не наступило, ничего страшного в этом Дмитрию Юрьевичу не виделось: все же такое, как сегодня, случается не каждый день. Вопрос был только в том, как к этому отнесется Маша: прямо вот так открыть и влить в себя «дозу» – это, наверное, чревато…

- Портфель отнесу, - придумал, как сбежать, Бессловесный.

В комнате сообразил: в портфеле все равно ничего нет. Поставил его под письменный стол, прилег на кровать.

Как-то ведь еще нужно объяснить парням… что-то придумать, чтобы не было так стыдно… Что сказать? Ни одной связной мысли, ни единой.

Когда он вернулся на кухню, на освобожденном уже от предъявленных им компрометирующих материалов столе стояли тарелки, сковорода с жареным мясом, салатница с овощами и недопитая бутылка красного вина.

- Что ж, - сказала Маша, - в который раз попытаемся перейти на щадящий вариант.

Бессловесный, вздохнув, кивнул: не самое эффективное, но тоже «лекарство».

1.Имеется в виду низкая резистентность монголоидов к алкоголю.

2.«Тринадцатая зарплата» - дополнительная выплата (премия) по итогам работы за год.

3.«Ркацители» - советское грузинское вино из одноименного сорта винограда.

4.Маленькая бутылочка водки (объемом 0,125 л).

5. Песня группы «Кино» «Следи за собой, автор музыки, слов и исполнитель – Виктор Цой.

6.В советское время командировать за рубеж, особенно по линии силовых структур или спецслужб, предпочитали людей семейных: считалось, что под неусыпным оком второй половины они более устойчивы к враждебной вербовке.

7.Храм Христа Спасителя.

8.Патриарший мост.