Горел сарай...

                Г О Р Е Л   С А Р А Й...

     В деревне Малые Воробьи горел сарай. В жнива загорелся. В начале августа воспламенился, когда весь

трудоспособный люд был на работах, а в деревне только и остались что малые да старые, да калики немощные.

Перед полуднем сие стряслось.
     Сразу за колхозной фермой на убранном пшеничном поле скирдовали солому: три женщины с вилами наверху

расправляли, столько же внизу подгребали упавшее. Подавали навешенным на "беларусь" стогометателем.

"Верхние", -- им далеко с верхотуры видать,-- и заметили неладное: над Воробьями толстым седым столбом восстал

дым. Потом дым сделался чёрным, там забухало, затрещало... Деревня горит! И завизжали бабёнки: "Пожар! Пожар!

Ох, мамочки, ох, родненькие!" И к трактористу: "Ванюшка, никак твоё полыхает -- над твоим дым..." "Шо?" -- только и

вымолвил стогомётчик, и с кучей соломы, захваченной клыкастым агрегатом , на девятой повышенной, не видя

дороги, по бурьянам-ухабам, рванул к пожарищу.
     Так и было: горел его сарай, Ванюшкин. А уже от него занялся и сараюшка соседа Ильи -- рядышком стояли,

стена к стене. Ну, у Ильи строеньице было так себе, одно название -- не сарай; а вот Иван постарался,

поднатужился, не как у соседа из лозы плетеный -- рубленый отгрохал, просторный, надолго чтоб; чтоб и хрюшкам

место нашлось, и курам-гусям, и коровушке-кормилилице да и инвентарю причал -- по двору чтоб не валялось... И

вот, на тебе!
     Тушить сбежались и стар и млад. А к огню не подступить, на десять саженей не подойти -- такая жарынь от него!

Внутри что-то глухо ухало, вздыхало тяжко и тогда оттуда густым фейерверком вылетали снопы искр.
     Ванюшка подъехал, когда сарай был уже полностью обьят пламенем. С безумно выкаченными глазами кинулся в

огонь... Люди вдогонку за ним... Поймали, свалили наземь, оттащили от огня. А он рычит, рвётся: " Не держите меня!

Отпустите! Отпустите!.. Ох, все труды мои прахом пошли, и я жить не хочу! Не хочу-у-у!" Ему: "Да что ж ты

убиваешься так, за что жизни лишить себя хочешь! Наживное всё это, Ванюшка, наживное -- не стар, ещё

построишь." А он за своё: не хочу больше жить, не желаю!..
     Его вопли заглушил вой сирены -- пожарные приехали из района.
     Ванюшка под присмотром своей Аннушки и ещё двух бабёнок, обхватив голову измазанными в мазуте ручищами,

сидел на присыпанной белёсым пеплом мураве, мерно раскачивался и мучительно стонал. Вдруг он вскочил на ноги и

принялся дико озираться по сторонам...
"Колька... Где Колька? Анют, где наш сын, Колька где?" Людской гомон стих. Все молча, с недоумением глядели друг

на друга, пожимали плечами... "Ты не видел Кольку... нет, не видел... и я не видел... и вправду: где же Колька?" И

Ванюшка вновь ринулся в кострище...
Пожарные удержали.
     Оказалось, вместе с Колькой пропал и сосед -- закадычный Колькин дружбень третьеклассник Лёнчик.
     На пепелище приходили сельсоветские, выпытывали-выспрашивали что да как. Народ выдвигал версии одна

другой нелепее и фантастичней. Один говорил, что от некоей стеклянной линзочки воспламенилось; другой на полном

серьёзе полагал, что это месть ласточки за разорённое гнёздышко: пацан разорил, небось, а касатушка ррраз! -- и

уголёк под стреху... В конце-концов сошлись на наиболее реальной и вероятной: "От лехтричества сгорело; коротнуло

-- и нате вам!" Однако, где же ребятня? Да неуж-то они...
     Ходили сельсоветские и на ставок, спрашивали у купальщиков. Никто ничего не видел: "Мы тока пришли. Ага,

тока-тока."
     Пацаны "нарисовались" под вечер. У убитых горем родителей не то, что отлупить их как следует -- отругать не

достало сил: "Мы тут всю милицию на ноги подняли, народ взбудоражили, а вы... Окаянные!" Окаянные клялись, что

о пожаре они -- ни сном, ни духом; в лесу они были... Не верите? Вот, глядите: весь рот, все руки в чернике... Не-не,

честное пионерское это не мы! Господи, да на вас никто и не подумал... Живы и ладно!
     Минуло десять лет. Друг Лёнчик уже служил, в осень и Кольке принесли повестку; в морфлот его забирали, аж на

три года, ух! Раньше от армии не "косили", за честь считалось отслужить "как надо". И Колька хотел "как надо". Со

смешанным чувством оставлял будущий моряк дом свой: и с гордостью, и с грустью, и с непонятно до какого срока

отложенным признанием. Терзался: вот уйдёт он на тысячу дней (больше тысячи!)... Нет, надо открыться. И Колька

"открылся".
     В проводины, в разгар застолья он зазвал мать на кухоньку.
     -- Ма, ты присядь, я хочу тебе рассказать кое о чём... О том... О том, как сарай наш сгорел, точнее, кто сжёг его.
     -- Ну-ну, слушаю. -- с напускным интересом сказала мать.
     -- Сарай спалил я. -- выдохнул Колька.
     -- Ты?!
     -- Да, я.
     -- Зачем, изволь узнать?
Мать придвинулась ближе, и парень отметил, как озорно засияли её глаза:
     -- Ну-ну, я слушаю!
     -- Всё из-за курицы...
     -- Из-за курицы?! Очень любопытно.
     -- Ну да... Точнее, из-за квочки...
     -- Очень интересно! Продолжай.
     -- Ма, а чему ты всё время усмехаешься?
     -- Ничуть. Тебе, сынок, показалось... Ты рассказывай, рассказывай! Из-за квочки, значит. И что она тебе, чего не

поделили?
     -- Она меня клюнула...
     -- Вот как. Ты её потревожил?
     -- Да. Я хотел яиц набрать, с Ленчиком чтоб пожарить, а она... Такая злюка! Руку раскровянила мне, след ещё

виден...
     -- Ну и ты...
     -- Я и чиркнул спичкой. И к гнезду поднёс. Снизу...
     -- А сам?
     -- А сам в лес удрал. С Лёнчиком... Хотел вернуться, потушить чтоб, а оно... Так быстро! Испугался. Очень. ...Ма,

и всё же ты улыбаешься: видать, знаешь что-то?
     -- Я всё знаю. -- отвечала мать.
     -- Как всё?! Давно?
     -- Давненько -- десять лет уже.
     -- То-есть, ты узнала ещё тогда, сразу... Но, как, от кого?
     -- Не догадываешься?
     -- Ленчик?!
     -- Угу.
     -- Предатель!.. Ма, а почему ты сразу не...
     -- А что изменилось бы?
     -- Что изменилось бы... Наверное ничего... Но столько времени молчать...
     -- Так ведь и ты был неразговорчив.
     -- Да, молчал, трусил все десять лет.
     -- Вот я и ждала, когда тебе станет невмочь терпеть, вот и дождалась.
     -- Ма, а это нехорошо,что я так долго таился, нехорошо ведь?
     -- Наверное. Но, хорошо уже то, что ты всё же сознался, на седьмой версте оглянулся, как любила говаривать

твоя бабушка.
Ступай, воин, тебя гости зовут, слышишь кричат "где призывник наш запропастился?"

                ВЛАДИМИР ХОТИН